|
|
||
Представлена работа французского литературоведа конца XIX века и ряд других работ, посвященных чтению. Фрагмент "Круг детского чтения" взят из книги воспоминаний немецкого писателя и шекспироведа XIX в Гервинуса. В нем речь скорее идет о том, как он пацаном в глухой немецкой провинции изучал. В статье Гессе "Искусство праздности" автор также говорит о важности медленного чтения | ||
| English | Русский |
| ON lit très peu, disait Voltaire, et, parmi ceux qui veulent s'instruire, la plupart lisent très mal. De même un épigrammatiste inconnu, du moins de moi, disait, au commencement, je crois, du XIXe siècle : | Читают слишком мало, говорил Вольтер, и среди тех, кто читает, большинство читает очень плохо. Точно так же один неизвестный эпиграммист, по крайней мере, мне, говорил в начале, кажется XIX века: |
|
Le sort des hommes est ceci : Beaucoup d'appelés, peu d'élus ; Le sort des livres, le voici : Beaucoup d'épelés (??), peu de lus. |
Судьба людей такова: Многие призваны, мало избрано; Такова же и судьба книг: Много намечатано, мало читано |
| Savoir lire, on le sent (??), est donc un art et il y a un art de lire. C'est à quoi songeait Sainte-Beuve quand il disait : "Le critique n'est qu'un homme qui sait lire et qui apprend à lire aux autres." | Уметь читать, надо это вразуметь себе, это искусство, потому что есть такое искусство чтения. Это то самое, что имел в виду Сент-Бев, говоря: Критик, этот всего лишь человек, который умеет читать и который учит читать других. |
| Mais en quoi cet art consiste-t-il ? Je crois que nous voilà tous embarrassés. | Но в чем состоит искусство чтения? Думаю, здесь есть несколько озадачивающий момент. |
| Un art se définissant d'après le but qu'il se propose, nous avons sans doute à nous demander pourquoi nous lisons. Est-ce pour nous instruire ? Est-ce pour juger des ouvrages ? Est-ce pour en jouir ? Si c'est pour nous instruire, nous devons lire très lentement, en notant plume en main tout ce que le livre nous apprend, tout ce qu'il contient d'inconnu pour nous - et puis, nous devons relire, très lentement, tout ce que nous avons écrit. C'est un travail très sérieux, très grave et où il n'y a aucun plaisir, si ce n'est celui de se sentir plus instruit de moment en moment. | Поскольку определением всякого искусства служит цель, которой оно служит, нам нужно спросить себя, почему мы читаем. Чтобы чему-то научиться? Чтобы оценивать работы? Для развлечения? Чтобы чему-то научиться, мы должны читать медленно, нам нужно читать очень медленно, помечая те места в книге, которые содержат важные сведения или то, что нам неизвестно -- а затем нам нужно перечитывать, очень медленно, особенно те места, которые мы отметили. Это очень серьезная работа, нелегкая, и в ней нет никакого удовольствия. Разве лишь то, что мы чувствуем себя все более и более знающими. |
| Est-ce pour juger des ourages, en d'autres termes, est-ce lire en critique ? Tout de même, il faudra lire très lentement, en prenant des notes et même en notant sur fiches. | Читать, чтобы судить о прочитанном, другим словами, читать на манер критика? Но это снова значит читать очень медленно, делая заметки и даже заполняя карточки. |
| Fiches relatives à l'invention, aux idées nouvelles ; fiches relatives à la disposition, au plan, à la manière dont l'auteur conduit ses idées ou conduit son récit, ou mêle ses idées à son récit ; fiches sur le style, sur la langue ; fiches de discussion enfin, c'est-à-dire sur les idées de l'auteur comparées aux vôtres, sur son goût comparé à celui que vous avez, sur ses idées encore et son goût comparés à ceux de notre génération ou à ceux de la génération dont il était, etc. | Карточки, которые бы касались неожиданных мыслей, карточки для новых идей, карточки о композиции, о манере, в которой автор сообщает свои идеи, карточки о стиле, о языке, наконец карточки по дискуссионным вопросам, другими словами о тех авторских идеях, которые отличаются от ваших, или о его вкусе, отличном от вашего, об идеях и вкусах его поколения в сравнении с идеями и вкусами вашего. |
| De toutes ces fiches, vous constituez l'idée générale que vous vous faites de l'auteur et les idées particulières que vous avez sur lui et vous n'avez plus qu'à rattacher logiquement ou vraisemblablement ces idées particulières à cette idée générale, pour faire, sinon un bon article, du moins un article qui se tienne. | Благодаря всем этим карточкам вы приходите к общим идеям автора и частным идеям вас о нем и вы с неизбежностью связываете логически или правдоподобно те и другие, чтобы составить если не хорошую, то по крайней мере сносную статью. |
| Seulement vous aurez appris à votre lecteur à lire en critique, et non pas à lire pour jouir de sa lecture, et peu s'en faut que le mot de Sainte-Beuve ne soit faux : le critique ne sait pas lire pour son plaisir et n'apprend pas aux autres à lire pour le leur. Il apprend au lecteur à lire en critique. Or lire en critique n'est pas un plaisir ou du moins est un plaisir très particulier, mêlé de beaucoup de sécheresse. | Единственно, вы должны научить читателя читать критически, а не читать лишь ради самого процесса чтения, так что в каком-то смысле оправдать слова Сент-Бева: критик не умеет читать для своего удовольствия и не учит читать других для ихнего. Он учит читать для критики. Но читать для критики -- это вовсе не удовольствие, или, по крайней мере, удовольствие весьма специфическое, отдающее педантизмом. |
| Sarcey me disait, vers la fin de sa vie, il est vrai : "Comme je suis las de lire les livres pour savoir ce que j'en dirai ! Ce n'est plus lire, cela ; ce n'est plus s'abandonner ; c'est réagir ; c'est lire en soi beaucoup plus que dans l'auteur." | Сарси мне говорил в конце свое жизни, что это правда: "Как я устаю от чтения книг, чтобы узнать то, что я о них собираюсь сказать!" Это совсем не чтение; это значит не отдаваться чтению, это значит противодействовать чтению, бороться с ним; это значит больше читать себя, чем автора. |
| Il avait bien un peu raison. &Аgrave; quoi donc sert le critique ? &Аgrave; faire lire l'auteur à un certain point de vue. Son article est une sorte d'introduction à l'auteur dont il s'agit, introduction, qui, du reste, peut être fort utile. Selon que le lecteur a lu déjà ou n'a pas lu l'auteur, le critique l'invite à lire dans telle disposition générale ou à relire (ou repenser) selon telle orientation nouvelle. Dans le premier cas, il lui dit : "songez à ceci" ; dans le second : "avez-vous songé à ceci ?". Pour parler comme Bonald, qui voyait tout par trois et dans chaque triade un médiateur, la lecture se compose de trois personnages : l'auteur, le lecteur ; et le critique est le médiateur. | Да смысла в таком чтении немного. Тогда для чего же нужна критика? Чтобы читать автора под определенным углом зрения. Статья критика это род введения в автора, о котором идет речь, введение, которое кроме всего прочего может быть весьма полезным. В соответствии с тем, знаком ли читатель с этим автором или еще нет, критика приглашает читать в том или ином ключе или перечитывать знакомую вещь под новым углом зрения. В первом случае критик ему говорит: подумайти об этом, во втором -- а вы думали об этом? Бональд все рассматривал с трех точек зрения и в каждой триаде обязательно присуствовал посредник, в чтении участвуют три персонажа: автор, читатель и критик как посредник. |
| Mais, encore une fois, le critique est un homme qui ne sait lire qu'en critique et qui n'apprend à lire qu'en critique, qui n'enseigne que la lecture critique, dont, du reste, je ne songe à dire aucun mal. Mais voulez-vous lire seulement pour jouir de vos lectures ? Voulez-vous apprendre à lire comme on apprend à jouer du violon, c'est-à-dire pour savoir en jouer et pour prendre le plus grand plaisir possible en en jouant ? C'est un tout autre but ; c'est un tout autre point de vue, et c'est à cet art seul qu'est consacré le petit livre que je commence. | Но еще раз подчеркну, критик -- это человек, который не умеет читать иначе, чем критик, который и учит читать как критик, что в общем-то не так уж и плохо. Но неужели вам хочется читать лишь для развлечения ваших читателей? Не хотите ли вы научиться читать, как учатся играть на скрипке, то есть уметь играть и испытывать удовольствие от самого процесса игры? Это совсем другой коленкор, это другая перспектива, и как раз этому искусству я и посвятил свою маленькую книгу. |
| English | Русский |
| Pour apprendre à lire, il faut d'abord lire très lentement et ensuite il faut lire très lentement et, toujours, jusqu'au dernier livre qui aura l'honneur d'être lu par vous, il faudra lire très lentement. Il faut lire aussi lentement un livre pour en jouir que pour s'instruire par lui ou le critiquer. Flaubert disait : "Ah ! ces hommes du XVIIe siècle ! Comme ils savaient le latin ! Comme ils lisaient lentement !" | Чтобы научиться читать, нужно прежде всего читать очень медленно и далее следует читать очень медленно, и всегда, до самой последней книги, которая удостоется честью быть вами прочитанной, нужно читать очень медленно. Книгу следует читать медленно так же как для того, чтобы ею наслаждаться, как и для того чтобы учиться благодаря ей или ее критиковать. Флобер говорил: "А эти мужики из XVII века! Как они знали латинский! Как медленно они читали!" |
| Même sans dessein d'écrire soi-même, il faut lire avec lenteur, quoi que ce soit, en se demandant toujours si l'on a bien compris et si l'idée que vous venez de recevoir est bien celle de l'auteur et non la vôtre. "Est-ce bien cela ?" doit être la question continuelle que le lecteur se fait à lui-même. | Даже без намерения писать самому нужно читать медленно, чего бы ты не читал, постоянно спрашивая себя, а хорошо ли ты понял; а та идея, которую ты уловил, она, действительно, вычитана, или она твоя. "Так ли это?" -- вот вопрос, который должен задавать себе постоянно читатель. |
| Il y a une manie des philologues qui est un peu divertissante, mais qui part du meilleur sentiment du monde et dont nous devons avoir et conserver comme le principe, comme la racine. Ils se demandent toujours : "Est-ce bien le texte ? N'y a-t-il pas ergo au lieu de ego, et ex templo au lieu de extemplo. Cela ferait une différence." | Филологам присуща мания, несколько рассеивающая внимание, но которую тем не менее желательно бы иметь и сохранять как принцип, как основу. Манера составляющая неотъемлемую часть нашей культурного наследства. Они всегда себя спрашивают: "Правильно ли как написано в тексте. Может, должно быть ergo, а не ego, или там ex templo вместо extemplo. Ведь разница-то получится громадная." |
| Cette manie leur est venue d'une excellente habitude, qui est de lire lentement, qui est de se défier du premier sens qu'ils voient aux choses, qui est de pas s'abandonner, qui est de ne pas être paresseux en lisant. | Эта мания возникла из прекрасной привычки читать медленно, из привычки не доверять первому впечатлению при поверхностном взгляде на вещи, привычки отдаваться чтению целиком и не быть при этом процессе ленивым или рассеянным. |
| On dit que, dans le texte de Pascal sur le ciron, voyant le manuscrit, Cousin lisait : "...dans l'enceinte de ce raccourci d'abîme." Et il admirait ! Il admirait ! Il y avait : "dans l'enceinte de ce raccourci d'atome", ce qui a un sens. Cousin, entraîné par son enthousiasme romantique, ne s'était pas demandé si "raccourci d'abîme" en avait un. Il ne faut pas avoir de paresse en lisant, même lyrique. | Говорят, что когда Кузен увидел рукопись паскалевого рассуждения о клеще, он воскликнул: "в окресностях этой бездны" и при этом так восхищался, так восхищался. У Паскаля же было: "в окресностях атома", что имеет вполне однозначный смысл. Кузен, наглотавшись своего романтического энтузиазма, даже не спросил себя, какие там у "этой" бездны могут быть еще окресности, если бездна может быть вообще всего одна. Не следут читать рассеянно, даже если эта рассеянность лирическая. |
| Если вы посмотрите на текст Паскаля, который во Франции давно вошел во все хрестоматии, вы увидете, откуда растут ноги у ошибки Кузена: "Mais pour présenter un autre prodige aussi étonnant, qu'il recherche dans ce qu'il connaît les choses les plus délicates. Qu'un ciron lui offre dans la petitesse de son corps des parties incomparablement plus petites, des jambes avec des jointures, des veines dans ces jambes, du sang dans ces veines, des humeurs dans ce sang, des gouttes dans ces humeurs, des vapeurs dans ces gouttes; que, divisant encore ces dernières choses, il épuise ses forces en ces conceptions, et que le dernier objet où il peut arriver soit maintenant celui de notre discours; il pensera peut-être que c'est là l'extrême petitesse de la nature. Je veux lui faire voir là dedans un abîme nouveau. Je lui veux peindre non seulement l'univers visible, mais l'immensité qu'on peut concevoir de la nature, dans l'enceinte de ce raccourci d'atome". Слова "пропасть (abîme)" и "атом (atome)" стоят стоят рядом. Их соседство и графическое сходство еще усиливается общим тоном рассуждения Паскаля. Он говорит о бездне Вселенной, в затерянных просторах которой наша земля -- всего лишь крошечная песчинка, а вглядываясь в микроскопический мир мы видим разверзающейся еще одну бездну: "Электрон неисчерпаем так же как и атом -- природа бесконечна". | |
| Ni de précipitation. La précipitation n'est d'ailleurs qu'une autre forme de la paresse. Nos pères disaient : "lire des doigts". Cela voulait dire feuilleter, de telle sorte que, tout compte fait, les doigts aient plus de travail que les yeux. "M. Beyle lisait beaucoup des doigts, c'est-à-dire qu'il parcourait beaucoup plus qu'il ne lisait et qu'il tombait toujours sur l'endroit essentiel et curieux du livre." | И никакой поспешности. Поспешность -- это в общем-то другая форма рассеяности. Наши отцы говорили: "читай пальцами". Этим они хотели сказать: "водите пальцами по строчкам", в конечном итоге, пальцы должны при чтении иметь больше работы, чем глаза. "Мсье Бейль читал много пальцами, то есть он многое скорее пробегал, чем читал, пока он не натыкался на место в книге, бывшее для него существенным или любопытным" |
| Il ne faut pas penser trop de mal de cette méthode qui est celle des hommes qui sont, comme Beyle, des collectionneurs d'idées. Seulement cette méthode ôte tout le plaisir de la lecture et y substitue celui de la chasse. | Не следует слишком критически относится к методу, используемому такими людьми, как Бейль, которые были настоящими коллекционерами идей. Только этот метод отнимает у чтения удовольствие и замещает его удовольствием охоты. |
| Si vous voulez être un lecteur dilettante et non un chasseur, c'est le contraire même de cette méthode qui doit être la vôtre. Il ne faut pas du tout lire des doigts, ni lire en diagonale, comme on a dit aussi d'une manière très pittoresque. Il faut lire avec un esprit très attentif et très défiant de la première impression. | Если вы предпочитаете быть дилетантом, а не охотником, вы должны исповедовать прямо противоположный метод. Даже совсем не стоит читать с помощью пальцев, ни читать по диагонали, этакой разболтанной манерой. Следует читать очень собранно и внимательно и не доверять первому впечатлению. |
| Vous me direz qu'il y a des livres qui ne peuvent pas être lus lentement, qui ne supportent pas la lecture lente. Il y en a, en effet ; mais ce sont ceux-là qu'il ne faut pas lire du tout. Premier bienfait de la lecture lente : elle fait le départ, du premier coup, entre le livre à lire et le livre qui n'est fait que pour n'être pas lu. | Вы мне скажите, что есть книги, которые не должны читаться медленно, которые не выдерживают медленного чтения. Да такие есть, в самом деле, но это такие, которых не стоит читать вообще. Первое преимущество медленного чтения: оно служит отправной точкой, между книгой, которую следет читать и книгой, которая создана не для чтения. |
| Lire lentement, c'est le premier principe et qui s'applique absolument à toute lecture. C'est l'art de lire comme en essence. | Читать медленно -- это первый принцип и приложимый абсолютно ко всякому чтению. Это сущность любого способа чтения. |
| Y en a-t-il d'autres ? Oui ; mais dont aucun ne s'applique à tous les livres indistinctement. En dehors de "lire lentement", il n'y a pas un art de lire ; il y a des arts de lire et très différents selon les différents ouvrages. Ce sont ces arts de lire que nous allons successivement essayer de démêler. | А что имеются другие? Да, но из них ни один не применим ко всем книгам без различия. За границами "читать медленно", нет искусства чтения (art), есть только способы чтения (arts), весьма различные для разных работ. Вот эти-то способы я и постарался последовательно рассмотреть в своей книге "Искусство чтения". |
| English | Русский |
| IL y a des livres d'idées, comme le Discours de la Méthode, l'Esprit des Lois, le Cours de Philosophie positive. Il y a des livres de sentiments, comme les Confessions et les Mémoires d'Outre-tombe. Il y a des poèmes dramatiques. Il y a des poèmes lyriques. Il est évident que, sauf ce précepte général de lire avec attention et réflexion continuelles, l'art de lire ne peut pas être le même pour ces différents genres d'écrits. Il y a un art de lire pour chacun. | Есть книги идей вроде "Размышления о методе", "Духе законов", "Курс позитивной философии" О. Конта. Есть книги чувств как "Исповедь" и "Замогильные записки". Есть драматические поэмы вроде "Моцарт и Сальери", есть лирические поэмы. Очевидно, что кроме общего рецепта читать внимательно, постоянно размышляя, искусство чтения не может быть тем же самым для таких совершенно разных родов литературы. Каждое требеут своей методы чтения. |
| L'art de lire les livres d'idées me semble être celui-ci. | Искусство чтения книг идей мне кажется должно быть следующее. |
| C'est un art de comparaison et de rapprochement continuel. Matériellement on lit un livre d'idées autant en tournant les feuillets de gauche à droite qu'en les tournant de droite à gauche, je veux dire autant en revenant à ce qu'on a lu qu'en continuant de lire. | Это искусство сравнения и постоянного приближения. Материально книгу идей читают настолько же переворачивая страницы справа налево, как и переворачивая их слева направо. Этим я хочу сказать, что одно дело возращаться к прочитанному, и другое -- продолжать чтение. |
| L'homme à idées étant, plus encore qu'un autre, un homme qui ne peut pas tout dire à la fois, se complète et s'éclaire en avançant et on ne le possède que quand on l'a lu tout entier. Il faut donc, à mesure qu'il se complète et qu'il s'éclaire, tenir compte sans cesse, pour comprendre ce qu'on en lit aujourd'hui, de ce qu'on en a lu hier, et pour mieux comprendre ce qu'on en a lu hier, de ce qu'on en lit aujourd'hui. | Человек, заточенный на идеи, более чем кто-либо другой не может всего сказать сразу, он заканчивает мысли и проясняет их себе по мере продвижения в чтении, и нельзя сказать, что он овладевал идеей, пока он не прочитал целиком. Поэтому следует, по мере того как что-то цельное помалу шебуршится в мозгах и проясняется, без конца давать себе отчет о прочитанном, чтобы понять, чем отличается то, что прочитано сегодня от того, что прочитано вчера; как изменилась от этого мысль. |
| Ainsi se dessinent dans votre esprit les idées les plus générales de votre penseur, celles qu'il a eues avant toutes les autres et dont toutes les autres ont découlé ; - ou celles qu'il a eues tout à la fin, comme conséquences et comme synthèse d'une foule d'idées particulières ; - ou (plus souvent) celles qu'il a eues au milieu de sa carrière intellectuelle et qui étaient le résumé d'un grand nombre d'idées particulières et qui à leur tour ont produit, ont créé des idées particulières en très grand nombre. | Таким образом в вашем мозгу постепенно вырисовываютя наиболее общие идеи автора, те которые у него были еще до написания книги, и те, которые возникли по мере их развертывания при ее писании. Развертываются общие идеи как следствие и синтез некоей толпы частных идей -- или же (весьма часто) те, которые он имел в процессе разворачивания своих мыслей и которые как бы становятся резюме частных идей и, в свою очередь их производят, создают частные идеи в большом количестве. |
| Si vous lisez Platon par exemple, vous croyez bien vous apercevoir que la première idée générale qu'il a eue, c'est l'horreur de la démocratie athénienne qui avait tué Socrate. Vous observez que toute sa politique doit venir de là, et vous êtes amené ainsi à comparer tel ou tel texte des Lois à la fameuse prosopopée des Lois dans le Criton. | Если вы, к примеру, читаете Платона, вы полагаете, что вы замечаете, что его первая общая идея -- это страх перед афинской демократией, которая убила Сократа. Вы замечаете, что вся его политология исходит из этого и вы наталкиваетесь таким макаром на мысль сравнить такой и такой-то текст "Духа" Монтескье со знаменитым олицетворением Закона в "Критоне". |
| Vous vous dites que Platon est avant tout un aristocrate, mais qu'une sorte de respect stoïque et même chevaleresque de la loi est une chose qu'il doit avoir dans le cœur puisqu'il l'admire si fort dans le cœur des autres. Il serait donc une sorte de républicain aristocrate, républicain c'est-à-dire ne voulant être que sujet de la loi et voulant que la loi soit plus puissante que tous les hommes, aristocrate c'est-à-dire ne voulant pas du commandement de la foule. | Вы говорите себе, что Платон прежде всего аристократ, но вот это стоическое и даже где-то рыцарское уважение к закону впечатлено в его сердце, поскольку он так уважает это чувство в других. Он таким образом становится типом аристократического республиканца, республиканца так сказать желающего подчиняться закону и чтобы этот закон был могущественнее всех людей. То есть это аристократ не признающий мнения толпы. |
| Mais n'y a-t-il pas contradiction et n'est-ce point la foule qui fait la loi ? Non, dans une république aristocratique ; non, surtout si vous observez que Platon parle surtout du respect aux lois anciennes, qui ne sont, au moment présent, l'œuvre ni de la foule, ni d'une élite, mais l'œuvre du passé, l'œuvre lente des siècles ; et vous arrivez à cette conclusion que peut-être Platon est un homme qui veut qu'un peuple soit surtout gouverné par son passé, ce qui est l'essence même de l'aristocratisme. | Но нет ли здесь противоречия и разве не толпа творит закон? Нет, в аристократической республике нет. Нет, если вы заметите, что Платон особенно говорит об уважении к старинным установлениям, которые в настоящий момент не являются ни делом рук толпы, ни элиты, но результатом медленной работы в веках. И вы, возможно, взвесив эти доводы, придете к заключению, что Платон -- это человек, который хочет, чтобы народ управлялся прошедшим, а это и есть суть аристократизма. |
| Vous vous trompez peut-être ; mais vous avez comparé, rapproché, contrôlé une idée par l'autre, limité ou rectifié une idée par l'autre, et vous avez goûté le plaisir qui est celui que l'on doit aller chercher chez un penseur, qui est le plaisir de penser. | Возможно, вы ошибаетесь, но вы взвешиваете доводы, сравниваете, измеряете одну идею другой, взаимно ограничиваете или исправляете при этом сами идеи. При этом вы испытываете удовольствие, а именно: вы понимаете, что нужно искать у мыслителя, вы находите удовольствие в том, что мыслите. |
| J'ai parlé d'idées générales dont l'auteur est parti et qui ont fait naître des idées particulières. Vous remarquerez toujours que, quand il s'agit d'une idée générale d'où l'auteur est parti, cette idée est un sentiment. Pour Platon, la haine de la démocratie, c'est le culte de Socrate. Mais j'ai parlé d'idées générales où l'auteur est arrivé, peu à peu en ramassant un grand nombre d'idées ou d'observations de détail. Platon vous paraîtra avoir procédé ainsi pour arriver à sa théorie des idées. | Я сказал об общих идеях, от которых автор отталкивался и благодаря которым он пришел к частным идеям. Вы всегда заметите, что когда речь идет об общей идее, от которой отталкивается автор, это идея по сути чувство. Для Платона ненависть к демократии -- это культ Сократа. Но я сказал об общих идеях, к которым автор подошел, понемного собрав большое количество частных мыслей или наблюдений над деталями. И вам покажется, что именно таким образом Платон подошел к своей теории идей. |
| C'est un Olympe spirituel substitué à un Olympe matériel ; c'est un Olympe d'âmes pures substitué à un Olympe de surhommes, à un Olympe anthropomorphique. C'est le livre d'un païen mystique, d'un païen spiritualisé. Vous comparez ; vous rapprochez ; vous vous souvenez que Platon adore les mythes, c'est-à-dire les théories habillées en fables, en manière de poèmes épiques ; et vous vous dites que la rencontre d'un mythologue et d'un spiritualiste a produit cette théorie des idées vivantes, des abstractions qui sont des êtres, des abstractions qui sont des forces, des abstractions qui sont des dieux. Et vous pouvez encore vous tromper ; mais vous ne mécontenteriez pas Platon qui, comme tous les philosophes, écrit moins pour être admiré que pour être compris et même moins pour être compris que pour faire penser. Vous avez pensé ; il a gagné la partie. | Его теория -- это духовный Олимп, заменивший реальный Олимп, это Олимп душ вместо Олимпа человекоподобных богов. Это книга мистического язычника, язычника одухотворенного. Вы сравниваете, вы вчитываетесь, вы вспоминаете, что Платон обожает мифы, другими словами теории, переодетые в басни на манер эпических поэм. И вы говорите себе, что здесь встреча мифологии и спиритуалиста произвела эту теорию оживших идей, абстракций, ставших существами, абстракций, которые являются силами, абстаракций, которые уже боги. Вы можете еще ошибаться, но вы не можете быть недовольным Платоном, который, как все философы, писал не столько для того, чтобы им восхищались или там чтобы его понимали, но чтобы заставить людей думать. Вы стали думать, и он добился своего. |
| Et encore il y a des idées générales qui viennent dans le cerveau du penseur après toutes les autres, ou bien à peu près ; et celles-ci, idées filles d'idées, elles n'ont presque plus aucun rapport avec le sentiment. Distinguez-les comme telles et voyez-les comme aussi téméraires qu'elles sont pures et comme aussi aventureuses qu'elles sont abstraites. | И однако есть общие идеи, которые приходят в голову мыслителя после других или же сразу за другими: и эти идеи, дочери идей, не имеют никакого отношения к чувствам. Различайте их в качестве таковых. При этом обратите внимание, что они не основаны на достаточных доказательствах, это чистые идеи, и в качестве таковых авантюрные и несколько абстрактные. |
| Qu'est-ce que Dieu pour Platon ? Non pas un être qu'on adore par mouvement du cœur et élan de l'instinct, mais une doctrine que d'autres doctrines ont amené peu à peu à croire vraie ; Dieu pour Platon est une conclusion ; la foi de Platon est une logique. Ce n'est pas chose à lui reprocher ; mais comme cela nous intéresse de comparer cette religion philosophique aux religions où Dieu est "sensible au cœur" c'est-à-dire à l'intuition immédiate de tout l'être vivant ! Lesquels ont raison ? Eh ! pour le moment, qu'importe ? Pour le moment, je n'apprends qu'à lire. | Что есть бог для Платона? Не существо, обожание к которому рождают сердечные склонности или инстинктивное воодушевление, но некая доктрина, которая вызвала к жизни другие доктрины, оказавшиеся верными. Бог для Платона -- это вывод, вера -- логика. Не нужно только его за это упрекать. Нас должно интересовать, как эта доктрина, философская религия по существу, соотносится с религией "сердца", другими словами с интуитивным знанием живого существа. Какие я приведу резоны? Секунду, а зачем! Секунду, я ведь читаю только для того, чтобы понять. |
| Lire un philosophe, c'est le comparer sans cesse à lui-même ; c'est voir ce qui en lui est sentiment, idée sentimentale, idée résultant d'un mélange de sentiment et d'idées, idée idéologique enfin, c'est-à-dire résultant d'une lente accumulation, dans l'esprit du penseur, d'idées pures ou presque pures. | Читать философа -- это без конца сравнивать его с собой; это видеть что то, что в нем есть чувство, чувство, ставшее идеей, смесью идеи и чувства, идеологией наконец, это результат, так сказать, медленного накопления в душе мыслителя чистых или почти чистых идей. |
| Vous lisez Montesquieu. Vous apprenez assez vite que cet homme n'a qu'une passion : c'est la haine du despotisme. Ce qu'on déteste le plus au monde, quand on a l'âme active et non pas seulement passive et soumise, c'est ce que l'on a vu autour de soi à vingt ans. Et je ne dis pas que cela soit très bon ; Je dis seulement qu'il en est ainsi. Montesquieu a vu à vingt ans la fin du règne de Louis XIV ; ce qu'il déteste le plus au monde c'est le despotisme. Observons-le encore, en lisant surtout les Lettres persanes : ce qu'il n'aime pas non plus, c'est la religion catholique. | Вы читаете Монтескье. Вы быстро понимает, что этот человек -- это одна сплошная страсть: ненавись к деспотизму. Это то, что ненавидят более всего на свете в возрасте 20 лет, когда имеет дух не пассивный и податливый к подчинению, а независимый и гордый. Я не говорю, что это очень хорошо, я только говорю, что это так. Монтескье в 20 лет видел конец царствования Луя XIV, и все что он более всего ненавидит -- это деспотизм. Мы это замечаем еще читая "Персидские письма": чего он также не любит -- это католическая религия. |
| Pourquoi ? mais sans doute parce que la religion catholique a été une très bonne alliée de Louis XIV surtout dans la dernière partie de son règne, et un bon soutien de son trône. Or que lisons-nous dans l'Esprit des Lois ? Que la religion est une des meilleures choses d'un État bien réglé. Quelle est cette contradiction ? N'y aurait-il pas là seulement ceci que nous sommes passés d'une idée de sentiment à une idée de raisonnement ? | Почему? Без сомнения потому что католическая религия была хорошим союзником Людовика XIV, особенное в последние годы его правления, и главной опорой его трона. Вот что мы читаем в Духе законов? Что религия одна из замечательнейших вещей в хорошо отрегулированном государстве. Но ведь это явно противоречит тому, что мы только что сказали. Не значит ли это как раз, что мы перешли от идеи рожденной чувством к идее рожденной разумом? |
| Montesquieu est porté à la haine du despotisme. Il a songé, assez naturellement, à tout ce qui pouvait l'arrêter, le réfréner, l'endiguer, l'entraver et l'amortir. Parmi les différentes forces qui pouvaient avoir cet effet, il a rencontré la religion, comme il a rencontré l'aristocratie militaire, comme il a rencontré la magistrature. Dès lors, la religion lui est apparue sous un autre aspect et je ne dis pas qu'il ait eu pour elle tendresse d'âme ; mais il a eu pour elle tendresse d'esprit. Évolution des idées se dégageant peu à peu des sentiments dont elles sont parties. | Монтескье был напитан ненавистью к деспотизму. Он думал, вполне естественно, о том, что может ему мешать, накинуть на него узду, сдержать и смягчить его. Среди различных сил, которые могли бы этому способствовать, он видит религию, так же как и военную аристократию, как и на местные органы власти. Здесь религия поливается для него совсем другим соусом, и я не скажу, будто у него заготовлены в душе для нее добрые чувства, но у него есть для нее так сказать умственная нежность. Развитие его идей несколько смягчает для него отправную точку зрения. |
| Nous rencontrons dans Montesquieu cette grande idée générale : influence des climats sur les tempéraments, et sur les mœurs, et sur les idées, et sur les institutions des peuples. Et nous ne manquons pas d'envisager Montesquieu comme le théoricien matérialiste ou fataliste des législations. Que voyons-nous tout à côté ? Cette idée qu'il faut combattre le climat par les mœurs (??); et les mœurs, telles qu'elles sont restées encore sous l'influence du climat, par les lois. | Мы встречаем у Монтескье эту великую общую идею: влияние климата на темпераметны и на нравы и на идеи и на общественные институты. И не можем не присмотрется к Монтескье как к обоснователю законов с точки зрения материализма или фатализма. Что мы при таком рассмотрении? Что из этой идеи непременно следует, будто наши нравы могут победить климат, а те наши нравы, которые все же находятся под влиянием климата, исправлены законом. |
| Mais cela est-il possible ? &Аgrave; quoi croit-il donc ? Il est à supposer qu'il croit à deux choses : c'est à savoir à l'empire des choses sur nous et au pouvoir de nous sur les choses. Il croit sans doute, comme a dit Montaigne, que la fatalité nous mâche ; il croit sans doute aussi que l'esprit humain peut réagir contre la fatalité. Les climats font nos mœurs, nos mœurs font les lois ; oui, mais aussi nos lois font nos mœurs et nos mœurs peuvent combattre le climat. | Но возможно ли это? Во что верит он? Говорить так -- это значит понимать две вещи: знать силу вещей над нами, и нашу силу над вещами. Он верит в то, что, как он говорит, фатум всех нас перемалывает. Он верит, также без сомнения, что человеческий дух может противостоять фатуму. Климат образует наши нравы, наши нравы создают законы. Так, но тогда так же наши законы создают наши нравы, а наши нравы могут победить климат. |
| Mais avec quoi ferons-nous des lois contre nos mœurs et ensuite des mœurs qui, pénétrées de nos lois, combattront le climat ? Avec, sans doute, la force de notre esprit même. Un fataliste spiritualiste et d'autant plus spiritualiste, car il le faut, qu'il est plus fataliste, tel est donc Montesquieu ? Il paraît bien. Du moins à le supposer tel, par comparaison que nous aurons faite de lui à lui, nous aurons pensé, nous aurons réfléchi sur ces différentes forces, extérieures que nous subissons, intérieures que nous saisissons ou croyons saisir ; extérieures que nous sentons, intérieures dont nous prenons conscience ; et nous aurons, en tout cas, élargi le cercle de notre esprit. |
Но каким инструментом тогда мы воздвигаем наши законы над нравами, которые де пронизываются нашими законами и властвуют над климатом? Силой, без сомнения, нашего духа. Итак выходит, что Монтескье -- упертый фаталист? Похоже, так. По крайней мере, вставая на такую точку зрения, через сравнение того что мы с ним сделали, исходя из его его же посылок, мы получаем отправную точку для размышлений над этими различными силами, которые выше нас, поскольку они нас подчиняют, и которые ниже нас, поскольку мы их схватываем, или думаем, что схватываем. Силами внешними для нас, которые мы ощущаем, нашими внутренними силами, поскольку мы их осознаем. Во всяком случае мы расширяет наш внутренний кругозор. |
| Nous lisons Descartes. Première impression : quel positiviste ! Ne rien croire sur autorité, ne rien croire que sur observation faite par nous et réflexion faite par nous. Et éclairés par quelle lumière ? Assurés par quel critérium ? Par "l'évidence" c'est-à-dire par la nécessité où nous serons de croire à moins de renoncer à notre intellect lui-même, par la nécessité où nous serons de croire sous peine de suicide intellectuel. C'est le positivisme lui-même. | Вот мы читаем Декарта. Первое впечатление: какой позитивист! Ни грамма не доверять авторитетам, ни грамма не верить ничему, не основанному на собственных наблюдениях и последущих размышлениях. И какими принципами, какими критериями мы должны при этом руководствоваться? "Очевидностью", то есть необходимостью верить именно в очевидность, по крайней мере, отказаться верить нашему интеллекту самому по себе, иниче мы совершим интеллектуальное самоубийство. Это позитивизм в чистом виде. |
| Poursuivez, lisez encore et rapprochez. Mais qui nous assurera que notre évidence n'est pas trompeuse ? Rien ! - Si ! Dieu ! Dieu qui ne peut pas se tromper ni nous tromper, et qui, par conséquent nous a donné une évidence qui n'est pas une illusion d'évidence et par lequel nous sommes donc assurés qu'à croire à notre évidence nous ne serons pas illusionnés. Mais reprenons : Dieu qui ne peut pas se tromper, c'est Dieu-vérité, et Dieu qui ne peut pas nous tromper, c'est Dieu-bonté. | Читаем далее, стараяясь растолковать себе эту мысль. Но кто нас уверит, что наша очевидность не ошибочна? Ничто! Если это только не бог! Бог, который не может ни ошибаться сам, ни вводить в заблуждение нас, и который, следовательно, дал нам эту очевидность, которая никакая не иллюзия очевидности, и благодаря которой нас уверила, что веря в нашу очевидность, мы не поддадимся иллюзии. Но продолжим: Бог, который не может ошибаться -- это Бог-истина, а Бог, который не может нас обманывать, это Бог-правда. |
| Pour croire à notre évidence, c'est donc à Dieu-omniscient et à Dieu-providence qu'il faut croire, et notre condition de connaissance, c'est donc Dieu-vérité et Dieu-providence. Et cette connaissance dépendant de Dieu-providence, ce n'est pas très différent de la vision en Dieu de Malebranche. Ne voir que parce que Dieu permet que nous voyons, c'est voir en Dieu ; voir par Dieu, c'est voir en Dieu. Descartes n'est donc pas un positiviste, c'est un déiste et quel déiste ! C'est un mystique. Par la comparaison des deux idées principales de Descartes, nous avons retourné Descartes et du père du positivisme moderne nous avons fait le tenant le plus radical du déisme et du providentialisme traditionnel. | Верить в нашу очевидность, это значит верить во всемогущего бога и бога-провидение и условие нашего осознания -- это, следовательно Бог-истина и Бог-провидение. И это осознание, зависящее от Бога-провидения, не очень отличается от видения бога по Мальбраншу. Не видеть, что поскольку бог позволяет нам видеть, это видеть бога, видеть в боге, видеть благодаря богу. И вот Декарт уже не позитивист, а деист, да еще какой! Он мистик. Сравнивая две принципиальные идеи Декарта, мы разоблачили Декарта и из отца современного позитивизма сделали его приверженцем наиболее радикального деизма и традиционного провицендализма. |
| Est-ce là ce qu'il est ? Je n'en sais rien ; il est très probable, à mon avis, mais je n'en sais rien ; mais ce que je sais, c'est que nous avons pensé. Nous avons pensé, en nous souvenant, à travers les Méditations du Discours de la Méthode et en contrôlant le Discours de la Méthode par les Méditations ; et nous avons fait comme le tour du problème de la connaissance, nous apercevant que notre moyen essentiel de connaître est subordonné à quelque chose que nous ne pouvons pas connaître ; nous apercevant que notre connaissance se résout en foi, soit à elle-même, soit à quelque chose d'inconnaissable. Qu'avons-nous gagné ? De comprendre une intelligence de premier ordre, de comprendre une intelligence supérieure à nous et par conséquent, sans doute, d'avoir développé la nôtre. | И это все? Я ничего не знаю ни о чем, и это очень проблематично, что ничего не знаю ни о чем; но то что я знаю, это том что мы думаем. Мы думаем, вспоминая, читая "Размышления" и "Рассуждения о методе" и поверяя "Размышления о методами" "Рассуждениями". И мы словно находимся в заколдованном кругу пробемы самосознания, замечая, что наши средства познания подчинены некоей вещи, которую мы не можем знать. Мы замечаем, что наше знание как бы превращается в веру, веру ли в само себя, в веру ли в какую-то непознаваемую вещь. Что мы получили? Мы получили понимание первого порядка, высшее понимание о нас самих и, следовательно, без сомнения, мы развили понимание самих себя. |
| Nous lisons un simple moraliste, La Rochefoucauld par exemple. Nous nous apercevons qu'il ne croit à aucune vertu. Cela peut nous révolter. Cela peut aussi nous paraître très facile à réfuter par une donnée immédiate de la conscience, par cette affirmation de notre être intime que, si nous sentons en nous bien des vices, nous nous saisissons aussi à tel moment comme capable d'une vertu et comme dans une sorte d'impuissance de ne pas céder à son appel (??). | Мы читаем простого моралиста, ла Рошфуко, например. Мы замечаем, что он не верит ни в какую добродетель. Это может поднять в нас мятеж. Нам может показаться слишком простым это опровергнуть непосредственными данными собственного сознания, убеждением нашего внутреннего Я. Если мы чувствуем в нас множество пороков, мы в то же время способны в любой момент обратиться к добродетели и как и не откликаться на позывные порока. |
| Voilà qui est bien ; mais, à nous en tenir là, nous sommes encore loin de notre auteur, nous nous tenons à distance de lui, nous n'entrons pas dans son intimité ; tranchons le mot, nous ne le lisons pas. Approchons-nous, voyons de plus près. Que voyons-nous peu à peu ? Qu'il y a des nuances et que très souvent La Rochefoucauld dit : "toujours", mais qu'assez souvent aussi il dit : "quelquefois" ; qu'il est beaucoup moins tranchant au fond qu'il ne parait l'être au premier regard ; qu'il ne faut pas le voir comme un bloc. | Пусть так; но мы в этой точке, пока еще далеки от нашего автора, мы держим себя на дистанции, мы пока не вошли в сокровенность его мысли, короче, мы его еще не читаем. Приблизимся, приглядимся сблизи. Что мы будем замечать постепенно? Что имеются нюансы, и очень часто Ларошфуко говорит: "всегда", но достаточно часто он также говорит: "иногда"; что он менее однозначен, чем это может казаться на первый взгляд, что его суждения нельзя воспринимать на один манер. |
| Il y a plus ; nous nous apercevrons bientôt, rien qu'en faisant mentalement une petite liste des vertus humaines, qu'il y a des vertus dont il ne parle pas et par conséquent des vertus qu'il ne nie point. Il ne nie point l'amour paternel, l'amour maternel ; et c'est probablement qu'il reconnaît qu'ils existent et à l'état pur. S'il dit : "si l'on croit que c'est par amour pour elle que l'on aime une femme, on est bien trompé", il ne dit point : "si une mère croit que c'est par amour pour lui qu'elle aime son enfant, elle se trompe". |
Более того, мы вскоре заметим, что кроме того что мысленно мы можем составить список встречающихся у него, человеческих добродетелей, есть добродетели, о которых он не говорит, и которые, следовательно, он не отрицает. Он не отрицает, скажем, родительскую любовь; то есть весьма вероятно, что он признает таковую существующей и существующей в чистом состоянии. Если он говорит: "полагая, что женщину любят только ради нее, то весьма ошибаются", то он не говорит: "если мать думает, что только ради любви к нему, она любит свое дитя, он ошибается". rien que... - только |
| Il n'a pas poussé jusque-là son scepticisme. Son scepticisme a donc des bornes. Eh bien ! traçons-les et, en délimitant la pensée de notre auteur, nous l'aurons mieux compris ; nous l'aurons compris. Lire un philosophe, c'est le relire si attentivement qu'on l'analyse. | До такой степени его скептицизм не доходит. Его скептицизм таким образом имеет границы. Проследим их, и увидев границы его мысли, мы его лучше поймем, мы просто поймем его. Читать философа -- это перечитывать его внимательно, это читать анализируя |
| Relisons encore celui-ci et apercevons-nous, ce qu'il est impossible que nous ne finissions pas par saisir, de son procédé. Son procédé, par comparaison d'un nombre suffisant de ses maximes entre elles nous le surprendrons, est celui-ci : dissoudre en quelque sorte, diluer une vertu qu'il entreprend, dans tous les défauts qui l'avoisinent ; le courage, par exemple, dans le désir de briller, la générosité dans l'ostentation, la loyauté dans le désir d'inspirer une confiance dont on retirera des bénéfices, etc. |
Перечитаем еще раз Ларошфуко и мы заметим, что невозможно усвоить прочитанное не поняв его подхода. Его подход, который становится очевидным сравнением его многочисленных сентеций между собой, следующий: размыть, в каком-то смысле, ослаблить добродетель, на которую он нападает с территории соседстующих с ней пороков: мужество, к примеру, в желании блистать, щедрость в показухе, лояльность в желании внушить доверие у того, от кого ждут благодеяний и т. д. procédé = "способ, метод; подход; процесс" dissoudre = "разрушать; размывать" diluer = "разводить, разбавлять; перен смягчать, ослаблять; размазывать (мысль) " entreprendre = "предпринимать, затевать; браться, приниматься за...; начать проводить, осуществлять; нападать на" |
| Fort bien ; mais dès lors, si l'on peut dissoudre les vertus dans les défauts qui les avoisinent, on peut dissoudre aussi les défauts dans les vertus qui sont proches d'eux et dire : "Tel homme désire briller ; et pour cela se met toujours en avant ; mais au fond de cela, il y a du courage. Tel homme veut qu'on le sache généreux ; mais, pour qu'on le sache, il l'est en effet ; il faut bien qu'il le soit même au fond pour faire tant de sacrifices à vouloir qu'on sache qu'il l'est. C'est en somme un assez bon homme." | Хорошо, но с этой позиции, если можно ослабить добродетели влиянием соседствующих с ней пороков, то также можно ослабить пороки в соседствующей ей добродетели: "Такой-то желает быть знаменитым, и для этого он он всегда лезет вперед; но в сердцевине этого всегда торчит мужество. Такой-то хочет считаться щедрым, но для этого он должен им быть в самом деле; должно быть, чтобы он хоть в чем-то был таким, маловероятно, что все это он делает, чтобы пойти на жертвы только ради кажимости. В сущности такой человк -- хороший человек". |
| Maître du procédé d'un auteur, vous pouvez toujours le retourner contre lui. Et d'abord, c'est un jeu divertissant, donc une jouissance ; mais ce n'est pas seulement un jeu ; c'est posséder son auteur jusqu'en son fond, c'est saisir comme sa racine, comme le germe d'où son œuvre est sortie et d'où elle pouvait sortir la même sans doute, mais dans une autre direction ; et c'est en vérité le bien connaître. | Усвоив метод автора, вы всегда можете обратить его против него же самого. Прежде всего -- это увлекательная игра, развлечение; но это не только игра: это способ овладеть автором до самых его глубин, это все равно что докопаться до его корней, до самого зародыша, откуда растет его работа и откуда она могла бы выйти и в другом направлении. Это значит хорошо знать этого автора. |
| On ne connaît sans doute quelqu'un que quand on sait ce qu'il est et aussi ce qu'il pouvait être. | Никого не знаешь хорошо, если не знаешь, чем бы он мог стать. |
| En revenant encore à M. le duc, que voyons-nous qu'il affirme toujours ? Que l'égoïsme, l'intérêt, l'amour-propre, comme il dit, est le fond de tous nos sentiments et le mobile de toutes nos actions. Vous réfléchissez là-dessus et vous vous dites : "Mais... plût à Dieu ! Dire que nous agissons toujours en vue de notre intérêt, c'est dire que nous n'agissons jamais par bonté, mais c'est dire aussi que nous n'agissons jamais par méchanceté, que l'homme ne fait jamais le mal pour le plaisir de faire le mal, qu'en un mot la méchanceté n'existe pas ! | Но возвращаясь к герцогу, что он утверждает постоянно? Что эгоизм, интерес, самолюбие, как он говорит, это фундамент всех чувств и двигатель всех наших действий. Вы размышляете над этим и вы говорите себе: "Ха-ха! Говори, что мы всегда действуем имея в виду собственный интерес. Так говорить, значит утверждать, что мы никогда не действуем ради добра, но это значит также, что никогда не действует из злых умыслов, что человек никогда не делает зла из удовольствия сделать зло. Одним словом, будто злых умыслов не существует вообще! |
| Mais alors, quelle idée favorable La Rochefoucauld se fait de la nature humaine ! Comme il se trompe en sa faveur ! Quel optimiste que ce La Rochefoucauld ! Comme je me trompais sur ce La Rochefoucauld !" - Il y a du vrai, beaucoup de vrai. La Rochefoucauld a été sévère pour nous, mais aussi il a été charitable. Notre plus grand défaut, il ne l'a pas vu ou il n'a point voulu le voir. De la part d'un homme si sagace, c'est une merveilleuse indulgence. |
Но тогда, какой идеей фих упивается Ларошфуко по поводу человеческой природы! Как он чересчур оптимистичен на ее счет! Как он в этом ошибается! И как я ошибался по его поводу. В этом ей сермяжная правда. Ларошфуко суров в нашем отношении, но он также и милостлив. Наш самый большой порок, он его не увидел или он не захотел его увидеть. Со стороны столь мудрого человека -- это это удиветельная поблажка. indulgence = "снисходительность, поблажка; снисхождение " |
| Soit ; mais qu'est-il donc arrivé ? Il est arrivé qu'à lire et à relire La Rochefoucauld, La Rochefoucauld s'est transformé sous nos yeux. Nous le voyons tout différent de ce qu'il était. Les sentences se transforment sous la lecture comme le rayon à travers le prisme. Est-ce un bien ? Est-ce un mal ? Et dès lors où est la vérité ? Dans la première impression, ou dans la seconde, ou dans la troisième ? | Ну и до чего мы дошли? А дошли мы до того, что нужно читать и перечитывать Ларошфуко, который трансформируется на наших глазах. Мы видим, что он совсем не таков, каким он был в начале чтения. Его сентеции трансформируются благодаря чтению подобно лучу, трансформирующегося из-за призмы. Это хорошо, или это плохо? Или даже так: это правда? И когда она выявляется: при первом, втором, или даже третьем чтении? |
| Probablement cette vérité, elle aussi, nous fuit d'une fuite éternelle ; probablement les auteurs sont inépuisables en raison de ce qu'ils ont et en raison de ce qu'en les lisant, nous mettons en eux ; mais l'essentiel est de penser, le plaisir que l'on cherche en lisant un philosophe est le plaisir de penser, et ce plaisir nous l'aurons goûté en suivant toute la pensée de l'auteur et la nôtre mêlée à la sienne et la sienne excitant la nôtre et la nôtre interprétant la sienne et peut-être les trahissant ; mais il n'est question ici que de plaisir et il y a des plaisirs d'infidélité et l'infidélité à l'égard d'un auteur est un innocent libertinage. |
Возможно, эта правда, убегает от нас как заяц постоянно, возможно, это вечное бегство; возможно, авторы неисчерпаемы по своей сути, неисчерпаемы по мере их чтения; но главное: нужно думать. Вот удовольствие, которого ищут принимаясь за чтение филофских книг. Это удовольствие вводит нас во вкус автора, когда мы следим за его мысли и мешаем наши домыслы с его идеями; возбуждаем наши идеи интерпретируя его и, возможно, отступая от них. Но здесь вопрос именно об удовольствии, удовольствии неверности, а неверность в отношении автора -- это форма внутренней свободы. en raison de... loc prép - принимая во внимание, по причине, из-за; ввиду |
| Encore, en lisant un philosophe, il faut faire attention à ses contradictions. Les contradictions sont les accidents de paysage d'un grand penseur. On serait désolé qu'il n'en eût point et que son paysage fût trop bien composé. Il semblerait alors que son œuvre fût ce tableau dont parlait Musset, "où l'on voit qu'un monsieur bien sage s'est appliqué". |
Итак, читая книги по философии, следует обращать внимание на эти противоречия. Противоречия -- это акциденции пейзажа великого мыслителя. Если таких противоречий в пейзаже не обнаружится -- это скорее повод для расстройства. Тогда покажется, что его труд -- это та картина, о которой в свое время говорил Мюссе: "видно, как этот очень умный господин надрывается". "s'appliquer = "накладываться, прилегать; применяться к... ; распространяться на... ; стараться, старательно заниматься чем-л , прилагать старание к...". |
| On n'est point fâché que la liberté d'esprit, que la spontanéité, que le jaillissement intellectuel se marque à ceci que le penseur n'a pas toujours pensé la même chose et n'a pas tiré toutes ses idées les unes des autres comme des formules algébriques. La contradiction appelle l'attention, l'excite, la ravive, la transforme en réflexion, la féconde infiniment. Je ne souhaite pas que les auteurs abondent en contradictions ; mais je souhaite que les lecteurs sachent en trouver. | Не стоит раздражаться по поводу этой свободы духа, спонтанности, этой интеллектуальной игры. Что выражается в том, что мыслитель не всегда под одним и тем же словом полагает ту же самую вещь, что его идеи отнюдь не выводимы строго одни из других, как в алгебре. Противоречие аппелирует ко вниманию, оно возбуждает мысль, оживляет ее, трансформирует в рефлексию, делает ее плодотворной. Я не в восторге от обилия противоречий, но желательно, чтобы читатели имели вкус их находить. |
| Par exemple, Jean-Jacques Rousseau, dans tous ses ouvrages, maudit l'influence de la société sur l'individu et souhaite passionnément que l'individu sache s'y soustraire ; et dans un seul il sacrifie l'individu à la société et souhaite impérieusement qu'elle l'absorbe. C'est une contradiction, sans doute, et pour mon compte j'en suis persuadé : les grandes idées générales dérivant toujours des sentiments, il est probable que Rousseau, dans la plupart de ses écrits, a tiré ses idées de sa passion pour l'indépendance et pour la solitude, et dans un de ses livres de sa passion, très honorable, pour la République de Genève. |
К примеру, Ж.-Ж. Руссо, во всех своих работах, оболгивает влияние общества на индивидуума и страстно желает, что бы учился уклоняться от него. И только в одной книге он жертвует индивида обществу и жалает, чтобы уже то его полностью поглотило. Это, безусловно, противоречие, и, что касается меня, я в этом убежден: великие общие идеи всегда выводятся из чувств. Вероятно, что Руссо в большинстве своих писаний вывел свои идеи и своей страсти к независимости и из своего одиночества, и только в одной из своих книг из своей страсти, очень похвальной, к своей малой родине, т. е. Женеве. se soustraire = "(à qch) избавляться; уклоняться от...; избегать " |
| Mais en sommes-nous sûrs et sommes-nous certains même qu'il y ait contradiction ? Je sais des hommes de la plus haute intelligence qui n'en voient point ici et qui rattachent très ingénieusement le Contrat Social à l'œuvre tout entière, pour eux très une et très cohérente, de Rousseau. Je ne dis point qu'ils aient tort. En fait de contradiction, le premier plaisir du lecteur est d'en trouver, et le second plaisir du lecteur est de les résoudre. Il aiguise son esprit à les trouver et il l'affine plus encore à les faire disparaître ; il s'exerce à les faire lever ; il s'exerce plus encore à se démontrer à lui-même qu'elles n'existent pas et n'ont jamais existé. Tout cela est bon et tout cela est très agréable. | Но уверены ли мы в этом и уверены ли мы в том, что здесь есть противоречие? Я знаю очень многих интеллегентных людей, которым это противоречие недоступно, и которым нравится Contrat Social целиком и как книга, полностью согласующаяся со взглядами Руссо. Я не говорю, что они не правы. Найти противоречие -- это первое удовольствие читателя, а второе -- его разрешить. Его дух изощряется найти противоречия и утончается обнаружить, как при более внимательном анализе они исчезают. Читатель напрягается, чтобы разглядеть противоречия, и еще больше показать себе самому, что их не было и в помине. Все это прекрасно и очень приятно. |
| La suite des états d'esprit à cet égard est celui-ci : on commence par ne pas saisir les contradictions en lisant les penseurs ; puis on en relève beaucoup ; puis on en aperçoit trop, et dès lors, selon la nature d'esprit que l'on a, on les multiplie avec malignité, et l'on en triomphe, ou l'on s'habitue à les résoudre toutes et l'on finit par les multiplier pour les résoudre. |
Последовательность движения духа здесь следующая: начинают с того, что не воспринимают противоречий читая мыслителя; потом их обнаруживают слишком много, и с этого момента, следуя природе наших ментальных способностей, мы увеличивают по злобе количество этих противоречий и из желания триумфа над авором или по привычке распутывать противоречия, мы их увеличиваем, чтобы потом распутать. s'habituer à = "привыкнуть к, приучиться к" |
| Il ne faut pencher vers aucun excès et il faut se tenir dans un certain milieu où le plaisir de comprendre ne soit pas gâté par le plaisir de discuter, ni même par celui de concilier trop ; mais se placer tour à tour aux différents points de vue et dans les différentes attitudes, et tantôt s'abandonner à la force de la pensée et à la rigueur de la logique, tantôt se défendre, ne vouloir pas être dupe, opposer l'auteur à l'auteur pour le battre à l'aide d'un auxiliaire qui est lui-même ; tantôt venir à son secours et démontrer qu'il ne s'est ni trompé ni contredit et que ce sont des apparences qui sont contre lui, si tant est même qu'il y ait des apparences : tout cela est comprendre encore ; tout cela n'est que différentes façons de comprendre et il suffit, pour que toutes soient utiles et fécondes, qu'à toutes ces opérations préside la loyauté et que jamais le sophisme ne s'y mêle. |
Не следует склоняться ни к каким крайностям и следует держаться известной середины, где удовольствие от понимания не портилось бы удовольствием дискутировать, ни даже наоборот слишком соглашаться. Лучше помещать себя последовательно на разных полюсах и в разных позициях, и то отдаваться силе мысли и мощи логики мыслителя, то защищаться, не дать провести себя, оппонировать автору при помощи самого же автора, чтобы побивать его с помощью тех подручных средств, которые он же сам и предоставляет. Иногда следует приходить ему на помощь и показывать, что он ни ошибается, ни противоречит себе; то что якобы против него -- это всего лишь видимость, если действительно имеет место видимость. Все это нужно пока только для понимания, все это пока разные способы понять и достаточно, если только эти способы будут полезны и плодотворны и сюда не будет примешиваться софизм, а сохраняться лоялность к автору. si tant est que... - если только..., если действительно..; si tant est qu'elle y songe - если только она об этом думает |
| Pour résumer, la lecture d'un auteur qui est philosophe est une discussion continuelle avec lui, une discussion où se retrouvent tous les charmes et tous les dangers aussi d'une discussion dans la vie privée. Les charmes, il faut savoir les goûter ; il faut savoir écouter longtemps ; il faut savoir suivre le penseur dans tous les détours et même dans toutes les hésitations de sa pensée ; il faut sentir l'objection se lever doucement dans notre esprit, mais la prier de ne pas éclater et d'attendre le moment où peut-être l'auteur se la sera faite lui-même, et le plaisir est très vif alors ; car d'abord nous sommes sûrs d'être bien en commerce intellectuel avec l'auteur, puisque nous l'avons prévenu, c'est-à-dire compris d'avance, et ensuite nous nous disons avec satisfaction que nous ne sommes pas indignement inférieurs à lui, puisque l'objection qu'il s'est faite, nous la lui faisions, c'est-à-dire puisque nous circulions dans sa pensée presque aussi largement, presque aussi aisément que lui-même. | Итак, резюмируем. Чтение автора-философа -- это постоянная дискуссия с ним, дискуссия со всем тем шармом и теми же опасностями, которыми богата обычная бытовая дискуссия. Что касается прелестей, то нужно развить вкус на них. Нужно научиться долго слушать, нужно научиться следовать за мыслителем во всех извивах и даже колебаниях его мысли. Нужно чуствовать возражения, которые невольно рождаются в душе, но попросить их не вылезать преждевременно и подождать момента, когда автор, может быть, сам обратит на них внимание -- тогда удовольствие удваивается. Ибо тогда мы понимаем, что вступили в интеллектуальное сообщение с автором, поскольку мы предвидели, что он скажет, поняли, так сказать, авансом. И вследствие этого мы говорим себе с удовольствием, что мы не ниже его, поскольку возражение, которое он сделал сам, мы уже сделали ему раньше. Другими словами мы циркулируем в его мыслях так долго и свободно, как почти что он сам. |
| Et les dangers de la discussion, il faut savoir les éviter comme dans une discussion privée. Il ne faut point nous obstiner dans notre sentiment, parce qu'il est notre sentiment ; et, parce que nous avons trouvé contre un raisonnement un peu faible de l'auteur un raisonnement assez fort, croire toujours avoir raison contre lui. Cela nous mènerait assez vite à une étroitesse d'esprit, à une sorte d'irréceptivité, si je puis dire ainsi, en vérité à une inintelligence acquise qui serait certainement la plus fâcheuse des acquisitions. | А опасности? Нужно научиться их избегать, как и бытовой перепалке. Не стоит упорствовать в своих ощущениях, поскольку это наши ощущения. И только потому что мы против его рассуждений, достаточно слабых, нашли сильные доводы, думать, будто мы уже более сильные мыслители. Это быстро загонит нас в некоторую умственную стесненность, в неуважительность, если так можно выразиться, в некую благоприобретенную неинтеллегентность. Приобретение, скажем прямо, незавидное. |
| Certaines préférences à rebours sont à noter. Tel auteur est préféré par un lecteur, non pas parce que ce lecteur lui trouve l'esprit juste, mais parce qu'il lui trouve l'esprit faux, ce qui donne à ce lecteur le plaisir d'avoir toujours raison ou de croire toujours avoir raison contre lui, par suite de quoi c'est à cet auteur que ce lecteur revient constamment. En entrant dans sa bibliothèque, ce lecteur-là va tout droit à cet auteur-là et s'assied en se disant, de façon plus ou moins consciente : "Comme je vais avoir raison ! Comme je vais avoir l'esprit juste !" Je conseillerais un peu à ce lecteur de changer d'auteur favori. | Сделаем некоторые замечания. Такой-то и такой автор предпочитается читателем не потому, что этот читатель находит его суждения справедливыми, а вовсе наоборот, потому что он находит их фальшивыми, то что дает всегда читателю удовольствие постоянно быть правым или считать себя правым. И как следствие такой читатель возвращается к выбранному автору постоянно. Подходя к книжному шкафу этот читатель почти всегда невольно выбирает данного автора и принимается в очередной раз за его чтение, говоря себе: "А ведь я был прав. Я всегда прав". |
| J'ai connu deux hommes qui ne conversaient jamais que de Proudhon. L'un ne jurait que par lui l'autre allait souvent jusqu'à jurer contre lui. Je n'ai jamais su lequel aimait le plus Proudhon, de celui qui y voyait une source inépuisable de vérités, ou de celui qui y voyait un océan de sophismes. | Я познакомился с двумя такими людьми, которые читали исключительно Прудона. Один буквально клялся этим именем, другой всегда выступал против него. Я так и не мог решить, кто же из них больше любит Прудона, или тот кто видит в нем неисчерпаемый источник истины или тот, кто у него находит океан софизмов. |
| L'un l'aimait comme un père spirituel (??) à qui il devait reconnaissance du don de la vie ; l'autre l'aimait comme un homme à qui il devait de savourer continuellement sa supériorité intellectuelle ; l'un l'aimait avec dévotion, l'autre avec égoïsme ; l'un l'aimait de tout l'amour que l'on a pour l'être d'élection, l'autre de tout l'amour que l'on peut avoir pour soi-même ; et l'un était fier de se dire que, s'il rencontrait Proudhon, il le réfuterait et le confondrait assurément ; et l'autre de se dire que, s'il rencontrait Proudhon, il l'expliquerait à lui-même avec une clarté définitive. | Первый любит его как духовного отца, которому чуть ли не обязан даром самой жизни. Другой как человек, который позволяет ему постоянно чувствовать смак своего интеллектуального превосходства. Первый любит с обожанием, второй эгоистически. Первый любит, как любят того, кого выбрали сами, второй -- как любят самого себя. Один с гордостью заявляет, что если бы он встретил Прудона, он объяснил бы ему со всей ясностью его же собственные взгляды, другой -- что он опроверг бы его тезисы с неумолимой логикой. |
| Et ils s'aimaient réciproquement, du reste : l'un étant heureux des occasions que lui donnait l'autre d'exposer la doctrine de son maître et de s'en pénétrer à nouveau ; l'autre étant heureux des occasions que lui donnait le premier de discuter comme avec Proudhon lui-même et de le terrasser par procuration. Fortunati ambo. |
Эти двое весьма наслаждаются обществом друг друга: один будучи счастлив от предоставившейся возможности изложить перед другим доктрину своего мэтра, другой -- от того, что у него есть возможность подискутировать как бы с самим Прудоном и положить его на лопатки. Fortunati ambo. en vertu d'une procuration, par procuration - а) по доверенности; б) перен действуя через других людей; предоставляя другому действовать вместо себя |
| Je crois pourtant que c'est à distance égale ou à peu près de ces deux heureux qu'il faut être et tâcher de se maintenir, pour garder cette liberté d'esprit qui est le bonheur intellectuel véritable. En choses intellectuelles, il ne faut ni abdication ni triomphe. L'abdication est toujours un peu déprimante et le triomphe est toujours vain. Se sentir en face d'un penseur, toujours en lutte courtoise et bienveillante, sentir qu'il a raison et n'en convenir qu'à la dernière extrémité, mais en convenir franchement, sentir qu'il a tort et se savoir gré de le sentir, mais à la dernière extrémité encore et en se disant toujours que, s'il était là, il ne nous laisserait pas peut-être en pleine sécurité de victoire et aurait sans doute quelque redoutable retour offensif ; lui prêter, même en les tirant de lui ou de vous, quelque argument de réserve à vous réduire ou à vous embarrasser : voilà l'exercice qui constituera pour vous une bonne hygiène intellectuelle. |
Я думаю однако, что стоит быть на равном расстоянии от этих двух счастливых, и пытаться сохранять ту свободу духа, которая и есть настоящее интеллектуальное счастье. В интеллектуальных вопросах плохи как триумф, так и отречение. Отречение всегда действует несколько угнетающе, а триумф всегда напрасен. Чувствовать себя всегда перед лицом мыслителя, всегда в борьбе с ним, куртуазной и доброжелательной, вникать в его резоны и соглашаться с ними лишь в конце, но соглашаться искренне, понимая, где он неправ, и быть чувствовать признательность к нему, но опять же лишь в конечном итоге, говоря при этом себе, что если бы он был рядом, он, возможно, не оставил бы тебе камня на камне от твоей победы, найдя сильные аргументы, которые не приходили тебе в голову; предоставить ему возможность найти дополнительные аргументы, возможно в его же собственных работах или в твоих дискурсах. Аргументы, которые, возможно, застанут вас врасплох и уменьшат вашу уверенность. Вот полезное упражнение для вашей интеллектуальной гигиены. se maintenir = "держаться в том же положении; удерживаться, сохраняться ". |
| Avec les philosophes, la lecture est une escrime où, quelques précautions prises, que nous avons indiquées, l'esprit prend incessamment des forces nouvelles qui peuvent être utiles de toutes sortes de façons et qui, par elles-mêmes et pour le seul plaisir de les posséder, valent qu'on les possède. | Когда ты берешься за философов, то чтение -- это род фехтования, когда при принятии необходимых мер предосторожности дух постоянно находит в себе новые силы, и которые уже сами по себе, самим фактом, что ты ими овладел, доставляют тебе огромное удовольствие. |
| English | Русский |
| IL est permis de lire un peu moins lentement les auteurs qui ont pour matière les sentiments de l'âme humaine, guère moins du reste. Là aussi il faut, sous d'autres formes, de la réflexion et même de la discussion et par conséquent tout le contraire de la hâte. Cependant ici, je suis tout à fait d'avis qu'il faut commencer par s'abandonner. L'auteur sentimental peint les sentiments du cœur moins pour les peindre que pour nous les inspirer. Il est un semeur de sentiments comme le philosophe est un semeur d'idées. |
Можно читать книги авторов, основной предмет которых человеческие чувства, гораздо менее внимательно, чем другие. Однако и здесь требуются, правда несколько в ином виде, размышления и даже дискуссии, а следовательно поспеху не должно быть места. Но и для данного случая я полностью присоединяюсь к мнению, что чтению все равно нужно отдаваться. Сентиментальный автор живописует движения сердца в меньшей степени для того чтобы именно живописать, а в большей чтобы внушать их нам. Такой автор рассадник чувств, как философ -- рассадник идей. guère moins du reste = разг. "гораздо менее чем остальное" |
| Avant tout, il veut toucher. Toucher, c'est faire partager au lecteur les sentiments qu'on a prêtés à ses personnages ; c'est nous mettre, par une sorte de contagion, dans l'état d'âme et dans les divers états d'âmes des personnages qu'on a créés. Si l'auteur ne réussit point à cela, s'il ne touche pas du tout, laissons-le ; mais s'il nous touche un peu, ne résistons-pas, laissons-nous conduire à cet aimable guide, laissons-nous aller à l'impression, laissons-nous toucher, laissons-nous attendrir. Nous ne nous appartenons plus, il est vrai ; mais c'est peut-être pour cela que nous avons pris en main un romancier ou un poète. | Прежде всего автор хочет растрогать. Растрогать -- это побудить у читетеля те же чувства, которыми он наделяет персонажей; это значит привести нас, заразить, если хотите, теми же различными состояниями души, которыми заражены созданные им создания. Если автор в этом не преуспевает, если он нас не трогает, оставим его в покое: это чтение не для нас. Но если ему это удается, не будем ему сопротивляться, пусть он нас ведет куда хочет, пускай он наполняем нас своими впечатлениями, пусть он нас трогает, размягчает. Мы уже более не принадлежим себе, это правда; но разве не для этого мы хватали книгу того или иного романиста или поэта? |
| Cette possession de nous-mêmes par une fiction est une chose assez curieuse. C'est une sorte d'enivrement, et c'est-à-dire c'est à la fois une perte et une augmentation de notre personnalité. C'est un état suggestif. En lisant un roman qui nous passionne, nous ne sommes plus nous-mêmes et nous vivons dans les personnages qui nous sont présentés et dans les lieux qui nous sont peints par le magus, comme dit très bien Horace, c'est-à-dire par l'hypnotiseur. Il y a perte de notre personnalité. | То что нами может владеть вымысел -- вещь весьма курьезная. Это сорт опьянения, это так сказать одновременно потеря и увеличение нашей индивидуальности. Это состояние высшей концентрации. Читая роман, который внушает нам страсти, мы более не принадлежим себе. Мы живем в персонажах, которые нам представлены и в местах, которые изображены магом, как хорошо говорил Гораций, мы загипнотизированы. Поистине имеет место потеря нашей индивидуальности. |
| Mais aussi il y a augmentation de notre personnalité en ce sens que, dans cette vie d'emprunt, nous nous sentons vivre plus puissamment, plus amplement, plus magnifiquement qu'à l'ordinaire. Et ce moi d'emprunt, vivant d'une vie plus riche que le moi proprement dit, c'est encore nous-mêmes. Le moi proprement dit en est comme le support et est heureux de le supporter et de s'en sentir agrandi. Ou il est comme le vase qui le reçoit et qui est heureux de le recevoir, et comme un vase qui, en recevant, s'agrandirait, s'élargirait, se dépasserait. Nous recevons en nous l'âme de la princesse de Clèves et, tout en sentant fort bien que c'est d'une autre âme que nous vivons pour une heure, nous sentons aussi que notre âme à nous enveloppe l'âme étrangère qu'elle reçoit, et s'en pénètre et s'en enrichit merveilleusement, ou du moins d'une façon qui nous parait merveilleuse. | Но таким образом имеет место быть как бы увеличение нашего "я", в том смысле, что мы чувствуем, как в этой заимствованной жизни мы живем более полной грудью, дышим вольнее, чем в нашей повседневности. И это "я"-заимствованное, живущее более полнокровно, чем "я"-настоящее, мы оба это "я" тем не менее. "Я"-настоящее это как бы поддержка тому "я" другому, и оно счастливо его поддерживать и чувствовать, как ты сам растешь при этом. Или это как ваза, в которую вливают содержимое и которая, получая его, растет, увеличивается в объеме. Мы вбираем в себя душу принцессы Клевской и, чувствуя как в течение хотя бы часа эта душа живет в нас, мы чувствуем, как и наши собственная душа, вбирает в себя эту чужую душу, позволяет ей входить в себя, обогощается чудесным образом ею, или по крайней мере, как нам кажется чудесным. |
| Pour vous rendre compte de cette hypnose, portez votre attention sur le moment du réveil. En posant le beau roman, nous nous réveillons au sens propre du mot, nous nous frottons les yeux, nous nous étirons, nous nous ébrouons ; nous sentons très nettement que nous passons d'une vie dans une autre et que nous nous diminuons, ou que nous tombons de haut. C'est une âme qui s'était unie à la nôtre, à laquelle nous nous étions unis et qui nous quitte. | Чтобы отдать себе отчет в этом гипнозе, обратите ваше внимание на момент пробуждения. Откладывая хороший роман, мы пробуждаемся в полном смысле этого слова. Мы протираем глаза, мы потягиваемся, мы встяхиваемся. Мы чувствуем, что мы были где-то далеко, и что теперь мы как бы извлекаемся оттуда; спускаемся с небес на землю. Это некая душа, которая вселилась с нами и слилась с нашей, а теперь нас покидает. |
| Voilà ce que j'appelle s'abandonner, ce qui est nécessaire absolument quand c'est à un écrivain de sentiment que l'on a affaire. Mais, il est bien entendu qu'il n'est pas défendu de se reprendre et ressaisir, et il y a même à se reprendre et à réfléchir des plaisirs nouveaux. Réfléchir sur une œuvre d'imagination consiste surtout en ceci : se demander si les personnages sont vraisemblables et naturels et goûter leur vérité, comme en lisant l'on a goûté la beauté, l'intensité de leur vie morale. | Вот что я называю словом "отдаваться": то что абсолютно необходимо, когда имеешь дело с сентиментальным писателем, под каковым я разумею писателя, изображающего чувства. Само собой, не запрещено возращаться к полюбившемуся чтению, и как раз следует даже возвращаться к нему и размышлять. Размышлять над воображаемым миром, это как это? А вот как. Это спрашивать себя, правдоподобны ли персонажи и натуральны. Следует оценивать их реалистичность, как читая оценивают красоту, интенсивносиь их жизни и морали. |
| On me dira : selon quel critérium pourrons-nous juger de la vérité d'un personnage ? Je répondrai : par ce que vous avez vu et observé autour de vous. Sans doute, c'est là un très petit champ d'observation, et ce qu'on en a tiré est par conséquent un critérium, pour ainsi parler, très pauvre. Je ne connais pourtant pas d'autre moyen de juger de la vérité. | Меня спросят: а по какому такому критерию можем мы оценить правдоподобие персонажа? Отвечаю: по тому же самому, по какому мы оцениваем то, что видим и наблюдаем вокруг себя. Без сомнения, все мы имеем достаточно ограниченный, хотя бы и большой опыт, и критерий будет хиловастеньким, но другого пока никто не придумал, насколько мне известно. |
| Il est probable que, par manque de termes de comparaison, nous nous trompons très fréquemment et que l'auteur qui nous dit : "Ces personnages que vous trouvez invraisemblables, je les ai connus" a raison. Cependant les hommes ne sont pas si différents les uns des autres qu'on ne puisse, avec un certain nombre d'observations personnelles, juger par comparaison des personnages que les auteurs nous présentent. Ce qui, dans la réalité, est à portée de nos regards est une moyenne de l'humanité. Ce que les auteurs mettent sous nos yeux, ce sont êtres qui, ou sont dans la moyenne de l'humanité, ou s'en écartent en étant supérieurs ou inférieurs à elle, mais doivent lui ressembler et sont de purs monstres d'imagination s'ils ne lui ressemblent pas. | Вероятно из-за отсутствия обширного пространста для сравнения, мы будем часто ошибаться и автор, сказав нам: "Ребята, вы находите мои персонажи невероятными, да я-то их знал", будет прав. Однако люди не так различаются между собой, чтобы имея определенный багаж личных впечатлений, было бы уж совсем невозможным судить о представляемых автором героях. Все, что мы встречаем в действительности -- это жизнь человеческая, а то что писатели представляют перед нашими воображаемыми глазами, тоже жизнь человеческая. Благодаря чему мы можем делать сравнения благодаря сходству. Или же автор, отстраняясь от обычного опыта, рисует нам монстров, с которыми мы можем сравнивать наш собственный опыт методом от противного. |
| Vous avez donc les éléments nécessaires et suffisants pour juger de la vérité des peintures. Vous n'avez jamais vu le père Grandet ; mais vous avez connu tel avare, M. X..., et, en réfléchissant sur le père Grandet, vous vous dites : "...et il est très vrai ; Le père Grandet c'est M. X..., tel que serait celui-ci s'il était plus poussé, plus entraîné par la fougue de la passion, placé du reste, dans des conditions un peu différentes, dans une petite ville ou dans un village, etc." | Вы, следовательно имеете все необходимые инструменты, чтобы оценить верность написанного. Вы никогда не видели папаши Гранде, но вы хорошо знаете такого жмота, как Х., и размышляя над папашей, вы говорите себе: "Это вылитый папаша Гранде, таков каким бы он мог быть, если бы еще немного поднажал в своей жадности, или если бы он оказался в тех условиях маленького городка, в каких жил и творил папаша Гранде" |
| La lecture des romans suppose ainsi comme condition nécessaire du second moment, je veux dire de la réflexion qui juge, une assez grande connaissance des hommes, et je n'entends par-là qu'une assez grande habitude d'observer les hommes autour de soi. Les jeunes ouvrières qui lisent les romans à très bon marché ne sont capables que de l'enthousiasme du premier moment, que de ce que j'ai appelé l'abandonnement ; le second moment n'existe que pour ceux qui sont plus âgés et qui sont doués d'une certaine faculté d'observation et de mémoire ; mais ceux-ci goûtent des plaisirs beaucoup plus vifs, étant encore capables de s'abandonner, l'étant surtout de comparer le roman à la vie et d'éprouver des sensations d'admiration très vive quand ils estiment que le roman a copié la vie avec sûreté ou plutôt l'a déformée de manière à accuser plus vigoureusement ses traits caractéristiques. | Чтение романов предполагает таким образом, как необходимое условие второй момент, я имею в виду размышление над людьми, которые нас окружают, знание этих людей. Молодые рабочие, которые читают дешевые романы, способны лишь на энтузиазм, рожденный первым моментом, то что я называю увлечением. Второй момент переживают лишь люди более зрелого возраста и наделенные определенной способностью к наблюдению и памятью. Но первые испытывают более острую радость, отдаваясь целиком увлечению, особенно сравнивая роман с жизнью и ощущая радость подлинного открытия, когда они обнаруживают, что роман, по их оценкам, -- это копия жизни или же когда они находят в нем отклонения. |
| Une des plus fortes parmi ces sensations est celle-ci : voir dans le roman ce qu'on avait vu dans la vie, mais le voir d'une façon plus nette et plus accusée. La connaissance que nous avions d'un caractère est juste sans doute, mais elle est générale ; elle est d'ensemble et par conséquent elle est flottante encore ; ce qui nous ravit, c'est d'avoir retrouvé dans le roman cette même connaissance sous un rayon plus vif qui fait sortir les traits de détail, qui met en relief les particularités significatives et qui nous fait dire : "Comme c'est vrai ! J'avais entrevu cela, je ne l'avais pas vu ; j'en avais l'intuition, je n'en avais pas pris possession." Le roman, s'il est bon, nous aide à capter la vie elle-même qui nous fuyait, qui échappait à demi à nos prises nonchalantes. | Одно наиболее сильное среди этих ощущений следующее: видеть в романе то, что мы видим в жизни, но видеть на особый манер, более очищенными и более четким. Знание, которое каждый имеет о характере своих близких, без сомнения, верное. Но это общее знание, знание в целом и следовательно несколько расплывчатое. То, что нас увлекает -- это то, что мы находим в романе то же самое знание, но выхваченное ярким снопом света из окружающей действительности, который заставляет приглядеться к детали, который как при электролизе делает выпуклыми и значимыми особенности, так что мы невольно восклицаем: "Как это верно! Я это встречал" либо "Я не видел этого, но я это знал интиутивно, теперь я ясно это понимаю". Роман это ясно, помогает нам, схватить жизнь саму по себе, которая от нас бежит, которые проскальзывает между нами неловкими и нечуткими пальцами. |
| La lecture est ainsi faite de ce que nous savons, de ce que nous apprenons et de ce que nous n'apprenons que parce que nous le savions déjà et de ce que nous savons mieux maintenant parce que nous venons de le rapprendre. Nous allons ainsi de la réalité à la fiction, et la fiction n'a de prix pour nous que si à nos yeux mêmes elle est pénétrée de réalité, et la réalité nous est plus intéressante quand nous y revenons après avoir traversé la fiction pénétrée d'elle. | Литература таким образом сделана из того, что мы знаем, из того что мы воспринимаем и из того что мы восприняли, потому что мы это уже знали и теперь знаем это лучше, потому что мы только что это восприняли вновь. Таким образом мы идет от реальности к вымыслу и вымысел только потому имеет ценность в наших глазах, что он наполнен реальностью и реальность более интересна для нас, когда мы к ней возвращаемся после того, как перенеслись в наполненный ею вымысел. |
| Un autre critérium à juger la fiction et par conséquent à en jouir davantage si elle est bonne, c'est de regarder en nous-mêmes. On demandait à Massillon, très honnête homme : "Où prenez-vous donc la matière de toutes les peintures de vice que vous faites ?" Il répondit : "en moi-même". Il est ainsi. Chacun de nous se suffirait presque pour peindre tous les vices et aussi toutes les vertus, s'il savait peindre ; pour reconnaître, du moins, la vérité de toutes les peintures de toutes les vertus et de tous les vices. | Другой критерий судить произведения вымысли, а значит и наслаждаться ими еще более -- это поглядеть внутрь себя. Когда у Массийона, этого очень честного человека спрашивали: "Откуда вы черпаете примеры для изображения пороков?", он отвечал: из самого себя. И это так. Любой из нас мог бы описать из себя все пороки и все добродетели, если бы он только обладал соответствующим даром. Но распознать их в изображении других -- это вполне по силам каждому. |
| Chacun de nous est un petit monde où le monde entier se voit en raccourci et est véritablement comme en germe, et le proverbe italien cité par Pascal est très exact : "Le monde entier est fait comme notre famille" et même comme nous. Or, ces semences de toutes les vertus et de tous les vices qui sont en nous, nous permettent très bien de juger ce qu'il y a de réalité dans les fictions. Une fiction, c'est toujours une partie de nous qui, aux mains de l'auteur, est devenue un personnage, une autre partie de nous qui est devenue un autre personnage, et ainsi de suite, et c'est encore le plus souvent par retour sur nous-mêmes que nous jugeons. | Каждый из нас -- это маленький мир или большой мир в ракурсе, где хотя бы в зародыше есть все, как об этом говорит часто цитируемая Паскалем итальянская пословица: "Весь мир сделан как наша семья" и даже как мы сами. Итак, семена всех пороков и добродетелей, сидящие в нас, позволяют нам вполне судить о всех них, как они изображены в книгах. Воображаемый мир -- это часть нас самих, которая в умелых руках автора становится персонажем из плоти и крови, и это по себе мы как раз вопреки здравой пословице судим и должны судить о других. |
| La lecture exige donc de nous que nous soyons capables d'analyse auto-psychologique, et il n'y a très bons lecteurs que ceux qui en sont capables. J'ai entendu une femme de trente ans dire : "Je n'ai jamais pu comprendre ce qu'on trouve d'intéressant dans Madame Bovary." J'ai pensé à lui répondre : "Ce qu'on trouve d'intéressant dans Madame Bovary, c'est vous", car il n'y a pas de femme de trente ans, je ne dis point qui ne soit Madame Bovary, mais qui ne contienne en elle une Madame Bovary avec toutes ses aspirations et tous ses rêves et toute sa conception de la vie ; une Madame Bovary latente, qui n'éclora point, comprimée et déroutée par toutes sortes d'autres éléments psychiques, mais qui existe. | Чтение требует таким образом от нас, чтобы мы были способны с самоанализу, и хорошие читатели -- это всегда такие, которые способны к такому анализу. Одна тридцатилетняя дама говорила: "Я никогда не могла понять, что там интересного находять в 'Мадам Бовари'". Я думаю, ей нужно было ответить: "То что находят интересного в 'Мадам Бовари', это вы", потому что невозможна женщина в тридцать лет, которая не то чтобы впрямую была мадам Бовари, но которая бы не содержала бы в себе эмминых черт со всеми ее экзальтациями, мечтами, и свойственным ей восприятием жизни; мадам Бовари, так сказать в латентном состоянии. Которая еще не расцвела, подавленная и отклоненная от прямого пути другими своими психическими особенностями, но которая сущестует. |
| Seulement la dame dont je parle, très en dehors, très étourdie, n'était pas capable de se discerner elle-même et ne pouvait démêler la Madame Bovary qui était en elle, comme, du reste, dans toutes les autres femmes. | Но это дама, о которой я говорю, была слишком открытой, слишком нараспашку, чтобы быть способной разобраться в себе самой и смочь увидеть в себе мадам Бовари, которая сидит в любой женщине. |
| Les étonnements mêmes que nous causent quelquefois les fictions, et je parle encore une fois de celles qui sont bonnes, nous amènent à des découvertes. Nous sommes étonnés, choqués, nous nous disons : "mais ce n'est pas vrai !" Un je ne sais quoi nous avertit que peut-être ce n'est pas si faux que nous croyons ; nous nous interrogeons et il arrive souvent que nous nous disions : "du moins, ce n'est pas impossible". C'est qu'un retrait inexploré de notre âme s'est à demi révélé à nous, c'est qu'une partie du subconscient, par l'effet de cette aide étrangère, est entrée dans notre conscient, c'est que nous nous voyons plus profondément qu'auparavant. | Удивления, которые у нас порой вызывает вымисел -- я говорю о добротный образцах этого жанра -- приводят нак к открытиям. Мы удивлены, шокированы, мы говорим себе: "это ведь правда!" Один штрих -- он может быть любым -- поворачивает нас к мысли, что все же, возможно, это не такая уж неправда, как мы думали поначалу; мы справшиваем себя и часто бывает, что мы говорим себе: "По крайней мере, это не невозможно". Есть в нашей душе такие уголки, наполовину недоступные нам самим, этакие обитающие в подсознании. И вот с посторонней помощью мысли поднимаются оттуда в наше сознание и мы видим более глубоко, чем прежде. |
| C'est ainsi que la lecture, si elle exige l'habitude de l'examen de conscience, par contre-coup aussi nous la donne. Du jour (??), où déjà, bon lecteur, nous nous avisons de comparer les personnages d'une fiction, non aux gens connus de nous, mais à nous-mêmes, nous prenons cette habitude, et nous nous lisons comme un livre, du moins comme un manuscrit difficile, avec attention et application, et quand nous revenons aux livres, nous avons acquis une aptitude plus grande à les comprendre et à les juger, ce qui, du reste, est la même chose. | Вот таким образом чтение, если оно требует экзамена нашего сознания, устраивает его нам на встречных курсах. Давайте, дорогой читатель, сравнивать вымышленные персонажи не с людьми, каковыми мы их знаем, но с нами самими. Возьмем за привычку, читая как в книге или как в трудной рукописи в нас самих, делать это со вниманием и прилежанием. А когда мы вернемся к книгам, мы приобретем способность действительно понимать их и судить о них, что в общем-то одно и то же. |
| Il est certains livres qu'on ne sait guère comment lire et pour lesquels on sent que l'on n'a point de critérium. Ce sont les livres où sont rapportés, décrits et dépeints, des caractères d'exception. Ce ne sont point des livres faits pour le plaisir, chez l'auteur, de conter, chez le lecteur, d'entendre bien conter ; ce ne sont pas des livres d'observation générale et par conséquent que nous puissions contrôler ce ne sont point des livres d'idéalisation et que par conséquent nous puissions contrôler encore en ce sens qu'ils présentent comme réalisé ce qui est en nous belle inspiration, beaux rêves et belles ambitions morales. | Есть определенные книги, которые не знаешь, как читать и к которым никак не можешь подобрать критерия. Эти книги, в которых даны, описаны исключительные характеры. Это книги не создаваемые писателем для удовольствия писать, а читателям для удовольствия наслаждаться хорошо написанным. Это отнюдь не книги общих наблюдений и, следовательно, не те, которые мы могли бы контролировать, но это и не книги, идеализирующие действительность и, следовательно, не те которые мы могли бы контролировать еще более, как то что представляет нам плоды наших мечтаний и моральных амбиций. |
| Ce sont des livres où nous sont présentés des êtres dont l'intérêt même est d'être en dehors de la moyenne, en dehors de la vie connue et en dehors de la vie telle que, à l'ordinaire, nous voudrions qu'elle fût. Telles sont, par exemple, souvent, les créations ou les créatures des frères Goncourt, tel est le principal personnage du Horla de Maupassant, etc. | В этих книгах нам представлены существа интересные сами по себе, существа, которых мы редко встречаем в обыденной жизни, в такой какую мы считаем нормальной. Таковы, к примеру, часто создания братьев Гонкуров, как и они сами, таков главный персонаж мопассановой "Орлы" и др. |
| Les auteurs qui ont ce goût nous diront volontiers que ce sont les plus intéressants des livres, puisqu'ils apprennent quelque chose ; ceux que vous pouvez contrôler par vos observations propres ne valent pas la peine d'être écrits, puisque vous pourriez presque les faire et que par conséquent il vous est peu utile de les lire ; les nôtres sont des livres d'observation et les livres d'observation par excellence, puisqu'ils sont d'observation inédite et qu'ils étendent le domaine de l'observation. | Авторы с таким странным вкусом охотно расскажут нам, что такие книги самые интересные, поскольку они учат кое-чему. То что вы можете узнать через собственные наблюдения не стоит труда быть описанным, поскольку вы и сами их можете сделать и, следовательно, и читать их вам не будет никакого интереса. Наши же книги, скажут они, это книги наблюдений в собственном смысле этого слова, поскольку эти наблюдения неизведаны и они расширяют область наблюдений. |
| Ils nous étonnent pourtant et nous désorientent, parce que nous ne nous y sentons pas sur un terrain sûr et que nous ne pouvons plus les contrôler même partiellement et que, pour ainsi dire, ils nous demandent trop de confiance. | Эти авторы, однако, нас удивляют и дезориентируют, потому что мы не чувствуем себя здесь на твердой почве и мы не может контролировать этих авторов. Другими словами они требуют у нас слишком большого доверия к себе. |
| On voudrait le plus souvent que ces livres-ci fussent placés par les auteurs en terre étrangère et donnés comme des relations de voyage. D'un Japonais, rien n'étonne beaucoup, et l'on n'est point surpris que, par rapport à nous, un Japonais soit très exceptionnel et que nous manquions de critérium pour juger s'il est vrai ou faux. | Часто даже желаешь, чтобы эти книги располагались на полках иностранной литературы, где содержатся описания чужих удивительных стран. Скажем, если бы они это писали о Японии. Японцы, по нашему мнению, существа весьма отличные от нас, и мы бы не имели критерия судить, правильно ли там написано или нет. |
| On voudrait encore que l'auteur nous donnât sa parole d'honneur que le fait est vrai et que les caractères sont vrais, auquel cas on lirait ces livres comme des livres scientifiques rapportant des observations toutes nouvelles et tout étranges et plus intéressants que tous les autres en effet, car ce n'est point un cas classique de fièvre muqueuse qui intéressera un médecin ; mais la parole d'honneur du romancier n'est point de ces choses qui nous puissent mettre en pleine assurance. | Желательно бы также, чтобы автор дал нам честное слово, что факты верны, а характеры правдивы, в каковом случае мы бы читали эти книги как научно-популярную литературу, которая преподносит нам совершенно новые и интересные наблюдения над неожиданными мирами, лишь бы это было изложено не так, как пишут о катаре верхних дыхательных путей для специалистов. Беда только, что авторы -- это не те люди, чьему честному слову мы уж очень-то поверим. |
| Le moyen le plus usité et le meilleur assurément qu'emploient les romanciers qui savent leur métier est d'entourer le cas exceptionnel d'un bon nombre de faits d'observation très courante au contraire et bien connus. &Аgrave; ce compte nous leur faisons confiance, parce que nous voyons qu'ils savent bien observer ce que nous observons nous-mêmes et nous les respectons comme bons observateurs et nous supposons qu'ils l'ont été aussi des cas exceptionnels qu'ils nous rapportent ; et ce cas exceptionnel bénéficie, en quelque sorte, de l'exactitude de tout ce qui l'entoure. | Лучшее и наиболее употребимое средство, знакомое всем опытным романистам, убедить читателя в правдивости описываемого, это снабдить исключительный случай массой наблюдений и фактов, хорошо известных и даже банальных. Тогда мы вполне доверяя автору в той части, где он повествует о хорошо нам знакомом, мы переносим нашу веру и на то, чего мы сами не наблюдали или не могли наблюдать. Точность в изображении хорошо нам извесного как бы удостоверяет и правдивость исключительных случаев. |
| Moi, tout compte fait, je ne saurais trop dire comment il faut lire ces livres-ci. Ils échappent un peu aux moyens ordinaires de lecture. Le plus souvent on les lit comme purs et simples ouvrages d'imagination, et l'on ne sait gré à l'auteur que de sa faculté d'imaginer, contre quoi précisément il proteste, disant : "Si c'était imaginé, ce ne serait pas intéressant" et se fâchant comme un historien dont on dirait qu'il est un romancier très curieux. | Вертя вопрос так и этак, я не знаяю, как следует читать подобные книги. Они не подходят под разряд ординарного чтения. Чаще всего их читают просто как плоды воображения, отдавая должное искусству фантазии романиста. Против чего многие протестуют, говоря: "Если все это навоображено, это не было бы так интересно". Такие авторы сердятся как историк, о котором говорят, что он довольно забавный романист. |
| L'exceptionnel en littérature est plein de danger. La littérature proprement dite est la peinture de notre âme à tous et de nos mœurs à nous tous, avec une certaine exagération savante destinée à mettre en relief les parties les plus importantes et les plus intéressantes de la vérité elle-même. Et c'est cette exagération qui fait les caractères d'exception, comme les Harpagon, les Tartuffe, les Chimène, les Pauline, les Monime et les Mithridate ; mais ces exceptions, n'étant qu'une exagération habile et un agrandissement de la vérité elle-même, sont reconnaissables et contrôlables encore. Un vers du bon Sanson, l'acteur, est très amusant. | Исключительность в литературу -- вещь опасная. Литература собственно говоря -- это изображение нашей души и наших нравов для нас же самих. С известным сознательным преувеличением, чтобы более выпукло представить наиболее значительные и интересные моменты нашего бытия. Именно преувеличением рождены исключительные характеры, такие как Гарпагон, Тартюф, Химена, Полина, Моним и Митридат. Но эти исключения, будучи ловкими исключениями и преувеличениями самой истины, вполне узнаваемы и конролируемыми наших собственным опытом. Я приведу один очень забавный стишок Сансона. |
| C'est surtout dans l'excès qu'il faut de la mesure. | Именно в эксцессе и отыскивается мера |
| Il y a sans doute une certaine naïveté dans la forme ; mais il a parfaitement raison ; je dirai de même, et avec autant d'ingénuité, que c'est surtout dans l'exceptionnel qu'il faut un fond de vérité générale qui nous persuade que, si anormal qu'il soit, il est vrai encore, et qui, par là, lui rende en quelque sorte son autorité sur nous et par suite son intérêt. Quant à l'exceptionnel tout pur, le plus souvent il rebute par son caractère, apparemment hybride, par l'incertitude où l'on est s'il est une vérité, auquel cas il n'y aurait rien de plus intéressant, ou s'il est une fantaisie, auquel cas il n'intéresse que sur l'auteur, doué d'un tour d'imagination si particulier. | По форме из стишка брызжет некоторая наивность. Но поэт по сути прав. Я скажу больше. Именно в исключительном, в наибольшей мере проявляется общая истина, которая убеждает нас, какой бы анормальной она не выглядела. Именно в форме исключительного истина делается для нас такой авторитетной. Исключительное же в чистом виде как раз отталкивает себя самим своим гибридным характером. Оно вселяет в читателя неуверенность: с одной стороны, действительно ли в произведении изображено истинное происшествие. В каковом случае для него оно как раз и будет очень интересно. С другой стороны, не фантазия ли это, в каковом случае оно представляет интерес только для автора, наделенного таким странным воображением. |
| Je dis souvent : "l'exceptionnel du roman ne me renseigne que sur l'exceptionnel de l'auteur, ce qui du reste est déjà de quelque valeur". | Я часто говорю: "исключительность романных ситуаций свидетельствует об исключительности автора, что уже представляет собой некоторую ценность". |
| Beaucoup de lecteurs pourtant s'intéressent à l'exceptionnel proprement dit, lisant, disent-ils, pour se secouer, pour se dépayser, pour voir du nouveau et du tout nouveau, et précisément ne tenant point à contrôler, ce qui n'est que se ramener au déjà vu et au train, peu aimé, de tous les jours. Je ne songe pas à leur en vouloir ; mais il me semble que peut-être il vaudrait mieux qu'ils s'adressassent à un autre art qu'à la littérature. | Большинство читателей исключительное интересует, по их собственным словам, потому что читая, они хотят быть потрясенными, видеть что-либо известное по-новому или нечто совершенно новое. Также они хотят выйти из-под контроля повседневности, когда им надоело видеть вокруг все одно и то же и так каждый день. Я не обижаюсь за них за это. Но мне кажется, что возможно им было бы сподручнее адресоваться к другому искусству, типа телика или кино, чем к литературе. |
| Ce qui nous fait sortir de la vie où nous sommes, ce n'est ni la littérature, si romanesque ou si poétique qu'elle puisse être, ni la peinture, ni la sculpture, c'est l'architecture et la musique, aux deux pôles, pour ainsi dire, de l'art : l'architecture qui, tout compte fait et quoi qu'on ait pu dire, ne copie rien et n'est que combinaison de belles lignes tout abstraites et tirées de notre conception intime et pure des belles lignes ; la musique qui ne copie rien et qui ne peint que des états d'âme et qui ne suggère que des états d'âme. | То что нас заставляет выйти из нашего обыденного -- это не литература, такая романтичная и поэтичная, как только это возможно на этом свете, ни живопись, ни скульптура. Это либо архитектура, либо музыка, которые находятся на противоположных от искусства слова полюсах. Архитектура, можно сказать, ничего не копирует и ничему не подражает. Это по сути комбинация красивых линий, совершенно абстрактных и выведенных из наших чистых созерцаний. Музыка также ничего не копирует и ничего не живописует. Она отображает состояния души. |
| Encore l'architecture ramène la pensée à la vie civile, en ce sens qu'un monument est fait pour recevoir une foule en vue de tel ou tel acte et doit jusqu'à un certain point avoir le caractère qui convient à cet acte, comme il a la forme qui s'y prête, et une école ne doit pas présenter les mêmes combinaisons de lignes qu'une église ; - et la musique seule est tout à fait l'art qui permet qu'on échappe à la vie et qui aide à en sortir ; et c'est l'expression même de la rêverie. | Еще также архитектура наводит на мысли об общественной жизни, в том смысле как памятник внушает мысль о таком-то и таком событии. В определенном смысле, как и памятник, архитектура должна соответствовать такому событию. Для этого она придает зданиям определенную форму, чтобы такая-то и такая комбинация линий представляла школу, допустим, а не церкву. Музыка же дает возможность ускользнуть от жизни, помогает выйти за ее пределы. Музыка -- это выражение мечтаний. |
| Les amateurs d'exceptionnel en littérature et qui l'aiment, non point parce qu'ils sont blasés sur le normal, mais par goût de s'évader de la vie réelle, se trompent donc, je crois, en s'adressant à la littérature, y entretiennent en se plaisant à lui un genre qui, en littérature, est un genre faux, et feraient mieux, je crois, de s'adresser, selon leurs tempéraments particuliers, à l'un ou à l'autre des deux autres arts que j'ai dits. | Любители исключительного в литературе и кто любит это исключительное, не потому что они пресыщны нормальным, а потому что у них в крови желание ускользнуть из реального, ошибаются, однако, обращаясь к литературе. Они находят наслаждение в фальшивом жанре, и им лучше было бы обратиться в соответствии с их темпераментом к одному из тех двух видов искусств, о которых я говорил. |
| Quoi qu'il en soit, il y a lectures très différentes selon les différentes natures d'esprit, et par suite il y a, et elle est amusante, décevante aussi ou peu sûre (??), et telle qu'il ne faut pas s'y fier légèrement (??), mais assez instructive en somme, une étude des esprits et même des âmes, une étude des hommes par ce qu'ils se montrent comme lecteurs. | Как бы то ни было, есть разные типы чтения, как и мозги, устроенные по-разному, и, следовательно, бывает разная литература, и такая, которая развлекает, а также несколько разочаровывает, и такая, которая, и это даже внушает некоторую гордость, которая обучает. Таким образом литература это зеркало мозгов и души, изучение человека через то, что и как он читает. |
| Celui, par exemple, qui ne peut lire que des narrations, le lecteur d'Alexandre Dumas, n'est pas pour autant un homme d'action et quelquefois même il est très paresseux, mais le plus souvent il n'est ni un observateur des autres ni un observateur de soi-même et il n'a ni vie intérieure ni vie extérieure intellectuelle. | Тот, кто к примеру не может читать ничего иного, кроме повествовательной литературы, скажем, любитель Александра Дюма, отнюдь не любитель действовать. Порой это весьма рассеянный человек, но очень часто он не в состоянии ни наблюдать других, ни тем более себя, и он ни внутренне, ни внешне не вовлечен в интеллектуальную жизнь. |
| Il est amateur de courses et volontiers spectateur de départs d'aviation ; il est, sauf quand il est atteint de paresse physique, très grand voyageur, les voyages étant, sinon tout à fait, comme a dit Emerson, "le paradis des sots", du moins le paradis de tous ceux à qui le don d'observer ou de méditer est refusé, ni la méditation ni même l'observation ne demandant plus de six kilomètres carrés pour se satisfaire. | Он любитель скачек и ревностный наблюдатель входящих в начале нашего XX века в моду авиашоу. Он, когда не впадает из-за лености в полную неподвижность, большой любитель путешествий. Заметим, что, как говорит Эмерсон, путешествия это "рай для дураков", по крайней для тех, кто не умеет ни наблюдать, ни размышлять, ибо ни размышление, ни наблюдение не требуют шестикилометровой прогулки, без которой подобный тип не может быть спокойным. |
| Il est très volontiers conteur et conteur de soi-même. Il est celui qui dit le plus : "j'étais là, telle chose m'advint". Il conte beaucoup, raisonne peu, ne réfléchit jamais et ignore le repentir. C'est un homme aimable dont la société est aussi agréable qu'elle est inutile, s'il est vrai, ce que l'on pourra contester, que ce qui est agréable puisse être inutile. | Он охотник поговорить и поговорить о себе. Именно среди таких людей обычны фразы: "я был там-то и там, со мной случилось то-то и то-то". Он говорит много, обосновывает мало, никогда не размышляет и не знает, что такое раскаиваться. Это человек любезный, общение с которым в равной степени приятно и бесполезно, если он прав. А если его можно оспорить, то это не приносит удовлетворения. |
| Le lecteur qui n'aime que le roman réaliste est généralement un esprit juste, droit, pondéré, qui a de bons yeux, un bon raisonnement, qui ne se trompera guère, que l'on ne trompera pas souvent et qui se tirera bien de l'affaire de la vie. Il a une tendance au pessimisme, ou plutôt, car le grand pessimiste est toujours un idéaliste froissé, il a une tendance à trouver tout médiocre, à bien compter là-dessus et à s'en accommoder sans trop de peine. Des hommes il se console par en médire et il est de ceux, signe d'âme triste et un peu mauvaise, pour qui la médisance est une consolation. | Читатель реалистических романов, как правило, человек справедливый, прямой, взвешенный, имеющий глаз на окружающее, резонер, который почти никогда не ошибается. Которого трудно заблудить и который умеет выкручиваться из жизненных передряг. Он склонен к пессимизму, или скорее, поскольку великий пессимист это всегда обиженный идеалист, склонен находить всюду одну посредственность, рассчитывает на это и без труда приспосабливается к такому положению вещей. Обиженный или раздосадованный людьми, он утешает себя тем, что плохо говорит о них: знак печальной и не совсем плохой души. Для такого плохо говорить о других всегда утешение. |
| L'amateur de livres réalistes n'est pas très bon. Il trouve souvent que son auteur n'est pas assez noir, et il lui donnerait des conseils dans le sens d'une plus grande sévérité et des avis très vigoureux sur la bassesse humaine. | Любитель реалистических книг не очень хороший читатель. Он часто считает, что автор смягчил краски, он бы ему дал советы, как написать более правдиво, то есть изобразить жизнь в более суровых тонах, а также порассказал бы ему о человеческой низости. |
| L'amateur de livres réalistes est d'une société un peu attristante. On l'estime dans les salons personnage indésirable à moins qu'il n'ait de l'esprit et de l'humour, en considération de quoi l'on pardonne en ces lieux-là absolument tout. | Любитель реалистических книг не есть человек приятного общества. Во многих салонах ценят таких нежелательных типов, если они только наделены остоумием и хумором, на каковых условиях им извиняют в таких местах абсолютно все. |
| Le lecteur de livres idéalistes où les personnages ont des vertus extraordinaires et des délicatesses de sentiments inattendues est généralement une lectrice : "J'ai pour moi les jeunes gens et les femmes", disait Lamartine, et George Sand aurait pu le dire aussi sans se tromper aucunement. Le lecteur de livres idéalistes n'est pas nécessairement optimiste ; mais il aime à croire à la noblesse de la nature humaine au moins chez un certain nombre d'individus privilégiés parmi lesquels il se place et non pas toujours à tort. Il a des mouvements généreux : il a au moins des mouvements généreux qui, pour n'être pas toujours suivis d'un plein effet, doivent pourtant lui être comptés. Il se fait une âme très spéciale qui est composée de celle d'abord qu'il a apportée avec lui et qui tendait naturellement à l'idéal, de celle ensuite qu'il a tirée de ses livres favoris et qui raffine encore et renchérit sur les instincts primitifs ; il se fait ce qu'on appelle une âme romanesque. | Читателя идеалистических книг, где персонажи наделены сногсшибательными добродетелями и необыкновенной деликатностью чувств правильнее было бы назвать читательницей: "На моей стороне молодые люди и женщины", -- говорил Ламартин, а Жорж Санд могла бы повторить то же самое без какой-либо ошибки. Читатель идеалистических книг не обязательно оптимист, но он любит верить в благородство человеческой природы, по крайней мере у определенного числа индивидуумов, среди которых он, естественно, помещает и себя. И нужно сказать, что он не всегда неправ. В действиях людей присутствуют благородные мотивы. По крайней мере, если эти мотивы и нельзя без сучка и задоринки отнести к благородным, то все же на определенное благородство в человеческой натуре часто вполне можно полагаться. Такой читатель создает себе в воображении специальную душу, которая составлена из того что он носит в себе и что имеют тенденцию к идеальному. Подобное он и выискивает потом в своих любимых книгах, еще более против изображенного облагораживая и очищая вычитанное: он создает себе так романтический идеал. |
| Le romanesque est un être très aimable qui nous donne bien des satisfactions : celle d'abord de l'aimer ; celle ensuite de l'admirer un peu comme un noble exemplaire en somme de l'humanité ; celle ensuite de ne pas le craindre, encore qu'il ne fallût pas, à cet égard, avoir une pleine confiance ; celle enfin de lui donner ces fameux conseils de bon sens, de prudence, de sagesse pratique, qu'à donner nous nous épanouissons, nous nous élargissons, nous nous enorgueillissons et qui comblent de plaisir, de pleine satisfaction, de joie intime et profonde, du sentiment de la supériorité indulgente et bienfaisante, ceux de qui ils partent. | Романный читатель -- это очень влюбчивое существо, которое обладает следующими чертами: прежде всего читатель любит своего героя, затем он восхищается им, как благородным представителем высшей человеческой природы. Герой у такого читателя должен вызывать полное доверие, читетель не должен обманываться в нем. Наконец, такой герой должен давать ему свои замечательные советы осторожности, мудрости, практической жизни, чтобы читатель благодаря им рос над собой, расширял свой кругозор, облагораживался. Писатель также должен доставить читателю удовольствие, полное удовлетворение, внутреннюю глубокую радость , чувство снисходительного превосходства и доброжелательности. |
| Les lecteurs de poètes ne sont pas très différents des lecteurs de romans idéalistes ; il y a pourtant quelque distinction à faire. Le lecteur des poètes n'est pas seulement un romanesque ; c'est un artiste ou un homme qui a des prétentions à être artiste. Il veut lire dans une "langue artiste", dans cette langue, comme a dit Musset, que le monde entend et ne parle pas et j'ajouterai que le monde n'entend même pas beaucoup. Le lecteur de poètes est un initié ou croit l'être et se flatte de l'être. Il y a entre les poètes et les lecteurs de poètes une franc-maçonnerie qui n'existe pas entre les romanciers et les lecteurs de romans. | Любители поэзии не слишком отличаются от читателей идеалистических романов. Все-таки некоторые различия нужно сделать. Читатель поэтов не только романтик; он артист или человек имеющий на это претензию. Он хочет читать на том особом "артистическом языке", который, как говорил Мюссе, мир слушает, но на котором не говорит, и, добавлю от себя, и слушает не очень-то уже чтобы. Любитель поэзии -- существо посвященное или верит, что он таков, льстит себя быть таковым. Поэты и их читатели образуют своеобразное масонское общество, которого не наблюдается, скажем, между авторами и любителями романов. |
| Pour le poète, le lecteur des poètes est un homme qui a le chiffre. Et le lecteur des poètes sait qu'il a le chiffre ou il croit l'avoir. Aussi le lecteur de romans idéalistes n'est pas dédaigneux à l'ordinaire, mais le lecteur des poètes l'est presque toujours. Il méprise ceux qui lisent les journaux ; il méprise un peu ceux qui lisent les livres pratiques et les livres d'histoire. Il ne doute point qu'il n'ait une âme de qualité supérieure, une âme nourrie du miel d'Hymette. | Что касается поэтов, то читатель поэтов -- это человек, владеющий определенным шифром. И читающий поэтов знает это или думает, что он владеет таким шифром. Вот читатель идеалистических романов -- тот обычно не задается, а читатель поэтов -- этот уж почти всегда о себе воображает. Он презирает тех, кто читает газеты или смотрит телевизор, он немного презирает потребителей полезных книг или исторических романов. Он не сомневается, что у него такая уж там душа, душа, питаемая медом Гимета (горы вблизи Афин, где в свое время обосновались перипатетики). |
| Il est rare qu'un lecteur de romans idéalistes écrive lui-même des romans ; il est rare, au contraire, que le lecteur de poètes ne fasse pas des vers lui-même. Il est du Parnasse. | Редко, чтобы читатель идеалистических романов сам писал романы. Редко, чтобы любитель почитать стишата, не попытался покропать их сам. Это Парнасс. |
| Je ne l'en dissuaderai pas, du reste. Dans les livres de philosophie, on va chercher des idées générales, dans les romans réalistes des observations, dans les romans idéalistes de beaux sentiments, dans les poètes tout cela et de plus des inventions de rythme, des trouvailles de mélodie, d'harmonie, toute une technique, qui ici, a autant d'importance que le fond ; et de cette technique on ne jouit, à cette technique on ne se plaît, à cette technique on ne se joue amoureusement, que si soi-même on s'en est mêlé, que si on s'y est essayé, que si l'on en a mesuré les difficultés, que si l'on y a atteint soi-même à quelques petits succès relatifs ; comme il n'y a que les musiciens qui comprennent la musique, et les autres, quand ils croient y entendre quelque chose, sont des snobs, il n'y a que les hommes qui ont été un peu versificateurs qui comprennent les poètes. | Я не буду вас в этом разубеждать. В философских книгах ищут общие идеи, в реалистических романах наблюдений. В идеалистических романах красивых чувств, в поэтах всего этого и плюс -- изобретений ритма, мелодических находок, гармонии, технических прибамбасов, которые в поэзии имеют не меньшее значение, чем глубина. И этой техникой невозможно наслаждаться, эта техника не может нравиться, к этой технике не будешь относиться с любовью, если сам в это не будешь втянут, если сам не попытаешься этим заниматься, если сам не попытаешь преодолеть трудности поэтической техники, если ты сам не испытаешь хоть маленький успех на этом пути. Подобно тому, как неверно, будто только музыканты понимают музыку, а другие, когда они думают, что понимают в ней кое-что, это снобы, не только люди, которые занимались версификаторством, могут понимать поэтов. |
| S'est-on assez moqué des vers latins qu'on nous faisait faire encore dans notre enfance ! Ils avaient été inventés pour qu'on eût du plaisir à lire Virgile, pour qu'on ne le lût pas comme de l'Aulu-Gelle et par des gens qui savaient qu'ils goûtaient Mozart parce qu'ils avaient joué du violon, et Virgile parce qu'ils avaient fait des vers latins. | Уже достаточно посмеялись над латинскими стихами, которые нас заставляли изготавливать в нашем детстве. Они были изобретены, чтобы можно было научиться наслаждаться Вергилием, чтобы ег не читали как Авла Геллия. Резон был в том, что подобно тому, как Моцартом могут наслаждаться только те, кто умеет играть на скрипке, Вергилием можно наслаждаться, лишь умея изготавливать латстихи. |
| Le lecteur de poètes est donc presque toujours on versificateur, ou il l'a été. Il se sent par là d'une classe un peu supérieure au reste de l'humanité. C'est un raffiné, c'est un select, c'est un noble. Cette vieille fille, noble, dans une nouvelle d'Edmond About, disait : "Ce qui me plaît dans les artistes, c'est qu'ils ne sont pas des bourgeois". Le lecteur des poètes sent qu'il n'est pas un bourgeois. | Любитель поэзии почти всегда сам версификатор или был им. Благодаря чему он чувствует, что принадлежит к классу людей немного более высокого ранга, чем остальное человечество. Он человек рафинированный, он избранный, он благородный. Подобно тому, как одна старая дева в недавнем романе Эдмона Абу говорит: "Мне именно то нравится в артистах, что они не буржуи". Читатель стихов чувствует, что он не буржуа. |
| Il est du reste, souvent, très aimable à travers cette légère affectation et, sauf une certaine irritabilité qui lui est venue, comme par contagion, des poètes eux-mêmes, il est sociable, bon causeur avec un langage choisi, et épouse généralement les causes nobles. "Ô poète !" dit-on ordinairement aux idéalistes, ce qui fait très grand honneur aux poètes ; on peut dire aussi : "Il est distingué, surtout il veut l'être ; volontiers original, un peu dédaigneux ; il a le goût des sentiments nobles ; c'est un lecteur de poètes". | Несмотря на присущую такому человеку некоторую аффектацию, а также определенную раздражительность, как зараза, приставшую к нему как раз от читаемых им поэтов, он человек весьма любезный. Приятен в общении, особенно когда дело касается милых ему предметов на том особом языке, каким принято изъясняться среди людей поэтически одаренных. "О поэт!" -- говорят обыкновенно об идеалистах, что должно означать высокое честь для этих людей. Еще говорят: "Он благроден, по крайней мере, стремится быть таковым. Он оригинален, пусть немного и высокомерен. Он есть вкус к благородным чувствам. Ведь он читает поэтов". |
| Enfin le lecteur de livres où sont peints des êtres tout à fait exceptionnels est en général un homme que la vie ne satisfait pas et qui ne la trouve pas intéressante et qui veut s'en tenir le plus loin possible. Il est un peu comme le Fantasio de Musset disant : "Je voudrais être ce monsieur qui passe ; il doit avoir une foule d'idées qui me sont complètement étrangères ; son essence lui est particulière". Et encore non, point tout à fait ; le chercheur d'exceptions voudrait être le monsieur qui ne passe pas, le monsieur qui n'est jamais passé devant lui et qui n'y passera jamais. | Наконец читатель книг, где описаны существа исключительные -- это человек, которого не удовлетворяет жизнь как она есть, который находит ее не интересной и хочет держаться от нее как можно далее. Он немножно подобен Фантазио (персонаж Мюссе), который говорит: "Я хотел бы быть мсье, который только что прошел; он, по всей видимости, переполнен идеями, которые, кажется, совершенно чужды мне; у него совершенно особый склад ума". Именно немножко, потому что тот, кто ищет исклюычительного, вовсе не хотел бы походить на мсье, который только что прошел, он хотел бы походить на господина, который никогда не проходил и не мог пройти мимо него. |
| Il ne peut pas être très sociable ; ne lui parlez pas ; vous êtes au nombre des choses connues. Vous avez la vulgarité du réel. Il est incontestable que c'en est une. Il n'y a de distingué, comme se distinguant nécessairement de tout, que ce qui n'existe pas, et même que ce qui ne peut pas exister ; car pour être conçu comme pouvant exister, il faut déjà ressembler à quelque chose. | Такой человек не может быть общительным: не говорите с ним, ибо вы для него одна из привычных вещей. Вы -- это вульгарность реальности. Нет ничего замечательного, кроме того, что отличается совершенно ото всего того, что не существует, и что даже не может в принципе существовать, ибо воспринятое, как то, что бывает в жизни, оно уже напоминает что-то. |
| Tout ce que je viens de dire est généralement vrai ; mais, comme il arrive, les choses sont quelquefois tout à l'inverse. | То что я сказал, это верно в общих чертах, но как это бывает, в действительности все часто обстоит наоборот. |
| Par un certain besoin de réaction contre soi-même et pour ne pas tomber du côté où l'on sent qu'on penche, c'est quelquefois le penseur très abstrait et l'homme d'examen intérieur qui aime, souvent du moins, lire des ouvrages de pure narration, et l'on a cité tel très digne héritier de Montesquieu qui faisait ses délices de Ponson du Terrail. | Иногда же в человеке возникает потребность в защитительной реакции против самого себя. Нужно не поддаться влиянию, когда чувствуешь в себе для этого все задатки. Поэтому часто мыслитель, либо человек, склонный к самоковырянию, предпочитает чтение чисто повествовательное. Тот, на кого смотрят как на достойного по уму Монтескье, находит удовольствие в чтении Понсо дю Терайя. |
| C'est quelquefois et même assez souvent un homme à penchants romanesques qui fait sa lecture ordinaire des romans réalistes, et ici l'on pourrait citer Flaubert lui-même, qui, romanesque et romantique éperdument, se corrigeait et rectifiait lui-même non seulement en lisant des romans réalistes, mais en en faisant. Et enfin on s'aperçoit assez souvent, surtout chez les femmes, qu'un très grand goût de lectures romanesques n'est qu'une surface et qu'en leur fond on les trouvera très réalistes et très pratiques ; je dis assez souvent. | Порою же, и весьма часто притом, человек с романтическими склонностями, принявший себя за правило читать реалистические романы -- да хотя бы сам Флобер, сей самозабвенный романтик и любитель романности застукан на этом, -- правит и очищает себя не только читая, но и делая, реалистические романы. Наконец, подмечено особенно у женщин, что ихний вкус к романтическому -- все это лишь поверхностное. А в глубине души нетрудно обнаружить в них завзятых реалисток и женщин весьма практичных. Я бы сказал, что такое бывает очень часто. |
| Le caractère d'après les lectures, cela est donc vrai, mais, comme beaucoup de vérités, d'une vérité relative ; et c'est une observation intéressante, mais qui, comme toutes les observations, demande contrôle. | По чтению можно определить характер человека. Это верно. Но как и большинство практических истин -- и эта истина относительна. Это очень интересное наблюдение, но как и все наблюдения подобного рода, его нужно держать под контролем. |
| Je mets à part un "type disparu", ou à peu près, mais qu'il faut mentionner pourtant, puisqu'il n'a pas complètement cessé d'exister, je veux parler du lecteur des livres anciens, du lecteur d'Homère, de Virgile, d'Horace et de quelques autres. Ce lecteur est généralement un professeur de littérature latine dans une faculté, mais ce n'est pas de lui que je veux parler ; je ne parle pas ici des lecteurs professionnels. Je songe au lecteur d'Homère ou d'Horace qui les lit par goût, par élection, par vocation, et qui se plaît à eux, seulement parce que ce sont eux et que c'est lui. | Я отправил на боковую один тип как почти исчезающий, но который тем не менее достоин упоминания, пока он еще не исчез совсем. Я имею в виду читателя Гомера, Вергилия, Горация и им подобных. Такой читатель в основном профессор античной словесности, он состоит при факультете, но в данном случае речь не о нем. Я говорю о читателях по призванию. О тех, кто читае Гомера или Горация, ибо имеет на них вкус. Читает по сознательному выбору, отдавая им все свое свободное время. Читатель, который находит в них вкус, только потому что они это они, а он это он. |
| C'est un homme assez singulier, tout à fait charmant du reste, presque toujours, mais assez singulier en vérité. D'abord, c'est un homme sur qui ses premières études ont eu une très grande influence, qui ne s'est pas ennuyé au collège, que ses professeurs n'ont pas dégoûté des auteurs classiques par la manière dont ils les enseignaient ; et voilà déjà un homme un peu exceptionnel. | Это человек весьма особенный, в остальном, впрочем, обворожительный. Прежде всего, это человек, на которого начало обучения в колледже имело решающее влияние, он не скучал в колледже. Профессора классической литературы на испортили ему вкус к античным авторам той манерой, в которой они привыкли их преподносить. Поэтому он человек в некотором роде исключительный. |
| Il y a des chances, je crois, pour qu'on en trouve, non pas beaucoup plus, mais un peu plus, dans les générations de demain et d'après-demain, parce que les professeurs actuels de l'enseignement secondaire n'enseignent plus du tout les auteurs classiques ; ils ne s'occupent que de sociologie et de littérature contemporaine - C'en est donc fait de l'humanisme ! - | Есть шансы, что таких людей будут находить больше, не намного, но все же больше, в последующих поколениях, поскольку нынешние профессора, средней школы почти совсем не учат классическим авторам. Они больше заняты социологией и современной литературой. Гуманитарной составляющей образования подкрались кранты! |
| En une certaine mesure au contraire, parce que c'était la façon dont, généralement, les auteurs classiques nous étaient montrés, qui nous les faisait prendre en horreur ; parce que Virgile et Horace ne pouvaient rester dans nos souvenirs qu'accompagnés de l'idée d'ennui ; et parce que, laissés de côté par les professeurs d'à présent, ils se présenteront aux écoliers dans toute leur beauté propre, avec leur charme inaltéré et, si j'ose ainsi parler, sans encrassement. Savoir lire en latin et lire Virgile sans intervention de professeur, c'est la condition la meilleure pour se plaire à Virgile, et c'est la condition où se trouvent généralement nos écoliers d'aujourd'hui. Une renaissance de l'humanisme est peut-être là. | Тут все пойдет методом от противного. Поскольку обычно классические авторы, тем фасоном, которым нам их вдалбивали, внушали нам ужас (Вергилий и Гораций однозначно ассоциировались в нашем сознании со скукой), то взятые нынешней школой по боку, они имеют все шансы представиться школьникам во всей свойственной им красоте, в их первоначальном шарме, без ученого засорения мозгов. Уметь читать на латыни и читать Вергилия без вмешательства профессоров, вот лучшее условие полюбить себя в этого поэта, и в таком положении находятся сегодняшние школьники. Возможно, через это пролягут дороги позднейшего возрождения гуманитарности. |
| Quoi qu'il en soit, le lecteur d'Horace est un homme sur qui ses premières études, grâce à telle circonstance ou à telle autre, grâce à l'abstention de ses professeurs à l'égard de la littérature antique, ou grâce, au contraire, à un professeur exceptionnel qui savait faire goûter les auteurs anciens, ont eu une influence très forte et très prolongée. | Как бы там оно ни было, но читатель Горация -- это человек, на которого эти первые попытки чтения благодаря тем или иным обстоятельствам, благодаря воздерживанию от ученых комментаторов античной литературы, или наоборот, благодаря исключительному комментатору, который умеет дать почувствовать вкус античного автора, окажут влияние сильное и длительное. |
| Secondement, un peu à cause de ce qui précède, mais pour d'autres raisons qu'il faudrait chercher dans sa psychologie individuelle, c'est un homme que la littérature de son temps, quand il est sorti du collège, a peu intéressé. Il était homme, par conséquent, à se tourner du côté des arts, peinture, musique, mais sans doute il n'avait point ces goûts ou ces aptitudes, et il est peu à peu revenu à ce qui l'avait, sinon charmé, du moins intéressé vers la quinzième année, et il s'est aperçu, son intelligence et sa sensibilité s'étant accrues, que ces auteurs sont d'excellents et d'exquis aliments de l'âme et de l'esprit. | Во-вторых из-за предшествующих причин или по другим резонам, которые следует искать в индивидуальной психологии читателя, он -- человек, которого литература нашего времени, когда он кончал школу, мало интересует. Он, следовательно, человек, которого интересует искусство, живопись, музыка, но он без сомнения не имеет к ним способностей, и он потихоньку возвращается к тому, чем он был если не очарован, то, по крайней мере, интересовался в 8 классе, и он замечает, что поскольку его интеллект и восприимчивость с тех пор возросли, эти авторы в общем-то превосходная и отборная пища для души и ума. |
| Cet homme - il a maintenant entre quarante ou cinquante ans - est presque absolument étranger et indifférent aux temps où il vit. Il ressemble à Montaigne et, tout compte fait (??), c'est précisément un Montaigne à deux ou trois ou à dix degrés au-dessous du prototype. | Этот человек -- тепеть ему от 40 до 50 -- теперь почти что чужд и равнодушен для времени, в котором он живет. Он напоминает Монтеня и, по большому счету, он и есть Монтень, только на две или три степени ниже прототипа. |
| Je dis indifférent au temps où il vit et non pas hostile ; car, s'il y était hostile, il s'en occuperait continuellement pour s'indigner contre lui et pour le maudire ; je dis indifférent, étranger et qui ne le connaît pas et ne se soucie aucunement de le connaître. | Я говорю, что он индифферентен к тому времени, в котором он живет, но я не говорю -- враждебен. Потому что быть к нему враждебным -- это постоянно изыскивать поводы быть недовольным им, злопыхать на него. Я говорю индифферентный, чуждый ему. Это человек, который не замечает своего времени и совершенно не озабочен его позывами. |
| Ce n'est pas que le lecteur des anciens se soit fait, précisément, une âme grecque ou une âme romaine ; il s'est fait une âme de tous les temps, excepté du temps où il est. En effet, ce par quoi les anciens ont survécu, c'est ce qu'ils avaient d'éternel, de très général exprimé dans une forme définitive. Or, cela est de tous les temps, excepté de chacun. Je veux dire qu'à chaque époque l'homme de raison, d'imagination, de sensibilité et dégoût y trouve son plaisir, à la condition qu'il ne soit pas dominé par le tour (??) d'imagination, de sensibilité, de goût et de raisonnement qui est particulier à son temps même. | Это не значит, что читатель антиков сделал себя греком или римлянином в точном смысле этого слова. Он вселил в себя душу всех времен, за исключением своего. В самом деле, то, благодаря чему античные авторы пережили свое время, то в них есть от вечности, выражается в форме окончательной и бесповоротной. Другими словами, это принадлежит всем временам, но никакому в отдельности. Я хочу сказать, что в каждом времени человек разума, воображения или чувства находит в этом времени свое удовольствие, не подпадая под господствующие в это времени модные тренды. |
| Au XVIe siècle, un humaniste est un homme que le problème religieux, ou plus exactement ce qu'il y a de problèmes dans le sentiment religieux et dans la croyance, ne torture pas ; au XVIIe siècle, "le partisan des anciens" est un homme que la gloire de Louis le Grand, encore qu'elle le touche, n'éblouit point et n'hypnotise pas ; au XVIIIe siècle, l'homme de goût (très rare) est celui qui n'est pas très persuadé que (??) l'univers vient pour la première fois d'ouvrir les yeux à la raison éternelle et que le monde date d'hier, d'aujourd'hui ou plutôt de demain ; au XIXe siècle, le classique, vraiment digne de ce nom, est celui qui n'est pas comme subjugué par les Hugo et les Lamartine et qui s'aperçoit, de tout ce qu'il y a, Dieu merci, de classique dans Hugo, Lamartine et Musset, et qui garde assez de liberté d'esprit pour lire Homère pour Homère lui-même et non pas en tant qu'homme qui annonce Hugo et qui semble quelquefois être son disciple. | В XVI веке это гуманист -- человек, которого религиозная проблема или точнее то, что есть проблематичного в религиозном чувстве, не очень волнует. В XVII веке "приверженный античности" -- это человек, которого слава Людовика Великого, насколько речь заходит о ней, не ослепляет его и не гипнотизирует. В XVIII веке человек вкуса (очень редко) это тот, кто совсем не убежден, что вселенная только что открыла глаза на существование вечного разума, и что мир датируется днем вчерашним, сегодняшним, а еще лучше завтрашним. В XIX веке, классик -- человек, поистине достойный этого обозначения, -- это тот, кто не является безоговорочным подданным Гюго или Ламартина и который замечая все то, что есть, слава богу, классического в Гюго, Ламартине, Мюссе, еще сохранил душевную способность при этом читать Гомера ради Гомера, а не для того чтобы быть до того загюгоизированным человеком, чтобы порой ли не объявлять древнегреческого классика его учеником. |
| Le lecteur des anciens est donc étranger à son temps sans y être hostile, si étranger à son temps qu'il ne lui est pas même hostile et est en quelque façon de tous les âges (??). Il est l'homme sur qui aucune mode n'a d'influence et qui ne s'aperçoit pas qu'il y a des modes. | Читатель античных авторов таким образом человек чужой для своего времени, но враждебный ему. Если быть чужим, но не враждебным своему времени человеком значит быть в каком-то смысле человеком на все времени (??). Это человек, на которого мода не имеет никакого влияния и который не замечает совсем этой моды. |
| C'est un homme très heureux si c'est un bonheur, comme je le crois, de ne pas vieillir. Il ne s'aperçoit pas des changements qui se sont produits depuis sa jeunesse dans le goût public. Il goûte ce que quelques-uns parmi les jeunes et parmi les vieux goûtaient déjà dans sa jeunesse et ce que quelques-uns parmi ses contemporains et aussi parmi les jeunes goûtent encore. Il a toujours été avec quelques-uns, il n'a jamais été seul et n'est pas plus seul à soixante ans qu'il n'était à vingt. Il ne se doute pas que la littérature est la chose la plus instable du monde. Il n'est pas très vivant, comme on dit, mais il est comme s'il avait choisi une fois pour toutes entre le vivant et l'éternel, et c'est l'éternel qu'il a choisi. Il est assez probable qu'il a la meilleure part et il est certain qu'elle ne lui sera point ôtée. | Это человек очень счастливый, если это можно назвать счастьем, как я в это верю, не стареть. Он не замечает изменений, которые произошли со времен его юности в публичном вкусе. Ему нравится то, что во времена его юности нравилось некоторым старым и некоторым молодым, и что все еще нравится некоторым старцам и некоторым юношам. Он всегда был одного разлива с некоторыми, он никогда не был одинок и не более одинок в шестьдесят лет, чем он был в двадцать. Он не сомневается, что литература -- это нечто наистабильнейшее в мире. Он не то что, современен, как говорят, но он из тех, кто однажды выбрал между современностью и вечностью. Весьма вероятно, что его участь наилучшая и уж наверняка ее он ни на что не променяет. |
| English | Русский |
| LES poètes dramatiques sont-ils faits pour être lus ? Autant que pour être entendus, je le crois. S'il est très vrai, comme on disait autrefois, qu'une bonne comédie ne se peut juger qu'aux chandelles, il n'est pas moins véritable qu'il y a comme un jugement d'appel à porter sur elle et qui ne se peut porter qu'à la lecture. C'est de l'éclat, c'est du mouvement aussi, de la pièce de théâtre qu'on juge à la représentation ; mais à la lecture, c'est de sa solidité. C'est par la lecture d'une pièce qu'on échappe aux prestiges de la représentation ; c'est en lisant que l'on n'est plus dupe du jeu des acteurs, de l'énergie de leur déclamation et de la sorte d'empire et de possession qu'ils exercent sur nous. Surtout, c'est en lisant qu'on peut relire, et ce n'est qu'en relisant qu'on peut bien juger, non seulement du style, mais de la composition, de la disposition des parties et du fond même, j'entends de l'impression totale que l'auteur a voulu produire sur nous et de la question s'il l'a produite en effet ou non, ou seulement à demi. | Драматурги, созданы ли они для того, чтобы их читали? Точно так же как они созданы для слушания? Думаю, да. Если это так, как когда-то говорили, что хорошая комедия может быть оценена только при канделябрах, точно так же не менее верно, что некоторые суждения могут быть вынесены лишь при чтении и только при чтении. По представлению на театре судят о блеске пьесы, о ее живости, но при чтении судят о ее солидности. Именно при чтении пьесы вы избегаете оглушающего эффекта представления; именно читая вы менее подвергаетесь очарованию актерской игры, которая может вам запудрить мозги, их декламационным способностям и других сценических действий. Особенно, про чтении можно перечитывать, чтобы лучше судить не только о стиле, но и о композиции, комбинации ролей и о глубине пьесы. Я имею в виду об общем впечатлении, которое автор пьесы хотел внедрить в вас. И произвел ли он это впечатление полностью, наполовину или вообще никак. |
| C'est à la lecture que l'on ne peut plus prendre la fausse monnaie pour la bonne, et des sonorités plus ou moins savantes pour une idée ou un sentiment. "Certains poètes sont sujets, dans le dramatique, à de longues suites de vers pompeux qui semblent fort élevés et remplis de grands sentiments. Le peuple écoute avidement, les yeux élevés et la bouche ouverte, croit que cela lui plaît et, à mesure qu'il y comprend moins, l'admire davantage ; il n'a pas le temps de respirer ; il a à peine celui de se récrier et d'applaudir. | Именно читая риск принять плохую монету за хорошую, а звучности за более или менее продуманную идею или подлинные чувства уменьшается в разы. "Некоторые поэты, особенно в драматической форме, подвержены длинным помпезностям, которые кажутся возвышенными стихами и наполненными великими чувствами. Люди слушают такое жадно, с поднятыми глазами и полуоткрытым ртом, и верят, что им подобное нравится, и чем меньше они там понимают, тем более восхищаются. У них нет времени передохнуть, они едва могут прийти в себя и то только затем, чтобы проаплодировать. |
| J'ai cru autrefois, et dans ma première jeunesse, que ces endroits étaient clairs et intelligibles pour les acteurs, pour le parterre et l'amphithéâtre ; que leurs auteurs s'entendaient eux-mêmes et qu'avec toute l'attention que je donnais à leur récit, j'avais tort de n'y rien entendre ; je me suis détrompé." Soyez sûr que La Bruyère s'est détrompé surtout en lisant. | Я часто думал, особенно по молодости, что эти места ясны и содержат умные мысли для их авторов, для партера и амфитеатра, что авторы понимают, что они хотели сказать сами. И я внимательно слушал и.. ничего не понимал, кроме того, что я заблуждался в поисках смысла там, где его нет". Будьте спокойны, Лабрюйер перестал заблуждаться именно читая. |
| Beaucoup de pièces réussissent pleinement au théâtre ; l'impression est l'écueil. Volontiers je distribuerais les pièces de théâtre en quatre classes : celles qui sont meilleures à la lecture qu'à la représentation, celles qui sont aussi bonnes au cabinet qu'au théâtre, celles qui sont moins bonnes imprimées qu'entendues, et celles qui ne valent pas même la peine qu'on les imprime. | Многие пьесы полностью успешны только в театре; впечатление от чтения их подводный камень. Я бы распределил театральные пьесы на четыре класса. Те, которые лучше выглядят при чтении, чем при представлении, те, которые так же хороши на театре, как и в кабинете, те, которые менее склонны к постановке, чем к слушанию, и те, которые вообще не надо ставить на сцене. |
| Et les premières sont celles qui sont supérieures au talent des acteurs et que, par conséquent, les acteurs déparent et dégradent : tous les grands chefs-d'œuvre classiques sont dans cette classe. | Первые могут быть великолепными только при соответствующей игре актеров, и которые, следовательно актеры могут загубить. Все великие шедевры относятся сюда. |
| Et les secondes sont d'une bonne moyenne ou un peu au-dessus de la moyenne, et c'est un éloge à faire d'une pièce que de dire qu'elle peut être lue. | Пьесы второго класса -- это хорошо сделанные пьесы среднего или чуть повыше уровня. И это похвала автору, умеющему сделать пьесу, которую можно как проговорить, так и прочитать. |
| Et les troisièmes sont celles, si nombreuses, qui sont au-dessous du talent des acteurs et que les acteurs relèvent. | Третий класс -- самый многочисленный -- это пьесы которые ниже таланта актеров, и которые только на актерской игре и могут выиграть. |
| Et les quatrièmes sont celles que les acteurs font, dont les véritables auteurs sont les comédiens ; et elles sont les plus nombreuses de toutes. | А четвертые пьесы только актеры и могут сделать. Они-то и являются подлинными авторами таких пьес. Это самый многочисленный класс произведений драматического искусства. |
| Tout auteur qui écrit une pièce en vue d'une étoile, en vue de tel ou tel acteur ou de telle ou telle actrice, n'écrit point pour le lecteur, se résigne à n'être pas lu et condamne en vérité sa pièce comme œuvre d'art. | Всякий автор, который пишет пьесу под какую-нибудь звезду или под такого-то актера или актрису, пишет не для читателя и, успокаивая себе тем, что его пьеса не для чтения, обрекает ее на выбывание из рядов искусства. |
| Tant y a qu'il existe des pièces qui sont très bien faites pour être lues et même relues ; ce sont les plus profondes et les plus subtiles, et les noms de Racine et de Marivaux, plus encore que ceux de Corneille et de Molière, viennent à l'esprit, comme aussi ceux de Sophocle et de Térence. | Но существуют и пьесы, которые читаются и перечитываются, которые очень хорошо сделаны. Они глубоки по мысли и насыщены тонкими чувствами. Приходят на мысль имена Расина и Мариво, а еще более Корнеля и Мариво, как и Софокла и Теренция. |
| Il faut donc lire les bons ouvrages dramatiques ; mais ici encore il y a une manière particulière de lire et tout à fait particulière. Pour pouvoir lire une pièce, il faut avoir été assez souvent au théâtre ; car il faut, en lisant une pièce, la voir, la voir des yeux de l'imagination telle qu'on la verrait sur un théâtre. Cela est indispensable. Comme le véritable auteur dramatique écrit sa pièce en la voyant jouer, en voyant d'avance les acteurs qui entrent et qui sortent, qui se groupent et qui ont, en s'adressant les uns aux autres, telle ou telle attitude, et ne peut faire bien qu'à ce prix ; tout de même le lecteur doit voir, comme si elle était représentée, la pièce qu'il lit et pour ainsi dire presque littéralement entendre les couplets et les répliques. | Итак, следует читать драматические работы; но здесь еще кроется одна особенная манера, притом совершенно особенная. Чтобы мочь читать пьесу, нужно достаточно часто было бывать в театре, потому что, читая пьесу, нужно уметь видеть ее, видеть ее глазами воображения, так как ее вы бы видели на театре. Подобно тому как настаящий драматург пишет свою пьесу, видя, как она будет играться, видя заранее актеров, как они входят и как выходят, как они группируются и какие они имеют позы, обращаясь друг к другу, и можно только включиться в пьесу видя ее, точно так же читатель должен видеть так, как пьеса, которую он читает, будет представляться, должен буквально слышать тирады и реплики. |
| Pourvu que l'on ait été quelquefois au théâtre, on s'habitue vite à lire ainsi, et, si l'on s'y habitue, on arrive, assez vite aussi, à ne pouvoir plus lire autrement. Rien, du reste, n'est plus agréable, et ce spectacle dans un fauteuil n'a d'autre inconvénient que d'affaiblir un peu en nous le désir de voir jouer des pièces dans un théâtre surchauffé, trop odorant et incommode. On arrive par cette méthode, et c'est un petit excès, à voir, à travers le couplet d'un acteur, surtout la figure de celui qui ne parle pas et à qui le couplet est adressé, et c'est surtout Suréna qu'on suit des yeux pendant que Pompée a la parole, et la figure d'Orgon que l'on compose et que l'on contemple en la (??) composant quand Donne le raille ou quand Cléonte le chapitre. | Если только вы когда-либо были в театре, вы довольно быстро привыкните читать подобным образом, а если вы к этому привыкните, может случится, что вы достаточно быстро привыкните не мочь читать иначе. Ничего вдобавок нет более приятного. И этот спектакль в кресле имеет только одну нестыковку: он несколько ослабляет в нас желание видеть, как играются пьесы в возбужденном театре, переполненном зрительскими эмоциями. Бывает, что при таком методе, и это, возможно, некотрый перебор, что видят во время тирады одного из актеров совсем другого, к кому эти слова адресованы, например, Сурену, когда говорит Помпей или Оргона, когда его утешают, или смотреть как его утешают, в то время как Дон его высмеивает или Клеонт его бранит. |
| Cet excès n'a rien de très dangereux, puisqu'on peut, et c'est le grand avantage du spectacle dans un fauteuil, puisqu'on peut relire. | В этом переборе нет ничего опасного, потому что можно, и это большое преимущество спектакля в кресле, потом все это перечитать. |
| Cette méthode est tout à fait indispensable pour ce qui est du théâtre antique. Sans pousser cette sollicitude jusque une sorte de manie, il ne faut jamais oublier, en effet, que le théâtre antique est sculptural, que les personnages y forment des groupes harmonieux faits pour satisfaire les yeux amoureux de la beauté des lignes autant que l'esprit amoureux de la beauté des pensées ; que les Grecs ne cessent jamais d'être artistes et qu'il faut nous faire artistes nous-mêmes pour goûter leur théâtre, sinon autant qu'ils le goûtaient, du moins de la manière, d'une des manières, et importante, dont ils le goûtaient. Ne doutez point que l'introduction du troisième personnage sur la scène à partir de Sophocle, ne leur ait été, en partie, du moins, inspirée par un souci de groupement artistique et que la règle inverse : ne quarta loqui persona laboret (il ne faut pas qu'un quatrième personnage se mêle au dialogue) ne leur ait été inspirée par la même considération. | Этот метод совершенно необходим для античного театра. Не доводя этой страсти до мании, нужно никогда не забывать, что античный театра -- это театр скульптурных поз, что персонажи там образуют гармоничные группы, созданные, чтобы удовлетворить глаза, жаждущие красоты линий не менее красоты мысли. Что греки никогда не прекращали быть артистами и что нужно, чтобы и мы сами, дабы почувствовать вкус их игры, стали бы артистами. Только так мы приобретем вкус к их театру и если будем чувствовать не совсем так как они, то по крайней мере, в манере к ним приближенной. Не сомневайтесь, что введение третьего артиста, предпринятое Софоклом, не было им, хотя бы частично, внушено заботой об артистичной группировке и что универсальное правило ne quarta loqui persona laboret (пусть четвертый персонаж не лезет со своими репликами в диалог) им не было внушено теми же самыми соображениями. |
| Remarquez que, dans la comédie, qui n'a pas ou qui n'est pas tenue d'avoir les mêmes préoccupations artistiques, le même idéal sculptural, il est assez rare qu'un groupe de trois personnages occupant le théâtre en même temps soit présent à nos yeux. | Заметьте, что в комедии, которая не отягощена артистическими сомнениями подобного рода, и где этот идеал, исходящий от скульптуры не укрепился в качестве обязательного правила, бывает достаточно редко, чтобы группа из трех персонажей в отдо и то же время представлялась зрителю. |
| Il faut donc, en lisant Sophocle et Euripide, celui-là surtout, restituer et tenir sous notre vue le groupement des personnages aménagés pour produire une émotion esthétique. Relisez surtout à ce point de vue Antigone, Œdipe roi et Œdipe à Colone. | Следует однако, читая Софокла или Еврипида, первого в особенности, представлять себе и все время держать в уме группировку персонажей, чтобы получить должное эстетическое представление. Перечитайте особенно с этой точки зрения Антигону, Короля Эдипа и Эдипа в Колоне. |
| Quelquefois même le théâtre français a quelque chose de cela, non point ou presque jamais dans Racine, mais dans Corneille. Auguste, Maxime et Cinna forment un groupe ; le roi, Don Diègue et Chimène forment un groupe ; le vieil Horace intervenant (II, 7) entre Horace, Curiace, Sabine et Camille pour dire : "Qu'est ceci, mes enfants, écoutez tous vos flammes" forme un groupe et d'une très grande beauté. On pourrait multiplier ces exemples. | Иногда французкий театр дает подобные образцы, никогда или очень редко у Расина, но у Корнеля чаще. Август, Максим и Цинна образуют одну группу, король, дон Диего и Химена также формируют группу, старый Гораций вмешивается в разговор Горация, Курция, Сабины и Камиллы, чтобы выдать: "Дети, прислушивайтесь к внутреннему огню" также формирует такую группу. Эти примеры можно увеличить. |
| - C'est considérer la tragédie comme un opéra ! | -- Но это же, -- скажете вы, -- рассматривать трагедию, как оперу! |
| - La tragédie grecque est un opéra. La tragédie française n'en est pas un ; mais parce qu'elle ne laisse pas d'être inspirée de la tragédie grecque, et surtout parce qu'elle a en elle l'esprit même de la tragédie, il lui arrive, du moins par le souci des groupements à la fois savants et naturels, aussi par les morceaux lyriques qu'elle admet, d'avoir avec l'opéra des analogies qui ne sont pas douteuses et qui sont très loin d'être une dégradation ou de marquer une déchéance. | -- Греческая трагедия, -- отвечу, -- она и в самом деле была оперой. Французская трагедия не такова, но это потому что он не позволила себе увлечься греческой трагедией, и потому что она имеет в себе самой этот дух трагедии, она способна благодаря тщательной группировке персонажей, одновременно искусственной и естественной, а также благодаря лирическим интермедиям, которые она допускает, быть очень похожей на оперу, что никак нельзя рассматривать как деградацию или недостаток. |
| En tout cas, lorsqu'on lit une tragédie ou une comédie, il faut s'habituer à la voir. Il faut faire grande attention aux entrées et aux sorties des acteurs, à leurs mouvements, indiqués quelquefois par le texte, à l'attitude que ce qu'ils disent suppose qu'ils doivent avoir, aux jeux de physionomie que leurs paroles permettent d'imaginer. | Во всяком случае, читая трагедию или комедию, нужно приучить себя ее видеть. Нужно обращать большое внимание на появляния персонажей в сцене и их выхода, на их движения, часто указываемые текстом. По тому что они говорят, можно судить об их взаимном расположении, также по их словам можно угадать игру чувств, которая отражается на их физиономиях. |
| Brunetière faisait remarquer que le début de Phèdre est très précisément un tableau, toutes les paroles de Phèdre étant des descriptions de sa personne, de ses attitudes et de ses gestes. L'auteur, en effet, en pleine possession non seulement de son génie, mais de son expérience théâtrale, aurait voulu forcer l'actrice, même de trois siècles après lui, à jouer comme il l'entendait et non pas à son gré à elle (??), qu'il n'aurait pas écrit autrement ; il semble avoir dicté la mimique mot à mot et c'est-à-dire geste par geste : | Брюнетьер обратил внимание, что первый выход Федры -- это настоящая картина, все ее слова -- это описания ее персоны, ее поз и жестов. Расин, похоже, опираясь не только на свою проницательность, но и на свой театральный опыт, хотел принудить актрису даже триста лет спустя играть как он понимал пьесу, а не так, как бы это ей вздумалось. Он не мог написать иначе. Казалось, Расин диктует мимику, слово в слова, жест в жест. |
| N'allons pas plus avant, demeurons, chère Œnone, | Не двинемся более вперед не шагу, остановимся здесь, дорогая Энона |
| Phèdre n'a fait que quelques pas sur le théâtre et s'arrête, fatiguée, presque épuisée ; l'arrêt doit être brusque, une des mains de la reine cramponnée au bras de sa nourrice : | Федра сделала всего несколько шагов по сцене и остановилась, утомленная, почти исчерпанная. Остановка должна была быть резкой, одни из рук королевы судорожно сжимает руку ее кормилицы. |
| Je ne me soutiens plus, ma force m'abandonne ; | Я более не выдержу, силы оставляют меня |
| Toute une attitude lassée, déprimée; une sorte d'écroulement du corps. | Вся ее поза расслабленная, подавленная, в теле какой-то развал. |
| Mes yeux sont éblouis du jour que je revoi ; |
Свет ослепляет меня éblouir = "ослеплять" |
| Évidemment une main s'élève pour protéger les yeux que la lumière du soleil blesse et meurtrit. | Очевидно, одна рука поднята, чтобы прикрыть глаза, в которые неистово бьет солнечный свет |
| Et mes genoux tremblants se dérobent sous moi. | И мои ноги дрожа мне же и оказывают |
| D'une démarche chancelante, elle cherche un siège que, nécessairement, d'une main, la nourrice approche d'elle, tandis que de l'autre elle continue de la soutenir. Tout est réglé dans le plus petit détail par le texte même. | Кое-как шатаясь, она ищет стула, который кормилица пододвигает ей одной рукой, одновременно другой продолжая ее поддерживать. Все до мельчайшей детали здесь отрегулировано самим текстом. |
| Phèdre s'assied, avec un "hélas !" qui n'est que le "Ah !" d'accablement que nous poussons en nous asseyant ou en nous couchant après une grande fatigue. | Федра садится с "увы!", которое скорее похоже на "Уф" -- вздох облегчения, который мы издаем садясь или ложась после большого усилия. |
|
Que ces vains ornements, que ces voiles me pèsent ! Quelle importune main, en formant tous ces nœuds A pris soin sur mon front d'assembler mes cheveux ! |
Как тяжелы мне эти украшения, как давят они меня! Какая бестрепетная рука, заплетая все эти косички, Позаботилась собрать все эти волосы. |
| La main glisse sur le péplum, esquisse le geste de le rejeter, pendant que les épaules frémissent ; puis remonte vers le front et esquisse le geste de repousser les cheveux sur les épaules ; puis, fatiguée de l'effort, retombe et traîne pendant que Phèdre dit d'une voix qui languit : |
Рука скользит по хитону, делает жест отбросить его -- а плечи-то при этом дрожат. Потом рука поднимается к лицу и пытается отбросить волосы на плечи. Потом утомленная усилием снова опадает и едва шевелится, пока Федра говорит голосом умирающего лебедя: péplum = "пеплум (женская одежда) " esquisser: esquisser un geste - сделать едва уловимый жест |
| Tout m'afflige et me suit et conspire à me nuire. | Все меня удручат и все следует за мной и подстраивает заговоры, чтобы меня очернить |
| Plus loin, après qu'Œnone, prosternée devant Phèdre et "embrassant ses genoux", l'a longtemps suppliée de lui révéler son fatal secret, Phèdre : | Чуть далее, после того как Энона простершись перед Федрой и "обнимая ее колени", долго умоляет ее раскрыть ей своей секрет, та: |
| Tu le veux, lève-toi. | Подымайся: получи, если ты этого хочешь. |
| Ce mot indique tout un jeu de scène, coupe nettement le dialogue, sépare tout ce qui suit de tout ce qui précède, prépare l'attention du spectateur pour la révélation qui enfin va se produire, dessine aux yeux Phèdre encore assise et Œnone debout, attentive et anxieuse. Mais pourquoi faut-il qu'Œnone se lève? Pour que Phèdre se lève elle-même quelques instants après ; car, pour la liberté des gestes dans le grand récit que Phèdre doit faire tout à l'heure, à partir de : "Mon mal vient de plus loin...", il convient qu'elle soit debout. Or, elle n'aurait aucune raison de se lever, si Œnone était assise et elle en a une grande raison si Œnone est debout, parce qu'à une personne qui est debout on parle de plus près, plus directement, plus intimement, si l'on est debout soi-même. | Это слово обнажает всю сценическую игру, выпукляет диалог, отделяет то, что будет дальше от того, что уже произошло. Это привлекает внимание зрителя к признанию, которое должно последовать. При этом в глазах зрителя так и рисуется еще еще сидящяя Федра и уже стоящая, внимательная и озабоченная Энона. Но почему нужно, чтобы Энона поднялась? Потому что Федра уже сама как несколько мгновений назад должна водрузить себя на ноги за ради свободы жестов в том немаленьком докладе, которые она собирается сделать, начиная со слов: "Моя беда пришла издалека". Поэтому для нее не было никакого резона подниматься, если Энона находится в сидячем положении, и этот резон был, если Энона стоит. Ведь к стоящей персоне обращают речь сблизи, более непосредственно, поинтимнее что ли, если ты сам на ногах. |
| Phèdre se lèvera donc tout à l'heure, et c'est pour qu'elle se lève avec vraisemblance que Racine fait lever Œnone, ce qu'il est naturel, du reste, que Phèdre lui commande, puisqu'Œnone, vieille femme, est à genoux, inclinée et dans une position incommode et fatigante. | Федра поднимается и более чем вероятно, что немедленно вслед за тем Расин заставит ее поднять Энону, что тем более натурально, что Федра должна отдать подобный приказ, ибо Энона, старая женщина, на коленях, склоненная. А это позиция и неудобная и утомительная. |
| Mais, à quel moment Phèdre elle-même se lèvera-t-elle ? Ce n'est pas indiqué par le texte. Nous pouvons la voir se lever, soit quand elle dit : "Tu vas ouïr le comble des horreurs" ; soit quand elle dit : "C'est toi qui l'as nommé", soit quand elle dit : "Mon mal vient de plus loin". | Да, но в какой момент Федра поднимается сама? В тексте на это нет прямого указания. Ввероятно, мы можем видеть ее поднимающейся, когда она говорит: "Внимай моему ужасу", или когда она говорит: "Мои несчастья продвинулись за горизонт" |
| Dans le premier cas, au moment où la confidence commence, il est naturel qu'instinctivement elle veuille se rapprocher de la personne à qui elle la fait et que, puisque cette personne est debout, elle se lève elle-même. | Первым мог быть момент, когда доверие только возникает, естественно, что инстинктивно она хочет приблизиться к тому, кому она его оказывает, а поскольку он стоит, она поднимается и сама. |
| Dans le second cas, même raison avec cette particularité qu'Œnone ayant nommé Hippolyte, ce nom réveille dans l'esprit de Phèdre l'idée de la nécessité de parler à Œnone confidentiellement et de très près. | Второй резонно предположить, когда Энона назвала Ипполита, и само имя возбудило в душе Федры идею необходимости говорить с Эноной доверительно и с глазу на глаз. |
| Dans le troisième cas, la confidence est faite par ce mot même : "C'est toi qui l'as nommé" ; il reste à la donner dans tout son détail. Ce détail même étant honteux, il est naturel que Phèdre, qui en prévoit toutes les hontes, se rapproche de sa confidente et pour cela se lève. | Третий такой момент мог иметь место быть, когда самими словами "Ведь это ты его назвала" установлено доверие. Здесь требуется жест, подчеркивающий оказанное доверие. Поскольку вопрос весьма щекотливый, естественно, что Федра, предвидя все позорные последствия дальнейшего, приближается к своей доверенной и для этого поднимается. |
| Pour moi, je vois Phèdre se lever à : "Tu vas ouïr", mais il vous est loisible de placer ce mouvement à l'un ou à l'autre des trois endroits que j'ai indiqués. &Аgrave; tout autre, je ne serais pas de votre avis. | Что касается меня, то я вижу, что Федра поднимается при "Слушай", но вы можете выбрать более подходящий момент из тех трех, которые я вам только что указал. Если вы думаете, что может быть еще иной, я не присоединюсь к вашему мнени. |
| Ce que j'en dis, du reste, n'est que pour insister sur l'avantage de cette méthode qui consiste à se représenter les mouvements et les attitudes des acteurs et reconstituer l'action. On ne doit pas lire un drame autrement, et il me semble qu'en vérité on ne le peut pas. | То что я хочу этим сказать, между прочим, это то, что метод представления движений и поз актеров и реконструирования всей сцены имеет неоспоримые преимущества. Не следует читать драму иначе, и мне кажется, что это и невозможно. |
| J'ai vu représenter le commencement d'Athalie de la façon suivante : Abner apparaît à gauche, Joad apparaît à droite, reconnaît de loin Abner, lui fait un geste qui veut dire : "Ah ! c'est vous ! Je suis heureux de vous voir ici". Abner lui répond : "Oui, je viens dans son temple adorer l'Éternel." | Я видел, как на театре представляли начало "Атали" следующим манером: Абнер появляется слева, Джоад -- справа, издали узнает Абнера, и машет ему, как бы говоря: "А, это ты. Рад тебя видеть здесь". Абнер ему отвечает: "Я как раз иду в храм, попочитать Всевечного!" |
| C'est assez théâtral ; sans doute ; car, à montrer les deux personnages comme continuant une conversation commencée, on est forcé de les faire apparaître sortant de la coulisse ensemble, côte à côte, pour ainsi dire presque bras dessus bras dessous et cela est un peu bourgeois. Donc il faut faire comme je viens de dire qu'on fait. | Это весьма театрально, без сомнения. Потому что показывать двух персонажей, как бы продолжающих начатую беседу, было бы лучше, заставляя их выходить на сцену вместе, под руку. Но это было бы несколько по-буржуазному. Поэтому нужно делать, как это было сделано в той постановке. |
| Peut-être ; mais il me semble que jamais la lecture ne donnerait l'idée de cette façon de présenter les choses. "Oui", est une réponse à une parole et non pas à un geste. Pour qu'Abner dise "oui", il faut que Joad ait parlé. Joad, traversant le théâtre pour venir au-devant d'Abner, doit parler, doit avoir parlé pour qu'on lui réponde "oui", et, ne provoquant ce "oui" que par un geste, est un peu étrange et il semble avoir une extinction de voix ; ou semble être étourdi par la surprise et il n'y a vraiment pas lieu. Non, c'est bien une conversation commencée qui continue, et c'est ainsi que l'a voulu Racine ; et donc il faut présenter Joad et Abner plus bourgeoisement, entrant par le fond, de front, et conversant déjà ensemble. Voyez ainsi. | Возможно, но мне кажется, что при чтении вы никогда не сможете представлять себе так постановку. "Да" в данной пьесе -- это ответ на слова, но не на жест. Чтобы Абнер произнес это "да", нужно чтобы Джоад в это время говорил. Джоад, пересекая сцену, чтобы подойти к Абнеру, должен говорить, чтобы ему ответили "да", и этот ответ не будучи провоцируем жестом, сделал бы ситуацию несколько сранной. Можно, конечно, было бы добиться этого эффекта понижением голоса, то есть показывать, что Джоад как бы несколько ошарашен, что однако по сути сцены не должно было иметь места. Нет эта беседа именно продолжалась и именно это хотел показать Расин. И тогда без жеста Джоад и Абнер должны были бы как два буржуя вести беседу, выходя совместно на сцену. Вот так-то. |
| De même, quand Oreste et Pilade entrent en scène, Oreste disant : "Oui, puisque je retrouve un ami si fidèle". Point de jeu de scène. Ils entrent et il n'y a rien autre. | Аналогично, когда Орест и Пилад выходят на сцену, Орест говорит: "Да поскольку я вновь обрел друга, и столь верного". Ни к каким сценическим эффектам здесь прибегать не нужно. Они входят и ничего другого здесь нет. |
| Au contraire, quand Agamemnon réveille Arcas et lui dit : "Oui, c'est Agamemnon, c'est ton roi qui t'éveille", il y a jeu de scène évident et il n'y a point conversation commencée qui continue. Arcas dort, Agamemnon entre, lui touche le bras. Arcas se réveille et manifeste son étonnement de voir Agamemnon à son chevet, ce qu'il est tout naturel qu'il fasse sans parler encore ; et il va parler, mais Agamemnon, très impatient, fiévreux, comme la suite de la scène le montre, lui dit : "Oui, c'est moi ; j'ai à te parler". Il le lui dit plus solennellement : mais c'est le ton de la tragédie qui le veut ainsi. Ici, je crois qu'il y a jeu de scène. Voyez de la sorte. | Напротив, когда Агамемнон пробуждает Аркаса (или Аркада одного их героев грмифологии, который научил хлебопашеству народ Аркадии, страны, названной в его честь) и говорит ему: "Да, здесь Агамемнон, здесь твой король, который будит тебя", это совершенно очевидный театральный прием, чтобы дать понять, что разговор не столько начинается, сколько продолжается. Аркас спит, Агамемнон входит, касается его плеча. Аркас просыпается и выказывает удивление, видя Агамемнона у его постели. Весьма натурально, что он сразу не может вымолвить ни слова; он еще готовится говорит, как Агамемнон, нетерпеливый, в горячке, как видно из продолжения сцены, ему говорит: "Это я должен тебе кое-что сказать". И он говорит ему более торжественным тоном, чем того требуют обстоятельства, но это театральный прием, этого требуют условия трагедийного жанра. |
| En tout cas, voyez ; habituez-vous à voir. Une des choses qui distinguent une pièce bien faite d'une pièce mal faite, une pièce vivante d'une pièce sans vie, c'est que la première, on la voit, et que la seconde, on ne la voit pas. De même que le bon dramatiste a écrit sa pièce en la voyant, de même le bon lecteur lit la pièce en la dressant devant ses yeux. | Во всяком случае, смотрите; привыкайте видеть. Одна из особенностей, которые отличают хорошо сделанную пьесу от пьесы сделанной плохо, живую пьесу от безжизненной, это то, что первую можно видеть, а вторую нет. Подобно тому, как хороший драматург писал пьесу видя ее, хороший читатель, читая ее, представляет ее перед своими глазами. |
| De quelque art, du reste, qu'il s'agisse, le secret du dilettante, c'est d'attraper l'état d'esprit où l'artiste a été lui-même en composant son œuvre et de savoir plus ou moins pleinement le garder et s'y maintenir. "Je ne trouve pas cette femme si belle, disait un Athénien devant une statue de Phidias. - C'est que tu ne la vois pas avec mes yeux, lui dit un autre. - Es-tu donc l'auteur ? - Plût à Dieu ! mais j'ai quelquefois comme une illusion que je le suis." | Искусство дилетанта в какой-то мере это способность уловить дух артиста в момент творения и уметь более или его менее его имитировать и подражать. "Я не считаю эту женщину такой красивой", -- сказал один афинянин, стоя перед статуей Фидия. "Это потому что ты не видишь ее моими глазами", -- ответил тот, -- "ты ведь не автор". "Слава богу нет. Но иногда мне кажется, что я им являюсь". |
| C'est une grande jouissance encore en lisant les auteurs dramatiques et qu'on éprouve plus en lisant les auteurs dramatiques que tous les autres, que d'observer les différences de style entre les divers personnages. Les auteurs dramatiques - un peu aussi les romanciers, mais moins - ont cela de particulier qu'ils ont plusieurs styles et qu'il faut qu'ils en aient plusieurs, faisant parler les personnages les plus différents et devant avoir autant de styles qu'ils ont de personnages. On reprochait à un auteur dramatique de ne pas avoir de style. Il répondit spirituellement : "Ne savez-vous pas qu'un auteur dramatique ne doit pas avoir de style?" | Еще большее наслаждение читая драматического автора, как и других писателей, наблюдать при этом стилевое различие речи разных персонажей. Драматурги -- в какой-то степени и романисты, но в меньшей -- отличаются тем, что они имеют несколько стилей в загашнике. И это крайне необходимо, если хочешь заставить говорить разные персонажи по-разному, имееть столько же стилей, сколько в пьесе персонажей. Как-то одного драматурга упрекали, что у него нет стиля. Он весьма остроумно ответил: "Разве вы не знаете, что драматический писатель не должен иметь стиля"? |
| Comme presque toutes les réponses spirituelles, celle-ci n'est juste que prise d'un certain biais. La vérité est qu'un auteur dramatique doit avoir un style, plus cent autres qui ne sont pas le sien. Il doit avoir un style à lui et qui se reconnaîtra toujours quand il fait parler le personnage qui le représente, ou toutes les fois, dans quelque rôle que ce soit, qu'il fait dire à quelqu'un ce qu'il dirait en effet lui-même. C'est ici qu'est son style à lui. Il doit avoir cent autres styles différents et dont il n'est pas responsable, ou plutôt pour lesquels il n'est responsable que de leur vérité relative et circonstancielle, à l'usage des différents personnages qu'il fait parler, bourgeois, homme du peuple, paysan, valet, marquis, hypocrite de religion, etc. | Как почти все остроумные ответы, в этом сокрыта определенная уловка. Суть в том, что один драматический автор должен обладать стилем, сотня других, как правило, своего не имеют. Стиль непременен для того, кто умеет заставить говорить персонаж, представляющий автора, или во всяком случае говорить в какой-либо роли то, что мог бы сказать сам автор. Здесь-то и есть его собственный стиль. Автор должен владеть сотней различных стилей, за которые он, однако, не отвечает, или скорее он отвечает лишь за их относительное правдоподобие в рамках конкретной ситуации. Ну там, чтобы по слогу узнали буржуа, простолюдина, крестьянина, маркиза, ханжу и др. |
| Il y a plus : le langage change, non seulement selon les conditions, mais selon les caractères, ou plutôt le langage change selon les conditions et le style change selon les caractères. L'avare ne parle pas comme le prodigue, le timide comme le fanfaron, le Don Juan comme le craintif auprès des femmes, etc. ; non seulement ils ne disent pas les mêmes choses, mais ils n'ont pas le même tour de style. Un auteur disait: "Mon Guillaume le Taciturne m'embarrasse ; car de quel style le faire parler ? Il ne suffit pas de lui donner un style laconique ; il faudrait qu'il ne dît rien ; ce n'est pas un personnage de théâtre." Il est plus difficile de trouver le style d'un caractère que d'inventer le caractère lui-même. Bellac, du Monde où l'on s'ennuie, n'était pas difficile à inventer, puisqu'il est toujours dans la réalité et qu'il suffisait de s'en aviser ; ce qui était malaisé, c'était de lui trouver son style, et c'est à quoi Pailleron a admirablement réussi. | Далее. Речь варьируется, не только в соответствии с обстоятельствами, но и в рамках разных характеров, или скорее речь изменяется в зависимости от обстоятельств, а стиль в зависимости от характера. Жадина не говорит как человек щедрый, робкий изъясняется иначе, чем фанфарон или как Дон Жуан перед дамами и т. д. Все они не только не говорят одинаковых вещей, но и говорят то, что они говорят, разным стилем. Один автор может говорить: "Мой Молчаливый Гийом меня убивает; какой стиль прикажете вложить ему в рот? Недостаточно, чтобы он был лаконичен, нужно чтобы он вообще ничего не говорил. Это вообще не театральный персонаж". Найти стиль для характера еще труднее, чем сам характер. Беллака из "Света или как нужно скучать" не трудно изобрести, поскольку таких куча в нашей жизни: достаточно лишь понаблюдать. То что болезненно, так это присобачить ему собственный стиль, в чем прекрасно преуспел Пайерон. |
| Léon Tolstoï fait remarquer, et c'est pour lui un critérium, que Shakespeare est un bien mauvais poète dramatique, puisqu'il n'a qu'un style, oratoire, poétique, lyrique, pour tous ses personnages, d'où conclusion que Shakespeare n'est pas, à proprement parler, un poète dramatique. Le critérium, quoique insuffisant s'il est unique, est très juste : le poète dramatique se révèle vrai créateur d'hommes par plusieurs choses, en particulier par ceci qu'il a autant de styles qu'il a de personnages. | Лев Толстой заметил -- а для него это аксиома, -- что Шекспир изрядно преплохой драматический поэт, поскольку у него только один стиль: либо оратория, либо поэтический, либо лирический для всех персонажей. Отсюда он заключал, что Шекспир не драматический поэт в собственном смысле этого слова. Этой критерий, если рассматривать его как единственный, недостаточен, в остальном он во многом справедлив: драматический поэт создает образ и подобие человеческое разными средствами, в частности тем, что у него столько же стилей, сколько и персонажей. |
| La critique à l'égard de Shakespeare est assez injuste ; car précisément Shakespeare fait parler de la façon la plus différente du monde Falstaff et Othello, Iago et Hamlet, les Joyeuses commères et Béatrix, la nourrice de Juliette et Juliette elle-même. | Но в отношении как раз Шекспира его замечание несправедливо. Ибо как раз Шекспир заставляет совершенно по-разному говорить Фальстаффа и Отелло, Яго и Гамлета, игривых мамочек и Беатрису, кормилицу Юлии и ее саму. |
| Et enfin, il reste quelque chose de la critique, parce que, à la vérité, Shakespeare a été trop grand poète et particulièrement trop grand poète lyrique pour ne pas, un peu, faire parler ses principaux personnages d'une manière qui ne les distingue pas suffisamment les uns des autres. | Конечно, некоторые толстовские крупицы критики застревают на светлом облике великого англичанина. Шекспир слишком большой поэт и особенно большой поэт лирический, который в своем поэтическом раже заставляет главные персонаже выражаться так, что их речь недостаточно отличает одного от другого. |
| Vous observerez que nos tragiques du XVIe siècle font parler leurs personnages tous de la même façon et qu'il en résulte une monotonie cruelle ; que Corneille est excellent pour donner à Félix, à Stratonice, à Polyeucte et à Sévère des styles qu'on ne peut pas confondre ; que Racine, quoiqu'il y faille de meilleurs yeux (??), par des nuances, au moins très sensibles, sait fort bien distinguer le langage de Néron de celui de Narcisse, et aussi de celui d'Agrippine. | Вы не можете не заметить, что наши трагики XVI в заставляли говорить своих персонажей всех одинаково, отчего их пьесы ужастно монотонны. А вот Корнель как раз отличался тем, что его Феликс говорит не так, как Стратоник, а Полиевкт не так как Север. Их невозможно спутать. У Расина, хотя и есть непутевости в нюансах, слишком уж он изъясняется порой чувствительно, все же отличить язык Нерона от языка Нарцисса, а этот от языка Агриппины, не представляется трудным. |
| Mais le maître en ce genre, maître incomparable, du moins à considérer tous les auteurs français, et pour les autres je sens mon incompétence, c'est Molière, qui trace un caractère par le style même du personnage dès les premières répliques qu'il prononce, qui met des nuances de style sensibles entre des personnages à peu près semblables, et par exemple entre Philaminte, Armande et Bélise, peut-être et je le crois, entre Mademoiselle Cathos et Mademoiselle Madelon ; qui indique par des styles différents les différents âges, même, d'un même personnage ; car on sait parfaitement que Don Juan n'a pas le même âge au cinquième acte qu'au premier, malgré l'apparente observation de la règle des vingt-quatre heures, et qu'il change de caractère du commencement à la fin de la pièce ; or, observez le style, et vous verrez que de ces différences dans le caractère et de ces différences d'âge, le style même vous avertit. | Но настоящим мастером этого жанра, мастером несравненным -- по крайней мере, среди французских авторах, судить о других народах я не компетентен -- является Мольер. Он прослеживает характер через стиль персонажа от первых произносимых им реплик. Мольер дает почувствовать через очевидные нюансы в стиле разницу даже в очень похожих персонажах, например, Филаминты, Арманды или Белизы; возможно даже между мадемазелями Като и Маделон. Через стиль Мольер указывает на развитие характера одного и того же персонажа, например, Дон Жуана, ибо соблазнитель первого акта уже не тот что в пятом. И все это на протяжении 24 часов, в течение которых уложено действие пьесы. Итак, понаблюдайте за стилем, и вы увидите, как сам стиль обратит ваше внимание на разницу характеров и даже самого возраста. |
| Il est à remarquer même que l'auteur dramatique varie naturellement son style selon les nuances de caractère d'un même personnage. On sait assez qu'Orgon, - et c'est une des grandes beautés de l'ouvrage - a deux caractères, selon, pour ainsi dire, qu'il est tourné du côté de Tartuffe ou tourné du côté de sa famille, autoritaire dans sa maison, docile au dernier degré devant "le pauvre homme". Or, cela est marqué par des différences de style qui sont extrêmes. Quand Orgon parle à sa fille c'est de ce style tranchant et acerbe : | Стоит заметить даже, что драматический автор варьирует своим стилем в соответствии с нюансами поведения одного и того же персонажа. Общеизвестно, что Оргон -- и это одно из самых наслаждаемых мест пьесы -- обладает двумя характерами в зависимости от того, имеет ли он дело с Тартюффом, либо со своей фамилией. Авторитарный в своем доме, он становится рыхлым и уступчивым перед "бедным человеком". Итак это обозначается разностью стиля, когда изображаются эти крайние позиции. Когда Оргон говорит со своей дочерью, это стиль резкий и не терпящий возражений: |
|
Ah ! voilà justement de aos (??) religieuses, Lorsqu'un père combat leurs flammes amoureuses. Debout ! Plus votre cœur répugne à l'accepter Plus ce sera pour vous matière à mériter ; Mortifiez vos sens avec ce mariage, Et ne me rompez pas la tête davantage. |
Так вот он религиозное усердие, Когда отец немножечко затронул любовную струну. Смирно! Чем более ваше сердце будет к нему неблагосклонно, Тем более у вас будет повода для заслуг; Застыньте ваши чувства в этом браке, И не ломайте себе более по этому поводу голову. |
| Et, quand c'est l'élève de Tartuffe qui parle, même non plus devant lui, mais répétant une leçon qu'autrefois il a apprise de lui, voyez le style sinueux, tortueux, serpentin, voyez la démarche de Tartuffe dans le style d'Orgon : | И вот ученик Тартюфа говорит, даже не в его присутствии, а лишь повторя недавно преподанный ему урок. Посмотрите на его стиль -- извилистый, как змея, посмотрите как отражаются в его речи тартюфовы эскапады: |
|
Ce fut pour un motif de cas de conscience : J'allais droit à mon traître en faire confidence Et son raisonnement me vint persuader De lui donner plutôt la cassette à garder, Afin que pour nier, en cas de quelque enquête, J'eusse d'un faux-fuyant la faveur toute prête, Par où ma conscience eût pleine sûreté &Аgrave; faire des serments coёntre la vérité. |
Это дело совести, Я собираюсь использовать свое право оказывать ему доверие И его резоны меня убедили Скорее ему, чем кому другому, отдать шкатулку на сохранение, Чтобы отрицая в случае судебного преследования, Я бы имел в своем распоряжении необходимые увертки, Благодаря чему моя совесть была бы в полной уверенности, Когда я буду свидетельствовать против истины |
| De même Elmire, qui a un style si court, si direct et si franc dans la scène trois du troisième acte, parce qu'elle n'est nullement une coquette, quoi que d'aucuns en aient cru, change de style, non seulement en ce sens qu'elle parle un tout autre langage, comme le lui fait remarquer Tartuffe ("Madame, vous parliez tantôt d'un autre style") ; mais aussi dans le sens grammatical du mot, quand elle a pris un caractère d'emprunt ; et le style alambiqué, torturé de la coquette, ou bien plutôt de la femme qui ne l'est point et qui s'efforce péniblement de l'être, lui vient aux lèvres et marque tout justement ce changement momentané de caractère et avertirait et mettrait en défiance le convoiteux, s'il n'était étourdi par sa convoitise. | Точно так же Эльмира, разговорный стиль которой настолько короткий, настолько прямой и открытый в 3 сцене 3 акта, поскольку они ни грамма ни кокетка, хотя некоторые читатели так думают, также изменяет свой стиль. Не только в том смысле, что она говорит совсем другим языком, как ей заметил Тартюф ("Мадам, вы говорите совсем по-другому"), но и в грамматическом смысле слова, поскольку она она пытается играть чужую роль. Ее стиль становится более двусмысленным, отдающим кокетством, вернее женщины, которая мучительно, не будучи ею, старается казаться таковой. Соответствующие слова слетают у нее с языка, и моментально и точно показывают измениния характера, которое бы насторожило клеветника, если бы он не был окружен своей клеветой. |
|
Et lorsque j'ai voulu moi-même vous forcer &Аgrave; refuser l'hymen qu'on venait d'annoncer, Qu'est-ce que cette instance a dû vous faire entendre, Que l'intérêt qu'en vous on s'avise de prendre, Et l'ennui qu'on aurait que ce nœud qu'on résout, Vint au moins partager un cœur que l'on veut tout. |
И поскольку я сам хочу принудить вас Отказаться от вот-вот помолвки Пусть этот пример заставит вас понять: Намерения, которые имеются по вашу душу в плане сватовства И необходимость распутать этот узел Делят ваше сердце на две половинки. résout от resoudre |
| Un auteur dramatique ne doit se servir de son style à lui et ne s'en sert, en effet, s'il a tout son art, que quand il parle en son nom et je veux dire quand il fait parler le personnage qui le représente ou le personnage qui lui est particulièrement sympathique. Il y a un style de Corneille, un style de Racine, un style de Molière. | Драматический писатель не должен использовать присущий ему стиль для собственных высказываний. И в самом деле есть две большие разницы, когда писатель говорит от своего собственного имени и когда он дает слово персонажу, который служит его alter ego или которому он особенно симпатизирует. Есть стиль Корнеля, есть стиль Расина и есть стиль Моьера. |
| Le style de Corneille est celui des Don Diègue des Rodrigue et des Horaces. | Стиль Корнеля это стиль дона Диего и дона Родриго и Горациев |
| Le style de Racine est le style de ses héroïnes, et l'on voit très bien que le style des hommes, chez lui, si savant qu'il soit, est plus tendu, plus voulu, j'hésite à dire plus artificiel, et semble lui avoir coûté plus de peine. | Стиль Расина это стиль его героинь, и совершенно очевидно, что стиль его героев, каким бы искусным он ни был представлен, более напряженен, более намеренен, и я не поколеблюсь сказать, более искуственен. Похоже, его отделка стоит Расину многих усилий. |
| Le style de Molière est celui de ses raisonneurs et de ses railleurs : c'est celui de Cléante et d'Henriette, un peu (et non pas tout à fait) celui de Chrysale. C'est là qu'il faut le chercher, et précisément, c'est en le cherchant là qu'on saisira les différences entre le style personnel et le style qu'il invente et qu'il crée à l'usage des personnages étrangers à lui et pour les peindre. | Стиль Мольера -- это стиль его резонеров и его насмешников: это стиль Клеанта и Генриетты, немного (и не всегда) стиль Хризаля. Именно там его следует искать, и точно, ища его там, замечают различия между персональным стилем и стилем, который он изобретает и который он создает для персонажей, чуждых ему и для того, чтобы их обрисовать. |
| Ces études sont très intéressantes ; elles ne se peuvent faire un peu sérieusement qu'à la lecture ; cela même prouve qu'il faut lire les pièces de théâtre ; les pièces de théâtre se relevant au-dessus ou s'abaissant au-dessous de la représentation à la lecture que l'on en fait. Je ne dis pas pour cela que la lecture soit le vrai tribunal, ce qu'on pourrait toujours me contester et ce que rien ne me permet d'affirmer ; je dis seulement qu'il y en a deux et que la lecture en est un où il est agréable de siéger et autant ou moins que dans l'autre. | Эти этюды очено интересны. Их возможно воспринять с должной серьезностью только при чтении. Это лишний раз доказывает, что нужно читать театральные пьесы. Театральные пьесы либо открываются при чтении, либо наоборот оказываются хужее, чем на театре. Я не говорю, будто чтение для пьесы это высший трибунал. Это легко может быть оспорено и ничто не дает мне права так говорить. Я только утверждаю, что есть два типа восприятия пьесы, и чтение один из них, такой же или менее приятный чем другой. |
| Un des plaisirs encore de la lecture des poètes dramatiques est de distinguer ce qui, comme pensée, est d'eux et ce qui est de leurs personnages. Cette recherche est d'autant plus engageante, d'autant plus passionnante que l'on sent bien qu'elle n'aboutira jamais complètement, qu'elle n'aboutira jamais qu'à peu près. Jamais l'auteur n'est responsable totalement de l'un quelconque de ses personnages. Jamais ce n'est absolument lui-même qu'il peint dans un de ses héros ; jamais ce n'est absolument lui qui parle par la bouche de l'un d'eux. Il ne faut pas dire que Chrysale soit Molière, ai même que Gorgibus soit Molière, ni que le Cléante de Tartuffe soit Molière (et ici j'ai peur que, si on le croyait, on ne se trompât plus qu'ailleurs), ni même que le Clitandre des Femmes Savantes soit Molière encore, quoique ici j'estime qu'on serait plus près de la vérité. | Одно из удовольствий чтения драматических поэтов -- это различать какие из мыслей принадлежат авторам, а какие ихним персонажам. Это исследование тем более занятное, тем более заводное, что хорошо понимаешь, что оно никогда окончательно не закончится, и даже приблизительно. Никогда автор абсолютно не ответственен за своих персонажей. Никогда автор до конца не отожествляем со своим героем, никогда он не говорит полностью того, что вкладывает в его уста. Не следует говорить, будто Хризаль и есть Мольер, ни даже, что Горжибус -- это Мольер, ни даже что Клеанф "Тартюфа" это Мольер (боюсь, что если в это поверят, то ошибутся не очень), ни даже Клитандр "Ученых женщин" -- это Мольер. Хотя в последнем случае, по моему мнению, где-то уж совсем горячо. |
| Cependant, nous avons quelque moyen d'approximation pour ainsi dire. Le personnage, par exemple, qui raille le personnage ridicule représente approximativement l'auteur, et il n'y a pas à douter beaucoup que ce que dit la Dorine de Tartuffe ne soit ce que Molière pense lui-même ; le personnage, dans les pièces à thèse, qui "raisonne", qui fait une dissertation, qui exprime des idées générales et à qui, cela est important, l'adversaire n'a rien à répondre, peut être considéré comme exprimant, à très peu près, la pensée de l'auteur. Thouvenin dans Denise est bien évidemment Dumas fils lui-même. Remarquez bien ce procédé de Molière : | Однако мы имеем некоторые возможности приближения, так сказать. Персонаж, который высмеивает, к примеру, нелепого персонажа, это alter ego автора, и нет оснований сомневаться, что то, что говорит Дорина из "Тартюфа" -- это думает и сам Мольер. Персонаж в пьесе-идее, который резонирует, который рассуждает, который выражает общие идеи и которому -- это очень важно -- противник ничего не отвечает, может рассматриваться как выразитель дум и чаяний самого автора. Тувенен в "Денизе" это само собой Дюма-фис собственной персоной. Хорошенько обратите внимание на этот прием у Мольера. |
| Monsieur mon cher beau-frère avez-vous tout dit ? - Oui. - Je suis votre valet. | Мой дорогой господин свояк, вы все сказали? -- Да. -- Я ваш покорный слуга. |
| Et Orgon s'en va. Cela veut dire : "Cléante a raison, non seulement parce qu'il raisonne bien ; mais parce qu'Orgon ne trouve pas un mot à lui répliquer ; et donc Orgon n'obéit qu'à sa passion et Cléante obéit à son jugement". Molière use assez souvent de ce procédé qui est un avertissement au spectateur et au lecteur. Arnolphe : | И Оргон уходит. Это значит: "Клеант прав, не только потому что он хорошо рассуждает, но потому что Оргону не находит ни единого слова, чтобы ему возразить и т. о. Оргон повинутеся только своей страсти, в то время как Клеанф повинуется своему суждению". Мольер достаточно часто использует этот прием, этакое объявление для зрителя или читателя. Арнульф: |
|
Prêchez, ratiocinez jusqu'à la Pentecôte, Vous serez ébahi, quand vous serez au bout Que vous ne m'aurez rien persuadé du tout. - Je ne vous dis plus mot. |
Пробоведуейте, кидайте ваши доводы хоть до морковкиного заговенья, Когда вы закончите, вы к вашему удивлению увидите, Что вы меня не убедили ни на грош. -- Блин, да я еще не сказал ни единого слова. |
| De même et d'une façon prolongée, dans la Critique de l'École des Femmes : "Tu ferais mieux de te taire... Je ne veux pas seulement t'écouter.... La, la, la, lare, la, la, la", etc. Toutes les fois que l'auteur montre le personnage B réduit à quia c'est qu'il déclare et qu'il proclame que celui qui a parlé par la bouche de A est l'auteur lui-même. | Или вот так в "Критике школы жен": "Ты бы лучше помолчал.. Я не хочу слушать только тебя.. Ля-ля-ля" и т. д. Всякий раз когда автор доводит персонаж до quia, он декларирует, что отныне тот, кто говорит устами А -- это сам автор. |
| C'est pour cela que, de son temps, on a accusé Molière de donner raison à l'athéisme de Don Juan. Et pourquoi donc ? mais parce qu'il a montré comme représentant de la cause de Dieu un imbécile et particulièrement parce que, tout en raisonnant, Sganarelle tombe par terre et que Don Juan lui dit : "Voilà ton raisonnement qui se casse le nez". Et certainement les apparences ici sont contre Molière. | Это, кстати, по этой причине в свое время обвиняли, что он оправдывает атеизм Дон Жуана. А, собственно говоря, почему? Только потому что он показывает, что защитник бога -- человек не очень умный, например, в сцене где Сганарель падает на землю и Дон Жуан ему говорит: "Ну вот твори рассуждения привели тебя к тому, что ты разбил себе нос". И действительно, внешние обстоятельства здесь против Мольера. |
| De même on l'a accusé de louer, d'autoriser et de recommander "la plus infâme complaisance chez les maris", parce que c'est le personnage raisonnable de l'École des Femmes qui, à un certain moment, vante à Arnolphe les délices de l'état de mari trompé. On n'a pas compris ou point voulu comprendre, qu'au premier acte Chrysalde est en effet, l'homme raisonnable, et qui ne parle que raison, et qu'au quatrième, il est un bourgeois raillard qui, pour taquiner Arnolphe et le mettre en ébullition, soutient devant lui le paradoxe le plus propre à l'exaspérer. | Кроме того, драматурга обвиняли в том, что он хвалит "предосудительную снисходительность мужей", поскольку Сганарель должен быть типом резонера как "Школе мужей", который в определенный момент хвалит Арнольфу преимущества состояния обманутого мужа. При этом не понимали или не хотели понимать, что когда в первом акте Хризальд действительно в чистом виде резонер, у которого что не слово то мораль, в четвертом он буржуа смеющийся, который чтобы подзудить посильнее Арнольфа и довести его до кипения, часто высказывает перед ним парадоксы близкие к тому, чтобы ввергнуть того в отчаяние. |
| Et sans doute, il y a là, de la part de Molière, une légère faute au point de vue de la thèse à plaider puisqu'il la compromet ; mais l'erreur est plus grande encore de la part de ceux qui n'ont pas entendu qu'un homme de raison peut devenir à un moment donné un homme d'esprit et qui s'amuse. En résumé, sauf légères exceptions circonstancielles, on démêlera dans l'ouvrage d'un auteur dramatique ce qu'il pense lui-même en voyant (??) à qui, dans la discussion, il donne "le raisonnement faible", comme disaient les sophistes ; à qui surtout il donne le raisonnement à quoi l'on ne répond rien, encore qu'à tout raisonnement on puisse répondre. Ceci même est la marque : puisqu'à tout raisonnement on en peut opposer un autre, que l'auteur, qui assurément pouvait faire répliquer Paul, lui fasse garder le silence, c'est le signe qu'il veut que ce soit Pierre qui soit hautement désigné par lui comme ayant raison. | Без сомнения, здесь со стороны Мольера есть некая погрешность с точки зрения отстаиваемого им тезиса, который несколько компрометируется. Но еще более не правы те, кто не понимает, что резонирующий тип может в определенный момент стать остроумцем, который саморазвлекается. Резюмирую: здесь по сути примешивают в пьесе то, что думает по логике вещей ее автор, персонажу, который в дискуссии выдвигает, как говорят софисты, "слабый довод". Этот персонаж не может ответить разумно на возражения, на которые ответ вполне возможен, если не очевиден. На это следует обратить внимание. Если на какое-то рассуждение вполне есть достойный ответ, а автор, который по идее должен вложить этот ответ в уста Поля, этого не делает, значит он хочет, чтобы этот ответ дал Пьер и таким образом сделать резонером именно Пьера. |
| Et, enfin, on distingue la pensée personnelle de l'auteur dramatique surtout à l'accent avec lequel un personnage parle. C'est ce qui trompe le moins (??). Personne ne doute, à la façon dont Suréna parle, que Corneille ne soit avec Suréna, et que Suréna ne jette au public la pensée même de Corneille. Personne ne doute que les Don Diègue et le vieil Horace ne soient le cœur même de Corneille. | И наконец, именно по интонации различают персональную точку зрения автора в том, что говорит его персонаж. Никто не сомневается по тому, как говорит Сурена, что Корнель не на его стороне и что Сурена отнюдь не озвучивает на публику мысли Корнеля. Никто также не сомневается, что сердцем Корнель отнюдь не с доном Диего и старым Горацием. |
| Il y a des cas plus complexes. L'accent est aussi fort, en vérité, chez Polyeucte, chez Pauline et chez Sévère. C'est qu'il arrive, et c'est cela que précisément il faut comprendre, qu'il y a pour un auteur et qu'il y a réellement, plusieurs vérités, vérité d'enthousiasme, vérité d'amour, vérité de raison, et que, par ainsi, plusieurs personnages peuvent discuter, disputer et se torturer dans le sein même de la vérité. La raison de Corneille est avec Sévère, son cœur avec Pauline, sa foi avec Polyeucte ; les meilleures parties de lui sont partout répandues dans cette pièce et, par parenthèse, c'est une des raisons pourquoi cette pièce est si admirable. | Бывают более сложные случаи. У Полиевкта, у Полины и у Севера, речь очень насыщена подтекстом. Что происходит и как происходит, следует понять и понять очень точно. Нужно понять также, что есть разные правды у автора и у жизни: есть правда энтузиазма, есть правда любви, есть правда разума. Таким образом несколько персонажей могут дискутировать и мучить себя, каждый оставаясь при своей правде. Разум Корнеля с Севером, его сердце с Полиной, его вера с Полиевктом. Разные куски автора разбросаны по тексту всей пьесы и, добавим в скобках, это-то обстоятельство и делает ее такой волнующей. |
| Mais, retenons ceci : c'est l'accent qui est révélateur de ce qu'un auteur dramatique met de lui-même dans un ouvrage dramatique. Encore que ce soit l'essentielle qualité du dramatiste de se transformer en les personnages les plus différents et de vivre en eux ; encore que le dramatiste ne soit rien s'il n'est pas objectif, cependant le subjectif reste et c'est à l'accent que le subjectif se reconnaît. | Но приметим себе это: это как раз интонация то самое, что обнаруживает, что именно автор хотел вложить в свои драматические персонажи. Это и есть существенное свойство драматурга: трансформировать в персонажи разные стороны своей натуры и жить в них. Драматург -- это нуль без палочки, если он не объективен. Но и субъективное остается, и как раз в интониции этот субъективизм и дает себя знать. |
| Quand un personnage touche au lyrisme, doutez peu que ce ne soit l'auteur qui parle. Le lyrisme n'est pas tout entier littérature personnelle, mais il y a toujours quelque littérature personnelle dans le lyrisme. | Когда персонаж впадает в лиризм, не сомневайтесь, это говорит автор. Лиризм -- это не совсем литература, воплощающая личностное, но личностное всегда присутствуе в лиризме. |
| On voit qu'une des plus vives jouissances de réflexion dans la lecture des poètes dramatiques est de reconnaître ce qu'ils mettent eux-mêmes dans leurs œuvres. On voit aussi que cette recherche est difficile et qu'il n'y manque pas de chances de se tromper ; ce n'est qu'une raison de plus pour la faire, quand il s'agit de plaisir, et, dans le petit livre que j'écris, il n'est question que de cela ; le risque de se tromper aiguise le désir de voir juste et relève le plaisir d'avoir probablement raison, et il y a un plaisir, je ne dirai pas plus grand, mais plus piquant, à être à peu près certain qu'on a raison, qu'à en être pleinement sûr. | Известно, что одно из самых живых удовольствий при чтении драматических поэтов находить то, что они вкладывают в свои работы от себя. Известно также, как трудно подобное исследование и что ошибиться здесь проще пареной репы. Но возможность такой ошибки это еще один повод для эстетического удовольствия, что я и пытался показать в свое книге. Риск ошибиться обостряет желание видеть все в истинном свете. Но есть также удовольствие и в, так сказать, приблизительной истине: удовольствие быть рядом с нею, оно не большее, чем удовольствие быть уверенным на все сто, но более пикантное. |
| English | Русский |
| LES poètes proprement dits, et par là j'entends les poètes épiques, les poètes élégiaques et les poètes lyriques, doivent être lus d'une façon un peu différente, comme du reste ces poètes en prose qui sont les grands orateurs, et ces autres poètes en prose qui, par le nombre de leur phrase, sont des musiciens. Ils doivent être lus d'abord tout bas et ensuite tout haut. D'abord tout bas, pour que l'on comprenne leur pensée ; car la plupart d'entre nous, par l'effet de l'habitude, ne comprennent guère qu'à moitié ce qu'ils lisent tout haut ; ensuite à haute voix, pour que l'oreille se rende compte du nombre et de l'harmonie, sans que, cette fois, l'esprit laisse échapper le sens, puisqu'il s'en sera préalablement rempli. | Собственно говоря поэты, и под этим обозначением я понимаю поэтов эпических, поэтов лирических и поэтов элегических, должны быть читаны несколько иначе, чем прочие поэты в прозе, которых скорее можно отнести к ораторам, или еще другие поэты в прозе, которые по ритму своей фразы, скорее музыканты. Они должны быть читаны сначала очень тихо, а потом очень громко. Сначала тихи, чтобы была понята их мысль. Потому что мы в своем большинстве в силу привычки понимаем едва ли половину из того, что читается громко. Потом нужно читать громко, чтобы ухо отдало отчет, что это не простая речь, а гармоническая и в определенном размере. При этом смысл от нас не ускользнет, поскольку мы его уже ухватили тихим чтением. |
| La lecture à haute voix ou plutôt à demi-voix, car il ne s'agit pas de déclamer, mais simplement d'appeler l'oreille à son secours pour se rendre compte, devra être dirigée de la façon suivante. Elle repose avant tout sur la ponctuation ; il faut tenir compte, ce que l'on fait si peu en lisant tout bas, des points, des virgules et des points et virgules ; et ce précepte est aussi essentiel qu'il est élémentaire et aussi rarement suivi qu'il est essentiel. La ponctuation n'est pas moins importante pour le nombre que pour le sens et c'est pourquoi une faute de ponctuation met les auteurs et particulièrement les poètes au désespoir. Rappelons l'exemple classique à cet égard. Musset avait écrit dans Carmosine : | Громкое чтение или вернее чтение вполголоса, ибо речь идет не о декламации, а о том, чтобы просто аппелировать к слуху, может протекать следующим образом. Прежде всего оно должно базироваться на соблюдении знаков препинания. Нужно дать себя отчет, что читая про себя мы редко обращаем на них внимание, но при чтении стихов эти знаки настолько же важны, насколько мало им следуют. Пунктуация не менее, чем для смысла, важна для размера и поэтому дефекты пунктуации часто вгоняют авторов, а поэтов особенно в отчаяние. Напомним классический случай с Carmosine Мюссе: |
|
Depuis le jour où le voyant vainqueur, D'être amoureuse, amour, tu m'a forcée, Fût-ce un instant, je n'ai pas eu le cœur De lui montrer ma craintive pensée, Dont je nie sens à tel point oppressée, Mourant ainsi, que la mort me fait peur. |
С того самого дня, когда я увидела его победителем, Быть влюблюнной, любовь, ты принудила меня, Пусть и на один момент; у меня не хватает духу Показать ему мою боязливую мысль, Которой я чувствую себя настолько угнетенной, Что так умирая, сама смерть меня боится. |
| Le typographe avait imprimé, bien naturellement : | Типография напечатала, вполне естественно: |
|
De lui montrer ma craintive pensée, Dont je me sens à tel point oppressée. Mourant ainsi, que la mort me fait peur ! |
Показать ему мою пугливую мысль, Которой я чувствую себя настолько угнетенной. Я так умираю, что сама смерть меня боится! |
| Musset, il le dit dans sa correspondance, fut malade de chagrin. Il y avait de quoi. Au point de vue de la correction, on lui avait fait faire une faute ; "dont je me sens à tel point oppressée" étant laissé sans complément et restant en l'air. Mais au point de vue du nombre, la faute, qu'on lui faisait commettre était encore plus grave ; car ces vers forment une strophe de six vers couplés, menés deux à deux, avec, ce qui est très conforme aux lois générales du rythme, un repos assez fort après le premier distique, un repos un peu moins fort, mais un repos encore, après le second distique : | Мюссе, как он писал в своих письмах, просто заболел от огорчения. И было от чего. Даже с логической точки зрения ошибка здесь очевидна. Кусок фразы "которой я чувствую себя настолько угнетенной" -- без дополнения, которое здесь выражено деепричастным оборотом (mourant ainsi) просто повисает в воздухе. Но с точки зрения ритма дефект еще более значим. Стихи образуют строфу из трех дистихов, что подчинено общему ритму. После каждого из этих дистихов следует пауза, менее сильная после второго, но все равно пауза: |
|
Depuis le jour où le voyant vainqueur, D'être amoureuse, amour, tu m'as forcée, || Fût-ce un instant, je n'ai pas eu le cœur De lui montrer ma craintive pensée, | Dont je me sens à tel point oppressée, Mourant ainsi, que la mort me fait peur. |
С того самого дня, когда я увидела что он меня победил,, Любовь, ты заставила меня быть влюбленной, || И пусть всего лишь на один момент, но у меня не хватает духу Обнажить перед ним мою боязливую мысль, | Которая меня, я это чувствую, настолько угнетает, Что практически умирая из-за этого, я своим внешним обликом пугаю саму смерть. |
| Tandis qu'en ponctuant comme le typographe avait fait, même avec une syntaxe correcte, comme je vais faire, nous aurons un distique, puis trois vers d'une seule tenue de voix, puis un vers isolé ; deux, trois, un ; et tout rythme est détruit. | В то время, как с пункуаций типографа, даже если выправить синтаксис, как я это сейчас сделаю, мы будем иметь дистих, затем три связанных между собой стиха, а потом один изолированный стих: 2, 3, 1 -- и весь ритм разрушен. |
|
Depuis le jour où le voyant vainqueur D'être amoureuse, amour, tu m'as forcée, | Fût-ce un instant, je n'ai pas eu le cœur De lui montrer ma craintive pensée, Dont je me sens lourdement oppressée. | Mourant ainsi, que la mort me fait peur ! |
С того самого дня, когда я увидела его победителем, Быть влюбленной, любовь, ты принудила меня, | Пусть и всего на один момент, но у меня не хватает духу Показать ему мою боязливую мысль, Которая меня бесконечно угнетает. | Так что так умирая таким образом, сама смерть меня боится. |
| Oui, tout rythme est détruit et l'on se trouve en présence d'une de ces dissonances, ou plutôt d'une de ces arythmies que les poètes sans doute se permettent et même cherchent parfois, mais pour produire un effet particulier, à quoi ici on ne voit pas qu'il y ait lieu. | Да, весь ритм разрушен и мы наблюдаем здесь один из тех диссонансов, или одно из тех нарушений ритма, к которому поэты порою прибегают сознательно, но чтобы произвести особенный эффект, которого здесь и близко не видать. |
| Il faut donc lire sur une édition bien ponctuée et il faut faire une attention scrupuleuse à la ponctuation. | Следует читать издания выверенные и следует обращать пристальное внимание на пунктуацию. |
| Ensuite, il faut faire attention au nombre et à l'harmonie, qui ne sont pas absolument la même chose. J'appelle nombre une phrase d'une certaine longueur qui est bien faite, dont les différentes parties sont en juste équilibre et satisfont l'oreille comme un corps aux membres proportionnés et bien attachés satisfait les yeux : une phrase nombreuse, c'est une femme qui marche bien. | Далее, следует обращать внимание на строфику и гармонию, что не есть одно и то же. Я называю строфикой фразу определенной длины, хорошо сделанную, разные части которой находятся в выверенном равновесии и не бьют по ушам, как не напрягает глаз пропорционально сложенное тело: фраза, размер в которой соблюден -- это как женщина с хорошей походкой. |
| J'appelle harmonieuse une phrase qui, de plus, par les sonorités ou les assourdissements des mots, par la langueur ou la vigueur des rythmes, par toutes sortes d'artifices, naturels, du reste, dans la disposition des mots et des membres de phrases, représente un sentiment, peint la pensée par les sons, et la mêle ainsi plus profondément à notre sensibilité. | Я называю гармоничной фразу, которая вдобавок благодаря звучности или глухости слов, длине или живости ритма, благодаря всем искусственным или естественным средствам усиления, наконец, благодаря расположению слов и элементов фразы, представляет чувство, рисует мысль звуками, и делает для нас ее более эмоционально насышенной. |
| Ce qui suit n'est qu'une phrase nombreuse ; du reste, elle l'est à souhait, et sans affectation ni raffinement, par où elle est un vrai modèle : "Vous verrez dans une seule vie toutes les extrémités des choses humaines, | la félicité sans bornes aussi bien que les misères, | une longue et paisible jouissance d'une des plus nobles couronnes de l'Univers, | tout ce que peuvent donner de plus glorieux la naissance et la grandeur accumulée sur une seule tête, | qui ensuite est exposée à tous les outrages de la fortune ; | la bonne cause d'abord suivie de bon succès | et, depuis, des retours soudains, des changements inouïs, | la rébellion longtemps retenue, à la fin tout à fait maîtresse, | nul frein à la licence ; les lois abolies ; la majesté violée par des attentats jusqu'alors inconnus, | l'usurpation et la tyrannie sous le nom de liberté, | une reine fugitive qui ne trouve aucune retraite dans trois royaumes | et à qui sa propre patrie n'est plus qu'un triste lieu d'exil, | neuf voyages sur mer entrepris par une princesse malgré les tempêtes, | l'océan étonné de se voir traversé tant de fois en des appareils si divers et pour des causes si différentes, | un trône indignement renversé et miraculeusement rétabli." | То, что последует далее можно обозначить как ритмическую фразу. Вдобавок без какого-либо усилия ее можно построить по следующей модели: "В течение одной единственной жизни вы увидите все крайности человеческого существования, | счастье, как и несчастье, без границ, | длительное и мирное обладание одной из самых благородных корон Вселенной, | все то, что только может послать на одну голову самое благоприятное рождение в великой семье, | и все это было было подвергнуто неистовствам фортуны; | доброе дело, по началу увенчавшееся успехом | а потом нежданный поворот винта, непредвиденные изменения, | долго сдерживавшийся, и вдруг все сметающий мятеж, | никакой узды неистовству; законы уничтожены; величие, нападенное разбойниками, до того неизвестными, | узурпация и тирания под флагом свободы, | беглая королева, которая не может найти никакого пристанища в трех королевствах | и для которой ее собственная родина не более, чем место изгнанияet, | 9 путешествий за море, предринятных принцессой несмотря на непогоды, | океан, удивленный видеть, как его пересекают на различных судах столько раз и по столь разным причинам, | трон недостойно обрушенный и чудесно восстановленный." |
| Cette période est composée de membres de phrase d'une longueur inégale, mais non pas très inégale, de membres de phrase qui vont d'une longueur de vingt syllabes environ à une longueur de trente syllabes environ et c'est-à-dire qui sont réglées par le rythme de l'haleine sans s'astreindre à en remplir toujours toute la tenue, et qui ainsi se soutiennent bien les uns les autres et satisfont le besoin qu'a l'oreille de continuité à la fois et de variété, de rythme et de rythme qui ne soit pas monotone. | Этот период составлен из фраз неодинаковой длины, но не слишком неодинаковой, от фраз с длиной примерно от 20 до 30 слогов. Эти фразы отрегулированы, так сказать, ритмом дыхания. Чтецу нет никакой необходимости искусственно выдерживать этот ритм, так что слоги в естественном порядке следуют друг за другом одновременно удовлетворяя ухо и продолжительность и разнообразием, благодаря чему ритм не впадает в монотонность. |
| De même (je préviens tout de suite qu'ici les membres de phrases sont plus courts) : | Также (я предупреждаю сразу, что здесь фразы короче строк) |
| "Celui qui règne dans les Cieux et de qui relèvent tous les empires, | à qui seul appartient la gloire, la majesté et l'indépendance, | est aussi le seul qui se glorifie de faire la loi aux rois | et de leur donner quand il lui plaît de grandes et terribles leçons. | Soit qu'il élève les trônes, soit qu'il les abaisse, | soit qu'il communique sa puissance aux princes, soit qu'il la retire à lui-même et ne leur laisse que leur propre faiblesse, | il leur apprend leurs devoirs d'une manière souveraine et digne de lui. | Car en leur donnant sa puissance, il leur commande d'en user comme il fait lui-même pour le bien du monde, | et il leur fait voir en la retirant que toute leur majesté est empruntée | et que pour être assis sur le trône | ils n'en sont pas moins sous sa main et sous son autorité suprême." | "Тот, кто правит на небесах и кто изменяет все царства, | кому одному надлежит слава, величие и независимось, | он единственный, кто уполномочен давать законы царям | и читать им, когда ему будет угодно, великие и страшные лекции. | Возносит ли он троны, либо опускает их ниже плинтуса, | уделяет ли он государям свое могущество или забирает его у них, оставляя их наедине с ихними слабостями, | учить их соблюдать долг суверена и его достоинство | Ибо давая им мощь, он повелевает им использовать ее как это должно с его точки зрения для блага мира, | и лишая их могущества, он дает им понять, что все оно не их собственное | и чтобы восседая на троне, | они тем не менее остаяются под его контролем и высшей властью." |
| Nous avons ici des membres de phrase presque toujours de dix-sept, dix-huit, dix-neuf ou vingt syllabes, donc presque égaux, plus égaux que dans le précédent exemple, et, puisque en même temps ils sont plus courts, obéissant à un rythme plus marqué ; la phrase est essentiellement nombreuse. | Здесь фраза почти всегд состоит из семнадцати, восемнадцати, девятнадцати, двадцати, двадцати одного слогов, почти всегда равных, более равных, чем в предыдущем примере, и поэтому они более коротки, подчиняясь более выраженному ритму: фраза значительно более ритмичная. |
| Une phrase harmonieuse sera celle qui peindra quelque chose par les sons : paysage, musique de la nature, faits, sentiment, pensée. Dans le premier exemple que nous avons donné, il y avait déjà quelque trace, non plus seulement de nombre, mais d'harmonie. On peut le prendre au point de vue de l'harmonie de la façon suivante, en la scandant quelquefois, non plus seulement en ayant égard à la reprise de l'haleine, mais à l'accent rythmique que doit mettre l'orateur sur certains mots et qui les isole, eux avec les quelques mots qui les précèdent, du reste du membre de phrase ; et alors nous avons ceci. | Гармоничная фраза -- это такая фраза, которая рисует нечто звуками: пейзаж, музыка природы, поступков, чувств, мыслей. В первом приведенном нами примере уже были некоторые следы этого, не только ритма, но и гармонии. Ритм с точки зрения гармонии следует трактовать следующим образом, выражать гармонию скандируя лишь иногда, не только обращая внимание на правильное дыхание, но на ритмическое ударение, которое оратор должен делать на определенных словах и которое их выделяет, их и некоторые им предшествующие из синтаксического периода фразы. Вот как это должно выглядеть. |
| D'abord, pour peindre un règne heureux, des membres de phrases assez longs, se faisant bien équilibre les uns aux autres jusqu'à : "et depuis...". - Ensuite, pour peindre l'anarchie, un rythme relativement brisé et heurté : | Сначала, чтобы изобразить короля счастливым, членение синтаксические периоды достаточно длинны, текут плавно одна за другой до "и с тех пор..". После этого, чтобы обрисовать анархию, ритм становится прерывистым и резким: |
| Des retours soudains, des changements inouïs, | la rébellion retenue et à la fin tout à fait maîtresse, | nul frein à la licence, | les lois abolies." - Enfin, pour peindre la bonace revenue, la période tombant et se reposant sur un rythme très net, très précis, presque de versification {un vers de 9, un vers de 10) et majestueux : "Un trône indignement renversé et miraculeusement rétabli." | Возращения неожиданны, изменения неслыханы, | мятеж едва сдерживается | и в конце вот она: хозяйка, | никакой узды распутству, | законы уничножены. -- Затем, чтобы обрисовать возращения покоя, период спадает и устанавливается на гладком, точном ритме, почти стихоторном и величественном: "Трон злобно опрокинутый, счастливо восстановлен". |
| Mais ici l'harmonie expressive ne fait que se mêler un peu et de temps en temps au nombre. Voici où elle règne en maîtresse et fait la période toute sienne. | Здесь экспрессивная гармония лишь время от времени вмешивается в размер. Здесь она доминирует и подчиняет себе синтаксические периоды. |
| "Comme un aigle qu'on voit toujours, soit qu'il vole au milieu des airs, soit qu'il se pose sur le haut de quelque rocher, porter de tous côtés ses regards perçants, | et tomber si sûrement sur sa proie qu'on ne peut éviter ses ongles non plus que ses yeux ; | aussi vifs étaient les regards, aussi vite et impétueuse était l'attaque, aussi fortes et inévitables, | étaient les mains du prince du Condé." |
"Comme un aigle qu'on voit toujours, soit qu'il vole au milieu des airs, soit qu'il se pose sur le haut de quelque rocher, porter de tous côtés ses regards perçants, | et tomber si sûrement sur sa proie qu'on ne peut éviter ses ongles non plus que ses yeux ; | aussi vifs étaient les regards, aussi vite et impétueuse était l'attaque, aussi fortes et inévitables, | étaient les mains du prince du Condé." "Как орел, как на него не посмотришь, находится ли он в воздухе или сидит на вершине какой-нибудь скалы, бросает во все стороны свои проникающие взгляды и падает так уверенно на свою жертву, | что так же невозможно избежать его ни когтей, ни глаз, | таким же острым был взгляды князя Конде, | таким же стремительным и неудержимым его натиск, | такой же сильной и неизбежной его хватка". |
| Au point de vue de la tenue de l'haleine, il faut scander, je crois, comme j'ai fait ; mais au point de vue de l'harmonie expressive il faut accentuer les mots airs, rocher, perçants, proie, yeux, regards, attaque et inévitables, et alors nous voyons que les choses sont peintes par les mots, et c'est-à-dire, ici, par le rythme général, par les sonorités et par les silences. | Поэтому для того чтобы не сбивалось дыхание, нужно скандировать, как я только что показал, но для того чтобы достичь в экспрессии гармонии, но сделать ударение на словах airs, rocher, perçants, proie, yeux, regards, attaque et inévitables и тогда мы увидим, как слова рисуют вещи, так сказать, общим ритмом, звучаниями и паузами. |
| Comme rythme général, deux grandes demi-périodes, l'une largement ouverte et comme à pleines ailes, montrant l'aigle évoluant dans le ciel, puis fondant sur sa proie ; l'autre plus courte, plus pressée et plus pressante, donnant cette sensation que non seulement aussi vite et aussi foudroyant, mais plus vite et plus foudroyant encore était le vol du prince de Condé. | Как и общий ритм, этих два полупериода: один предельно открытый, как бы крылатый, показывает орла ввинчивающимся в небеса, а затем резко бросающегося на жертву; другой покороче, более сжатый и настойчивый, дают это ощущение быстрее и грознее и еще быстрее и грознее - марикируют полет пр Конде. |
| Comme sonorités, le mot rocher, sec et dur, où l'on voit l'aigle comme cramponné ; le mot perçant rappelé par le mot yeux qui dessine si fortement, surtout pour les contemporains de Condé, le trait essentiel de la figure du prince ; le mot attaque, brusque et éclatant ; le mot inévitables qui donne l'impression d'un grand filet où le général enveloppe l'ennemi. | По звучности слова rocher - сухого и жесткого, сразу видно орла как бы сжавшимся; слово perçant связанное со словом yeux рисует сильными красками, особенно для современников Конде, существенные черты лика дюка; слово attaque, резкое и взрывное; слово inévitables сообщает впечатление тонкой нескончаемой струйки или безвыходности положения неприятеля. |
| Comme silences enfin, la pose de la voix après la première demi-période et après le mot inévitables. | После первого полупериода, как и после слова inévitables должна наступить пауза - полная тишина. |
| Tout cela est une peinture musicale, tout cela est l'harmonie expressive. Et je n'ai pas besoin d'ajouter qu'ici, comme il doit être, le nombre et l'harmonie concourent, l'harmonie ne contrarie pas le nombre et au contraire s'associe avec lui intimement et la voix s'arrête, selon le nombre, sur le mot inévitables, comme, selon l'harmonie, le mot inévitables doit être vigoureusement accentué. | Все это живописание музыкой, экспрессивная гармония. Мне нет даже смысла добавлять, что гармония и размер сдеть идут рука об руку. Гармония не препятствует размеру, а наоборот помогает ему, так что голос останавливается на слове inévitables как по логике размера, так и по логике гармонии. Это слово должно быть акцентировано. |
| Voyez encore cette phrase de Chateaubriand : "Les matelots se passionnent pour leur navire ; ils pleurent de regret en le quittant, de tendresse en le retrouvant. Ils ne peuvent rester dans leur famille ; après avoir juré cent fois qu'ils ne s'exposeront plus à la mer, il leur est impossible de s'en passer ; comme un jeune homme ne se peut arracher des bras d'une maîtresse orageuse et infidèle." | Взгляните еще на эту фразу у Шатобриана: "Матросы пылают страстью к своему пароходу. Они плачут от сожаления, покидая его, и от нежности, возрващаясь. Они не могут оставаться в своих семьях. Пропоклявшись 100 раз, что они более не будут подвергать себя опасностям моря, они снова стонут, что без моря им не обойтись. Подобно тому, как молодой человек не может вырваться из объятий любовницы, темпераментной и неверной". |
| Le magnifique effet rythmique de la fin est dû au contraste entre les lignes sans rythme du commencement et le rythme imprécis et flottant, mais singulièrement séducteur, de la fin : "comme un jeune homme, | ne se peut arracher des bras, | d'une maîtresse orageuse | et infidèle". | Великолепен ритмический эффект межу концом и по контрасту между строками начала без ритма. Ритм конца, хотя и неточен, но очень выразителен: "Подобно тому, как молодой человек | не может вырваться из объятий любовницы, | темпераментной и | неверной" |
| Voyez ceci, de Renan : "Je suis né, déesse aux yeux bleus, de parents barbares, chez les Cimmériens bons et vertueux qui habitent au bord d'une mer sombre, hérissée de rochers, toujours battue par les orages. On y connaît à peine le soleil ; les fleurs sont les mousses marines, les algues et les coquillages colorés qu'on trouve au fond des baies solitaires. Les nuages y paraissent sans couleur et la joie même y est un peu triste ; mais des fontaines d'eau froide y sortent des rochers et les yeux des jeunes filles y sont comme ces vertes fontaines où, sur des fonds d'herbes ondulées, se mire le ciel." | Взгляните на это у Ренана: "Я родилась, богиня с голубыми глазами, от родителей варваров, у добродетельных киммерийцев, которые живут на берегу сурового моря, дыбящегося скалами и подверженного всем ураганам". Здесь едва ли знают, что такое солнце; цветы здесь это морские губки, водоросли и разноцветные раковины, которые находят в глубине одиноких бухт. Тучи здесь кажутся бесцветными и сама радость представляется с оттенком печали в глазах. Фонтаны холодной воды здесь бьют из скал, а глаза юных дев подобны этим зеленым фонтанам, где в глубине пульсирующих трав прячется небо". |
| Je laisse de côté l'effet de peinture qui est étonnant ; mais j'appelle l'attention sur l'effet rythmique ; il est dans l'opposition, légère du reste, et qu'il serait inepte de marquer comme un contraste, mais dans l'opposition cependant, des sons étouffés, sourds, des tons tristes "mousses marines... au fond des baies solitaires..., nuages sans couleur" et des sons plus clairs, plus chantants, sans avoir rien d'éclatant, de triomphant ni de sonore, "yeux de jeune fille..., vertes fontaines..., se mire le ciel". | Я оставляю в стороне живописные эффекты, которые удивительны, я хочу привлечь внимание к ритмическому эффекту: он в противопоставлении, весьма легкому, который трудно обозначить как контраст, но который все же противопоставление. Звуки приглушенные, придавленные, тона печальные: "мокрые губки.. в глубине одиноких бухт.. облака без цвета, вкуса и запаха" и звуки более ясные, поющие, хотя и не гремящие, или там триумфальные: "глаза молодых девушек", "зеленые фонтаны.. начинается небо". |
| Il est aussi dans les membres de phrase courts en même temps qu'ils sont sourds, des membres de phrase déprimés du commencement, auxquels s'oppose le membre de phrase final, non pas allègre, mais libre, mais libéré, s'espaçant discrètement, mais s'espaçant et prenant du champ et qui semble comme l'expression du soulagement et de la reprise de la vie dans un sourire : "les yeux des jeunes filles y sont (verts et bleus à la fois) comme ces vertes fontaines où sur un fond d'herbes ondulées se mire le ciel." | Этот эффект также в краткости и одновременно глухоте фраз, фраз как бы подавленных с самого начала, которым в конце противостоят слова не облегченные, но свободные, даже освобожденные, высвобождающиеся из-под нагнетания робко, но все же высвобождающиеся. Они как бы выгуливаются на простор и создаются впечатление умиротворения и возвращения к жизни в улыбке: "глаза юных дев там (зеленые и голубые одновременно) как те зеленые источники, где глубина волнующихся трав всматривается в небо". |
| Ainsi, en lisant à haute voix, vous vous pénétrez des rythmes qui complètent le sens chez les écrivains qui savent écrire musicalement ; du rythme qui est le sens lui-même en sa profondeur ; du rythme qui, en quelque façon, a précédé la pensée (car il y a trois phases : la pensée en son ensemble, en sa généralité : "Je suis né en Bretagne" - le rythme qui chante dans l'esprit de l'auteur, qui est son émotion elle-même et dans lequel il sent qu'il faut que sa pensée soit coulée - le détail de la pensée qui se coule en effet dans le rythme, s'y adapte, le respecte, ne le froisse pas et le remplit) ; du rythme enfin qui, parce qu'il est le mouvement même de l'âme de l'auteur, est ce qui, plus que tout le reste, vous met comme directement et sans intermédiaire en communication avec son âme. | Итак, читая громким голосом, вы проникаетесь ритмами, которыми наполнены смыслом у писателя, который владеет даром сообщать фразе музыкальность. Часто такой ритм и является самим смыслом, ритм, который предшествует мысли (потому что есть три фразы: мысль в своей целокупности, мысль обобщенная: "Я родился в Бретани" -- ритм, который поет в душе автора, и который есть его эмоция и которую он хочет, чтобы она звучала в этой мысли -- деталь мысли, которая и в самом деле овыпукляет мысль, адаптируется к ней и диктует ритм; эта деталь обожает мысль настолько, что боится, как бы ее не восприняли слишком сухо). Наконец, ритм, поскольку это движение самой души автора -- это то, что более чем все остальное погружает вас непосредственно в душевный мир автора, дает возможность непосредственно контактировать с его душой. |
| Ouvrez La Fontaine n'importe où ; aussi bien c'est ce que je viens de faire ; et lisez à demi-voix : | Откройте Лафонтэна, не важно где, пусть там, где это только что открыл я, и прочитайте вполголоса |
|
Dans un chemin montant, sablonneux, malaisé, Et de tous les côtés au soleil exposé... |
По поднимающейся дороге, песчаной, плохой, Со всех сторон обжигаемый солнцем |
| sons lourds, sourds, durs, rudes, compacts, sans air ; car il n'y a pas d'e muets ; sensation d'accablement. | звуки тяжелые, глухие, жесткие, компактные, без воздуха, ибо нет никаких e muets, ощущение нагрузки. |
| Six forts chevaux tiraient un coche, | 6 сильных лошадей тянули карету |
| vers aussi lourd, aussi rude, plus rude même, mais plus court, qui par conséquent serait plus léger s'il n'était pesant par la rudesse des sons et qui, à cause de cela, semble tronqué, semble n'avoir pas pu aller jusqu'à fin de lui-même. | стих также нагруженный, такой же грубый, даже еще более грубый, но более короткий, который поэтому был бы более легким, если бы но не был нагружен грубыми звуками, которые по этой причине, кажутся оборванными. Представляется, будто бы стих не может самостоятельно дойти до конца. |
| Femmes, moine, vieillards, tout était descendu, | Женщины, монах, старики, все спустились |
| Celui-ci plus léger, du moins moins accablé ; c'est que ceux-ci marchent ou se promènent, ou s'ébrouent et, par comparaison avec le coche, sont presque allègres. Mais l'attelage... | Эти стихи полегче, по крайней мере, не так нагружены. Это потому что все эти женщины, старики вкупе с монахом, в противоположность карете почти облегчены. А вот упряжка.. |
| L'attelage suait, soufflait, était rendu, | Упряжка потела, сопела, возвращалась, |
| retour des sonorités sourdes, du vers compact et serré. | и вновь звуки глухие, стих компактный, сжатый. |
| Une mouche survient et des chevaux s'approche | Муха подлетает, а кони приближаются |
| Vers léger, rapide, presque dansant ; c'est une étourdie qui entre en scène. | Стих легкий, быстрый, почти танцующий; на сцене появляется ошеломление |
| Prétend les animer par son bourdonnement, | Пытается их расшевелить своим жужжанием, |
| Vif, courant, d'une seule venue, mais sourd : c'est le travail, inutile, mais c'est le travail ardent, concentré, très sérieux pour elle, de la mouche, qui est commencé. | Живо, бегуще, от одного прибыша, но глуховато: это работа, бесполезная, но работа яростная, забирающая ее целиком, очень серьезная для нее, мушки, которая все это затеяла. |
|
Pique l'un, pique l'autre et pense à tout moment Qu'elle fait aller la machine, |
Кусает одну лошадь, потом другую, и думает, вот-вот Она запустит машину |
| Léger cette fois et presque allègre. C'est la joie impertinente de la mouche, du commissaire du comité dans un cortège, qui est exprimée. | Легкий стих на этот раз, почти аллегро. Здесь выражается бесцеремонная радость мушки, посланного комитетом кортежу. |
| S'assied sur le timon, sur le nez du cocher, | Садится на дышло, на нос кучера, |
| Le commissaire se repose un moment en s'appuyant à un bec de gaz ; il souffle, il s'essuie le visage ; il va recommencer ; le vers est à la fois stable et inquiet ; il exprime un mouvement qui reprend au moment presque où il s'arrête. | Комиссар передыхает на момент, прислонившись к газовому фонарю. Он тяжело дышит, он обтирает пот с лица. Стих одновременно жесткий и беспокойный. Он выражает движение в момент, когда оно вот-вот остановится. |
|
Aussitôt que le char chemine Et qu'elle voit les gens marcher, |
Как только повозка двигается с места, А муха видит как идут люди |
| Reprise du mouvement, du mouvement général ; changement de rythme. | Возобновление движения, всеобщее движение. И опять изменение ритма |
| Elle s'en attribue uniquement la gloire, | Она приписывает только себе всю славу, |
| Vers ample, étoffé, qui se termine sur une sonorité éclatante, sur une fanfare. | Стих полный, плотный. Он заканчивается полнозвучно, почти фанфарами. |
|
Va, vient, fait l'empressée ; il semble que ce soit Un sergent de bataille, allant en chaque endroit, Faire avancer les gens et hâter la victoire. |
Идет вперед, возвращается, торопит; она словно Сержант во время битвы, переходя с места на место, Гонит солдат вперед и приближает победу. |
| Vers vastes, développés et enveloppants, circulaires, par où l'on voit la mouche parcourant toute la périphérie du champ d'activité, toute à tous, se multipliant et réalisant une ubiquité inutile et orgueilleuse. | Стихи протяженные, развивающие и обнимающие, циркулирующие, благодаря чему видно, как муха мечется по всему полю со своей активностью, типа к каждой бочке затычкой, реализуя свою вездесущесть, бесполезную, но горделивую. |
| Ainsi de suite. Faites ces observations ou des observations analogues, ou contraires ; mais faites-en pour tirer tout le parti possible des écrivains qui savent écrire en musique. Faites-en même sur ceux qui ne le savent point. Pourquoi ? Pour constater qu'ils ne le savent point et par là mieux apprécier ceux qui le savent. | И так далее. Попробуйте сделать эти наблюдеия или аналогичные или даже противоположные. Но сделайте их для того, чтобы попытаться сыграть роль писателя, который может писать текстовки для музыки. Сделайте это же для писателя, который такими способностями не обладает. Зачем? Для того чтобы понять, что они этого и не могут и тем более ценить тех, кто это умеет делать. |
| Vous observerez peut-être que Delille, qui est extrêmement estimable comme versificateur, ne peut pas se lire à haute voix. D'où vient ? De ce qu'il peint et souvent très bien, mais ne chante pas. Il n'est pas musical ; il ne peint jamais par les sons. Corneille, admirablement oratoire, est musical très rarement. Ses vers lyriques eux-mêmes ont le mouvement et merveilleux ("Source délicieuse en misères fécondes...") mais n'ont pas l'harmonie expressive. Il lui arrive cependant, comme à tout grand poète, d'atteindre à cette partie de l'art et il dira : | Заметили ли вы, что Делиль, совершенно безупречный как версификатор, не выдерживает чтения вслух. Почему? Потому что он живописует, и часто великолепно, но не поет. Он не музыкален, он никогда не рисует с помощью звуков. Корнель, великолепный оратор, очень редко музыкален. Его лирические стихи сами по себе великолепно движутся ("Source délicieuse en misères fécondes..."), но не обладают экспрессивной гармонией. Ему случается порой, как всякому большому поэту прикоснутся к этой части искусства и он говорит: |
|
Et la terre et le fleuve et leur flotte et le port Sont des champs de carnage où triomphe la mort. |
И земля и вода и флот и порт Стали полем резни, где триумфируется смерть. |
| et il dira aussi : | он также говорит |
|
Lui, sans aucun effroi, comme maître paisible, Jetait dans les sillons cette semence horrible, D'où s'élève aussitôt un escadron armé, Par qui de tous côtés il se trouve enfermé, |
Он без каких-либо усилий, как мирный хозяин, Бросает в борозды эти ужасные семена. Откуда тотчас же выскакивают вооруженные эскадроны, Которым он со всех сторон оказыается окруженным. |
|
Tous n'en veulent qu'à lui, mais son âme plus fière, Ne daigne contre eux tous s'armer que de poussière. &Аgrave; peine il la (??) répand qu'une commune erreur, D'eux tous, l'un contre l'autre, anime la fureur ; Ils s'entr'immolent tous au commun adversaire, Tous pensent le percer quand ils percent leur frère, Leur sang partout regorge, et Jason, au milieu, Reçoit ce sacrifice en posture d'un dieu. |
Все настроены против него, но он еще окутывается в еще большую гордость, Не соизволяя вооружаться против них ничем, разве лишь пылью. Вокруг них как бы витает какая-то всеобщая ошибка, И они сами же как будто бы друг против друга себя же и возбаждают. Они убивают друг друга для него, Пронзая своего ближнего, когда думают, что поражают его. Ихняя кровь повсюдау разбрызгивается, а Ясон, посередке их Получает эту жертву на подобие бога, которому как раз жертвы-то из возносятся. en vouloir à qn) иметь в виду кого-л; (à qch) претендовать на что-л; покушаться на что-л; зариться на что-л S'immoler quelqu'un, l'immoler à soi, le tuer pour soi; s'entr'immoler = s'immoler réciproquement |
| Et de même dans Racine, mélodieux plutôt qu'harmonieux, flattant l'oreille par le nombre savamment observé et ingénieusement inventé, plutôt que peignant par les sons, cependant on trouve, sans bien chercher, des vers sonores dont les sonorités ont un sens, donnant une impression de grandeur, de triomphe ou d'immense désolation : | И то же самое у Расина, скорее мелодичного, чем гармоничного, скорее ласкающего ухо великолепно подогнанным размером, безмерно изобретательного, чем рисующего при помощи звуков, даже у него можно найти, даже не особенно и напрягаясь в поисках, звучные стихи, звучность которых полна смысла. Стихи, которые вливают впечатлениени величия, триумфа или грандиозного отчаяния: |
|
Lorsque de notre Crète il traversa les flots, Digne sujet des vœux des filles de Minos, |
Когда с нашего Крита он перенаправил свой флот, Достойный быть оплаканным дочерьми Миноса, |
| Et la Crète fumant du sang du Minotaure, | Когда Крит еще дымился кровью Минотавра, |
| Dans l'Orient désert quel devint mon ennui ! | На пустынный Восток, каковой скукой я наполнилась! |
| Et si vous me dites qu'à faire ainsi, l'on finit par dénaturer le poète, l'on finit par ne plus chercher en lui que le musicien et par ne plus le trouver poète quand il ne fait plus de la musique ; je vous répondrai que, quand on commence à sentir cela, on doit faire taire l'orchestre comme on éteint une lampe ; qu'on doit cesser de lire tout haut et recommencer à lire tout bas et que, de même que pour saisir l'idée et s'en pénétrer on doit d'abord lire tout bas, de même, après avoir assez longtemps lu tout haut, on doit revenir à la lecture intime pour retrouver devant soi l'homme qui pense. | И если вы мне скажете, что делая нечто подобное, убивают в себе поэта, ища музыканта, и что там, где находят музыку, теряют поэта, я вам отвечу: когда начинают чувствовать подобную поэзию, нужно заставить замолчать оркестр, как тушат лампу, нужно прекратить читать громко и начать читать совсем тихо, и что, чтобы идея овладела тобой нужно именно читать совсем тихо, и как раз побсле того как достаточно долго читали громко; нужно перейти к интимному чтению, чтобы найти в себе человека, который думает. |
| Le poète, comme aussi le grand prosateur, ne livre pas du même coup tous ses genres de beautés et ne peut pas donner à la fois tous les plaisirs qu'il est capable de donner. Il en faut user avec lui comme avec un peintre, dont tantôt on étudie la composition, tantôt le dessin, tantôt la couleur, tantôt les figures et physionomies humaines, tantôt les eaux et tantôt le ciel. L'impression d'ensemble se fera plus tard de tous ces éléments d'impression fondus ensemble. | У поэта, как и у мастера прозаического жанра, невозможно сразу всеми красотами его творений. Он не способен нас разом очаровать тем, чем он очаровывает читателя. Поэтому нужно обходится с ним как и с художником: то обращать внимание на композицию, то на рисунок, то на цветовое решение картины, или там на фигуры и лица. Другой раз смотреть, как он изображает воды или небо. Общее впечатление составляется лишь позднее из всех этих элементов, слитых разом. |
| Un grand plaisir, difficile pour la plupart et pour moi du moins, avec les prosateurs, très facile avec les poètes, est, non plus de lire, mais de réciter de mémoire les morceaux qui se sont fixés dans notre esprit et que nous chérissons de dilection particulière. Il est rare que je me promène sans me réciter à moi-même quelqu'une des pièces suivantes : "Marquise si mon visage..." ; les deux Pigeons ; "Ô mon souverain roi, me voici donc tremblante...", "Si vous voulez que j'aime encore..." ; la Jeune Captive ; le Lac ; la Tristesse d'Olympio ; le Souvenir ; plus souvent la Vigne et la Maison ; la Voie lactée de Sully-Prudhomme, l'Agonie, du même. Dans cette récitation solitaire, il arrive de petites choses assez notables. | Большое удовольствие, которое большинство не испытывает от писателей, по крайней мере, автор этих строк, в поэзии состоит в не чтении, а в воспроизведении в сознании кусочков, которые зафиксировались в нашей памяти, и которые звенят и звенят где-то там внутри нас. Так я редкую прогулку обхожусь без внутреннего монолога следующих стихов: "Маркизы, если моя физиономия..", "Два голубя", "О мой король, как я дрожу", "Если вы хотите, чтобы я еще любил", "Юный пленник", "Озеро", "Печаль Олимпио", "Воспоминание"; еще чаще "Виноградник и дом", "Млечный Путь" Сюлли-Прюдома, "Агония" его же. При этом одиноком чтении случаются весьма примечательные вещи. |
| On scande autrement. Je ne sais pas trop pourquoi, à vrai dire, mais peut-être parce que le papier et l'impression d'un volume du XVIIe siècle suggèrent de couper l'alexandrin à l'hémistiche, je ne lis jamais la prière d'Esther sans scander ainsi : | Совсем иначе скандируется. Я не знаю особенно почему, возможно, потому что бумага и образ волюма 17 века заставляют александрийский стих разбивать на полустихи. Так, молитву Эстер я не читаю никогда иначе, чем: |
|
Ô mon souverain roi, Me voici donc tremblante, | et seule devant toi. |
О мой король! Вот она я дрожащая, | и наедине с тобой. |
| Et quand je me récite à moi-même ces vers, je ne manque jamais de scander : | Читая эти строки, я не могу отделаться от их скандирования: |
| Me voici donc | tremblante et seule | devant toi | Вот она я | дрожащая, и наедине | с тобой. |
| la seule manière de scander, du reste, qui ait le sens commun. | единственная между прочим общепринятая манера скандирования. |
| Quand je lis, malgré la virgule qui devrait me crever les yeux, je scande ou au moins j'ai tendance à scander : | Когда я читаю, вопреки запятой, на которую мне следует не обращать внимания, я скандарую, или, по крайней мере, пытаюсь это делать: |
| Toujours punir, toujours | trembler dans vos projets | Всегда наказывать, всегда | дрожать над вашими проектами |
| Et quand je me récite à moi-même, je ne manque pas de scander : | И когда я читаю про себя, я обязательно скандирую: |
| Toujours punir, | toujours | trembler dans vos projets | Всегда наказывать, | всегда дрожать над вашими проектами |
| Et je ne vais pas sans doute en lisant jusqu'à scander comme j'ai entendu un acteur de la Comédie Française le faire : | Я не собираюсь, без сомнения, читать так, чтобы уж в точности повторять скандирование актеров Фркомедии: |
| Passer des jours entiers | et des nuits à cheval, | Проводить целые дни | и целые ночи на коне, |
| mais j'ai bien quelque tendance à en user ainsi. Et, quand je me récite à moi-même, je scande : | но я все же пытаюсь изобразить нечто подобное. |
| Passer | des jours entiers et des nuits | à cheval, | Проводить целые дни и целые ночи | на коне, |
| Quand on se récite des vers, on les possède plus intimement en quelque sorte ; on les couve en soi ; il vous semble qu'on les fasse et on les fait selon le rythme vrai qu'ils doivent avoir, que la pensée qu'ils expriment doit leur donner. | Когда читают стихи вслух, они ставноятся нам в каком-то смысле более близкими. Их как бы примеривают на себя. Вам кажется, что стихи как бы обретают присущий им собственный ритм, что они выражают ту мысль, которую им и хотели дать. |
| Cette manière d'incubation a donc, non seulement ses plaisirs, mais ses avantages. | Но такая манера обращения со стихами имеет не только свои удовольствия и преимущества. |
| Il arrive aussi, et cela est moins heureux, que l'on altère le texte. Je me suis longtemps cité à moi-même le vers de Voltaire ainsi : "Il est deux morts, je le vois bien..." Le texte est : "On meurt deux fois, je le vois bien" ; qui, au moins comme euphonie est très préférable. Je me suis longtemps cité le vers de Ruy-Blas ainsi : | Бывает так, и это уже не есть хорошо, что при таком способе как бы изменяют текст. Я долгие годы так читал для себя текст Вольтера: "Есть два мертвеца, я это вижу хорощо". Хотя текст таков: "Умирают дважды, я это вижу хорошо", что с точки зрения благозвучия конечно же лучше. Долгие годы я читал стих из "Рюи Блаза" так: |
| Je donne des conseils aux ouvriers du nonce. | Я даю советы нунцию по его работам. |
| Le texte est : "Je donne des avis", qui est le mot propre. De même dans le Jean Sévère de Victor-Hugo : | Текст здесь: "Я высказываю мнение", которое слово здесь более уместно. То же самое в "Ж. Севере" В. Гюго. |
|
Un discours de cette espèce, Sortant de mon hiatus, Prouve que la langue épaisse, Ne rend pas l'esprit obtus. |
Рассуждения этого рода, Проскальзывая в зиянии фраз, Доказывают, что обильный язык, Никак не может быть передан закругленными фразами. |
| Le texte est : "Ne fait pas l'esprit obtus", qui est le mot nécessaire. Je dois confesser à ma honte que, toutes les fois que j'ai constaté une altération de texte faite par moi, j'ai dû reconnaître que le texte de l'auteur était beaucoup meilleur que le mien ; mais ceci même est une comparaison très instructive et très utile pour l'étudiant en littérature. | Текс здесь: "Не производит отполированных душ", каковое "отполированных" есть здесь совершенно необходимое слово. Должен сознаться, что всякий раз, когда я настаиваю на изменениях, которые я вношу в текст, я признаю, что текст автора лучше моего, но такое сравнение очень поучительно и полезно для изучающего литературу. |
| Pour un seul texte - je ne le dis qu'en rougissant et en permettant du reste qu'on se moque de moi - je ne puis pas me décider à croire que je n'ai pas raison contre l'auteur. Je me suis toujours récité à moi-même la fin du Semeur de la façon suivante : | Для одного текста -- я говорю об этом краснея и допуская, что надо мной будут смеяться -- я не могу решиться сознаться, что у меня нет никаких возражений на автора. Я всегда цитирую для себя конец "Сеятеля" следующим образом: |
|
L'ombre où se mêle une lueur, Semble élargir jusqu'aux étoiles Le geste auguste du semeur, |
Тень, помешавшись со светом, Кажется дотянула до звезд Величественную стать сеятеля, |
| C'est le sublastri noctis in umbra, que j'avais dans l'esprit, qui me faisait altérer ainsi le vers de Victor Hugo. Le texte est : "L'ombre où se mêle une rumeur". Je ne puis pas le préférer. Il n'y a pas de rumeur à ce "moment crépusculaire", et il est indifférent pour l'effet à produire qu'il y en ait une ou qu'il n'y en ait pas, et c'est à ce "reste de jour" mêlé à l'ombre que l'auteur et le lecteur doivent penser, pour bien voir le geste du semeur élargi jusqu'au ciel. Je penche à croire que Victor Hugo a mis "rumeur" par horreur de la rime pauvre. | Это sublastri noctis in umbra, которое гнездятся в моей душе и заставляют таким образом изменить стих В. Гюго. Его текст следующий: "Тень, в которую вплетается шепот". Я не могу так. Нет никакого шепота в сумерчные моменты. Так же совершенно неважно для эффекта, есть ли такие моменты или их нет. Это именно "конец дня" должен примешиваться к тени, чтобы автор и читатель могли видеть стать сеятеля, поднимающуюся до неба. Я склонен дум, что Гюго применил "шепот" из-за страха перед бедной рифмой. |
| Quoi qu'il en soit, ces corrections de soi-même et même ces corrections de l'auteur, quelque irrespectueuses et quelque aventureuses qu'elles soient, aiguisent le goût, tout au moins vous renseignent, ce qui n'est pas sans profit, sur celui que vous avez. | Как бы там ни было, эти самокорректировки и даже корректировки автора, какими был непочтительными и авантюрными они ни были, обостряют вкус, по крайней мере, учат вас, что без пользы в стихе или наоборот, какая сила в нем скрыта. |
| Il est un autre exercice, tout voisin de celui-ci, qui consiste à aviser dans un poète médiocre, intéressant pourtant, une pièce qui ne vous déplaît pas, mais qui ne satisfait pas entièrement votre goût, que l'on approuverait tournée d'autre façon, comme dit Boileau, et de la refaire en promenade ou dans une insomnie, par exemple en la resserrant (ne jamais faire l'inverse) en mettant en stances de vers octosyllabiques des stances de vers alexandrins. C'est amusant ; et l'on compare après et c'est amusant encore. Mais nous sortons un peu de l'art de lire proprement dit. | Есть еще одно совершенно родственное этому развлечение. Оно состоит в том, чтобы вообразить у посредственном, однако не безынтересного для вас поэта, стихотворение, которое не совсем вам не по душе, но которое отвергает ваш вкус, сделанным другим манером, как говаривал Буало, и переделать его во время прогулки или бессоницы (порой не без инверсии) из восьмистишника в стансы или из стансов в александрийский стих. Это прикольно; а потом сравнить и это тоже еще прикольнее. Но мы несколько отвлеклись от искусства чтения в собственном смысле этого слова. |
| English | Русский |
| IL y a une catégorie d'auteurs qu'au point de vue de l'art de lire il faut considérer très attentivement : ce sont, comme on les a appelés, "les auteurs difficiles", c'est-à-dire ceux qu'on ne comprend pas du premier regard, ni même du second, les Lycophron, les Maurice Scève, les Mallarmé. Ces auteurs jouissent toujours d'une très grande réputation. Ils ont un ban et un arrière-ban d'admirateurs. Le ban est composé de ceux qui prétendent les entendre, l'arrière-ban de ceux qui n'osent pas dire qu'ils ne les comprennent pas et qui, sans les lire, déclarent qu'ils sont exquis. Ceux du premier ban sont tout à fait fanatiques, leur admiration étant faite de l'admiration qu'ils ont pour leur intelligence et du mépris qu'ils font de l'inintelligence d'autrui. Ce sont des initiés ; ils ont toute la morgue et toute l'intransigeance des initiés aux mystères. | Есть одна категория авторов, которых нужно очень внимательно рассмотреть с точки зрения искусства чтения: это, как их принятно называть "трудные авторы". Такие, которых не понимают с первого читательского захода, ни даже со второго, всякие там Ликофроны, Морисы Шевы, Малларме. Эти авторы всегда пользовались очень высокой репутацией. За ними всегда следовали авангард и хвост почитателей. К авангарду относят тех, кто считает, что понимает этих поэтов. К арьергарду тех, кто не осмеливается сознаваться в понимании, но которые не читая говорят, какие это блин клевые поэты. Тех что составляют авангард -- это настоящие футбольные фанаты, их восхищение таково, что они хвалят за ум тех, кто разделяет их взгляды и презирают тех, кто не. Это посвященные: они имеют чванство посвященных в тайны и неприницаемость внешнего вида для остального мира. |
| Remarquez qu'ils n'ont pas absolument tort. Ils partent de ce principe que tout texte qui est compris du premier coup par n'importe qui n'est pas de la littérature. Et ce principe n'est point tout à fait faux. Peut être compris du premier coup par n'importe qui un trait de sentiment qui parfois du reste est fort beau. | Заметьте, что они не совсем правы. Они исходят из того принципа, что весь текст, который может быть понят с первого раза кем угодно - это не литература. Этот принцип имеет свои резоны. Возможно, конечно, понятое кем угодно первое движение чувства часто и потом представляется читателю прекрастным и сильным. |
| Je t'aimais inconstant ; qu'aurais-je fait fidèle ? | Я любила тебя будучи непостоянной, чего же я не сделаю для тебя по верности? |
| est une fort belle chose et peut être entendu par le premier venu, et qu'il soit entendu du premier venu n'est point du tout une raison pour le trouver vulgaire et le forclore de la littérature. | -- очень сильно сказано и то, что это может быть понято первым встречным и поперечным, еще не резон находить это вульгарным изгонять из литературы. |
| Mais il est très vrai aussi que tout texte où il y a de la pensée ne peut être qu'un lieu commun s'il est compris de prime abord. Vous n'avez pas compris du premier coup la Mise en liberté de Victor Hugo et je ne songe qu'à vous en féliciter. | Но правда и то, что всякий текст, в котором есть мысль, будет сплошным общим местом, если он будет понят с листа. Вы не поняли с первого раза la Mise en liberté Виктора Гюго? Так и должно быть. |
| Il y a donc quelque chose de juste dans le principe des amateurs d'auteurs difficiles. Mais ils l'exagèrent, premièrement en excluant ainsi de la littérature toute sensibilité, ou tout au moins toute sensibilité générale et en n'admettant que des sentiments rares très difficiles à pénétrer, c'est-à-dire à ressentir ; secondement, même quand il s'agit de pensée, en voulant que rien de la pensée ne soit compris du premier coup. | Есть определенный резом у любителей сложного чтения. Но в их подходе есть некоторое насилие над чтением. Во-первых, они исключают из литературы таким образом всякую эмоциональность, или по крайней мере, эмоциональность как принцип подхода к читаемому, полагая, что в чувства другого проникнуть трудно, а еще труднее чувствовать то же самое, что и автор. Во-вторых, они настаивают что мысль в принципе не может быть понята с первого захода. |
| La pensée doit se présenter, et c'est sa façon d'attirer à elle, de manière à être entendue, du premier abord, en son ensemble, de manière à être apparemment et même partiellement accessible ; il faut ensuite qu'à la reprendre on s'aperçoive qu'on ne l'avait pas entièrement entendue et qu'elle est digne d'être creusée, et qu'on la creuse en effet, et qu'on la trouve toujours plus riche ; et s'il se peut, il faut enfin qu'elle soit pour ainsi dire inépuisable. | Мысль должна себя представить, и именно таким образом она дает возможность приблизиться к ней с самого начала, охватить ее в общих пока чертах, сделать ее приемлемой и даже доступоной для себя. И только следующем шагом понимается, что она нами схвачена не во всем своем объеме, и что есть смысл рыть в этом направлении дальше, что ее найдешь более богатой, и что можно, нужно даже, что она была неисчерпемой. |
| Et la pensée, qu'on aura, pour ainsi parler, vidée du premier coup, n'est assurément qu'un lieu commun ; mais il est très important qu'une pensée originale soit d'abord accessible et comme hospitalière, ensuite se révèle comme digne d'un examen prolongé et l'exigeant. | И тогда мысль, возможно, будет, так сказать избавлена от своего первого впечатления мысли банальной. Очень важно, чтобы первоначальная идея стала сначала доступной и дружественной, потом раскрылась как достойная более длительного и внимательного изучения. |
| Mais, c'est ce que les amateurs d'auteurs difficiles n'admettent point. Ils veulent que la pensée se garde tout d'abord du lecteur profane par l'obscurité, pour attirer par elle les raffinés, les divinateurs, ceux qui sont intelligents d'une façon exquise. Ils veulent que la pensée fasse le vide autour d'elle pour avoir le plaisir, eux, de franchir la zone déserte, d'entrer dans le sanctuaire, d'y séjourner et surtout d'en sortir en déclarant qu'ils ont compris, mais qu'il s'en faut que tout le monde en puisse autant faire. | Но как раз этого-то любители трудных авторов и не хотят допускать. Они хотят, чтобы мысль пряталась от профанусов в тень, чтобы напротив она привлекала рафинированного читателя, того кто умен на особый изысканный манер. Они хотят, чтобы вокруг мысли распространялась пустота, чтобы поиметь от нее удовольствие. Они и только они. Чтобы они могли пересечь пустынную зону, прежде чем вступить в святилище, чтобы обосноваться там, а на выходе объявить, что они поняли, но что только того не хватало, чтобы и весь мир мог сказать про себя то же. |
| Et c'est ceci qui est exagéré et qui est une manie intellectuelle. | И это есть своеобразная интеллектуальная горячка. |
| Je vois tel auteur, de qui, en m'appliquant, je ne comprends littéralement pas une ligne et que jeunes gens, femmes, enfants comprennent parfaitement, jusqu'à assurer que tout ce qu'il dit les étonne si peu qu'ils l'avaient pensé avant lui. Je me récuse et dis que je ne comprends pas, malgré un grand désir et un grand zèle. On me répond, des yeux du moins et de la mine, car nous sommes un peuple poli : "Oh ! quand il sera clair de manière que vous l'entendiez..." La joie pour certains et même pour beaucoup est d'abord de comprendre, mais surtout de comprendre ce que le vulgaire ne comprend pas. Il y a du ragoût. Ainsi se forme, autour de certains auteurs, des élites qui se savent gré de le pénétrer et lui savent gré d'être impénétrable. | Я вижу одного такого автора, у которого по мне так не понятна ни одна строчка, но которого молодые люди, женщины, дети понимают якобы совершенно, вплоть до уверения, что их то, что он говорит, нимало не удивляет и они до подобного уже давно дошли. Я объявляю пас и открыто говорю, что я несмотря на все свои усилия и желание ничего у него не понимаю. Мне отвечают, по крайней мере глазами и выражением лица, как положено воспитанным людям: "Как вам все будет ясно, если вы его послушаете.." Радость для некоторых и, возможно, для большинства понять и особенно понять то, чего толпа не понимает. Здесь и лежит весь смак. Так формируется, вокруг некоторых авторов, нимб, что они хотят быть понятыми, а другие хотят, чтобы они были непроницаемыми. |
| Elles sont composées, il me semble ainsi quand j'y songe, de plusieurs éléments divers. Il y a ceux qui ne comprennent pas, qui savent qu'ils ne comprennent pas et qui font semblant de comprendre et d'admirer. Ce sont les faux dévots de ce culte. Ils en usent ainsi par calcul de vanité et pour se faire prendre par la foule pour des intelligences supérieures. | Они составлены, как мне кажется, когда я думаю об этом, из нескольких разных элементов. Есть такие, которые не понимают, знаю, что они не понимают и которые хотят дать понять, что они понимают и восхищаются. Это лживые последователи данного культа. Они так поступают из расчета ради тщеславия, что толпа смогла принять их за существа интеллектуальные и высшего класса. |
| Il y a ceux qui vraiment comprennent quelque chose, assez peu, mais vraiment quelque chose. | Есть такие, которые действительно понимают некоторые вещи, весьма немного, но действительно некоторые вещи. |
| - Comment font-ils ? | -- Да как такое может быть? |
| - Dans ce qui n'a pas de sens, ce sont eux qui en mettent un ; dans ce qui ne contient aucune pensée, ce sont eux qui mettent une pensée ou quelque chose d'analogue qui est à eux. Ceux-ci ont précisément besoin de textes obscurs pour y évoluer à l'aise et, pour ainsi parler, de textes creux pour y verser leur pensée propre. Un texte clair les arrête, les limite, les fixe devant lui et ne leur permet que de le comprendre et non pas eux. Descartes exige qu'on le comprenne, et ne permet pas qu'on l'imagine ; un texte obscur se prête à toutes les interprétations, c'est-à-dire à toutes les imaginations dont il sera, non la source, mais le prétexte. | -- Во все то, что не имеет смысла, именно они вкладывают туда некий. В то что не содержит никакой мысли, именно они вкладывают мысль или нечто, что служит для них ее аналогом. Именно они имеют потребность в темных текстах, чтобы их смаковать на досуге и чтобы, так сказать, в запутанных текстах видеть то, что они считают правильным. Ясный текст их останавливает, ограничивает, фиксирует смысл, который они легко могут понять, но и не только они. Декарт требует, чтобы его понимали и не позволяли себе воображать. Темный текст дает возможность себя по-разному интерпретировать, и служит не только источником фантазий, сколько поводом для них. |
| Un texte obscur est un vêtement où quiconque peut se couler et, s'y étant introduit, admirer ou goûter la figure qu'il y fait. Un texte obscur est un miroir brouillé où chacun contemple le visage qu'il rêve d'avoir. Il y a donc des gens qui comprennent quelque chose dans les textes inintelligibles à savoir ce qu'ils y ont mis et qui ont besoin de textes inintelligibles pour n'être point passifs dans une lecture, pour ne pas subir, pour n'être pas réduits au rôle d'adhérents, et pour n'adhérer, plus ou moins consciemment, plus ou moins inconsciemment, qu'à eux-mêmes. | Темный текст - это одеяние, куда каждый может забраться, и залезши туда восхищаться фигурой, которую это одеяние из него делает. Темный текст это зеркало с разводами, в котором каждый может созерцать себя, каким ему будет угодно себя видеть. Однако есть люди, которые что-то понимают в непонятных текстах при условии, что они туда будут допущены. Они имеют потребность в непонятных текстах, но чтобы не быть там пассивными созерцателями, чтобы не подчиняться, не быть сведенными на роль статистов, но чтобы иметь напротив внимающую аудиторию, более или менее осознанно, более или менее неосознанно, чем они сами. |
| Et enfin il y a ceux, très sincères et très désintéressés, les vrais dévots de ce culte-ci, assez nombreux encore, qui ne peuvent admirer que ce qu'ils ne comprennent pas. Ils existent ; il y en a même plus qu'on ne croit ; c'est une disposition d'esprit ; c'est l'attrait du mystère ; c'est la curiosité du caché, c'est l'attraction de l'abîme, c'est un vertige doux ; c'est le prestige exercé sur nous par ce qui nous dépasse, échappe à nos prises, nous défie. Par jeu, je disais dans ma jeunesse : | И наконец есть такие, очень искренние и бескорыстные, настоящие послушники этот культа, причет достаточно многочисленные, которые не могут восхищаться только тем, чего не понимют. Они существуют, и даже в большем количестве, чем это принято думать. Есть люди с таким душевным расположением: с тягой к тайне. Это любопытство к запрятываемому, это привлекательность пропасти, это мягкое головокружение. Это престиж того, что нас превосходит, не поддается нам, нам не доверяет. Ради прикола я говорил в своей юности: |
| "Je n'admire que ce que je ne comprends pas, que ce que je me sens incapable de comprendre, et il me semble que c'est tout naturel. Ce que je comprends, il me semble que moins le style, moins un certain tour de main, que je n'ai pas, je le ferais (??). Donc je ne l'admire pas, je l'approuve ; je ne l'admire pas, je le reconnais ; il ne m'éblouit pas, il augmente en moi une lumière que j'avais déjà. Ce que je ne comprends pas me dépasse et, par conséquent, m'impose ; il m'intimide ; il me fait un peu peur ; je l'admire ; il y a dans toute admiration un peu de terreur. Je me dis : à quelle hauteur ou à quelle profondeur faut-il que soit cet homme pour que je ne le distingue plus. Et je sens que, quelque effort que je fasse, il sera toujours à cette hauteur ou à cette profondeur, à cette distance de moi ; j'admire, je suis éperdu, je suis au moins inquiet, d'admiration." | "Я восхищаюсь только тем, чего не понимаю, только тем, чего я не способен понять, и это мне кажется естественным. В том что я понимаю, мне кажется, меньше стиля, меньше достигнутого. Здесь то чего я не имею, но я должен этого достичь. Я не восхищаюсь этим, но я это одобряю, я не восхищаюсь этим, но я это признаю. Меня это не ослепляет, но увеличавает во мне свет, который там уже есть. То чего я не понимаю, превосходит меня и поэтому мне импонирует, это меня беспокоит, это внушает мне некоторую боязнь. Я восхищаюсь этим, ибо к каждому восхищению непременно примешиваются толика страха. Я говорю себе: какой может быть высота достижений или глубина мысли этого человека, которая мне недоступна. И я ощущаю, что каких бы усилий я не делал, этот человек всегда будет на этой высоте и на этой глубине, он всегда сохранит эту дистанцию со мной. Я восхищаюсь, я ошеломлен, я, по крайней мере, неспокоен". |
| Ce que je disais par amusement, il en est qui ne le disent point, mais qui sont très réellement et très exactement dans l'état d'esprit que je viens de décrire. Ceux-ci ont besoin de texte obscur pour satisfaire un besoin d'admiration qui est un besoin d'inquiétude. Ils sont dans un état d'âme très connu, celui des amateurs de sciences occultes. Il n'y a dans leur cas rien d'étonnant. | То что я говорил ради шутки, этого обычно не произносят вслух, но многие как раз находятся в подобном состоянии духа, который я только что описал. Такие люди имеют необходимость в темных текстах, чтобы удовлетворить потребность в восхищении, которая есть потребность в стимуле. Эти люди находятся в очень хорошо изученном душевном состоянии, состоянии любителей оккультных знаний. |
| - Mais nous, gens du commun et qui ne prétendons qu'à nous instruire et surtout à jouir de nos lectures, devons-nous lire les auteurs difficiles, c'est-à-dire les auteurs auxquels, à une première lecture, nous prévoyons que nous n'entendrons jamais rien ? | -- Но мы, люди обычные и которые претендуют на то только, чтобы читать для обучения и наслаждения, давайте читать трудных авторов так, чтобы уже перед началом чтения подготовиться к тому, что здесь мы ничего не поймем. |
| - Mon Dieu, oui ! D'abord parce qu'il y a une certaine paresse intellectuelle qu'il est bon de vaincre, de heurter contre de très grandes difficultés, contre de redoutables obstacles, pour qu'elle n'augmente point et pour que, en augmentant, elle ne vous mène très bas. Vous vous habituerez - transportons-nous à une autre époque pour ne blesser personne - vous vous habituerez à lire Delille qui assurément n'offre aucune difficulté ; vous en viendrez peu à peu, fuyant l'effort et le redoutant, à ne lire que les romans de Mme Cottin, et vous ne pourrez jamais aborder le Second Faust, ce qui vraiment sera dommage. | -- Боже мой, конечно! Прежде всего потому что есть такая штука как определенная интеллектуальная леность, которую нужно победить, нужно преодолевать большие трудности, препятствия, чтобы эта леность не росла вместе с вами или чтобы увеличиваясь в размерах она не уменьшала ваш интеллектуальный потенциал. Вот вы привыкли -- перенесемся в другую эпоху, чтобы никого не обижать из ныне живущих, -- читать Делиля, который, конечно, не предлагает никаких трудностей. Так вы доходите до чтения романов мадам Котэн, и так вы никогда не приступе ко второй части "Фауста", что, в общем говоря, жаль. |
| Il faut donc s'exercer les dents sur les auteurs difficiles. &Аgrave; ne pas le faire, on risque déchéance. J'ai connu dans ma jeunesse des hommes lettrés qui déclaraient le Second Faust inintelligible et qui trouvaient Victor Hugo obscur. Pour trouver Victor Hugo obscur, de quels Bérangers et même de quels sous-Bérangers faut-il s'être exclusivement nourri ? | Нужно для профилактики укреплять свои зубы на трудных авторах. Если этого не делаешь, рискуешь оказаться однажды в пшике. Во времена своей юности я знавал людей, которые декларировали вторую часть "Фауста" непостигаемой, а Виктора Гюго объявляли темным. Чтобы находить последнего трудным, какими Беранже или еще ниже Беранже нужно питаться? |
| Mais comment lire les auteurs difficiles ? Tous ne sont pas lisibles par des gens comme nous, et il en est qui ne le sont que par gens appartenant à l'une des trois catégories que j'indiquais plus haut. Il en est qui sont obscurs naturellement, spontanément, très loyalement, sans artifice ; qui sont capables, ce qui est une chose encore que je n'ai jamais comprise, d'exprimer par des mots, de mettre sur le papier, une pensée qui n'est pas devenue nette dans leur esprit ; pour qui la parole ou l'écriture n'est pas un instrument d'analyse ; pour qui la parole ou l'écriture n'est pas une épreuve qui force à se rendre compte de ce qu'on pense ; qui, en un mot, peuvent exprimer ce qu'ils ne conçoivent pas. | Но как читать трудных авторов? Не все читаемо людьми вроде нас, но есть и иные люди, для которых это семечки и которых я ценю очень высоко. Они принадлежат к одной из трех категорий. Есть такие люди, которые непонятны естественным образом, спонтанно, без выкобенивания. Есть люди, которые способны (для меня это вещь совершенно непонятная) выражать мысли словами и бросать их на бумагу, еще не до конца прояснив ее у себя в голове. Для кого слово или писание это лишь инструмент анализа, попытка сделать через это ясным нечто прежде всего для себя. Другими словами -- это люди, которые могут выразить то, чего еще сами на поняли. |
| Ceux-ci, sans doute, il faut les laisser sur le vert, et je ne vois guère quel profit l'on en pourrait tirer ; car de penser, à propos d'eux, ce qu'ils n'ont point pensé et ce qu'ils auraient pu penser s'ils avaient pensé quelque chose, cela est un peu vain et si hasardeux qu'il vaut mieux penser directement pour son compte (??). | Их без сомнения следует оставить в том недозрелом состоянии, в котором они пребывают, и я не вижу никакой пользы их оттуда извлекать. Потому что думать в ихнем отношении, что они еще не додумали и чего они бы еще могли додумать, если им дать эту возможность, это немного утопично. |
| Mais il en est, et ce sont, je crois, les plus nombreux, qui sont obscurs volontairement et de propos fait, pour s'acquérir la gloire délicate et précieuse d'auteurs obscurs, et voici comment ils ont procédé. Ils ont pensé en clair, d'abord, comme tout le monde, puis, par des substitutions patientes de mots impropres aux mots justes, de tournures bizarres aux tours simples, d'inversions aux tours directs, ils ont obscurci progressivement leur texte. | Но есть среди них и самая многочисленная группа, которые, я думаю, темны добровольно и намеренно, темны из желания именно добыть славу писателей темных, и вот, каким образом они этого добиваются. Они сначала думают достаточно ясно, как и весь мир, потом терпеливым трудом заменяют словами редкими слова точные, странными оборотами обороты простые, вместо прямого порядка слов делают инверсии, и так они коверкают весь текст. |
| Ils ont fait exactement l'inverse de ce que font les auteurs "qui n'écrivent que pour être entendus". Ceux-ci ramènent progressivement l'expression vague à l'expression précise ; eux détournent laborieusement l'expression à peu près précise vers l'expression sibylline, sachant pour qui ils écrivent. Ils disent - le mot, assure-t-on, est authentique - : "Mon livre est fait ; je n'ai plus qu'à l'enténébrer un peu". Nietzsche disait : "Enfin nous devenons clairs !" ; ils disent, en remaniant leur œuvre : "Enfin je deviens obscur". Ils se défendent, par l'obscurité, de l'indiscrétion de la foule ; ils se défendent, par l'obscurité, d'être compris de ceux par qui ce leur serait une honte d'être entendus. | То есть они работают в прямо противоположном направлении, чем работает большинство авторов, которые пишут для того, чтобы быть понятыми. Они последовательно вместо точных выражений вставляют темные, они тщательно заменяют почти точные выражения на высказывания двусмысленные, зная для кого они пишут. Они говорят -- слово, можно сказать, весьма точно отражающее весь процесс -- "Вот моя книга и сделана, я уже не смогу затемнить здесь больше ничего". Ницще говорил: "Наконец-то мы добились ясности!", они говорят: "Наконец-то мы устранили ясность". Они сложностью защищаются от несдержанности толпы; они сложностью защищатся от того, чтобы быть понятыми теми, кем они считают позором для себя быть понятыми. |
| Nietzsche a très bien saisi leur procédé et leurs intentions : "On veut, non seulement être compris quand on écrit, mais encore, certainement, n'être pas compris. Ce n'est nullement une objection contre un livre, quand il y a quelqu'un qui le trouve incompréhensible ; peut-être cela faisait-il partie du dessein de l'auteur de ne pas être entendu de n'importe qui. Tout esprit distingué, qui a un goût distingué, choisit ainsi ses auditeurs lorsqu'il veut se communiquer ; en les choisissant, il se gare contre les autres. Toutes les règles subtiles d'un style ont là leur origine : en même temps elles éloignent, elles créent la distance, elles défendent l'entrée ; en même temps elles ouvrent les oreilles de ceux qui nous sont parents par l'oreille." | Ницше очень хорошо схватил процесс их творчества и их намерения: "Хотят пиша не только быть понятыми, но и вдобавок быть непонятыми. Это ни в коем случае ни возражение против книги, когда некто неходит ее непонятной; возможно, непонятность являются частью авторского замысла именно быть непонятым непонятно кем. Всякий изысканный дух обладает изысканным вкусом; он таким образом выбирает свою аудиторию, которой он и хочет представить себя и защититься от других. Все тонкости стиля как раз ведут свое происхождение от этих замыслов: в одно и то же время они отдаляют, создают дистанцию, защищают вход и открывают его для тех, чьи души родственны их собственным". |
| &Аgrave; la vérité, ce travail de Protée des auteurs difficiles, ce noli me tangere, noli me intelligere, est assez vain, puisqu'ils seront compris, adoptés, du moins "touchés" par ceux précisément, en majorité, par qui ils redoutent d'être entendus et dont ils craignent le contact, c'est-à-dire par les sots ; et ce sont ceux qui comprennent peu qui courent tout droit aux choses les plus difficiles à comprendre. Mais enfin tel est leur travail : ils se voilent, ils se masquent et ils se déguisent jusqu'au moment où ils se jugent impénétrables. | Воистину, эта работа Протея трудных авторов, это noli me tangere, noli me intelligere -- вещь весьма напрасная, ибо они будут поняты, приспособлены, по крайней мере "обозначены" как раз теми по большей части, которыми они как раз и не хотели бы быть выслушанными и контакта с которыми они стремились бы избежать. То есть с дураками. И это как раз те, кто поймут весьма мало в вещах наиболее трудных для понимания. Но это их хлеб. Эти автроы скрывают себя, маскируются и перелицовываются до того момента, пока посчитают себя непроницаемыми. |
| Or, ce travail qu'ils ont fait, faites-le à l'inverse et ramenez-les patiemment à la simplicité. Invertissez les inversions, tournez les termes impropres aux termes probablement justes, d'après le sens général du morceau, s'il en a un ; par une lecture attentive, pénétrez-vous de ce que l'auteur a sans doute voulu dire et, ainsi éclairés, si la chose est possible, saisissez les petits procédés par lesquels il a dérobé son idée aux regards et détruisez-les à mesure, jusqu'à ce que vous soyez en présence de l'idée elle-même, laquelle vous paraîtra souvent très ordinaire, mais quelquefois intéressante encore. "Vous voulez, Acis, me dire qu'il fait froid, dites il fait froid." Eh bien ! précisément, par une sorte de filtrage et de décantation, contraignez Acis à dire : il fait froid. | Итак, проделайте ту работу, которую они проделали в обратном порядке и упростите ее. Инверсируйте инверсии, придайте неправильном терминам их настоящее значение в соответствии с общим смыслом книги, если конечно он есть. Внимательным чтение доберитесь до того, что автор хотел сказать, и так просветив себя, если это возможно, установите те маленькие хитрости, с помощью которых он укрыл свою мысль. Развенчайте ее настолько, насколько это необходимо, чтобы добраться до самой идеи, которая часто окажется весьма ординароной, но часто и очень интересной. "Вы хотите, Асиз, сказать мне, что холодно, скажите что холодно". Именно, этакой фильтрацией и отстаиванием заставьте Асиза сказать: "холодно". |
| Ce travail est très utile ; c'est un des exercices les plus vigoureux de l'intelligence et qui l'accroît et l'aiguise. | Эта работа очень полезна. Это весьма бодрящая гимнастика ума, которая и обостряет его и увеличивает. |
| Montaigne a une page admirable sur l'art de compliquer ce qui est simple et d'obscurcir ce qui est clair : "Il n'est pronostiqueur, s'il a cette autorité qu'on daigne feuilleter et rechercher curieusement tous les plis et lustres de ses paroles, à qui on ne fasse dire tout ce que l'on voudra comme aux Sibylles ; il y a tant de moyens d'interprétation qu'il est malaisé que, de biais ou de droit fil, un esprit ingénieux ne rencontre en tout sujet quelque avis qui lui serve à son point de vue. | У Монтеня есть одна страница об искусстве усложнять то, что просто и затемнять то, что ясно. "Нет такого предсказателя, которого удостаивают изучению и отыскиванию нюансов и смыслов в его словах, к которому нельзя применить того, что говорится о Сивилловых книгах. Они дают пищу стольким интерпретациях, чтобы было бы странно, если бы изобретательный ум, понимая их напрямую или их переносности, не встретил бы там совета, который подходит к его случаю. |
| Pourtant se trouve un style nubileux et douteux en si fréquent et ancien usage. Que l'auteur puisse gagner cela d'attirer et embesogner à soi la postérité, ce que non seulement la suffisance mais autant ou plus la faveur fortuite de la matière peut gagner, qu'au demeurant il se présente, par bêtise ou par finesse, un peu obscurément et diversement, ne lui chaille : nombre d'esprits, le blutant et secouant, en exprimeront quantité de formes, ou selon, ou à côté, ou au contraire de la sienne, qui lui feront toutes honneur, et il se verra enrichi des moyens de ses disciples, comme les régents du lendit. C'est ce qui a fait valoir plusieurs choses de néant, qui a mis en crédit plusieurs écrits et les a chargés de toutes sortes de matières qu'on a voulu, une même chose recevant mille et mille et autant qu'il nous plaît d'images et considérations diverses." | Однако (и именно поэтому) туманный и полный сомнений стиль в столь у людей частом и древнем хождении. Вот почему туманная и двусмысленная манера выражаться издавна приобрела широкое распространение. Пусть только автор сумеет привлечь к себе внимание потомства и заинтересовать его (что зависит не только от его дарования, но часто, или даже еще чаще, от интереса, вызываемого данным предметом), пусть он даже по простоте своей или из хитрости выражается несколько темно и двусмысленно - не беда! Найдется ряд истолкователей, которые, перелагая и переиначивая его сочинения, припишут ему множество воззрений - либо соответствующих, либо подобных, либо противоречащих его собственным, - которые окружат его имя почетом. Он обогатится за счет своих учеников, подобно учителям в день ярмарки Сен-Дени. По этой причине стали ценить некоторые пустяковые вещи, приобрели популярность разные писания и во многие произведения стали вкладывать самое разнообразное содержание - кому какое вздумается, - вследствие чего одна и та же вещь приобрела тысячу смыслов и сколько угодно самых различных значений и толкований. |
| Or bien, c'est juste le travail contraire qu'il convient que vous fassiez sur les auteurs difficiles. Ils se sont couverts d'ajustements compliqués et de harnois enchevêtrés ; il faut les mettre en chemise ; il faut les forcer d'être simples à leur corps défendant et les juger et peut-être les approuver et les goûter ainsi devenus. | Итак, именно идя от противного, вы приходите к трудным авторам. Они все такие в сложных путах, покрыты непроницаемостями, нужно стащить с них одежды, нужно заставить их быть простыми и, когда они станут такими, только тогда судить их и даже найти в них вкус. |
| - Mais de même qu'en lisant un auteur simple on prend assez facilement l'habitude, par la lecture méditée, d'y mettre beaucoup de choses qu'il n'a point pensées ou qu'il n'a pensées qu'en puissance ; tout de même, en simplifiant les auteurs compliqués, ne leur fait-on pas le tort de leur ôter leur seul mérite ? | Но подобно тому, как читая простого автора, приобретают привычку при сосредоточенном чтению вкладывать туда больше, чем автор думал сам или чем он располагал в потенции, упрощая сложных авторов не отнимают ли у них их единственного достоинства? |
| - Il est assez vrai ; mais leur punition méritée est sans doute qu'on les dépouille, au heu de les enrichir, eux qui veulent paraître plus riches qu'ils ne sont et qui donnent les apparences de la richesse à leur pauvreté ; et qu'on jette de la lumière dans l'appartement volontairement obscur où ils nous reçoivent, pour voir l'ameublement un peu usé sur lequel ils voulaient faire illusion. | -- Это верно, но они заслуживают без сомнения наказания быть обнаженными, хотя бы для того, чтобы обогатить их содержанием. Их, которые хотят казаться более богатыми, чем они есть на самом деле и которые пытаются подать видимость богачества при своей бедности. Возможно, бросая сноп света в добровольно избранное ими царство тьмы, в котором они нас принимают, хотят видеть меблировку, несколько поношенную, с помощью которой они пытаются создать иллюзию. |
| En tout cas l'exercice, s'il est fatigant, est très sain et très utile. C'est une traduction d'un langage chiffré. Il s'agit de trouver le chiffre. Tant qu'on le cherche, c'est une bataille. Quand on l'a trouvé, c'est une victoire. Il ne faut point passer sa vie à chercher des chiffres et à déchiffrer. Mais de temps à autre, c'est une chose qui n'est ni sans plaisir ni sans profit. | Во всяком случае, подобное занятие, пусть и утомительное весьма здоровое и полезное. Это перевод шифрованного языка. Нужно отыскать этот шифр. Пока его ищут, идет битва. Когда его находят, одерживают победу. Однако не стоит проводить свою жизнь в шифровании и дешифровании. Но время от времени подобное времяпровождение ни без удовольствия и не без пользы. |
| English | Русский |
| DE même il est bon de lire quelquefois les mauvais auteurs. Ceci est très dangereux ; mais, si l'on y met de la discrétion, très salutaire encore. | Также полезно иногда читать плохих авторов. Это весьма опасно, но если за это взяться умеючи, то может быть и весьма полезно. |
| C'est très dangereux : "Pourquoi aimez-vous, ce me semble, la conversation des imbéciles ? | Это опастно: "Почему вы, как мне представляется, любите, дураков"? |
| - Ils m'amusent infiniment. | -- Они меня бесконечно забавляют. |
| - Il ne faut pas se livrer beaucoup à cette volupté. Elle est malsaine. C'est un plaisir de malice qui est très sec et très desséchant et qui rend l'esprit très aride. Flaubert adorait les imbéciles. Il rêvait de faire une encyclopédie de la sottise et il en a donné deux gros volumes. C'est déjà trop. &Аgrave; ce jeu, on s'habitue à un immense orgueil et à se considérer comme infiniment supérieur, ce qui d'abord est assez déplaisant, et ce qui ensuite rend très peu capable de grandes choses ; car c'est en regardant en haut qu'on fait effort et qu'on tire de soi tout ce qui est possible qu'on en tire. | -- Однако не стоит предаваться слишком этому занятию. Это нездорово. Это удовольствие, которое иссушает и опустошает душу. Флобер обожал дураков. Он мечтал создать энциклопедию дураков и он выдал два больших тома таковой. Это слишком. В этой игре пристращают себя к неумеренной гордыне и рассматривают себя как существо высшего порядка, что во-первых, достаточно неприятно, и что, во-вторых, обессиливает человека перед великими свершениями. Ибо глядя вверх только можно расти над собой и вытягивать из себя все, что только можно вытащить. |
| Il n'y a rien de plus inutile que la grande partie de sa vie que Boileau a passée à lire de mauvais auteurs pour se moquer d'eux, et je vois là une grande petitesse d'esprit. Le métier qu'a fait Boileau ne se justifie que quand il s'agit d'un mauvais auteur qui jouit de la faveur générale, et par conséquent d'une funeste erreur publique à rectifier ; mais attaquer Pinchène et Bonnecorse, c'est s'accuser soi-même ; car c'est avouer qu'on les a lus, et qui vous forçait à les lire si ce n'est le désir d'y trouver matière à des épigrammes ? Et ce désir n'est pas charitable, et le genre littéraire qui en dérive est le plus méprisable des genres littéraires. | Нет также ничего более бесполезного, чем как Буало всю жизнь проводить за чтением плохих авторов, чтобы смеяться над ними. Есть в этом какая-то мелочность духа. Занятие, которому так страстно предавался Буало, оправдывает себя только тогда, когда речь плохой автор имеет громкую репутацию, и потому следует исправить всеобщую ошибку вкуса. Но атаковать Пиншена и Боннокорса -- это обвинять себя самого, потому что это значит признаваться, что ты их читаешь, и то что тебя принуждает к этому, это желание найти там материал для эпиграмм. Подобное желание совсем не христианское. Литературный жанр, который строится на нем, пожалуй, самый презренный изо всех литературных жанров. |
| On remarque parmi les enfants beaucoup de petits moqueurs qui saisissent bien les ridicules des grandes personnes et de leurs camarades et qui se font par là une petite royauté, comme d'autres par la force ou par l'instinct et les qualités du commandement. La Bruyère les a bien connus : "Il n'y a nuls vices extérieurs et nuls défauts du corps qui ne soient aperçus par les enfants ; ils les saisissent d'une première vue et ils savent les exprimer par des mots convenables : on ne nomme point plus heureusement. Devenus hommes, ils sont chargés, à leur tour, de toutes les imperfections dont ils se sont moqués." | Среди пацанов, как все мы знаем, множество маленьких насмешников, которые умеют великолепно замечать нелепости старших товарищей и своих сверстников и которые благодаря этой способности образуют вокруг себя кружок преданных друзей, как другие это делают благодаря силе и инстинкту или задаткам лидера. Лабрюйер их хорошо знал: "Нет такого внешнего недостатка или телесного изъяна (а также душевного, но в меньшей степени), которые бы не были замечены детьми. Они их схватывают с первого взгляда и знают, как обозначит их соответствующими словами: невозможно порой найти более удачного определения. Став взрослыми, они уже сами перегружены всеми теми несовершенствами, над которыми они в свое время смеялись". |
| Vous reconnaissez certainement quelques-uns des petits garçons qui furent vos camarades de classe. Rappelez-vous maintenant ce qu'ils sont devenus. Leurs parents, tout en croyant devoir les gronder et en faisant mine, en étaient très fiers. Ils sont devenus des imbéciles. Rien ne révèle la débilité d'esprit et ne l'entretient comme la moquerie. | Вы вспомните без сомнения некоторых из ваших друзей детства. А теперь прикиньте, кем они стали. Родители полагая своим долгом бранить их за это и показывать свое недовольство, в сущности были горды ими. А теперь они стали дураками. Ничто так не обличает глупости и недостатка ума, как склонность к насмешничеству. |
| Il faut donc plutôt éviter que provoquer les occasions de se donner ou de confirmer en soi cette tendance. S'exercer à la moquerie, c'est avoir déjà et se conférer la volonté d'impuissance. | Стоит однако избегать того, чтобы пытаться примеривать эту тенденцию на себя, подтверждая собой данное правило. Предаваться насмешничеству -- это уже быть беспомощным или записываться туда. |
| Cependant, il ne faut pas s'interdire tout à fait les livres des sots. C'est d'abord une catharsis. La catharsis est, comme on sait, l'art de se débarrasser sans danger d'un sentiment qui pourrait nuire, de s'en purger de telle sorte qu'il ne reste pas en nous pour nous torturer, ou qu'il ne s'exerce pas d'une manière mauvaise et funeste. Selon Aristote on se purge de la peur et de la pitié en les éprouvant, au théâtre, pour les malheurs de héros imaginaires, grâce à quoi elles ne demeurent pas en nous pour nous assombrir. Les acteurs savent qu'il faut avoir le trac, l'émotion paralysante, avant la représentation ou pendant la représentation, et ils disent : "Si on l'a avant, on ne l'a pas pendant ; on est purgé" ; et il est possible. | Однако не стоит отказываться совсем от глупых книг. Это прежде всего катарсис. Катарсис, как известно -- это способ освобождаться от чувства, которое гнетет, очищаться таким образом, что в нас не остается того, что нас мучит или того, что как камешек в ботинке натирает на душе мозоли. Согласно Аристотелю мы очищаемся от страха и мизера, предаваясь этим чувствам в театре в отношении воображаемых героев. И таким образом эти чувства не утемняют нашего духовного горизонта. Актеры знают, что нужно обладать trac'ом, эмоцией парализующей до или во время представления, и они говорят: "Если trac прошелся в вас до, то во время его не будет. Вы очиститеть". Возможно, так они и есть. |
| Or la moquerie exercée sur les mauvais livres est une catharsis. &Аgrave; l'exercer sur le mauvais livre, on lui donne satisfaction, et l'on n'a plus le besoin, peut-être, de l'exercer sur les personnes. C'est une soupape de sûreté. C'est la part du feu ; la malignité a eu son aliment ; elle se calme, elle s'apaise et elle ne nous anime plus. | Итак насмешка над плохими книгами -- это род катарсиса. Насмехаться над плохими книгами -- это испытывать удовлетворение, и после этого более уже нет желания смеяться над их написавшими авторами. Это один из предохранительных клапанов. Это часть огненной стихии; злобность нашла свою пищу, она успокаивается и более не воодушевляет нас. |
| J'ai dit "peut-être" ; car je n'en suis pas très sûr. Boileau est un exemple à l'appui de la théorie, Racine contre. Boileau épuisant sa malignité sur les méchants ouvrages, était d'humeur aimable dans le cours ordinaire de la vie ; Racine, criblant d'épigrammes les mauvais auteurs, demeurait d'humeur maligne dans son domestique, même à l'égard de son meilleur ami. | Я сказал: "возможно", потому что в этом не до конца уверен. Буало -- вот вам пример, подтверждающий теорию, Расин -- противостоящий ей. Буало, поизгилявшись на плохими произведениями, был человеком вполне любезным в бытовых ситуациях. Расан, накатывая эпиграммы на плохих авторов, оставался во власти злобы дома и даже по отношению к своему лучшему другу. |
| Alceste me paraît bien avoir été aussi bourru contre les livres que contre les personnes et contre les personnes que contre les livres, et Molière ne se trompe guère en connaissance des caractères. Mais enfin, il est possible que le railleur de livres canalise sa malignité. | Альцест, мне кажется, так же ворчит на книги, как и на персоны, и так же на персоны, как и на книги. Мольер не ошибается в характерах. Но, возможно, насмешки над книгами как раз выражают его неприятние их. |
| Pour mon compte, je connais un Pococurante. Pourquoi aime-t-il à lire les livres, puisque, jamais non pas une seule fois de sa vie, il n'en a trouvé un bon ? Pourquoi ? Évidemment parce qu'il prend du plaisir à les trouver mauvais. Cela est certain. Et ce sont des épigrammes continues, redoublées, triplées, renaissant indéfiniment les unes des autres. Et il semble ne lire que pour renouveler la matière épuisée de ses épigrammes. Naturellement il n'a jamais rien écrit. | Что касается меня, то я знаю одного подобного типа. Почему он любит читать книги, если он ни разу в своей жизни не нашел там ничего хорошего? Почему? Очевидно, потому что он находит страшное удовольствие видеть их плохими. Это очевидно. И он производит на их счет постоянные колкости, дублирует их, троит, порождает одни вслед за другими. И кажется, он читает только за тем, чтобы обновить истощающийся время от времени материал для своих колкостей. Само собой, он никогда ничего не пишет. |
| C'est, comme on a dit, un grand avantage que de n'avoir rien fait ; mais il ne faut pas en abuser. Il en abuse royalement. On demandait : "Pourquoi n'a-t-il jamais fait un livre?" On répondit : "Parce qu'il l'aurait trouvé bon et que trouver bon un ouvrage l'aurait tellement désorienté qu'il en aurait fait une maladie". Or, j'ai dit que je le connais ; il est extrêmement agréable et bienveillant envers les personnes ; c'est un homme du meilleur caractère. | Ничего не делать -- это, как сказано, большое преимущество, но не следует этим злоупотрелять. Но этим прекрасно злоупотребляют. Спрашиваю: "Почему бы тебе не написать книги?" Отвечает: "Допустим, ее найдут хорошей. Найти какую-нибудь работу хорошей, было совершенно выбить из колеи того, кто пишет плохие книги". Итак, я говорил, что знаю этого человека. Он экстремально приятен и доброжелателен по отношению к каждому, у этого человека превосходный характер. |
| Concluons que dans sa malveillance à l'égard des livres il a sa soupape. Il est possible que la lecture des mauvais livres soit une catharsis d'une très précieuse utilité morale. | Из чего делаю вывод: его недображелательство по отношению к книгам -- это его предохранительный клапан. Возможно, что чтение плохих книг -- это нечто вроде катарсиса. Очень полезное моральное свойство. |
| Ensuite la lecture des mauvais livres forme le goût, à la condition qu'on en ait lu de bons, d'une façon qu'il ne faut pas mépriser, ni peut-être négliger. Au sortir des études scolaires, les jeunes gens se partagent à peu près en trois classes : ceux qui liront instinctivement de bons livres ; ceux qui en liront de mauvais, ou vulgaires, ou très médiocres ; ceux qui ne liront rien du tout. Les études scolaires donnent le goût du beau, ou l'horreur du beau, ou l'indifférence à l'égard de la littérature. | Далее. Чтение плохих книг форматирует вкус при условии, что наряду с ними читают и хорошие, при условии, что не нужно плохие книги ни презирать, ни, возможно, неглижировать ими. По выходе из лицея молодые люди делятся на три группы: тех, кто будут инстинктивно читать хорошие книги, тех, кто будут читать плохи, или вульгарные, или посредственные; и тех, кто вообще не будут ничего читать. Школьные студии дают хороший вкус или наоборот отвращают от прекрасного, или вообще оставляют выпускников равнодушными к литературе. |
| Elles donnent le goût du beau à ceux qu'elles ont intéressés, et ils ne songent plus qu'à retrouver des sensations d'art analogues à celles qu'ils ont éprouvées en lisant Horace, Virgile, Corneille et Racine, et c'est pour cela, disons-le en passant, qu'il faut toujours, au lycée, amener l'élève jusqu'aux auteurs presque contemporains, pour que, entre les grands classiques et les bons auteurs de leur siècle, il n'y ait pas une grande lacune qui les ferait désorientés en face des bons auteurs de leur siècle et qui les empêcherait de les goûter, par où ils seraient de ces humanistes qui ne peuvent entendre que les auteurs très éloignés de nous, gens respectables et peut-être même enviables, mais qui sont privés de grandes et saines jouissances. | Школьные знания дают чувство прекрасного тем, кто хочет его найти. Такие люди будут постоянно думать, как бы найти похожее тому, что они испытали читая Горация, Вергилия, Корнеля и Расина. По этой причине, скажем мимоходом, нужно в лицее довести учеников почти до современных авторов, чтобы между классика и лучшими авторам нашего времени не было временной лакуны, которая бы дезориентировала ученика в понимании классиков на фоне современных писателей. Или чтобы они не были похожи на тех гуманитариев, которые вообще не хотят слышать об авторах отдаленных от нас эпох, людей респектабельных и, возможно даже, достойных подражания, но которые сами себя лишили больших и здоровых наслаждений. |
| Les études scolaires inspirent à jamais l'horreur du beau à ceux qu'elles ont ennuyés. &Аgrave; la vérité, il est évident qu'ils l'avaient déjà, mais ces études l'ont comme violemment développée. Figurez-vous un enfant qui, de naissance, n'aimerait pas la musique et que, par autorité paternelle, on aurait fait jouer du violon pendant dix ans : il ne pourrait plus passer devant un marchand d'instruments de musique. | Школьные занятия инспирируют всегда ужас в тех, кого они раздражают. Это почти всегда случается с теми, кого вталкивают в них насильно. Возьмите для примера ребенка, который с детства не любит музыки и которого родительской властью заставляют играть на скрипке в течение десяти лет. Такой не может даже спокойно пройти мимо магазина музыкальных инструментов: его вмиг начинает колотить. |
| Seulement, ceux que les études scolaires ont ennuyés se subdivisent en deux classes : ceux qui n'ont horreur que de la belle littérature et ceux qui ont horreur de toute littérature. Les premiers forment le contingent des lecteurs de mauvais écrivains, des lecteurs de romans niais, des lecteurs de poètes excentriques, etc. | Тех, кому скучны школьные занятия подразделяются на два класса: тех, кого ужасает сама изящная словесность и те, кого отвращает литература вообще. Из первых рекрутируется контигент читателей плохих писателей, читателей глупых романов, читателей эксцентричных поэтов и тому подобное. |
| Les seconds, de toute leur vie, ne liront que leur journal, en en choisissant un où l'on ne fera jamais de critique littéraire ; de quoi il ne faut pas les blâmer, car on est bien plus sot en contrariant sa nature qu'en la suivant. | Вторые за всю свою жизнь читают только газеты, выбирая такие из них, где никогда нет и быть не может литературной критики; таких не стоит бранить, ибо противиться своей натуре глупее, чем потакать ей. |
| Voilà les trois catégories. Or, il me semble qu'il ne faut être d'aucune des trois. Il est souhaitable qu'on ne soit pas de la troisième ; il est désirable qu'on ne soit pas de la seconde ; il n'est pas tout à fait sans danger d'être uniquement et strictement de la première. Supposez un homme, de nos jours, qui ne lirait que de l'Anatole France, du Loti, du Lemaître, du Bourget, du Régnier... Il me semble qu'il serait exactement dans la situation de cet humaniste dont je parlais plus haut : il n'aurait que le sentiment de l'excellent, avec une certaine étroitesse dédaigneuse d'esprit. | Вот вам три категории. Итак, мне представляется, что не нужно принадлежать никакой из них. Желательно принадлежат к третьей или вотрой, и не совсем безопасно быть целиком в рядах первой. Представьте себе только нашего современника, который читает исключительно Анатоля Франса или Лоти, Леметра, Бурже или Ренье.. Мне представляется, что подобный читатель как раз будет в положении того гуманитария, о котором я говорил выше: но будет испытывать только возвышенные чувства, с некоторой долей ограниченной презрения к остальному человечеству. |
| Aurait-il même le sentiment de l'excellent? En vérité, je ne sais. C'est par comparaison que l'on a le sentiment de l'exquis. Ce n'est pas seulement par comparaison, sans doute, et la beauté nous frappe par elle-même et c'est-à-dire par un accord soudain entre notre façon de sentir et la façon qu'un autre a de créer. | Есть ли чувство превосходного? По правде говоря, не знаю. Ведь благодаря сравнению появляется чувство особенного. Возможно, не только благодаря ему, возможно, прекрасное может нас поразить и само по себе и как раз благодаря неожиданному согласию между тем, как один воспринимает и как другой создает. |
| Mais il n'en est pas moins que mesurer les distances aide singulièrement à évaluer les hauteurs et, s'il n'est pas mauvais de connaître les prédécesseurs et les contemporains de Corneille pour bien entendre, pour entendre distinctement combien il est nouveau et combien il est grand, à toutes les époques il en est de même, et il faut pousser des reconnaissances dans le pays des médiocres pour revenir aux grands avec une faculté renouvelée d'admiration. | Но не в меньшей степени это чувсто обязано способности определить дистанцию между нами и оцениваемым. Нет ничего плохого в том, чтобы знать предшественников и современников Корнеля, чтобы правильно и отчетливо понять, насколько он нов и насколько он велик, велик для всех эпох. Спускаясь до посредственностей, мы возвращаемся к великим к обновленной и удвоенной способностью восхищаться ими. |
| Chateaubriand parle d'un auteur de son temps qui, chaque année, allait faire sa remonte d'idées en Allemagne ; un homme sage doit aller faire de temps en temps chez les mauvais auteurs la remonte de ses facultés d'admiration. |
Шатобриан говорит об одном авторе, своем современнике, который каждый год делал обзор идей в Германии; мудрый человек должен время от времени делать обзор плохих авторов, чтобы обновлять свою способность к восхищению. aller: aller occuper sa place - пойти занять своё место; aller demander des renseignements - пойти за справками, пойти разузнать; aller voir qn - сходить к кому-л, побывать у кого-л, навестить кого-л |
| Il n'est pas impossible que Boileau, dans la lecture des Pradon, n'ait cherché des raisons d'admirer davantage Racine. Cette pensée est consolante. On peut envisager les mauvais auteurs comme fonction de la gloire des grands. Un bon auteur peut dire des mauvais : "Que serais-je sans eux ? Je semblerais petit." Un mauvais auteur peut dire d'un bon qui le méprise : "Ingrat ! Serait-il grand si je n'existais pas." | Отнюдь не кажется невозможным, что Буало, читая Николя Прадона (1632-1698, руанский драматург), искал там резонов еще более восхищаться Расином. Эта мысль утешает. Стоит присматриваться к плохим авторам, чтобы еще более восхищаться величиной великих. Хороший автор может говорить о плохих: "Чем и кем бы я был без вас? Я бы казался лилипутом". Плохой же автор может отпарировать великому, который его забижает: "Неблагодарный! Был бы ты великим, если бы не существовал я". |
| Tant y a qu'il n'est pas inutile de retremper son goût pour les hommes d'esprit dans le commerce des imbéciles. Certaine table d'hôte a formé mon goût peut-être plus que Sainte-Beuve. Où en serais-je si je n'avais pas lu X... ? Je ne saurais pas le contraire de quoi il faut croire bon; car il avait une infaillibilité à rebours qui donnait une idée de l'absolu. | Может и стоить свой дух для людей большого ума, окуная его в общение с посредственностями. Некоторые меню оказали влияние на формирование моего вкуса более, возможно, чем Сент-Бев. Где бы я был, если бы я не читал Пелевина? Я не знал бы противоположности хорошему, которому я доверял изначально; все же от идеи противоположного часто безошибочно приходят к идее абсолютного. |
| Lisons un peu les mauvais auteurs ; à la condition que ce ne soit pas par malignité, c'est excellent. Cultivons en nous la haine d'un sot livre. La haine d'un sot livre est un sentiment très inutile en soi ; mais qui a son prix s'il ravive en nous l'amour et la soif de ceux qui sont bons. | Давайте читать помаленьку плохих авторов; при условии, что это делается не из зловредства. Давайте культивировать в себе ненависть к плохой книге. Ненависть к глупой книге -- чувство само по себе бесполезное, но которое полезно тогда, когда оживляет в нас жажду тех книг, которые умны. |
| English | Русский |
| J'APPELLE ennemis de la lecture, non pas les multiples choses qui empêchent de lire et dont il faut reconnaître que la plupart sont excellentes, études scientifiques, vie d'action, sports, etc. Il est évident que notre temps n'est pas et ne peut pas être celui des liseurs. Ce que les anciens appelaient d'un mot charmant n'existe plus guère. | Я призываю противников чтения, не преувеличивать многочисленные обстоятельства, которые мешают читать и большая часть которых выглядет привлекательно: научные штудии, деятельная жизнь, спорт и др. Совершенно ясно, что жизнь так распорядилась, что мы не можем быть по преимуществу читателями. То что древние обзывали прекрастным словом umbratilis vita, это уже и не для нас |
| Presque personne n'a plus le temps de s'enfermer "à l'ombre" pendant plusieurs jours pour lire un livre. Le livre n'est plus lu que morceau par morceau, vingt pages par vingt pages et c'est-à-dire, même quand il est lu, n'est plus lu du tout, puisque la continuité dans la lecture est nécessaire, non seulement pour juger d'un ouvrage bien fait, mais pour l'entendre. | Почти что уже и никто не имеет времени запузыриться в тень, чтобы в течение нескольких дней читать и читать. Книга в наши дни может читаться только по кусочкам, страниц по двадцать, и таким образом можно сказать, что читая мы практически не читаем, поскольку последовательность в чтении необходима, не только для того, чтобы правильно судить о работе, но и чтобы ее понимать. |
| Un tout petit nombre, - "d'adorateurs zélés à peine un petit nombre" - d'hommes et de femmes aimant à lire composent aujourd'hui un public restreint pour lequel, un peu aussi par habitude, on continue d'écrire. Un auteur, de nos jours, est un moine qui écrit pour son couvent, isolé dans un petit monde isolé. La littérature est devenue conventuelle. Pour certains, du reste, amoureux de la réputation à petit bruit et délicate, elle n'en est que plus agréable et que plus chère. | Совсем малое их число -- "устойчивых обожателей слишком мало" -- мужчин и женщин, любящих читать, составляют в наши дни публику ради которой по старой привычке все еще продолжают писать. Современный автор -- как монах, который пишет для монастыря, изолированный в маленьком изолированном мире. Литературая становится монастырской. Для некоторых, впрочем, любителей репутации в узких кругах знатоков, она от этого делается еще более ценной и дорогой. |
| Mais ce n'est pas de ces ennemis-là que je veux parler. Tout compte fait, il me semble qu'ils ne peuvent être que très utiles. Ils éliminent les faux amis de la littérature, ceux qui ne liraient que s'il n'y avait pas d'autre distraction, ni d'autre passe-temps, gens par conséquent de très peu de goût, n'ayant pas la vocation et qui alimenteraient autant la basse littérature que la bonne et plutôt celle-là que celle-ci ; et ils laissent intacte la troupe de ceux qui sont véritablement nés pour lire. Je crois que la perte est nulle, si tant est même qu'il n'y ait pas gain. | Но совсем о других противниках чтения я веду речь, а не о тех, кому вечно не хватает времени. Если взглянуть в суть вещи, мы найдем, что многие такие люди читают только то, что им полезно. Они вытесняют тех любителей чтения, которые кроме этого не имеют ни другой страсти, ни другого способа рассеяния, следовательно людей без всякого вкуса, не имеющих к этому призвания и питающихся любой писаниной, плохой ли, хорошей ли. Потеря подобных любителей чтения -- это никакая не потеря, если даже не приобретение. |
| Les ennemis de la lecture dont je veux parler, ce sont les tendances, les penchants et les habitudes qui empêchent de bien lire, de lire comme il est utile, profitable et agréable de faire. | Противники чтения, о которых я хочу говорить, есть представители той тенденции, склонности и привычки которых, мешают им читать хорошо, читать с пользой и приятностью. |
| &Аgrave; l'entendre ainsi, les principaux ennemis de la lecture sont l'amour-propre, la timidité, la passion et l'esprit de critique. | Принципиальные противники чтения, о которых идет речь -- это самолюбие, скромность, страсть и чувство критики. |
| La Bruyère, dont le chapitre intitulé Des ouvrages de l'esprit contient tout un art de ne pas bien lire, a touché l'un après l'autre tous ces points et nous n'avons qu'à l'écouter : "L'on m'a engagé, dit Ariste, à lire mes ouvrages à Zoïle : Je l'ai fait. Ils l'ont saisi d'abord et, avant qu'il ait eu le loisir de les trouver mauvais, il les a loués modestement en ma présence et il ne les a pas loués depuis devant personne. Je l'excuse : je n'en demande pas davantage à un auteur ; je le plains même d'avoir écouté de belles choses qu'il n'a point faites." | Лабрюйер, в главе, названной "Остоумные этюды", содержащую искусство не читать, коснулся один за другим всех этих вопросов и нам остается лишь послушать его. "Меня попросили, говорит Арист, почитать мои работы Зоилу: я это сделал. Меня выслушали и Зоил, прежде чем назвать их плохими, умеренно похвалил их в моем присутствии. С тех пор он их более нигде ни перед кем не хвалил. Я его извиняю: от автора невозможно требовать большего; я даже жалею, что он слушал прекрасные вещи, которые писал не он". |
| Ceci est l'amour-propre, l'amour de soi, la jalousie, empêchant de lire ou de jouir en lisant. Ces sentiments sont tout naturels de la part d'un auteur, et il est, en effet, bien "excusable". Cet écrivain - c'est je crois, un Anglais ; mais j'ai oublié son nom - disait : "Quand je veux lire un bon livre, je le fais". C'est excellent comme estime de soi ; ce n'est même pas, peut-être, de l'orgueil proprement dit. Il est très vrai que, quand on est auteur et bon auteur, on doit nécessairement et sans vanité n'être satisfait que de ce que l'on fait soi-même, puisqu'on a une façon de penser toute particulière qui ne peut guère s'accommoder que d'elle-même. | Это самолюбие, любовь к себе, ревность, что мешает читать или наслаждаться чтением. Эти чувства вполне натуральны у автора и они вполне извинительны. Этот писатель -- я думаю, англичанин, хотя я забыл его имя -- говорил: "Когда я хочу читать хорошую книгу, я ее читаю". Это великолепная самооценка, это даже не гордость в собственном смысле этого слова. Это более чем истина, когда ты автор и притом хороший, есть необходимая потребность безо всякого тщеславия быть удовлетворенным тем, что ты творишь, поскольку в этом случае есть только один способ правильной психологической установки: необходимо все ранжировать по своей мерке. |
| Comment voulez-vous que Corneille puisse trouver bon Racine, qui goûte les sujets que Corneille a toujours évités et les manières de traiter les sujets que Corneille très visiblement n'aime point, et qui se donne tout entier à la peinture de l'amour, sentiment que Corneille a toujours considéré comme trop chargé de faiblesse pour pouvoir soutenir une tragédie? Il y a une sorte d'incompatibilité d'humeur. Corneille, direz-vous, au moment même de la plus grande vogue de Racine, a fait Psyché. Voulez-vous mon sentiment secret ? Corneille n'a jamais été très fier ni très satisfait d'avoir écrit Psyché. | Чего бы вы хотели, чтобы Корнель считал Расина хорошим, когда последнему нравились сюжеты, которых Корнель всегда избегал и который разрабатывал их в манере, очевидно нелюбимой Корнелем? Расин целиком отдается изображению любви, чувства, которое Корнель всегда рассматривал чересчур перегруженным слабостью, чтобы быть подходящим для трагедии. Есть такая вещь как несовместимость характеров. Корнель, вы может быть скажете, на пике расиновой моды написал "Психею". По правде говоря я думаю, что Корнель никогда не был ни горд ни удовлетворен своей "Психеей". |
| Comment veut-on que Voltaire, toutes raisons à part d'animosité et d'amour-propre, trouve bonne la Nouvelle Héloïse et bon l'Émile ? C'est proprement, de par la nature différente des esprits, la chose impossible. Les auteurs ont toutes sortes de motifs de ne pas admirer, ni même goûter les ouvrages de leurs confrères, motifs dont l'amour-propre est seulement l'un, duquel, du reste, je n'irai pas jusqu'à dire qu'il est le plus faible. | Как возможно, чтобы Вольтер, со всем своим самолюбием и воодушевленностью, находил хорошими Новую Элоизу или Эмиль? Это вещь, при его совершенно непохожей на Руссо натуре и состоянии духа, невозможная. В запасе у авторов все типы мотивов не восхищаться, и даже не отведывать трудов своих собратьев. Причем мотив самолюбия только один из них, о котором я не скажу однако, будто он слабейший в их череде. |
| - Mais nous qui ne sommes pas auteurs, nous n'avons aucun amour-propre qui nous empêche de lire et de lire de la bonne façon. - Si bien ! Vous n'avez pas remarqué qu'un auteur est un ennemi ? Il l'est toujours. Il l'est toujours un peu. Si c'est un moraliste, il est un homme, d'abord qui s'arroge le droit de se moquer de vous. Vous vous en apercevez toujours, sourdement. S'il est un idéaliste, il vous présente des héros de vertu, de courage et de grandeur d'âme qu'il prétend être, du moins qu'il a l'air de prétendre être, puisqu'il était capable de les concevoir. Quand on peint son héros, on peint son idéal, et l'idéal que l'on a, on se croit toujours un peu, on se croit du moins par moment, de force à le réaliser. Tout au moins on a quelque air de cela. | Но мы сами не писатели, у нас нет ихнего самолюбия, которое препятствовало бы нам читать с удовольствием. Чудесно! Вы не заметили, что любой автор -- это противник? Он это всегда такой. Он такой всегда немного. Если он моралист, то он человек, который присваивает себе право смеяться над вами. Вы это всегда заметите. Если он идеалист, он представим вам добродетельного героя, или мужественного или великодушного, претендуя скромно, что он таков, по крайней мере, у него такой вид, будто он претендует на это, поскольку все это у него скрыто в глубине его натуры. Когда он изображает своего героя, он рисует своей идеал, и это тот идеал, который, как он верит, хотя бы немного, он в состоянии реализовать. По крайней мере у автора такой вид. |
| Poser un héros, c'est un peu se poser en héros. C'est une chose bien insupportable à beaucoup de lecteurs que cet air de supériorité. Si la petite lectrice naïve de romans se dit : "Quel beau caractère doit être ce monsieur Octave Feuillet", et est un peu amoureuse de M. Octave Feuillet" ; pour le même motif et par contre, l'amour-propre de bien des lecteurs regimbe contre Octave Feuillet et dit en grondant : "Cet auteur se donne bien du mal pour me faire entendre qu'il a plus de délicatesse que moi. Quel prétentieux !" | Выставить героя, это всегда выставить себя в качестве героя. Вещь, скажем, в больших дозах непереносимая у читателя -- это вид превосходства. Если наивная юная читательница романов говорит себе: "Какой замечательный характер у этого мсье Октава Фейе" -- это значит, что она немного влюблена в Октава Фейе. Этот же мотив, взятый в противоположном плане, заставляет многих читателей брыкаться против этого О. Фейе. такие читатели ворчат: "Этот автор дает мне понять, что он более тонкая натура, чем я. Какое самомнение!" |
| Et votre amour-propre est blessé et votre jalousie s'éveille comme contre quelqu'un qui a plus de succès que vous dans un salon. | И ваше самолюбие ранено, и в вас просыпается ревность к тому, кто имеет в салоне больший успех, чем вы. |
| Inversement le réaliste vous "touche", comme on disait quelquefois au XVIIe siècle, pour ne pas dire tout à fait blesser, ou au moins vous inquiète, quand il peint quelqu'un de ridicule qui pourrait bien être à peu près vous. Que de lecteurs ayant compris que Flaubert se moque d'Homais se sont dit : "Se railler d'un homme parce qu'il est anticlérical, ce n'est pas très fort ; après tout, moi je le suis et je ne suis pas si ridicule. Cet auteur écrit avec correction ; mais il est un peu impertinent." L'amour-propre s'est éveillé et il est en garde. | Наоборот, реалист делает вам туше, как говорили иногда в XVII веке, чтобы не сказать оскорбляет или, по крайней мере, беспокоит, когда он изображает в своих произведениях некоего типа, который весьма смахивает на вас. Сколько читателей, поняв, что Флобер смеется с Омэ, не говорили себе: "Смеяться над человеком, потому что он антиклерикал -- это не комильфо; в конце концов я тоже противник церкви, но я ведь не так нелеп. Этот автор сделал верный портрет, но он несколько нескромен". Самолюбие проснулось, и вот человек настороже. |
| Et, dans tous les cas, un auteur blesse ce sentiment profond d'égalité que nous avons tous. Il est un homme qui se détache de la troupe et qui prétend se faire admirer, au moins se faire écouter et nous divertir. Ce n'est pas une petite fatuité. C'est un homme qui dans un salon prend la parole ; c'est un homme qui dans un salon va du côté de la cheminée (??) ; il faut qu'un homme ait bien de l'esprit pour se faire pardonner de s'être dirigé du côté de la cheminée. La première impression est toujours hostile. Il a toujours à vaincre cette première impression. Autant en a à faire l'auteur, quel qu'il soit du reste. | Во всяком случае это автор чувство задевает равенства, которое своейственно всем нам. Вот человек, который отделяется от остальных и хочет, чтобы им восхищались, по крайней мере, хочет чтобы его выслушали и хочет нас развлечь. Это не простое самодовольство. Это человек который берет слово в салоне. Важно, чтобы у этого человека хватило духа, чтобы он мог заставить извинить себя, за то что он обращает на себя всеобщее внимание. Первое впечателение всегда враждебно к нему. Нужно все время преодолевать это первое впечатление. Только так делается автор. |
| Au fond, bien des lecteurs ne pardonnent d'écrire qu'aux rédacteurs des faits divers dans les journaux. Ceux-ci n'ont point de prétention à l'invention, ils n'en ont point à la composition, ils n'en ont point au style. Ils sont utiles ; Us renseignent. Voilà de bons écrivains. Ils ne se font pas centre. Ils ne se donnent point des airs d'hommes supérieurs. Ils ne demandent pas, plus ou moins secrètement, l'admiration. Ils n'excitent aucune jalousie. Voilà de bons écrivains. Les sociétés décidément démocratiques n'en admettront sans doute pas d'autres. | По сути большинство из нас не извиняет пишущих, разве лишь они посылают свои заметки в то, что называется в газетах "Смесь" или "Обо всем отовсюду". Эти не имеют претензии ни на изобретательность, ни на композиционную ловкость, ни еще менее на стиль. Они просто полезны: "к нам в редакцию поступило письмо". Вот они хорошие писатели. Они не делают из себя центра всеобщего внимания. Они не воображают себя выдающимися людьми. Они не надеются, явно или тайно, на восхищение. Они не возбуждают никакой ревности. Таковы эти хорошие писатели. Демократические общества только таких и признают. |
| Au vrai, si l'on ne s'ennuyait pas, on ne ferait jamais cet acte d'abnégation et d'humilité d'ouvrir un livre. On se contenterait de ses pensées, en estimant qu'elles valent bien toutes celles qu'un autre peut avoir. La lecture est une victoire de l'ennui sur l'amour-propre. | По правде, если бы люди не скучали, они бы никогда не шли на такой унизительный поступок, чтобы открыть книгу. Они бы вполне удовлетворились своими мыслями, полагая, что они вполне стоят тех, какие только человек может иметь. Чтение -- это победа скуки над самолюбием. |
| Du moment qu'elle est cela, l'auteur est toujours un peu un ennemi et lui-même a à remporter sur l'amour-propre une victoire. Et donc l'amour-propre est un ennemi de la lecture, terrible quand il est amour-propre d'auteur, notable encore quand il est amour-propre de n'importe qui. Continuons de lire La Bruyère ; il connaît la question ; il est homme qui a fait un livre et qui a désiré très vivement être lu et qui était assez intelligent pour comprendre, mieux encore que tout autre chose, les raisons qu'on pouvait avoir de ne le lire point ou de le lire mal : | Раз дело обстоит таким образом, писатель всегда немного враг и ему тоже нужно одержать победу в некотором смысле слова над своим самолюбием победу. И однако самолюбие -- это всегда противник чтения, ужасный, когда это самолюбие автора, достаточно примечательное, если это самолюбие неизвестно кого. Продолжим чтение Ла Брюйера: он в курсе проблемы. Он человек, который создал книгу и живо хотел быть читаемым. Он был достаточно умен, чтобы понимать, возможно, лучше, чем какую-либо другую вещь, резоны, чтобы либо вообще не читать, либо читать плохо: |
| "Ceux qui par leur condition se trouvent exempts de la jalousie d'auteur ont, ou des passions, ou des besoins qui les distraient ou les rendent froids sur les conceptions d'autrui ; personne presque, par la disposition de son esprit, de son cœur et de sa fortune, n'est en état de se livrer au plaisir que donne la perfection d'un ouvrage." | "Те, которые в принципе находят себя свободными от авторской ревности, имеют либо страсти, либо заботы, которые делают их нечувствительными к концепциям других людей. Почти никто, по велению ли своего сердца, духа ли, фортуны ли, не в состаянии предаться удовольствию, которое может внушить совершенство сочинения." |
| Et c'est-à-dire qu'un des ennemis de la lecture, c'est la vie même. La vie n'est pas liseuse, puisqu'elle n'est pas contemplative. L'ambition, l'amour, l'avarice, les haines, particulièrement les haines politiques, les jalousies, les rivalités, les luttes locales, tout ce qui fait la vie agitée et violente, éloigne prodigieusement de l'idée même de lire quelque chose. Millevoye, dans sa jeunesse, était commis de librarie. Son patron le surprit lisant : "Vous lisez, jeune homme ; vous ne serez jamais libraire." Il avait raison : l'homme qui lit n'a pas de passions ; c'en est la marque ; et il n'aura pas même la passion de son métier, son métier fût-il de vendre des livres. | И можно сказать, что один из противников чтения -- это сама жизнь. Жизнь не читабельна, ибо она не склонна к созерцаниям. Амбиции, любовь, жадность, ненависть, особенно ненависть политическая, ревность, соперничество, местные страсти, все то, что делает жизнь волнительной и сильной, чудестным образом отдаляет от самой идеи что-либо читать. Мильвуа (фр полит деятель, издатель полит газет) в своей юности работал в книжном магазине. Его патрон застав его за чтением, был крайне удивлен: "Вы читаете, молодой человек, но вы что, не собираетесь быть библиотекарем?" Он был прав: человек, который читает, не имеет страстей; этот признак, что если человек читает, он не будет страстным даже в своей профессии, профессии продавца книг. |
| La plupart des parents n'aiment pas beaucoup le goût de la lecture chez leurs enfants. Chez les petites filles, c'est une menace qu'un jour elles ne lisent des romans ; et vous ne vous trompez pas beaucoup sur ce point ; elles ne liront guère autre chose. Chez les petits garçons, c'est bon dans une certaine mesure ; mais encore c'est inquiétant. On n'a pas trop de temps pour se faire une position. "Tu liras quand tu seras vieux, quand tu te seras tiré d'affaire." | Большинство родителей не одобряют особенно пристрастия своих детей к чтению. У маленьких девочек это угроза, что они так и будут читать романы. И вы не ошибетесь на этот счет, они не будут читать ничего другого. Для пацанов чтение, конечно, приветствуется, но до определенной степени; чуть больше чем надо, уже озабачивает. Читателям вечно не хватает времени на создание себе в жизни надежного положения. "Читай, когда состаришься, когда отойдешь от дел", -- говорят обыкновенно. |
| Il y a bien quelque bon sens là-dedans. Qu'un homme lise, c'est une marque qu'il n'est pas bien ambitieux, qu'il n'est pas tourmenté par "le fléau des hommes et des dieux", qu'il n'a pas de passions politiques, auquel cas il ne lirait que des journaux, qu'il n'aime pas dîner en ville, qu'il n'a pas la passion de bâtir, qu'il n'a pas la passion des voyages, qu'il n'a pas l'inquiétude de changer de place ; même, remarquez qu'il n'aime pas à causer. L'effroyable quantité de temps que les hommes, surtout en France, dépensent à ne rien dire, et c'est à savoir aux délices de la conversation, suffirait à lire un volume par jour, mais empêche qu'on en lise un par an. | В этом есть немалая толика здравого смысла. Если человек читает, это верный признак того, что он не достаточно амбициозен, что его не мучает "бремя страстей человеческих", что у него нет желания к политике, в каковом случае люди обычно ограничивают свое чтение газетами, что он не любит выезжать на шашлыки, что он не одержим строительной манией, не любит турпоездок, что он глух к карьерному росту; возможно, что он даже не любит болтать. Ужасное количество времени, которое особенно у нас во Франции тратится на болтовню, при этом без какого-либо упоения искусством беседы, хватило бы на чтение одного тома каждый день, но эта же привычка препятстует чтению хотя бы одного тома в год. |
| L'homme qui lit n'a même pas la passion nationale de la conversation. Que de passions n'a pas et ne doit pas avoir l'homme qui lit ! | Человек, который читает лишен даже это общенациональной нашей страсти к болтовне. Каких только страстей не лишен человек, который читает! |
| Et quand on songe qu'une seule suffit pour interdire qu'on soit liseur, on comprend que La Bruyère, ou tout autre auteur, soit effrayé des obstacles qu'il a à vaincre et du petit nombre de personnes qui restent, non pas pour lire son livre, mais pour n'être pas dans l'impossibilité de l'ouvrir. | И когда подумаешь, что всего одной какой-нибудь фитюльки достаточно чтобы вычеркнуть человека из списка читателей, понимаешь, почему Лабрюйер ли любой другой автор, был ужасаем препятствиями, которые ему нужно было победить, и малым числом тех, кто после этого останется не то, чтобы читать, но чтобы хотя бы открыть его книгу. |
| Un autre obstacle, c'est la timidité, qui, du reste, est, elle aussi, une passion. La Bruyère n'a traité ce point qu'indirectement. Il n'a pas dit que la timidité fût un obstacle à lire un livre, il a dit qu'elle en est un à l'approuver : "Bien des gens vont jusqu'à sentir le mérite d'un manuscrit qu'on leur lit, qui ne peuvent se déclarer en sa faveur jusqu'à ce qu'ils aient vu le cours qu'il aura dans le monde par l'impression, ou quel sera son sort parmi les habiles ; ils ne hasardent point leurs suffrages, et ils veulent être portés par la foule et entraînés par la multitude. Ils disent alors qu'ils ont les premiers approuvé cet ouvrage et que le public est de leur avis." | Другое препятствие -- это робость, которая, впрочем, тоже страсть. Лабрюйр подходил к ней несколько сбоку. Он не говорил, что робость -- это препятствие к чтению книги, он говорил, что она один из способов ее одобрения: "Куча людей вполне дозрели до понимания достониства рукописи, которую им читают. Однако они не могут декларировать этого до того момента, пока они не узрят, какой в обществе по этому вопросу намечается тренд и как посмотрят на него, когда он вставит себя в ряды знатоков. Они не рискуют принять участие в голосовании и поэтому они допускают, что отдают свое мнение дуракам и большинству. И только тогда они говорят, что они первые одобрили эту работу и что публика встала на их точку зрения". |
| Un certain manque de courage à donner son avis est donc une cause que le bon ouvrage n'ait pas tout de suite le succès qu'il mérite, il est très vrai ; mais je dis que la timidité du lecteur est cause aussi qu'un ouvrage n'est pas autant lu qu'il en serait digne. Certains lecteurs, en effet, par une sorte de timidité, sont toujours des lecteurs en retard. Ils attendent, non seulement pour approuver, mais pour lire, que le suffrage du public se soit prononcé. Non seulement pour un livre ; mais pour un auteur ; et beaucoup ne lisent un ou plusieurs ouvrages d'un homme que quand il est passé grand écrivain dans l'estime de tout le public, ou quand il a été nommé de l'Académie française, ce qui, du reste, n'est pas tout à fait exactement la même chose ; ou quand ils apprennent sa mort ; ces lecteurs nécrologiques sont assez nombreux. | Определенное отсутствие мужества высказывать свое мнение и есть причина того, что хорошая работа не имеет немедленного успеха, которого бы она заслуживал. Это так, но я говорю, что робость читателя эта также причина того, что определенная работа не читается так, как она этого заслуживает. Некоторые читатели, в самом деле, из-за некоторой робости всегда задерживаются. Они выжидают не только с одобрением, но и с чтением, пока не будет высказано суждение публики. Не только о книге, но и о ее авторе, и многие читают книги автора только тогда, когда тот получил реноме большого писателя у публики, или когда он был номинирован в Фр Академию, что между прочим не одно и то же. Или когда автор умер. Такие некрологические читатели вещь весьма нередкая. |
| Il s'ensuit que ces lecteurs à la suite n'ont pas d'élan, d'ardeur, de ferveur, ni de vraie joie. Non seulement ils ne vont pas à la découverte, ce qui est un des plus grands plaisirs de la lecture, mais ils lisent dans un temps où, de quelque caractère durable que soit le livre et dût-il être immortel, il n'a plus sa nouveauté, sa fraîcheur, son duvet, sa concordance avec les circonstances qui, sans l'avoir fait naître, ont contribué du moins à sa formation et surtout lui ont donné en partie sa couleur. Le plaisir de lire un livre suranné est toujours un peu languissant. | Отсюда следует, что эти читатели не имеют ни воодушевления, ни страсти, ни настоящей радости. Они не только не приходят ни к каким открытиям, что является одним из самых больших наслаждений в чтении, но они читают в такое время, когда каким бы не было мощным и длительным воздействие книги, вплоть до вечности, она не содержит ничего нового, ничего свежего, никаких неожиданных деталей, никакой корресподенции с обстоятельствами, которые независимо от того, как они способствовали ее появлению на свет, наложили на нее все равно свой неизгладимый отпечаток. Чтение давно отжившего это всегда скучно. |
| Il l'est plus que celui de lire un livre très ancien. Le livre très ancien est franchement d'un autre temps, il a tout son caractère archaïque ; il peut plaire pleinement ainsi ; il peut n'en plaire que davantage. Il en est de cela comme des modes. Ce n'est pas la mode d'il y a vingt ans qui est ridicule ; c'est celle d'il y a deux ans. Celle d'il y a vingt ans est ancienne, celle d'il y a deux ans date, elle est surannée; celle d'il y a vingt ans est entrée dans l'histoire ; celle d'il y a deux ans n'est pas entrée dans l'histoire et est sortie de l'usage et son ridicule est de se donner ou d'avoir l'air de se donner comme étant encore dans l'usage alors qu'elle en est sortie. | Это даже еще хуже, чем читать очень древнюю книгу. Та открыто находится в другом времени, на ней лежит явно выраженный налет архаики. Она может поэтому искеренне быть наслаждаемой и даже от своей архаичности нравиться еще больше. С ней обстоят дела как с модой. Мода двадцатилетней давности отнюдь не смешна, двухлетней -- да. Двадцатилетняя мода -- это старая книга, а двухлетняя -- устаревшия. Та что была модой 20 лет назад, вошла в историю, той, что всего два года ни в историю не вошла толком, ни из употребления еще до конца не вышла. Ее нелепость обозначена тем, что она пытается претендовать на то, будто она вошла в историю, либо делать вид, будто она все еще в употреблении, хотя на самом деле и там ее нет. |
| Il en est de même des livres qui ont dix ans et qui n'ont pas l'avantage d'en avoir cinquante. Vous avez remarqué qu'après la mort de tous les grands écrivains il y a une dépréciation de quelques années. C'est qu'aux yeux de la génération qui existe à ce moment-là, l'écrivain qui vient de disparaître est suranné ; il était un peu vieux ; on en avait assez de sa manière. Quelques années après, il a pris la place qu'il doit garder - ou à peu près ; car il y a toujours des fluctuations - qu'il doit garder indéfiniment. Dans ma jeunesse, vingt ans après 1848, Chateaubriand était ridicule. Il est remonté sur le trône vers 1875 et il y reste. | Также есть такие книги, которым уже 10 лет от роду и которые не имеют преимущества быть 50. Вы, наверное, заметили, что после смерти любого большого писателя в течение нескольких лет его имя как бы обесценивается. Дело в том, что в глазах существующего на данный момент поколения, писатель, который только что исчез, несколько преждевременен. Он в каком-то смысле недостаточно стар, его манерой уже сыты по горло. Через несколько лет он забирает место, которое ему прописано на роду -- или почти это место, потому что всегда имеют право быть флуктуации. Во времена моей юности, 20 лет после 1848, Шатобриан был нелеп. Его восстановили на троне где-то к 1875 году, и он там и остается. |
| Être un lecteur retardataire est donc dangereux, c'est se préparer une série de déceptions ; c'est se réserver de lire toujours les auteurs dans un certain refroidissement de la température. "Employez vite ce remède, pendant qu'il guérit", disait un médecin, non pas sceptique, mais qui savait très au juste en quoi consiste la thérapeutique qui est surtout une suggestion. Lisez cet auteur pendant qu'il est bon, dirai-je ; plus tard il deviendra mauvais ; plus tard encore il est possible qu'il redevienne bon ; mais alors vous ne serez plus là pour le lire. N'attendez pas pour faire commerce avec lui le moment intermédiaire où il sera mauvais. | Это весьма опасно -- быть запоздалым читателем, -- это значит зарезервировать за собой позицию читать авторов при несколько заниженной температуре. "Быстро используйте это лекарство, пока он выздоравливает," -- говаривают врачи, не скептики, но которые хорошо знают, что такое терапия и что она состоит и во внушении. Читайте этого автора, пока он хорош, настаиваю я. Позднее он похужеет, еще позднее, он, возможно, снова похорошеет, но тогда уже вас не будет на нужном месте, чтобы его читать. Не дожидайтесь для ознакомления с ним того момента на синусоиде его популярности, когда он будет плох. |
| Cette sorte de timidité qui fait le lecteur retardataire est un des grands ennemis du plaisir de la lecture. | Эта черта робости, которая заставляет читателя опаздывать -- один из главныъ врагов получения от чтения удовольствия. |
| Son plus grand ennemi encore, c'est l'esprit critique, entendu dans un certain sens du mot, et je prie qu'on attende, pour bien entendre ce que veux dire par là. Je suis forcé, ici, d'être un peu long. | Еще больший недруг у чтения это критический дух, понимаемый в том специфическом значении понятия, на которое я прошу обратить внимание, чтобы понять, что я хочу этим сказать. Я принужден при этом быть несколько длинным. |
| La Bruyère a écrit une ligne qui est la plus fausse du monde comprise comme nous la comprenons infailliblement de nos jours, très juste dans le sens où, très probablement, il l'a entendue lui-même : "Le plaisir de la critique nous ôte celui d'être vivement touchés de très belles choses". C'est précisément le contraire, répondra immédiatement l'homme de notre époque. Comment La Bruyère peut-il écrire cela, Boileau vivant ? Si Boileau a été "touché" plus "vivement" que personne des belles choses de Racine, c'est précisément parce qu'il était critique et parce qu'il jouissait d'autant plus des belles choses qu'il était plus horripilé des mauvaises. Qui a plus vivement, qui a plus passionnément joui des belles choses que Sainte-Beuve ? | Лабрюйер написал одну строку, фальшивейшую на слух, как мы ее безоговорочно воспринимаем в наши дни, но очень справедливую, как воспринимал ее он: "Удовольстве критики отнимает у нас живое удовольствие от восприятия прекрасных вещей". Все как раз наоборот, немедленно ответит человек нашей эпохи. Как мог Лабрюйер такое написать, и это при живом Буало? Если Буало воспринимал прекрасные вещи более, чем кто-либо другой, скажем, у Расина, это как раз, потому что он был критиком и поэтому он как раз и наслаждался более чем кто иной прекрасными вещами, что был удручен плохими. Кто более живо, кто более страстно чувствует прекрасное, чем Сен-Бев? |
| Et pourquoi ? Parce qu'il avait affiné son goût critique par une immense lecture méditée, parce qu'il avait toujours lu en critique. La critique n'est pas autre chose qu'un exercice continu de l'esprit, par lequel nous le rendons apte à comprendre où est le faux, le faible, le médiocre, le mauvais et à être très sensible au faux, au faible, au médiocre et au mauvais, grâce à quoi nous le sommes pareillement au vrai et au beau et infiniment plus que nous ne l'eussions été sans cet exercice. | А почему? Потому что он заострил свой критический вкус бесконечным сосредоточенным чтением, потому что он читал как критик. Критика -- это не что иное как продолжительное упражение духа, благодаря которому мы делаемся понятливыми для различения плохого, слабого, посредственного, становимся чувствительными к этим вещам. И как раз в пандант к этому более чувствительны к прекрасному, чем если бы мы не упражнались на плохом. |
| Le lecteur, qui ne lit pas en critique, bon esprit du reste et juste, mais qui ne réagit point, ne fait pas une extrême différence entre Racine et Campistron, entre Rousseau et Diderot et entre Diderot et Helvétius. Il ne fait pas, dans le même auteur, de grandes différences entre un ouvrage et un autre, entre le Misanthrope et le Mariage forcé. La lecture est pour lui un plaisir passif, pour mieux parler un plaisir uni, sans accidents, sans montées et sans descentes, sans grandes émotions, sans transports d'admiration et sans irritations vives, sans émotions, pour tout dire d'un mot. | Читатель, который не читает как критик, в прочем, возможно дух сильный и верный, но не чувствительный к читаемому, не умеющий сделать разницы между Расином и Кампистроном, между Руссо и Дидро, между тем же Дидро и Гельвецием. Он даже не видит разницы у одного и того же авторами между его разными работами, между "Мизантропом" и "Браком по принуждению". Чтение для него это пассивное удовольствие, или если лучше выразиться удовольствие ровное, без аварий, без взлетов и спусков, без увлечений и восхищений, без живых заблуждений, один словом, без эмоций. |
| Le lecteur qui lit en critique se prive à la vérité de plaisirs médiocres ou moyens ; mais c'est la rançon ; et, par compensation de cette perte, il se prépare des plaisirs exquis quand il découvrira l'œuvre exquise. Ce ne sont donc pas les "très belles choses" dont il se prive, ce sont les très belles choses que d'avance il met à part en se mettant en état, quand il les trouvera, de les démêler du premier coup avec un cri d'amour et de gratitude. | Человек, который читает как критик, правда, лишает себя удовольствия простодушного чтения, но он имеет за это свою коменсацию. Он себя одаривает удовольствием открывать изысканное и искючительное. Он отнюдь не лишает себя удовольствий "прекрасных мест", он как раз избегает этих "прекрасных мест", ибо он хочет найти их сам, чтобы воскричать от удовольствия и благодарности. |
| Au fond il ne faut pas dire qu'il n'y a que les critiques qui ne jouissent pas ; il faut dire qu'il n'y a que les critiques qui jouissent vivement. Le lecteur critique est le lecteur armé, armé d'armes défensives. On ne l'emprisonne pas, on ne le garrotte pas du premier coup, ni facilement ; mais, précisément à cause de cela, quand on le charme c'est avec l'ivresse du plaisir qu'il laisse tomber toutes ses armes. | По существу неверно говорить, что критики не наслаждаются; следует сказать, что только критики по-настоящему и наслаждаются чтением. Критический читатель -- это читатель вооруженный, вооруженный для обороны. Его не возьмут в плен, не ошарашат ни первой же атакой, ни запросто. Но как раз по той простой причине, что когда его очаровывают, его очаровывают до опьянения, так что он сам отбрасывает всякого оружие. |
| Ce n'est pas à dire (et Nietzsche a d'excellentes remarques sur ce point), que le lecteur doive être armé tout d'abord, en ouvrant le livre, ni le spectateur tout d'abord en voyant la toile se lever. Il faut d'abord se livrer, vouloir se livrer, se livrer par méthode. Nietzsche dit très bien : "L'amour en tant qu'artifice. (??) | Это не значит говорить (а Ницще сделал ряд великолепных замечаний по этому поводу), что читатель должен быть, вооружен уже открывая книгу, или зритель до поднятия занавеса. Нужно прежде всего отдаться на милость книги, желать отдаться, отдаться по методу. |
| Qui veut apprendre à connaître réellement quelque chose de nouveau, que ce soit un homme, un événement, un livre, fait bien d'adopter cette nouveauté avec tout l'amour possible, de détourner résolument sa vue de ce qu'il y trouve d'hostile, de choquant, de faux, même de l'oublier, si bien qu'à l'auteur d'un livre, par exemple, on donne la plus grande avance et que, d'abord, comme dans une course, on souhaite, le cœur palpitant, qu'il atteigne son but. Par ce procédé, on pénètre en effet la chose jusqu'au cœur, jusqu'à son point émouvant, et c'est justement ce qui s'appelle apprendre à connaître." | Кто хочет научиться действительно распознавать новое, там человека или событие, или книгу, должен заставить принять себя это новое со всей возможной любовью, должен уметь сделать решительный отвернутся от того, что он найдет там враждебного, шокирующего, фальшивого, даже забыть это до такой степени, что выдать автору книги нечто вроде аванса и подобно морскому плаванию горячо пожелать ему достигнуть своей цели. Таким методом это новое проникнет до самого сердца, взволнует его. Это как раз и есть то, что называют учиться распознавать новое. |
| Rien de plus juste, rien de plus certain ; il faut toujours, d'abord, être sympathique. La sympathie est la clef par laquelle on entre. Mais Nietzsche ajoute tout de suite : "Une fois là, le raisonnement fait après coup ses restrictions. Cette estime trop haute, cette suspension momentanée du pendule critique n'était qu'un artifice pour prendre à la pipée l'âme d'une chose. (??)" |
Нет ничего более справедливого. Всегда нужно прежде всего настроить себя на волну симпатии. Симпатия -- это ключ, с помощью которого входят. Но Ницще тут же добавляет: "Поймавшись на крючок симпатиии, здравый смысл позднее все равно потребует своих прав. Слишком высокая оценка -- это та приманка, которая позволяет читателю раскрыть свою душу навствечу восприятия сути вещей". "Любовь как искусный прием. Кто хочет действительно узнать что-либо новое (будь то человек, событие или книга), тому следует воспринимать это новое с наивозможной любовью, быстро закрывая глаза на все, что ему кажется в нем враждебным, отталкивающим, ложным, и даже совсем забывая об этом; так, например, он должен делать величайшие уступки автору книги и прямо-таки с бьющимся сердцем, как при скачках, желать, чтобы он достиг своей цели. Дело в том, что таким приемом пробиваешься к самому сердцу нового объекта, к его движущему центру: а это именно и значит узнать его. Когда это достигнуто, то разум позднее делает свои ограничения; эта чрезмерная оценка, эта временная остановка критического маятника была лишь искусным приемом, чтобы выманить душу чего-либо" (Ницще в русском переводе) |
| Il faut donc être un lecteur armé, qui désarme par méthode et pour comprendre, qui reprend ses armes pour discuter, qui désarme enfin de nouveau quand l'examen critique lui a prouvé qu'il est en face d'une chose dont la vérité ou la beauté est indiscutable. | Нужно быть читателем вооруженным, который разоружается методично по мере понимания. Который снова хватается за свое оружие для дискуссий, и который вновь разоружается, когда экзамен критикой выдержан и когда он оказывается перед произведением искусства, истинность или красота которого вне сомнений. |
| Mais, tout compte fait, il faut être un lecteur critique, ayant, seulement, les méthodes de la critique juste, dans tous les sens de ce mot. La contre-épreuve de ceci, c'est l'esprit critique chez l'auteur lui-même. L'auteur doit avoir l'esprit critique, et il doit l'exercer tout juste avec les méthodes et les démarches mêmes que nous venons de voir que doit observer le lecteur. C'est ici, ce me semble bien, que Nietzsche a erré. Il paraît croire que l'artiste ne doit pas du tout être critique de lui-même. '... c'est ce qui distingue l'artiste du profane qui est réceptif. Celui-ci atteint les points culminants de sa faculté d'émotion en recevant ; celui-là, en donnant ; en sorte qu'un antagonisme entre ces deux prédispositions est non seulement naturel, mais encore désirable. | Но, составляя баланс, чтобы быть критическим читателем, нужно иметь методику вынесения суждений, в полном смысле этого слова. Противовесом здесь служить критическое чувство у самого автора. Автор должен иметь его и должен использовать по методе и даже с теми же демаршами, что и читатель. И в этом вопросе, мне кажется, Ницше ошибся. Он, похоже, полагает, что артист не должен критиковать самого себя. "Это то, что отличает артиста от зрителя, который исключительно потребитель. Последний достигает кульминации экстаза, получая, артист же входит в высший раж напротив отдавая. Таким образом антагонизм между этими сторонами не только естественен, но и даже желателен". |
| Chacun de ces états possède une optique contraire à l'autre. Exiger de l'artiste qu'il s'exerce à l'optique du spectateur, du critique, c'est exiger qu'il appauvrisse sa puissance créatrice. Il en est de cela comme de la différence des sexes : il ne faut pas demander à l'artiste qui donne, de devenir femme, de recevoir. Notre esthétique fut jusqu'à présent une esthétique de femme, en ce sens que ce sont seulement les hommes réceptifs à l'art qui ont formulé leurs expériences au sujet de ce qui est beau. Il y a là, comme l'indique (??) ce qui précède, une erreur nécessaire. Celle de l'artiste, car l'artiste qui comprendrait se méprendrait, il n'a pas à regarder en arrière ; il n'a pas à regarder du tout ; il doit donner. C'est à l'honneur de l'artiste qu'il soit incapable de critiquer. Autrement il n'est ni chair ni poisson, il est moderne." | Эти позиции противопоставлены друг другу изначально. Требовать от артиста, чтобы он становился на точку зрения зрителя или критика -- это требовать, чтобы он обеднял свою созидательную мощь. С эти обстоит дело как с противоположностью полов: не следует требовать от артиста, который дает, становится женщиной, которая привыкла получать. Наша эстетика до настоящего времени была эстетикой женщиной. Это значит, что до сих пор люди с психологией получателя формулировали в искусстве, что есть прекрасное. Получать указания тому, кто создает, от того, кто получает -- это ошибка по определению. Артист первоначален, он дает. Если артист пытается понимать себя, он перстает понимать что-либо вообще. Артист не должен смотреть назад, он не должен оглядываться вообще. То что артист не способен быть критиком, должно говорить только в его пользу. Иначе будет ни рыба ни мясо. Будет то, что называется быть современным артистом". |
| Par "modernes", Nietzsche entend ces artistes qui précisément, sont très intelligents, sont très critiques, raisonnent de leur art, surveillent leur art et font exactement ce qu'ils veulent faire. Le type, pour moi, en est Virgile ou Racine. Le type, pour Nietzsche, en est Euripide, non sans raison, ou Lessing, et il dit sur eux avec une singulière pénétration : | Под современными Ницще понимает тех артистов, которые в самом деле очень умны, очень критичны, резонируют о своем искусстве, наблюдают его и делают точно то, чего они хотели делать. Такой тип, как я полагаю, представлен Вергилием или Расином. Для Ницще этот тип представлен Еврипидом, и не без оснований, или Лессингом. Ницще говорит о них достаточно прозорливо: |
| "Euripide se sentait, certes, en tant que poète supérieur à la foule mais non pas à deux de ses spectateurs...D'eux seuls il écoutait la valable sentence portée sur son ouvrage, ou la réconfortante promesse de victoires futures lorsqu'il se voyait encore une fois condamné par le tribunal du public. De ces deux spectateurs, l'un est Euripide lui-même, Euripide en tant que penseur et non pas en tant que poète. On pourrait dire de lui que, à peu près comme chez Lessing, l'extraordinaire puissance de son sens critique, a sinon produit, au moins fécondé sans cesse une activité créatrice, artistique, parallèle. Doué de cette faculté, il s'était assis dans le théâtre et avait étudié ses grands devanciers... | "Еврипид понимает себя, конечно, в качестве поэта выше толпы, но не двух из своих зрителей..Только от этих двоих он выслушивает ценные замечания о своей работе или одобряющее обещание будущих побед, даже когда он увидит осужденным себя судом публики. Один из этих зрителей это сам Еврипид, но не в качестве поэта, а в качестве мыслителя. О нем можно было бы сказать, что почти так же как у Лессинга, экстраординарная сила его критического таланта если и не производит, то без конца оплодотворяет его креативную активность, а параллельно и артистическую. Наделенной этой способностью, он сидит в театре и изучает своих великих предшественников.. |
| Et il y trouve de l'énigmatique et du mystère... Même dans le langage de l'ancienne tragédie, il y avait pour lui beaucoup de choses choquantes, tout au moins inexplicables... C'est ainsi qu'assis dans le théâtre, il réfléchissait longuement, inquiet et troublé, et il dut s'avouer, lui, le spectateur, qu'il ne comprenait pas ses grands devanciers... Dans cette angoisse, il rencontra l'autre spectateur (Socrate) qui ne comprenait pas la tragédie et pour ce motif la méprisait. Délivré de son isolement en s'alliant à celui-ci, il put oser entreprendre une guerre monstrueuse contre les œuvres d'art d'Eschyle, de Sophocle, et cela non par des ouvrages de polémique, mais par ses œuvres de poète dramatique opposant sa conception de la tragédie à celle de la tradition." | Есть здесь нечто загадочное и мистическое.. Даже в языке античной трагедии для для этого зрителя есть много вещей шокирующих, более или менее странных.. Сидя в театре, он долго размышляет, беспокойный и озадаченный, и должен себе признаться, что он, зритель, не понимает великих предшественников.. В этом скорбном состоянии духа он встречается с другим зрителем (Сократом), который не понимает трагдеии и по этой причине ее презирает. Так прорвав блокаду своей изоляции, найдя союзника во втором зрителе, он осмеливается поднять хвост против шедевров Эсхила, Софокла. А потом уже и в не критических статьях, а в своем собственном поэтическом творчестве он противопоставляет свою концепцию трагедии ее традиционному пониманию. |
| Voilà donc le poète conscient, le poète qui comprend, le poète qui analyse, le poète qui est mêlé d'un critique et qui fera exactement ce qu'il aura voulu faire. Nietzsche ne l'aime pas, sans doute, Nietzsche ne le voit pas comme type du grand poète, lequel est tout instinct et ne doit pas regarder en arrière et ne doit rien regarder du tout ; mais cependant il l'admet, et il va jusqu'à dire que son extraordinaire puissance de sens critique a, sinon produit, du moins fécondé sa faculté créatrice. Le poète est donc quelquefois mêlé d'un critique dont l'office est d'abord de démêler ce que veut le poète et de l'avertir de ce qu'il veut - "ce que tu veux obscurément, le voici clairement ; tu veux ceci" - dont l'office est ensuite de surveiller le travail de l'artiste et de l'avertir qu'il ne fait pas ce qu'il veut et ce qu'il a voulu. | Вот, итак, поэт сознательный, поэт который понимает, поэт, который анализирует, в котором работает критик и который сделает то, что он захочет сделать. Ницще такого не любит без сомнения, Ницще не видит в таком тип большого поэта, то есть поэта, который был бы сплошной инстинкт и который не должен оглядываться назад, не должен вообще ни на что оглядываться. Однако Ницще все же допускает существование сознательного поэта, рефлектирующего по определению Шиллера. Он даже соглашается, что если подобный поэт, если и не создатель, то может быть весьма плодотворным в своей критической способности. Поэта иногда даже смешивают с критиком, хотя ремеслом последнего по сути является разъяснить то, чего хочет поэт, и объяснить, чего же он хочет ("то, чего ты хочешь неосознанно, это и есть то самое; ты хочешь именно этого"). Ремеслом критика далее является работа по наблюдению над работой артиста и разъяснению, что он не сделал того, чего хотел и хочет. |
| Le poète est quelquefois mêlé de ce critique-là. Mon opinion est même qu'il l'est toujours. Victor Hugo, qu'on pourrait si bien soupçonner de manquer de sens critique, en a, puisqu'il se corrige et puisqu'il se corrige toujours bien, comme l'étude de ses manuscrits le prouve. Un poète est un poète uni à un critique d'art et travaillant avec lui. | Поэта часто смешивают с таким критиком. А по мнению мнению, так поэт всегда таков. В. Гюго, про которого сомневаются, есть ли у него критическое чувство, имеет его, поскольку они правит себя и поскольку он всегда правит себя хорошо, как показывает изучение его рукописей. Поэт -- это поэт и критик в одном лице, трудящийся в совокупности с ним. |
| Mais travaillent-ils ensemble, en même temps ? Point du tout, et c'est cela qui est impossible. Si, dans l'artiste le critique intervenait pendant que l'artiste travaille, c'est alors que seraient absolument vraies les paroles de Nietzsche, "l'artiste appauvrirait sa puissance créatrice", il la dessécherait même et deviendrait incapable de rien produire. Non, quand l'artiste travaille il doit s'abandonner à sa faculté créatrice, il ne doit pas regarder en arrière, ni nulle part, il doit "donner". Le mot de l'ancienne langue française, "donner", dans le sens de marcher impétueusement en avant, est admirable. | Но работают ли они вместе в одно и то же время? Совсем нет и это невозможно. Если критик вмешается в работу артиста, и именно в самый момент этой работы, тогда совершенно оправдаются слова Ницше: "артист обеднит свою креативную мощь", он обезводит себя идеями и станет неспособным ничего произвести стоящего на свет. Нет, когда артист работаем, ему следует положиться на свою творческую способность. Артист не должен смотреть ни вперед, ни назад, никуда, он должен "выдавать продукцию на гора". Старинное французского слово "donner" великолепно подходит к этому "на гора", как непреклонное движение вперед и только вперед. |
| Mais plus tard le critique intervient et il juge, et il compare et il raisonne, et il contraint l'artiste à distinguer ce qu'il a fait de ce qu'il a voulu faire, et il l'amène à se corriger et il juge des corrections, et enfin il donne son approbation et même son admiration devant la vérité ou la beauté définitivement atteintes. | Но позднее критик вмешивается и судит. Он сравнивает и он размышляет. Он принуждает артиста различать то, чего он достиг от того, чего он хотел достигнуть. И критик приводит артиста к тому, чтобы он правил себя и обращал внимание на правку. Наконец он высказывает свое одобрение и даже восхищение истинностью и красотой того, что достигнуто. |
| Or, s'il en est ainsi, remarquez-vous les coïncidences entre les démarches du lecteur et du poète ? Elles sont identiques. Le lecteur doit s'abandonner d'abord à une sympathie instinctive ou voulue, pour l'auteur ; le poète doit s'abandonner d'abord à son inspiration, à sa verve, à sa foi en lui, à sa sympathie pour lui même en tant qu'artiste ; - le lecteur doit ensuite se faire critique, raisonner, comparer, juger, discuter ; l'auteur doit ensuite se faire critique, réveiller le critique qui est en lui, examiner, comparer, raisonner, discuter, juger ; - le lecteur doit enfin admirer, s'il y a lieu, ce qui a comme passé successivement par sa sympathie et par sa critique ; l'auteur doit enfin approuver et même admirer, s'il y a lieu, ce qu'il a conçu dans la foi et dans l'amour, ce qu'il a contrôlé et redressé ensuite à l'aide de son sens critique. | Итак, если дела обстоят подобным образом, демарши поэта и читателя совпадают? Они идентичны. Читатель должен предаться с самого начала чтения инстинктивной симпатией к автору; поэт должен предаться с самого начала сочинительства своему вдохновению, своему куражу, верить в себя, в свое предназначение как поэта, любить себя как поэта. Читатель должен с потом заделаться критиком: резонировать, сравнивать, судить, дискутировать; автор должен также стать критиком самому себе, разбудить в себе критического льва, экзаменовать, сравнивать, резонировать, дискутировать, судить. Читатель должен наконец восхищаться, если имело место то, что последовательно прошло стадии доверия автору и критики к нему; автор должен сначала одобрять написанное самим, и даже восхищаться, если имело место то, что ему удалось достичь того, что во что он верил и что любил и то что он поставил на контроль и довел до ума с помощью критического чутья. |
| Foi, critique, admiration, il y a trois phases, qui sont les mêmes que, et le lecteur et le poète, doivent traverser successivement pour arriver, l'un à la pleine admiration, l'autre à la pleine réalisation du vrai ou du beau. | Вера, критика, восхищение -- вот три фазы, абсолютно идентичные, кторые и читатель и поэт должны последовательно пройти, чтобы добиться один -- полного восхищения, другой -- полного достижения прекрасного. |
| Si tout cela est vrai, ne l'est-il pas que la critique est toujours là quand il s'agit d'œuvre d'art, tant pour prendre possession du beau que pour le créer, qu'il faut que le lecteur soit critique puisqu'il faut que l'auteur le soit, et qu'il faut que le poète le soit puisque le lecteur doit l'être ? Et si l'auteur doit l'être lui-même, ce que Nietzsche lui-même avoue, n'est-il pas vrai à plus forte raison qu'il faut que le lecteur le soit pour son plus grand plaisir, qui est l'admiration intelligente, l'admiration consciente, l'admiration qui sait pourquoi elle admire ? | Если это верно, не значит ли это, что критика везде там, где речь идет о произведении искусства, как для того чтобы овладеть прекрасным так и чтобы его воплотить. Это значит, что автор читатель должен быть критиком, поскольку автор есть это самое, и что поэт должен быть читателем, поскольку читатель он это и есть? А если автор должен быть самим собой, как в этом признается сам Ницще, не следует ли отсюда еще более мощно, что читатель также должен быть еще более читателем ради своего еще большего удовольствия, которое заключается в интеллектуальном восхищении, восхищении, которое осознает, почему оно восхищается? |
| Donc, que devient le mot de La Bruyère ? Il est absolument faux ! | Но как тогда понять слово Лабрюйера? Оно что, ложно что ли! |
| Ainsi parlera un homme qui prendra le mot "critique" dans le sens où tout le monde le prend aujourd'hui. Seulement il est infiniment probable que La Bruyère lui-même ne l'a pas pris du tout dans ce sens. De son temps, "esprit critique" signifiait le plus souvent esprit de dénigrement, ou tout au moins esprit de mécontentement. Quand Boileau dit : "Gardez-vous, dira l'un, de cet esprit critique", il veut dire, on le sent assez : gardez-vous de cet épigrammatiste. La Fontaine, dans sa fable Contre ceux gui ont le goût difficile, emploie le mot critique dans le même sens ; Molière de même : "un cagot de critique... car il contrôle tout ce critique zélé". - Dès lors, si La Bruyère l'emploie dans ce sens, ce que l'on voit qui est probable, La Bruyère a raison. Ce qui empêche de jouir des belles choses, c'est l'envie de les trouver mauvaises ; il n'y a rien de plus incontestable. | Так скажет человек, который поймет слово "критик" в том смысле, в котором весь мир понимает его сегодня. Только весьма вероятно, что сам Лабрюйер понимал его не совсем в этом смысле. В его время "критический ум" чаше всего означал человека, склонного к хуле или, по меньшей мере, в недовольстве. Когда Буало говорит: "Берегитесь этого критического ума", он хочет сказать, это совершенно ясно видно из контекста, "остерегайтесь этого любителя эпиграмм". Лафонтен в своей басне "Против людей со странным вкусом", употребляет слово "критический" в том же духе. То же самое у Мольера: "этот ханжа -- критик, потому что он все помечает своей обличительной страстью". Тогда, если Лабрюйер употребляет это слово в указанном смысле, что кажется весьма вероятным, он прав. То что мешает наслаждаться прекрасными вещами, это желание находить в них плохое. Это несомненно. |
| Cette envie est très naturelle. En dehors même de cette impatience des supériorités dont j'ai parlé plus haut, l'instinct de taquinerie est une des formes de l'instinct querelleur, qui est extrêmement fort dans l'humanité. Je ne suis pas tout à fait de l'avis de Voltaire sur ce point. En quittant Pococurante, Candide dit à Martin : "Voilà le plus heureux de tous les hommes ; car il est au-dessus de tout ce qu'il possède. - Ne voyez-vous pas, dit Martin, qu'il est dégoûté de tout ce qu'il possède ? Platon a dit, il y a longtemps, que les meilleurs estomacs ne sont pas ceux qui rebutent tous les aliments. - Mais, dit Candide, n'y a-t-il pas du plaisir à tout critiquer, à sentir des défauts là où les autres hommes croient voir des beautés ? - C'est-à-dire, reprit Martin, qu'il y a du plaisir à n'avoir pas de plaisir ?" | Это желание весьма естественно. Даже не принимая в расчет эту нетерпимость высокомерия, о чем я говорил ранее, инстинкт к подначиванию есть одна из форм позывов к ссорам, что всегда очень сильны у человеков. В этом я не совсем согласен с Вольтером. Расставшись с Пококурантом Кандид говорил Мартыну: "Вот наиболее счастливый из людей, потому что он выше всего, чем он владеет. -- Но не видите ли вы, отвечает Матрын, что они презирает все, чем он владеет? Платон сказал уже давно лучшие желудки это не те, которые выблевывают всякую пишу. -- Но, сказал Кандид, но разве нет удовольствия все критиковать, видеть дефекты там, где другие люди полагают только прекрасное? -- То есть, сказал Мартын, иметь удовольствие в том, чтобы не иметь удовольствия?" |
| Au fond, je suis très bien de l'avis de Martin. Cependant il avait tort de croire absolument qu'il n'y a pas de plaisir à n'avoir pas de plaisir. Il y en a. Il y a précisément la jouissance qu'on éprouve à n'être de l'avis de personne. D'abord, c'est une attestation de supériorité que l'on se donne. "Que d'autres admirent tel ouvrage ; c'est affaire à eux ; c'est bien pour eux qu'il est écrit ; ils sont à sa hauteur, parce qu'il est à leur niveau. Mais moi..." | По сути я склоняюсь к мнению Мартына. Однако он неправ, полагая, что нет удовольствия в том, чтобы не иметь удовольствия. Оно есть. Как раз есть наслаждение в том, чтобы испытывать то, чего не испытывает никто. Прежде всего этим себя выдается аттестация на чувство собственного превосходства. "Чо там другие так восхищаются этим прозведением; это их дело; этот как раз для таких, как они, пишут подобные вещи. Они в восторге, потому что они находятся на своейственном им уровне. Но я.." |
| Je me rappelle encore de quel air un de mes amis, voyant la Dame aux Camélias affichée, me désignait l'affiche du bout de sa canne et me disait : "C'est beau, cette pièce-là !". Cela voulait dire : "Je suis parfaitement sûr que tu es assez philistin pour trouver cela beau ?" Or croyez-vous que cet homme ne jouissait pas ? Il jouissait de toute son âme. | Еще я вспоминаю, с каким видом один из моих друзей, увидев афишу "Дамы с камелиями", изобразил мне афишу концом своей трости, говоря: "Эта пьеса, она замечательна". Что он этим хотел сказать? "Я совершенно уверен, что для филистера, каким ты в сущности являешься, эта пьеса должна быть прекрасной"? Итак, вы думаете, что этот человек не наслаждался? Наслаждался, да еще как. |
| Ensuite, c'est le plaisir d'offenser, de provoquer, c'est l'instinct de lutte. On connaît assez l'homme qui en politique est toujours de l'opposition. C'est un homme qui n'aime pas à approuver, et qui n'aime pas à approuver parce qu'il aime la dispute, la contradiction, la provocation, le défi, le regard hostile cherchant le regard hostile. Le mécontentement, c'est le désir de mécontenter. Le pococurante en littérature est un mécontent qui veut surtout qu'on soit, autour de lui, mécontent de son mécontentement. Maint homme est heureux de voir autour de lui des visages renfrognés et qui le sont parce qu'il a voulu qu'ils le soient. C'est une volonté de puissance. | В конце концов есть удовольствие в обижании, в провоцировании -- это инстинкт борьбы. Хорошо известен политический тип, который всегда в оппозиции. Такой человек не любит одобрять, и он не любит одобрять, потому что он любит диспутит, противоречие, провокацию, вызов. У него враждебный взгляд, который ищет скреститься с другим враждебным взглядом. Недовольство -- это желание быть недовольным. Вызывальщик в литературе -- это недовольный, который жаждет, чтобы вокруг него бурлило недовольство его недовольством. Некоторые счастливы видить вокруг себя нахмуренные лица, которые потому и нахмурены, что он их хотел нахмурить. Это своебразная жажда могущества. |
| Et enfin, peut-être surtout, le pococurantisme est un désir de se rendre témoignage à soi-même que l'on n'est pas dupe. De même que l'honnête homme est satisfait d'avoir vu clair dans le manège d'un charlatan et de n'être pas tombé dans ses pièges, de même le pococurante considère les artistes, les auteurs, les poètes et les jolies femmes comme des thaumaturges et faiseurs de prestiges qui empaument adroitement l'humanité. L'humanité soit, mais non pas lui. On n'a pas raison de lui si facilement. Il sait se défendre ; il n'a même pas besoin de se défendre ; il est inaccessible ; il voit clair dans le jeu et on ne lui en donne pas à garder. La satisfaction de n'être pas dupe se mesure à l'horreur que l'on a de l'être et cette horreur est infinie chez quelques hommes. | И наконец, а возможно, и особенно, pococurantisme это желание засвидетельствовать для самого себя, что ты не простофиля. Подобно тому, как честный человек удовлетворен, когда он ясно видит на манеже шарлатана, и не попадается в его силки, попокурант рассматривает артистов, авторов, поэтов и красивых женщин, как чудотворцев, создателей престижа, которые ловко крутят человечеством. Человечество да, но не его. Его так просто не проведешь. Он умеет за себя постоять, ему даже не нужно особенно за себя стоять, он недоступен, он ясно видит игру и ему не нужно лезть из кожи, чтобы себя обезопасить. Удовольствие не быть простофилей может помериться с ужасом им оказаться, который у некоторых людей просто громаден. |
| La Bruyère a très bien indiqué pourquoi l'on a honte de pleurer au théâtre, tandis que l'on n'a point honte d'y rire : "Est-ce une peine que l'on sent à laisser voir que l'on est tendre, et à marquer quelque faiblesse surtout en un sujet faux et dont il semble que l'on soit là dupe ?" Assurément c'est cela, tandis que, pour ce qui est de rire, on s'y laisse aller plus facilement parce qu'on est moins dupe et l'on fait moins figure de dupe en riant qu'en pleurant, le rire vous laissant toute liberté d'esprit et les pleurs marquant qu'on l'a perdue, et qu'on est pénétré jusqu'au fond et possédé par le sujet et par l'auteur. | Лабрюйер очень хорошо показал, почему позорно плакать в театре, тогда как там смеяться не позорно: "Нужно ли позволять, чтобы тебя видели расчувствовамшимся и показывать некую слабость, особенно когда речь идет о надуманном сюжете, чтобы казаться этаким простофилей?" Безусловно, это так, в то время, как чтобы смеяться, идут более легко, ибо в таком случае ты меньше походишь на простофилю. Смеяться никогда так не зазорно, как плакать. Смех он как бы допускает в вас свободу духа, в то время как слезы маркируют его потерю. И еще смех декларирует, что вы проникли в суть и вполне схватили то, о чем говорится в сюжете и что хотел сказать автор. |
| Encore l'on sait fort bien que les esprits "forts" et les esprits "délicats" ne rient pas plus qu'ils ne pleurent et, quand il y a matière à hilarité, se contentent de sourire, rire à gorge déployée n'étant pas beaucoup moins que pleurer signe que l'on est conquis et en possession de l'auteur. | Кроме того, хорошо знают, что "сильные" духом, как и "возвышенные души" никогда не смеются, а тем более не плачут, когда есть повод к веселью, а ограничиваются улыбкой. Смеяться от пуза почти то же что плакать -- все это знак, что тебя раскусили и автор поймал тебя на крючок. |
| Tout de même, ou à peu près tout de même, admirer, c'est avouer que l'on est ébloui, fasciné, étourdi par le talent, l'habileté, l'adresse, la rouerie d'un auteur. On n'aime pas beaucoup avouer cela. | То же самое, или почти то же самое, восхищаться -- это признаться, что тебя очаровали, восхитили, оглушили талантом, ловкостью, хитростью автора. В этом не любят признаваться. |
| Voilà au moins quelques éléments de cet esprit critique dont parle La Bruyère et entendu comme il l'entend. | Вот, по крайней мере, некоторые элементы того критического духа, о котором говорил Лабрюйер и понимайте это так, как понимал он. |
| Or Martin a-t-il bien raison quand il dit : "le plaisir de s'empêcher d'avoir du plaisir" ? Non pas tout à fait ; car le pococurante ne s'empêche point d'avoir du plaisir ; il va bel et bien en chercher où il peut en trouver. Il se refuse le plaisir de l'admiration, sans doute, mais pour s'en donner un plus aigu et plus pénétrant qui est de se contempler n'admirant point et de se féliciter de n'admirer pas. N'en doutez point, Martin, c'est toujours son plaisir qu'on cherche et c'est-à-dire une activité psychique conforme au caractère que l'on a. | Или Мартын, прав ли он, когда говорит: "удовольствие препятствовать своему удовольствию"? Совершенно не так, потому что ни один pococurante не препятствует удовольствию: он идет за удовольствием и он его находит. Он отказывает себе в удовольствии восхищаться, но он дает себе более острое и пикантное удовольствие не восхищаться ничем и поздравлять себя с тем, что ты ничем не восхищаешься. Не сомневайтесь, Мартын, это всегда его удовольствие, которого ищут и которое вполне соответствует характеру того, кто ищет подобное удовольствие. |
| Mais si l'on a comme le choix, si, avec des penchants, comme tous les hommes, à l'orgueil, à la taquinerie, à la dispute, au désir de se distinguer, à l'horreur d'être dupe, on en a aussi à l'admiration ou simplement au plaisir de goûter les belles choses, il vaut certainement mieux incliner de ce dernier côté et, si vous êtes ainsi partagé, je vous dirai : Considérez le "plaisir de la critique" comme le plus grand ennemi et le plus dangereux de la lecture et faites-lui bonne guerre. Le "plaisir de la critique", dans le sens où l'entend La Bruyère, est juste aussi funeste à la lecture que l'esprit critique dans le sens moderne du mot lui est utile. | Но если есть выбор, если наряду со склонностью, как у всякого человека, к самолюбованию, к поддразниванию, к диспутированию, если наряду с желанием выделиться, не быть дураком, еще и есть удовольствие от хороших вещей, лучше всего развивать в себе именно эту сторону, и если вы уже такой, я скажу вам: "Рассматривайте как удовольствие к критике как самого большого врага и самого опасного для читателя и испепеляйте его в себе. Удовольствие от критики, как это понимал Лабрюйер, настолько же пагубно для чтения как критический дух, понимаемый в современном смысле этого слова, для него полезен". |
| Amour-propre, passions diverses, timidité, esprit de mécontentement, tels sont les principaux ennemis de la lecture, à ne compter que ceux que nous portons en nous (??). On voit qu'ils sont nombreux, et l'on a vu qu'ils sont assez terribles. Il faut se tenir en garde contre eux, si l'on ne veut pas se préparer une vieillesse triste, puisque les livres sont nos derniers amis, et qui ne nous trompent pas, et qui ne nous reprochent pas de vieillir. | Самолюбие, разные страсти, скромность, вечное недовольство, таковы главные враги чтения. Они многочисленны, и достаточно ужасны. Нужно в душе вооружаться против них, если не хочешь подготовить себе печальную старость: ведь книги последние друзья, которые нас никогда не подводят и которые никогда не стареют с нами. |
| English | Русский |
| IL y a une grande question. Faut-il lire, concurremment avec les bons auteurs, ceux qui ont parlé d'eux on qui en parlent ? Faut-il lire les critiques ? | Есть один немаленький вопросец. Стоит ли читать наряду с хорошими авторами и тех, кто говорит о них? Стоит ли читать критики? |
| J'en suis très modérément d'avis, mais j'en suis d'avis. | Я в этом вопросе придерживаюсь умеренного мнения, но это мое мнение. |
| Qu'est-ce qu'un critique ? C'est un ami qui cause avec vous de vos lectures, faisant les mêmes ou ayant fait les mêmes. Or, ce personnage est-il inutile, est-il odieux ? Non, sans doute ; dans la vie domestique vous le recherchez. Vous sentez qu'à vous fait réfléchir, qu'il renouvelle en vous vos sensations et impressions de lecteur, qu'il éveille en vous des curiosités de lecteur, qu'en épousant ou en contrariant vos jugements, il fait que vous les révisez, à quoi sans doute votre goût s'exerce et s'affine ; qu'en vous dirigeant du côté de nouvelles lectures, il vous ouvre des pays nouveaux auxquels vous songiez vaguement, ou ne songiez point, et qui peuvent être d'une grande beauté ou d'une étrangeté captivante. | Кто такой критик? Это ваш друг, который болтает с вами обо всем, что вы читатете, занимаясь тем же самым занятием, что и вы сами. Итак, этот персонаж бесполезен, скучен? Без сомнения, нет. Ведь в вашей обыденной жизни вам без него не обойтись. Вы чувствуете, что он заставляет вас размышлять, что он обновляет в вас чувства и впечатления читателя, что он будет в вас читательское любопытство, противореча вашим суждениям или углубляя их, донеся до вас в более точных формулах то, что вы, возможно, чувствовали и сами. Возможно, он дирижирует вашим дальнейшим чтением, подсказывая вам новинки, о которых вам грезилось, но вы их не знали и которые могут содержать неиспытанные вами красоты и увлекательные странности. |
| Enfin vous êtes content de l'ami qui cause avec vous de vos lectures et des siennes. Il est quelquefois cassant ; il est quelquefois un peu trop admiratif et ami de tout le monde ; il est quelquefois, à votre goût, trop tourné du côté du passé ou au contraire trop attiré vers les nouveautés, et homme qui découvre tous les matins un nouveau chef-d'œuvre, ce qui lui fait oublier celui qu'il a découvert hier ; il est quelquefois l'homme qui n'a que de la mémoire et qui cite presque sans choix, et vous le trouvez monotone ; il est quelquefois l'homme qui, en parlant des autres, songe surtout à lui et qui, dans l'esprit des auteurs, ne trouve presque qu'une occasion de faire admirer celui qu'il a ; mais quels que soient ses défauts vous l'aimez toujours un peu : le lecteur aime celui qui lit et qui lui parle de lectures, et en vient même, par besoin de confidences intellectuelles à faire et à recevoir, à ne pouvoir plus se passer de lui. | Наконец, вы просто довольны, что есть человек который болтает с вами о прочитанном вами или им. Этот друг иногда утомителен, иногда напыщен, иногда всехний друг. Иногда, по вашему мнению, он слишком увлекается историей, иногда наоборот чересчур заточен на современность. Иногда это человек, который каждый день открывает новый шедевр, забывая о шедевре, открытом им вчера. Иногда этот человек перегружен памятью, и, без конца цитируя, он убивает вас своей эрудицией. Этот человек часто, говоря о других, думает о себе; часто он, рассуждая об авторах, использует лишь как повод для самовосхищения. Но каковы бы ни были его дефекты, вы его всегда немного любите: потому что читатель любит того, кто читает и кто говорит о чтении. В конце концов из желания интеллектуального общения, не могут обойтись без этого друга. |
| Eh bien ! le critique est précisément cet ami que vous avez et, si vous n'en avez pas, il le remplace. | Так вот. Критика это как раз такой друг, которого вы имеете, и который, если у вас нет такого друга, его замещает. |
| Vous n'avez pas tort d'aimer le critique. | Поэтому критик вам необходим. |
| Mais, et c'est ici que la question se pose dans ses vrais termes, quand faut-il lire les critiques ? &Аgrave; quel moment ? Le critique qui parle de Corneille, avant d'avoir lu Corneille lui-même, ou après que vous aurez lu Corneille ? Voilà le point. | Но действительно ли вопрос поставлен в правильных терминах? С какого момента критика необходима? Критика, которая говорит вам о Корнеле, прежде чем вы прочитали его сами или после? Вот вопрос. |
| J'ai souvent dit : un critique est un homme qui sert à vous faire lire un auteur à un certain point de vue et dans certaines dispositions d'esprit qu'il vous donne. Si cela est vrai, prenons garde ! Est-ce qu'il se faudrait pas... ne point lire le critique du tout ? | Я часто говорил: критик, это человек, который побуждает вас читать с определенной точки зрения и при определенном расположении вашего духа, который он же, возможно, вам и внушает. Если это так, поострежемся! Не следовало ли.. вообще не читать критики? |
| Il semble bien ; car enfin ce qui m'importe à moi lecteur (et en vérité, c'est mon devoir) c'est d'avoir une impression personnelle, c'est d'avoir une impression bien à moi, c'est d'être ému par Corneille très personnellement et non pas d'être ému par Corneille selon l'impression d'un autre. Ce point de vue où le critique m'aura mis, c'est le sien ; cette disposition d'esprit où il m'aura mis, c'est la sienne. De sorte que lire le critique avant l'auteur, c'est m'empêcher de comprendre l'auteur moi-même; c'est me forcer à ne l'entendre que d'une oreille préparée et presque formée par un autre ; c'est bien travailler à me mettre dans l'impossibilité d'être touché directement, et c'est-à-dire c'est bien travailler à me rendre incapable de jouissance. Voilà vraiment un beau profit ! | Вроде бы так. Ибо то, что важно для меня как читателя (и в самом деле, таков мой долг) -- это иметь собственное впечатление, быть взволнованным Корнелем самому, а не быть взволнованным им по лекалам чужого представления. Та точка зрения, которую сообщит мне критики -- это именно его точка зрения; это расположение духа, которое он мне передасть -- его расположение духа. Таким образом, читать критику прежде чем самого автора, это препятствовать себе в понимании последнего, это заставлять слушать себя на уже заранее настроенной волне и глядеть уже заранее подготовленным взглядом. Это ввести себя в состояние невозможности соприкасаться с искусством непосредственно, а значит и лишить себя подлинного наслаждения. Хорошенькая польза! |
| Ajoutez qu'une certaine paresse aidant, ou, si vous voulez, la loi du moindre effort, je me contenterai bientôt de savoir ce que pensent des auteurs les critiques les plus autorisés, sans jamais lire les auteurs eux-mêmes ; d'abord, parce que - si l'on sait choisir ses critiques - c'est plus court ; ensuite, parce que même les critiques prolixes ont débrouillé la matière et me donnent, par les citations qu'ils font de leur auteur, le meilleur, évidemment, de cet auteur-là, ce qui peut me suffire ; ensuite et surtout parce que, devant, quand je lirai l'auteur après le critique, subir l'influence de celui-ci et lire dans la disposition d'esprit où il m'aura mis ; si je dois, l'auteur lu après le critique, avoir la même impression que le critique seul étant lu, j'épargne du temps en lisant le critique seul. | Добавьте сюда и сорт лености, или если вы хотите, закон наименьшего усилия, когда я ограничаваюсь тем, чтобы знать, что думают критики наиболее авторитетные, не читая при этом самих авторов. Потому что, во-первых, -- если вы выбрали этих критиков -- это более короткий путь. Потом потому что критики, даже самые многословные распутывают тексты и дают мне через выбранные из автора цитаты, по-видимому лучшее у этого автора, по меньшей то, чего мне хватит за глаза. В-третьих и особенно потому что я, читая автора после критика, читаю писателя именно его глазами. И если я, потом читая автора, имею то же мнение, что и критик, я съэкономил бы кучу времени, если бы прочитал только одного критика. |
| Et c'est ainsi que Renan a très bien dit qu'un temps viendrait où la lecture des auteurs serait remplacée par celle des historiens littéraires. Il avait même l'air de n'être pas fâché en disant cela. | И таким образом, как очень хорошо сказал Ренан, настанет время, когда чтение авторов заменится чтением историков литературы. Он похоже, вовсе не шутил, говоря так. |
| Il y a beaucoup de vrai dans ces observations et, je le dirai en passant, c'est bien pour cela que moi, très partisan de la lecture des auteurs eux-mêmes, j'ai souvent applaudi de tout mon cœur aux critiques prolixes. "Comment ! Celui-ci écrit deux volumes sur la Princesse de Clèves ; celui-ci cinq volumes sur Jean-Jacques Rousseau ! Tant mieux ! | В этих наблюдениях много истинного, и я скажу по ходу дела, я такой сторонник чтения самих авторов, что я часто аплодирую от всего сердца многословным критикам. "Как! Такой-то сякой написал два тома о 'Клевской принцессе', такой-то 5 томов о Жан-Жаке! И тем лучше"! |
| - Comment ? tant mieux ? | -- Как? Тем лучше? |
| - Sans doute ! Le lecteur trouvera plus court de lire Rousseau lui-même !" | -- Без сомнения. Читатель посчитает, что читать самого Руссо будет много короче. |
| Cependant il faut s'entendre. Distinguons d'abord entre l'historien littéraire et le critique proprement dit. | Однако стоит договориться. Давайте прежде всего различать между историком литературы и критиков в собственном смысле слова. |
| L'historien littéraire doit être aussi impersonnel qu'il peut l'être ; il devrait l'être absolument. Il ne doit que renseigner. Il n'a pas à dire quelle impression a faite sur lui tel auteur ; il n'a à dire que celle qu'il a faite sur ses contemporains. | Историк литературы должен был настолько объективным, насколько это возможно. В принципе он должен быть объективным абсолютно. Ему не следует даже заикаться о том, какое впечатление на него производит такой-то и такой автор. Он должен говорить только о впечатлении, которое автор производит на своих современников. |
| Il doit indiquer l'esprit général d'un temps d'après tout ce qu'il sait d'histoire proprement dite ; l'esprit littéraire et artistique d'un temps, ce qui est déjà un peu différent, d'après tout ce qu'il sait d'histoire littéraire et de l'histoire même de l'art ; mesurer, ce qui du reste est impossible, mais c'est pour cela que c'est intéressant, les influences qui ont pu agir sur un auteur ; s'inquiéter de la formation de son esprit d'après les lectures qu'on peut savoir qu'il a faites, d'après sa correspondance, d'après les rapports que ses contemporains ont faits de lui ; s'enquérir des circonstances générales, nationales, locales, domestiques, personnelles dans lesquelles il a écrit tel de ses ouvrages et puis tel autre ; chercher, ce qui est encore une manière de le définir, l'influence que lui-même a exercée et c'est-à-dire à qui il a plu, les répulsions qu'il a excitées et c'est-à-dire à qui il a déplu. Ce n'est là qu'une très petite partie du travail de l'historien littéraire, mais cela en donne une idée suffisante. | Он должен обозначать дух времени в соответствии с тем, что он может выловить по историческим источникам; дух литературы и искусства того или иного времени (что несколько сложнее) в соответствии с тем, что он узнает из истории литературы и истории искусства. При этом он должен оценить то, что знать невозможно, но что может быть очень важным для понимания того, что могло влиять на автора. Интересоваться формированием его духа в соответствии с тем, что он мог и должен был бы прочитать. Такие знания можно получить из авторской переписки из свидетельств его современников. Нужно также исследовать общие обстоятельства времени, а также национальные, местные, домашние и личные, в которых сей автор творил вообще и ту или иную книгу в частности. Исследователь должен выяснить влияния, оказываемые на него окружением, как в положительном, так и отрицательном смысле, то что он принимал и против чего он выступал и дать метод определения этих влияний. И это весьма малая часть работы историка литературы, но это дает о ней достаточное представление. |
| Ce qu'il ne doit pas faire, c'est juger, ni dogmatiquement, à savoir d'après des principes, ni, non plus, impressionnellement, à savoir d'après les émotions qu'il a eues. Il est trop clair qu'en ce faisant, il sortirait complètement de son rôle d'historien. Il ferait de l'histoire littéraire, comme on faisait de l'histoire proprement dite au XVIe ou encore au XVIIe siècle, quand l'historien jugeait les rois et les grands personnages de l'histoire, les louait ou les blâmait, se révoltait contre eux comme eût fait une province ou les couvrait de fleurs comme à une entrée de ville ; enfin dirigeait l'histoire tout entière et l'inclinait à être une prédication morale. | Но чего не стоит делать, так это судить, ни догматически, а именно в соответствии с некими принципами, ни тем более импрессионистски, то есть на основе ваших эмоций. Вполне очевидно, что так поступая, вы покидаете вашу роль историка. Это значило бы писать историю литературы, как писали саму историю в XVI и даже еще в XVII вв, когда историк судил королей и великих исторических личностей, хваля их или обвиняя, револьтируя против них, как это делали провинции, или же покрывая их цветами, как городские ворота. То есть историк диражировал историей, перелицовывая ее в моральные наставления. |
| L'historien littéraire ne doit pas plus en user ainsi que l'historien politique. Il ne doit connaître et faire connaître que des faits et des rapports entre les faits. Le lecteur ne doit savoir ni comment il juge ni s'il juge ; ni comment il sent, ni s'il sent. Le critique, au contraire, commence où l'historien littéraire finit, ou plutôt il est sur un tout autre plan géométrique que l'historien littéraire. &Аgrave; lui, ce qu'on demande, au contraire, c'est sa pensée sur un auteur ou sur un ouvrage, sa pensée, soit qu'elle soit faite de principes ou qu'elle le soit d'émotions ; ce qu'on lui demande, ce n'est pas une carte du pays, ce sont des impressions de voyage ; ce qu'on lui dit, c'est : | Литературный историк не должен тем более вести себя как историк политический. Он дожен сообщать только факты и отношения между фактами. Читатель не должен знать ни как он судит, ни судит ли он вообще, ни что он при этом чувствует, и чувствует ли вообще что-то. Критик напротив начинает там, где кончает литературный историк, или скорее он работае в совсем другом геометрическом плане. То что требуется от него, это выражение своих мыслей о работе, будь то принципы, на основе которых она сделана, или эмоции, которые ее наполняют. От критика требуют не карту местности, а впечатлений путешественника. Ему говорят примерно так: |
| "Vous vous êtes rencontré avec M. Corneille ; quel effet a-t-il fait sur vous ? Est-il entré dans vos idées générales sur la littérature et sur l'art d'écrire, ou les a-t-il contrariées, et par conséquent l'avez-vous hautement approuvé ou condamné sévèrement ? Si vous êtes plutôt et surtout ou même uniquement un homme de sentiment, de sensibilité, d'émotion, quelles émotions M. Corneille a-t-il excitées en vous, de quelle manière votre âme a-t-elle réagi, délicieusement ou douloureusement, ou faiblement, à rencontrer la sienne ; qu'est devenue votre sensibilité dans le commerce ou au contact de M. Corneille ? | "Вы ознакомились с мсье Корнелем. Какое впечателение он на вас произвел? Оказал ли он позитивное влияние на ваши общие литературные идеи или на манеру письма. Или наоборот, негативное? Соответственно, почитаете ли вы его или сурово осуждаете? Если вы человек эмоций, целиком или частично, какие эмоции или чувства в вас возбудил Корнель, каким образом реагировала на него ваша душа, с восторгом или печалью или весьма слабо. Как ваша эмоциональность изменилась, проконтактировав с Корнелем?" |
| - Mais vous m'interrogez autant, au moins, sur moi que sur Corneille ? | -- Но спрашивая меня так, надеюсь, вы мною интересуетесь по крайней мере не меньше, чем Корнелем? |
| - Certainement !" | -- Конечно. |
| Voilà ce qu'est le critique. Peu s'en faut qu'il ne soit le contraire même de l'historien littéraire ; tout au moins ils sont si différents que ce qu'on demande à l'un, et légitimement, c'est ce qu'on ne demande pas et ce qu'on ne doit pas demander à l'autre, et la converse est vraie. | Вот то, что называется критикой. Немногого не достает, чтобы это не было прямой противоположностью истории литературы. По крайней мере, это две большие разницы. И то что требуют от критики, и законно, это то, чего нельзя требовать от истории литературы и наоборот. |
| Il a fallu insister sur ce point, parce qu'il n'y a pas si longtemps qu'on a compris la grande différence qu'il y a entre l'historien littéraire et le critique ; parce que, jusqu'aux dernières années du dernier siècle, les historiens littéraires croyaient avoir mission de critique et réciproquement ; parce que telle histoire de la littérature française, celle de Nisard, est tout entière œuvre de critique et comme histoire littéraire n'existe pas, de telle sorte que l'auteur n'a rien fait de ce qu'il devait faire et a fait tout le temps, et du reste d'une manière admirable, ce qu'il devait ne pas faire du tout ; si bien encore que son livre, absolument manqué comme histoire littéraire, reste tout entier debout comme recueil de morceaux de critique. | Следует настаивать на этой разнице, ибо не так давно поняли, что есть существенная разница между историей литературы и критикой. Ибо до самого конца XIX в историки литературы верили в свою миссию литературной критики и наоборот. Достаточно сказать, что история литературы типа низардовой истории французской это целиком критика и как история литературы не существует. Что в такой истории автор совершенно не сделал того, что он должен был сделать, и все время делал, очень артистично порою, как тот же Низар, чего он не должен был делать. Так что подобные книги не существуя в качестве литературной истории предоставляют кусочки великолепной критики. |
| Or, cette distinction étant faite et si vous l'admettez, revenons à notre question : quand faut-il lire le critique ? | Итак, сделав это замечание и допуская, что вы с ним согласились, вернемся к нашему вопросу: когда нужно читать критику? |
| Cela dépend précisément de la question de savoir s'il est historien littéraire, d'après la définition que nous avons donné de l'historien littéraire, ou s'il est critique, selon la définition que nous avons donnée du critique. S'il est historien littéraire, il faut le lire avant de lire l'auteur, et s'il est critique, il ne faut jamais le lire avant. | Это совершенно точно зависить от вопроса: существует ли историк литературы в смысле того понятия, которое мы дали и существует ли критик в смысле данного нами понятия. Если существует историк литературы, то нужно читать его раньше, чем читать автора, а если существуют критик, то его никогда не нужно читать, не прочитав автора. |
| S'il est historien littéraire, il vous donnera tous les renseignements qui vous sont utiles, et dont quelques-uns vous sont indispensables sur le monde où vivait l'auteur, sur les hommes pour qui il a parlé, sur tout ce qui (son génie mis à part) l'a fait ce qu'il a été ; il vous introduira ainsi chez lui ; il vous fournira toutes les informations sans lesquelles vous ne comprendriez de lui à très peu près rien. Il est donc prouvé qu'il faut lire l'historien littéraire avant l'auteur à qui vous voulez vous attacher. L'introduction à l'intelligence de Corneille, c'est l'histoire du temps de Corneille, toute l'histoire du temps de Corneille et particulièrement l'histoire de la littérature française de 1600 à 1660. | Если существует историк литературы, он даст вам все необходимые справки, некоторые из которых просто неоходимы, чтобы знать мир, в котором жил автор, людей, для которых он писал, знать, что создало его таким (гений пока оставим в сторон), каким он заделался. Историк введет в вас в автора, он снабдит вас всей той информацией, без которой вы можете ничего не понять или понять очень мало. Из этого ясно, что историки литературы нужно читать до того, как вы беретесь читать автора. Введение в понимание Корнеля -- это история времени Корнеля, история всего общества и особенно история литературы в промежуток между 1600 и 1660. |
| Pour le critique, c'est très différent. Il est très vrai que, si vous le lisez avant l'auteur avec qui vous désirez lier commerce, il vous nuira beaucoup plus qu'il ne vous rendra des services. Vous ne pourrez pas, en lisant l'auteur, ou vous pourrez difficilement, vous débarrasser du point de vue du critique pour recevoir l'impression directe ; le critique sera comme un écran entre l'auteur et vous. | Для критика все обстоит иначе. Слишком верно то, что если вы прочитаете его раньше автора, с которым хотите познакомиться, он вам больше напортит, чем окажет услугу. Вы не сможете, читая писателя или сможете лишь с трудом, избавиться от точки зрения критика и получить непосредственное впечатление. Критик будет выполнять роль как бы экрана между вами и автором. |
| Vous désiriez savoir quel effet ferait sur vous Montaigne, et vous ne savez pas si ce qui vous vient à l'esprit, en lisant Montaigne, vous vient en effet de Montaigne ou de Nisard ; vous vouliez connaître votre sensibilité modifiée par Montaigne ; vous connaissez une modification faite peut-être par Montaigne, mais préparée par Nisard; vous connaissez quelque chose en vous qui est de Montaigne, de Nisard et de vous-même ; il y a un terme de trop(??) ; ce n'est pas lire Montaigne que de le lire à travers Nisard, que de le lire en y cherchant instinctivement, et en y trouvant forcément, moins les pensées de Montaigne que les pensées que Montaigne a inspirées à Nisard ; et pour lire Montaigne vraiment, ce qui s'appelle lire, il faudrait d'abord que vous missiez Nisard en total oubli. | Вы хотите понять, как повлиял на вас Монтень, но вы не знаете, то что к вам втемяшилось в мозги, это от Монтеня или Низара. Вы хотите знать, как обострил ваши чувства Монтень, вы, возможно, и сумеете понять это, но это будет Монтень, подготовленный Низаром. Вы знаете несколько ваших идей, часть из них только ваши, часть идет от Монтеня, а часть от Низара. Это настоящее издевательство -- читать Монтеня через Низара, читать его, инстинктивно ища самого Монтеня, и находя мысли Монтеня, инспирированные Низаром. А читать Монтеня, как его полагается читать, то что соответствует самому этому понятию "читать", это напрочь выбросить Низара, забыть о его существовании как класса. |
| S'il est ainsi, il va de soi qu'il ne fallait pas commencer par lire le critique. | Это именно так, это само собой разумеется, что не стоит начинать чтение с критики. |
| - Alors, lisons l'historien littéraire avant et le critique jamais ! | -- Но тогда давайте всегда читать историка литературы перед тем, как приняться за автора и не читать критики никогда! |
| - Pourquoi ? Lisons l'historien littéraire avant et le critique après. Après, c'est trop tard ? Non point. Le critique doit inviter à relire ou à repenser sa lecture. Voilà le vrai rôle du critique. Le critique prépare non pas, comme je l'ai dit d'abord, à lire dans une certaine disposition et à un certain point de vue : en quoi il serait nuisible ; il prépare à relire à un certain point de vue et dans une certaine disposition d'esprit, en quoi il est utile. | -- Но почему? Давайте читать литературного историка до чтения автора, а критика после этого. Но после -- не значит ли поздно? Ни в коем разе. Критик нас приглашает к перечитыванию или передумыванию прочитанного. Вот подлинная роль критики. Критик готовит нас, как я говорил прежде, не к тому, чтобы читать в определенном ключе или с определенной точки зрения. Что было бы вредоносно. Он готовит к тому, чтобы перечитывать с определенной точки зрения и в определенном ключе и расположении духа. А это уже полезно. |
| Reprenons l'exemple, donné plus haut, de l'ami avec qui vous causez littérature. Vous avez lu le dernier roman; il vous a laissé telle impression ; vous rencontrez l'ami ; il l'a lu, lui aussi ; le livre lui à laissé une impression très différente ; vous discutez, vous donnez vos raisons, il donne les siennes, vous rapportez tel détail qu'il n'a pas vu, il vous indique telle particularité qui vous est échappée ; vous rentrez chez vous ; vous ne songez guère qu'à relire le volume, tout au moins à le repasser en revue dans votre mémoire ; d'une façon ou d'une autre, vous le relisez, vous le revoyez sous un nouvel angle. C'est votre ami qui en est cause. Voilà le rôle du critique, et voilà le cas où le critique ne peut pas être nuisible, fût-il mauvais, puisqu'il ne fait que provoquer une révision ; et peut être très utile parce qu'il la provoque. | Вернемся к примеру, приведенному выше, о друге, с которым вы болтали о литературе. Вы прочитали последний роман, он произвел на вас такое-то впечатление, вы встречаете друга; но тоже его читал. Книга произвела на него совсем другое впечатление; вы дискутируете, вы приводите свои резоны, он -- свои, вы обращаете его внимание на такую-то деталь, которую он упустил, он вам указывает на особенность, которой не заметили вы. Вы возвращаетесь к себе, вы думает лишь о том, чтобы перечитать волюм, по крайней мере, освежить его в своей памяти. Так или иначе вы его перечитываете, и вы его видите под новым углом зрения. И именно ваш друг подтолкнул вас к этому. Вот роль критики, и вот случай, когда критика не может быть нудной, поскольку она провоцирует ревизию. Возможно она именно потому полезна, что она ее провоцирует |
| J'ai vécu pendant quelques années dans une société d'hommes très intelligents, très lettrés, de beaucoup de goût, très décisionnaires aussi, qui parlaient sans cesse des ouvrages nouveaux. Je les avais presque toujours lus avant qu'ils n'en parlassent et j'écoutais ces messieurs avec un très vif intérêt. Leurs décisions un peu tranchantes et leurs aperçus, extrêmement inattendus de moi, m'étonnaient et me donnaient beaucoup à penser. | Несколько лет я жил в обществе очень интеллегентных людей, начитанных, обладавших хорошим вкусом, принадлежавшик к тому же к обеспеченным кругам, которые без конца обсуждали книжные новинки. Я почти всегда читал эти книги еще до ихнего обсуждения и я слушал этих месье с живым интересом. Их несколько безапелляционные высказывания и их замечания, экстремально неожиданные для меня, меня удивляли и давали большую пищу для размышлений. |
| Je rentrais chez moi toujours avec le véritable besoin de relire le livre dont ils avaient parlé et de comparer mes impressions aux leurs. C'était un très grand profit ; je n'étais pas toujours, après révision, de leur avis ; je n'en étais même jamais ; mais j'avais relu avec un esprit nouveau, et c'est cela qui est important. Je leur dois beaucoup. | Я всегда возвращался после этих посиделок к себе с искренним желанием перечитать эти книги и сравнить мои собственные впечатления с ихними. Это было для меня весьма полезно; я не всегда после ревизии соглашался с ними, даже весьма редко вообще такое случалось, но я всегда перечитывал с новым настроем и это было мне очень важно. Я им многим обязан. |
| Au bout d'un certain temps, à la vérité, ils cessèrent de m'être utiles, parce que je m'aperçus que de tous les livres dont ils parlaient, ils n'avaient jamais lu une page, ce qui m'expliqua la netteté de leurs décisions et l'originalité de leurs aperçus. Ils n'avaient pas lu, ils avaient des idées générales, ils avaient des idées préconçues, ils jugeaient de haut et sans réplique : ils remplissaient la définition du grand critique. | По прошествии некоторого определенного времени эти люди перестали быть для меня интересными, потому что я заметил, что во всех книги, о которых они говорили, они не читали дальше нескольких первых страниц, отсюда девственность их суждений и оригинальность их замечаний. Они читали, у них были общие идеи, предубедительные, они судили с их высоты и без права собеседника на ответную реплику. Они вели себя так же, как ведут себя авторитетные критики. |
| Mais remarquez : si à toutes leurs qualités ils avaient ajouté la faiblesse de lire les livres dont ils devaient parler, leurs décisions eussent été moins tranchantes et leurs considérations moins originales ; ils eussent été des critiques de moyen ordre ; mais leur influence sur moi eût été la même et même se serait prolongée plus longtemps ; j'aurais relu, après leurs conversations, avec un esprit nouveau. | Но заметьте: если бы к их качествам добавилась слабость читать книги, о которых они собираются говорить, их выводы были бы менее одиозными, а их размышления менее оригинальными. Они стали бы критиками зауряд-уровня, но их влияние на меня было бы тем же самым и длилось бы столько же времени, а скорее всего и даже больше. Я все равно бы перечитывал с новым настроением. |
| C'est le bienfait du critique. Le critique est cause que le lecteur fait des lectures méditées après avoir fait des lectures abandonnées ; le critique est cause que le lecteur fait des lectures dans un champ plus vaste de pensées ; le critique est cause que le lecteur, après avoir lu l'auteur tête-à-tête, le lit à trois ou à quatre ; il ne faudrait pas étendre indéfiniment ce cercle et comme multiplier l'auditoire autour de l'auteur ; mais il faut, au bon moment, rompre le tête-à-tête. | В этом благодеяние критики. Критик -- это причина, почему читатель переходит от запойного чтения к чтению размышляющему; критик -- это причина, почему читатель переходит к чтению более наполненному мыслью; критик -- это причина, почему читатель предпочитает чтению tête-à-tête чтение втроем и вчетвером; такое чтение служит вовсе не для того, чтобы бесконечно расширять этот круг и как бы увеличивать аудиторию данного автора, но для того чтобы разорвать надоевшее tête-à-tête. |
| Car il durerait (??). L'auteur que vous avez lu personnellement, si vous me permettez de parler ainsi, l'auteur que vous avez lu personnellement, ce qu'il fallait faire en effet, si vous le relisez sans consultation, vous retrouvez en le relisant, toutes les mêmes impressions que vous avez eues à une première lecture ; elles ont laissé leurs "traces", comme dit Malebranche ; vous creusez fatalement dans le même sillon. | Если вы читали автора персонально, если можно так выразиться, если вы читали автора персонально, то перечитывая его вновь, вы не получите свежих впечатлений, а словно будет во второй раз читать то же самое; это первое чтение оставит в вас свои, как говорил Мальбранш, "следы" и вы непременно пойдете по той же колее. |
| Il faut qu'à un moment donné - lequel ? celui-là même où vous vous apercevez de la monotonie de vos sensations - vous vous avisiez de vous demander : "Qu'en pense un tel ?" Quand vous saurez ce qu'en pense un tel, vous serez préparé pour un nouveau voyage ; non, pour le même, mais avec une autre façon de voir. Les médecins appellent un confrère en consultation, non parce qu'ils se défient d'eux-mêmes, non parce qu'ils croient que leur confrère est plus habile qu'eux ; ils ne le croient jamais ; mais par crainte de persévérer dans un diagnostic faux, à cause de l'influence que garde sur nous une première impression ou une première idée. Ils changent d'air. | Необходимо, чтобы в некий данный момент -- какой? а тот самый когда вы заметите монотонию в ваших ощущениях -- вы спросили себя: "О чем думает такой-то"? Когда вы поймете, о чем думает такой-то, вы будете готовы к следующему новому путешествию; но не с тем же самым, а с новым способом видения. Медики зовут коллег на консультанцию не потому что не доверяют себе, и не потому что они думают, будто их собрат более способен, чем они сами. В это они никогда не уверуют. Но из-за опасения настаивать на ложном диагнозе из-за влияния, которое продолжает оказывать на нас первое впечатление или первая идея. Им нужет свежий взгляд. |
| Donc ne jamais lire le critique d'un auteur avant l'auteur lui-même ; ne jamais relire un auteur qu'après avoir lu un ou plusieurs critiques de cet auteur, voilà, je crois, la bonne méthode de lecture et de relecture. | Однако никогда не читайте критики на автора, прежде чем прочитаете самого автора, никогда не перечитывайте никакого автора, прежде чем не прочитали одну или несколько критик на него. Вот, я думаю, самый лучший метод чтения и перечитывания. |
| D'autre part, lire l'historien littéraire avant l'auteur est à peu près indispensable ; mais il ne l'est plus de lire l'historien littéraire après avoir lu l'auteur ; ce n'est plus qu'un peu utile, quelquefois, selon les cas, pour vérifier telle concordance, le plus souvent pour se rappeler tel renseignement, donné par l'historien, que l'on sent qui nous fuit. | С другой стороны, читать историка литературы прежде чем автора, просто необходимо. Но это не то же самое, что читать историка литературы после автора: подобное имело бы мало пользы, если бы вы собирались установить соответствие между тем, что пишет историк и вашими впечатлениями. Горазда чаще историков читают, чтобы напомнить себе или обрести некие справочные сведения, которые от нас ускользнули. |
| Un petit inconvénient à cela, au temps actuel, c'est que jusqu'à présent tous les historiens littéraires, sans exception, je crois, ont prétendu être en même temps critiques, critiques dans leurs livres d'histoire eux-mêmes, et que, par conséquent, si on les lit, comme on le doit, avant de lire l'auteur, le mauvais effet que produit le critique lu avant l'auteur, ils le produisent. | Маленькая здесь неприятность в наше время состоит в том, что до сего дня историки литературы все без исключения подавали себя как критиков, критиков даже в своих исторических сочинениях. Вследствие этого, если их читают, как их следует читать прежде, чем читают автора, они производят тот же нехороший эффект, что и любой критик, читанный раньше автора. |
| Il est vrai, l'inconvénient est assez grave. Il cessera. Les historiens littéraires s'accoutumeront à n'être que des historiens, comme les critiques à n'être que des critiques ; ou plutôt l'historien littéraire s'accoutumera à n'être qu'historien littéraire dans un livre d'histoire et à n'être que critique dans un livre de critique ; ils s'y accoutument déjà, et ils font en cela le mieux du monde. | Это так, неприятность здесь кроется немаленькая. Но она пройдет. Литературные историки привыкнут, что они всего лишь историки, подобно тому, как критики -- это всего лишь критики. По крайней мере историк литературы привыкнет, что он лишь историк литературы в книге по истории литературы, как критик в чисто критической работе. Они к этому уже привыкают, и дело налаживается. |
| Une question reste, assez grave. S'il en est comme j'ai dit, comment faut-il, dans l'enseignement, user des critiques ? Il faut, à mon avis, mettre entre les mains des écoliers les historiens littéraires, ceux des historiens littéraires qui ne font pas de critique - puisque tous en font, ceux, jusqu'à nouvel ordre, qui en font le moins - et les leur faire lire avant les auteurs ; ou il faut faire aux écoliers un cours d'histoire littéraire, comme on leur fait un cours d'histoire et les prier de ne lire que les auteurs dont, dans ce cours d'histoire littéraire, il leur aura déjà été parlé. | Остается один вопрос, достаточно серьезный. Если дело обстоит так, как я сказал, каким образом использовать критиков для справки? На мой взгляд, нужно всунуть в руки школьникам истории литературы, те, которые выполнены именно литературными историками, а не критиками -- а поскольку до настоящего момента, все они историки, тех, кто менее подвержен этой заразе -- и заставит читать этих до того, как будут читаться авторы. Или же нужно преподавать школьникам курс литературной истории, как им сегодня преподают курс истории. И умолять их не читать тех авторов, о которым им еще не говорили. |
| Les choses s'arrangeront, du reste, assez bien d'elles-mêmes, puisque le cours d'histoire littéraire invitera l'enfant à lire tel ou tel auteur dont le nom l'aura frappé dans le cours. Je parle de la majorité des enfants qui, même en France, est assez docile. | Дело устроится тогда лучшим образом само собой, поскольку курс истории литературы соблазнит пацана читать такого автора, имя которого уже засело у него в ходе чтения курса. |
| Quelques-uns seront, au contraire, incités par le cours à lire les auteurs dont il n'aura pas été parlé ou pas encore. Ma curiosité ayant été éveillée, en rhétorique, par le devoir français d'un de mes camarades que je ne connaissais pas autrement, parce qu'il était d'une autre pension que moi, j'allai à lui, quelque temps après, et je lui demandai ce qu'il faisait : "Depuis quelque temps, me dit-il, je m'occupe beaucoup de philosophie." Il s'occupa sans doute des littérateurs latins et français l'année suivante. | Некоторые же наоборот будут возбуждены желанием почитать тех авторов, о которым им не говорили вообще или пока. В свое время мое любопытство было возбуждено на уроках реторики домашним заданием, кторое выполнял один из моих товарищей, которого я раньше не знал, потому что он проходил курс в другом потоке. Я подошел к нему и спросил, что он делает. "Да вот уже несколько месяцев я занимаюсь философией". Он без сомнения занимался латинскими и французскими писателями, который мы должны были проходить только в следующем году. |
| Mais la majorité des écoliers lira naturellement les auteurs vers lesquels le cours d'histoire littéraire ou les historiens littéraires mis entre leurs mains auront dirigé leur attention. | Но большинство школьников, естественно, будут читать только тех авторов, внимание к которым их привлекут преподаватели текущего курса. |
| - Mais les critiques proprement dits ? | -- А критика в собственном смысле этого слова? |
| - Rien ne m'embarrasse comme cette question. Du temps où j'ai fait mes études, on ne mettait entre nos mains aucun critique. Je n'ai lu Sainte-Beuve qu'à vingt-trois ans. On nous donnait des histoires littéraires, qui, à la vérité, je l'ai assez dit, étaient mêlés de critiques, mais qui, après tout, étaient surtout des histoires littéraires. Le professeur, quand il nous donnait un devoir à faire, les complétait par quelques renseignements se rapportant au devoir en question. | -- Ничто меня так не смущает, как этот вопрос. Во времена, когда я занимался своими штудиями, мне не попадалась никакая критика. Сент-Бева я прочитал только в 30 лет. Нам давали только литературную историю, которая, нужно признать, была-таки нашпигована критикой, но в конечном итоге это была все же только литературная история. Профессор, когда он нам давал задания, снабжал нас некоторыми сведениями, необходимыми для выполнения задания. |
| Il nous traçait, par exemple, deux petits portraits de Sadolet et d'Érasme quand il nous donnait à confectionner une lettre d'Érasme à Sadolet. Voilà tout. Nous n'avions pas, bien entendu, ni de Sadolet, ni d'Érasme lu un mot. Que pouvait être notre devoir ? Quelques lieux communs de morale ou de littérature, historiés de quelques particularités anecdotiques, précieusement recueillies de la bouche de notre professeur. | Он нам давал краткие описания Садоле и Эразма, когда к примеру, мы должны были написать "письмо" Эразма к Садоле. И более ничего. Мы само собой ни читали ни единой строчки ни о Садоле, ни об Эразме. Что от нас требовалось? Несколько общих мест о морали либо литературе, несколько исторических анекдотов, в точности воспроизводящих то, что мы могли слышать от нашего профессора. |
| C'était très vide. Nos "discours historiques" l'étaient un peu moins ; car encore nous savions un peu plus d'histoire proprement dite que d'histoire littéraire ; nous n'avions pas lu Érasme ; mais nous connaissions un peu Henri IV, Louis XIV, Turenne et Condé. | Это, конечно, весьма убого. Наш исторический дискурс был убог несколько в меньшей степени, потому что мы знали историю в собственном смысле этого слова несколько лучше чем историю литературы. Мы не читали Эразма, но мы немного знали Генри IV, Луи XIV, Тюренна и Конде. |
| On reconnut, vers 1880, l'inanité de cette méthode et de ses résultats ; on mit entre les mains des écoliers des critiques ; on leur fit des cours de littérature très mêlés et même chargés de critique ; on leur fit faire des dissertations sur le stoïcisme dans Montaigne et l'atticisme dans Molière ; - et alors ce fut bien pis. | Вспоминается примерно 1880 и бессодержательность этого метода по его результатам. Тогда в руки школьникам вложили критиков. Курс литературы для них насытили критикой и даже перегрузили. Их стали заставлять рассуждать о стоицизме у Монтеня и аттицизме у Мольера -- и это было очень плохо. |
| Ce fut pis, parce que les enfants, incapables d'avoir assez lu Montaigne et Molière et de les avoir assez lus en critiques pour avoir des idées personnelles, des idées bien à eux sur le tour d'esprit particulier de Molière et de Montaigne, ne mettaient dans leurs devoirs que des lambeaux, quelquefois un peu démarqués, de Sainte-Beuve, de Brunetière, de Lintilhac. L'affligeante stérilité de ces exercices ne le cédait en rien à l'affligeante puérilité des exercices de 1865, si tant est qu'elle ne fût pas, au moins, plus éclatante aux yeux. | Это было плохо потому что пацанва, неспособная ни достаточно напитаться самими Монтенем и Мольером, ни вычитать в критике персональных идей об этих авторах, то есть собственных идей по поводу особенностей именно Мольера и Монтеня, не могли придумать ничего лучшего, как втискивать в свои домашние сочинения куски, более или менее опознаваемые Сент-Бева, Брюнетьера, де Лентиьяка. Жалкая бессмысленность этих упражнений ни в чем не уступала жалкой ребячливость упражнений 1865 года, разве лишь по видимости была более значительной. |
| Que faire donc ? Énergiquement, doctoralement, quelques-uns disent : "Ne jamais demander à l'enfant que sa pensée personnelle, que l'impression qu'il a reçue et dont il a dû, seulement, se rendre compte, dont il a dû, seulement, prendre possession, en lisant les Femmes savantes, Britannicus ou Sur l'Art de conférer. Cultiver la personnalité, au lieu de l'étouffer sous celles d'autrui, au lieu de la forcer à abdiquer pour faire place à une personnalité d'emprunt : voilà, voilà ce qu'il y a à faire et rien autre." | Что же делать? Энергично, с педагогической непреклонностью некоторые сказут: "Требуйте от ребенка всегда только его собственных мыслей, впечатления, которое он получил и в котором он только он и должен дать себе отчет, которое должно возникнуть у него при чтении 'Британника', 'Ученых женщин' или 'Об искусстве конференций' Монтеня. Культивируйте личность вместо того, чтобы подавлять ее личностью других, или отказываться от своих мыслей, чтобы наполнить душу заемными идеями: вот что нужно делать, только это и ничего иного". |
| Certes, j'en suis d'avis et de toute mon âme. Seulement, c'est tellement restreindre le champ des exercices scolaires qu'il se réduirait à presque rien. Cela revient à ceci : ne dites rien à l'élève sur le Cid, ne lui laissez rien lire sur le Cid, faites-lui lire le Cid et puis demandez-lui ce qu'il en pense. Or, l'élève répondra que cela lui a beaucoup plu et que c'est très beau. Soyez sûr que, s'il répond autre chose, c'est qu'il aura triché ; c'est qu'il aura lu quelque Sainte-Beuve ou quelque Lintilhac pour y trouver "des idées". | Я только за и всей душой. Только этим бы настолько ограничивали смысл школьных упражнений, что это не могло бы ни к чему не повести. Это значило бы сказать: ничего не говорите ученику о 'Сиде', не допускайте, чтобы он хоть что-то читал о 'Сиде', заставляйте его читать 'Сида', а потом требуйте от него, что он при этом думает. И тогда школьник вам скажет, что ему "Сид" очинно нравится и это прекраснейшая вещь. Будьте уверены, что если ему нравится нечто другое в "Сиде" -- это будет хитрость, это будет значить, что он читал Сент-Бева или Линтьяка, чтобы найти там "идеи". |
| Comme fond et sauf quelques traits, quelques observations de détail, que ce sera le devoir du professeur de guetter, d'aviser et de relever avec soin pour en féliciter l'écolier, un devoir scolaire sera toujours un reflet. Ce qui sera de l'enfant, ce sera une composition bien ordonnée, une disposition claire et peut-être déjà adroite des idées, et un style déjà plus ou moins formé, et ce sera toujours sur ces choses qu'il faudra juger un devoir d'enfant. La personnalité, l'originalité, n'y comptez point. | Основные нити произведения и некоторые черты, некоторые детали, сделанные по ходу чтения -- заметить их, обосновать и открыть ученику, чтобы осчастливить его подобными наблюдениями -- таким должен быть долг учителя, а долг ученика -- это впитать это в себя. Задача ученика -- это суметь данный материал скомпоновать, прилежно изложить идеи, показать начатки более или менее сформированного стиля -- на основе этого и нужно судить школьника. Показать личностность, оригинальность -- это уже чересчур. |
| Elles viendront, et chez très peu, chez infiniment peu, beaucoup plus tard. Qui est-ce qui a une personnalité ? Ils sont rares qui en ont une. Presque personne n'est une personne. Et à seize ans, personne n'est une personne. &Аgrave; quelques indices seulement, tel ou tel marque ou fait espérer qu'il en sera une. | Они явятся, но у немногих, у бесконечно немногих, но гораздо позже. Кто может похвалиться ярко выраженной индивидуальностью? Очень немногие. Почти никто не имеют свою индивидуальность. А в 6 лет особенно. Только по некоторым признакам, у такого-то и такого-то она намечается или позволяет надеяться, что однажды таковая проклюнется. |
| Même cette chasse à la personnalité, louable en soi, peut être un défaut chez le professeur. Il y a le professeur qui ne cherche qu'à rapprocher tous ses élèves d'un type convenu de bon sens, de rectitude d'esprit et de bon goût. C'est le professeur ordinaire. Il y aussi le professeur qui, par souci, certes très louable, de chercher la personnalité et de la faire naître, prend, avec une bonne volonté touchante, pour des marques de personnalité hésitante encore et se cherchant, mais pouvant aboutir, de simples signes de bizarrerie, ou de simples boutades d'espiègle. | Но эта погоню за индивидуальностью, похвальная для себя, абсолютно недопустима для профессора. Есть преподаватели, которые хотят приблизить всех своих учеников к одному принятому типу людей со здравым рассудком, прямотой и хорошим вкусом. Это обычный преподавательский тип. Есть преподаватели, которые озадаченные тем, что весьма похвально, чтобы найти и помочь рождению такой индивидуальностью, с трогательными усилиями, принимают за ее признаки, колеблющиеся и становящиеся только, проявления простой причудливости или шаловливости. |
| Tel ce professeur, peut-être légendaire, qui était enchanté de l'élève Croulebarbe qui avait fait l'éloge de la Saint-Barthélémy : "Il a tort, je le lui ai dit, il a tort ; mais il est personnel. Eh ! Eh ! Il est personnel". C'est d'un professeur de ce genre qu'un de ses collègues disait : "Voilà Fliegenfanger qui est encore à la recherche d'un esprit faux". | Таков профессор, где-то и легендарный, который восхищенный элогой св Варфоломею, написанной один из его учеников, воскликнул: "Он неправ, я ему это сказал, но он личность. Понимаете! Личность". Это об одном из преподавателей этой породы, один из его коллег сказал: "Вот он ловитель мух, который все еще в поисках еще одного фальшивого таланта". |
| Non, il faut se contenter d'un fond de discours qui n'aura d'ordinaire aucune originalité, qui sera d'emprunt plus ou moins adroit, et d'idées plus ou moins bien repensées - et d'une bonne disposition des parties, et d'un style sain, parfois agréable. Voilà tout ce qu'on peut demander à un très bon élève de première. | Нет, предпочтительнее удовлетвориться таким способом рассуждения, который не несет в себе никакой оригинальности, который может более или менее ловко заимствовать готовые идеи, более или менее внятно их обдумывать, и располагать их по частям, выражаясь ясным языком, иногда не без приятности. Вот все, чего можно требовать от ученика средней школы. |
| Dès lors ? Dès lors, je suis à peu près contraint à abandonner, pour ce qui est de l'enseignement (??), mon grand principe qui est de ne pas lire les critiques avant les textes. J'admets que, concurremment aux textes, pour "faire leurs devoirs", pour se préparer aux examens, pour donner à leurs esprits une culture générale, très superficielle, mais enfin une culture générale, les élèves des lycées lisent les critiques. | Итак? Итак, я почти что принужден отказаться из-за предстоящих экзаменов от своего великого принципа не читать никакой критики до знакомства с текстом. Признаюсь, что вместе с текстами, чтобы натаскаться к экзаменам, студенты лицея вынуждены для общей культуры, весьма поверхностно усвоенной, но все же культуры, читать критику. |
| Mais, mon principe, je le reprends très vite pour leur dire : au moins pour ce qui est des grands auteurs dont vous avez le temps de lire les œuvres principales, lisez toujours l'auteur d'abord et le critique seulement ensuite, seulement après vous être fait de l'auteur une idée, quelle qu'elle puisse être, qui soit à vous. | Но я могу сказать, что я очень быстро вернулся к своему принципу: по крайней мере, что касается великих авторов, работы которых вы должны иметь время читать, то читайте сначала их, а критику потом, только после того как вы составили себе об авторе представление, которое каким бы оно не было есть целиком ваше. |
| De plus, cette habitude de lire presque concurremment, presque pêle-mêle, les textes et les critiques, surtout celle de lire les critiques et non les auteurs, perdez-la totalement, perdez-la énergiquement, dès que vous serez sortis du lycée. Elle est funeste en soi ; elle fait des sots ; elle fait en choses littéraires des hommes tout pareils à ceux qui, en politique récitent, les articles de fond de leur journal ; elle fait des hommes-reflets ; elle fait des hommes qui sont des lunes ; il ne faut pas aspirer à être un soleil mais il ne faut pas non plus être comme la lune. | Кроме того, эту привычку читать вперемешку то критику, то тексты, а особенно критику, а не авторов, бросайте сразу, как только вы покинете лицей, бросайте энергично, бросайте решительно. Она ужасна сама по себе, она плодит дураков, она в литературном смысле делает людей похожими на политиков, которые бубнят в своих выступлениях банальности своих партийных журналов. Она создает сорт человека-отражения, этакое подобие луны: не нужно пытаться быть человеком-солнцем, но еще более нужно избегать светить как луна отраженным светом. |
| Il y a deux éducations : la première que l'on reçoit au lycée, la seconde que l'on se donne à soi-même ; la première est indispensable, mais il n'y a que la seconde qui vaille. Dans la première, lisez les critiques à peu près en même temps que les auteurs, encore avec les précautions que j'ai indiquées. Dans la seconde, ne lisez jamais le critique d'un auteur que pour relire l'auteur lui-même ; autrement vous n'entreriez jamais dans la seconde éducation ; vous resteriez toujours dans la première. | Есть два типа образования: первое, которое дается в лицее, второе -- которое человек дает сам себе. Первое неизбежно, но только второе чего-то стоит. Получая первое, читайте критиков одновременно с авторами, но с предосторожностями, на которые я указал. Получая второе, читайте критику только перечитывая самого автора. Иначе вы никогда не получите второго образования, вы всегда останетесь на школьном уровне. |
| English | Русский |
| LIRE est doux ; relire est - quelquefois - plus doux encore. "&Аgrave; Paris, on ne relit pas, disait Voltaire ; vive la campagne où l'on a le temps !" Relire est, en effet, une occupation de gens peu occupés. Royer-Collard disait : "&Аgrave; mon âge, on ne lit plus ; on relit." C'est, en effet, plaisir de vieillard. Il faudrait se persuader que c'est plaisir et profit de tous les âges, et ne pas le réserver exclusivement pour celui où je reconnais qu'il est plus à sa place qu'à tout autre. | Читать приятно, перечитывать -- иногда -- еще более приятно. "В Париже, -- говорил Вольтер, -- не перечитывают; да здравствует деревня, где есть время!" Перечитывать -- это поистине занятие людей малозанятых. Роей-Коллар говорил: "В моем возрасте уже более не читают, в моем возрасте только перечитывают". Это действительно одно из удовольствий старости. Следовало бы однако убедить себя, что это удовольстие и польза в любом возрасте. И не следует откладывать его до того момента, пока вы более, чем когда окажетесь на своем собственном месте. |
| Il y a bien des raisons pour relire ; j'en choisis trois qui me viennent plus précisément à l'esprit. | Есть куча резонов для перечитывания; я выбрал три из них, которые мне кажутся наиболее точно отражают ситуацию. |
| On relit pour mieux comprendre. Ce sont surtout les philosophes, les moralistes, les penseurs, qu'on relit dans ce dessein, et ce n'est pas mal fait ; mais il n'est auteur qu'on ne puisse relire dans cette intention, et il en est qui sont tellement dignes d'être relus qu'on doit les relire pour cet objet. Il n'y a pas d'auteurs plus clairs que La Fontaine, que La Bruyère. J'assure qu'à les relire pour la vingtième fois on trouve des passages que l'on n'avait point compris comme ils devaient l'être, et que l'on entend pour la première fois. &Аgrave; la fois l'on se sait gré de cette découverte, et c'est un plaisir ; et l'on peste un peu de ne l'avoir pas faite plus tôt et c'est un exercice d'humilité qui est très sain. | Перечитывают, чтобы лучше понять. Это в основном философов, моралистов, мыслителей, которых перечитывают именно с этим намерением, и это правильно. Но нет такого автора, которого бы не стоило перечитывать с этим намерением. И если такого автора стоит читать, то он, наверняка, достоин быть перечитываемым. Нет авторов более ясных, чем Лафонтен и Лабрюйер. Но я вас уверяю, что перечитывая их двадцатый раз, находишь такие пассажи, которые находишь совершенно не такими, какими они казались при раннешнем чтении, и будто бы только в этот раз и догоняешь их смысл. Одновременно чувствуешь чувство благодарности за это открытие, и удовольствие. И немножно свербит: как же ты сразу-то этого не увидел, будучи в полном уме и здравой памяти. |
| La découverte n'est pas toujours de détail. Il m'est arrivé, en relisant Jean-Jacques Rousseau d'un peu près, particulièrement dans sa correspondance, de m'apercevoir que Jean-Jacques Rousseau était aristocrate. | Открытия не всегда только в деталях. Мне приходилось плотно перечитывая Жан-Жака, особенно его корреспонденцию, заметить для себя, что он аристократ. |
| Il n'y a rien de plus certain, encore qu'il ait donné leçon de démocratie et de la pire (??). | Это точно как пить дать, хотя он позиционировал себя как демократ и учил демократии других. |
| Il faut, du reste, quand on relit, surveiller ces repentirs et ne pas se laisser trop aller au plaisir de la découverte et à celui du remords et à la taquinerie envers soi-même qui consiste à se dire qu'on a été précédemment un imbécile. "Vous avez eu tort, me disait un ami, d'avoir présenté Sainte-Beuve comme un positiviste, ou comme un sceptique, ou comme un agnostique. Je l'ai beaucoup relu ; c'est un mystique." Beaucoup relire Sainte-Beuve pour en arriver à découvrir qu'il est un mystique, c'est certainement un abus de la révision. | Замечу мимоходом, что перечитывая, нужно уметь переживать свои недосмотры ("каким же я был дураком, что не увидел этого раньше"), как и не слишком пускаться в радость открытий. "Вы были неправы, говорил мне один из моих друзей, представляя Сент-Бева позитивистом, или скептиком, или агностиком. Я его много перечитывал: это же голимый мистик". Много перечитывать Сент-Бева, чтобы обнаружить в нем мистика, это воистину переборщить с ревизией. |
| Mais encore le plus souvent, presque toujours, quelques précautions prises, on comprend beaucoup mieux un auteur quand on le relit que quand on le lit pour la première fois. Il suffit de se défier un peu de soi et de ne pas lire chez lui seulement ce qu'on y met. Je relis beaucoup ; je crois comprendre beaucoup mieux. C'est une vieillesse qui n'est pas sans charme que celle que l'on consacre à corriger ses vieux contresens. | Но гораздо чаще, да почти всегда, вооружив себя некоторыми предосторожностями, автора лучше понимают, когда его перечитывают, чем когда его читают в первый раз. Для этого необходимо немножечко не доверять себе, и не пытаться найти в авторе что-то новенькое. Типа: вот я много перечитывал, и сколько же нового я там обнаружил. Это по старости частенько рассказывая о себе в молодости, как бы исправляют в рассказе задним числом совершенные ранее ошибки. |
| Le plaisir de mieux comprendre met, du reste, dans l'esprit un certain feu, une certaine chaleur qui excite l'imagination elle-même. On invente un peu à la suite de l'auteur. Soyez sûr que c'est en relisant que M. Jules Lemaître a écrit ses exquis En marge et Emile Gebhart, son spirituel Dernier voyage d'Ulysse. | Удовольствие перечитывать должно накладываться на прежнее чтение и возбуждать в душе определенный энтузиазм, возбуждать воображение. Вы будто делаете открытия, идя вслед за автором. Будьте уверены, что когда Леметр писал свои знаменитые "На полях", он именно перечитывал, как и Э. Гебхарт в своем наполненном духовностью "Последнем путешествии Улисса". |
| On relit encore pour jouir du détail, pour jouir du style. La première lecture est au lecteur ce que l'improvisation est à l'orateur. C'est chose toujours un peu impétueuse ; de tempérament si sain que l'on soit, ou quelque bonne méthode de lecture que l'on ait, on ne peut jamais s'empêcher tout à fait d'être pressé, avec un philosophe de voir quelle est son idée générale et quelles sont ses conclusions, avec un romancier de voir comment cela finit. Détestable précipitation ; mais dont personne n'est absolument exempt. | Нужно перечитывать, чтобы наслаждаться деталями, наслаждаться стилем. Первое чтение для читателя это все равно, что первая читка для оратора. Оно всегда несколько бурное, темпераментное, какой бы рассудительностью ни отличался читатель, или какой бы строгой методы он не придерживался при чтении. Невозможно противостоять тому, чтобы не подгонять себя, чтобы у философа тут же не обнаружить его общую идею и каковы его окончательные выводы, у романиста не подсмотреть, а чем там все закончится. Отвартительная поспешность, но никто не может быть уверен, что он ей не подвержен. |
| Comme l'orateur, dans l'épreuve de l'Officiel qu'on lui soumet, corrige le style et la langue de son improvisation, à relire nous corrigeons notre improvisation de lecture. Nous faisons attention à la langue, au style, au rythme, aux procédés et artifices de composition et de disposition des idées. Nous étions entrés dans la pensée de l'auteur, nous entrons maintenant dans son laboratoire ; nous le voyons travailler. Si nous voulons travailler nous-mêmes, rien, évidemment, n'est plus utile ; mais, même si nous n'avons pas cette intention, surprendre quelques secrets de l'art est s'affiner singulièrement l'esprit, ce qui est déjà un plaisir, et le rendre capable de mieux, de plus sûrement, de plus finement juger l'auteur que demain nous lirons pour la première fois. Relire apprend l'art de lire. | Подобно тому, как оратор кому предложили сделать официальный доклад, корректирует стиль и язык своей первой импровизации, перечитывая ну корректируем наше первое чтение. Мы обращаем внимание на язык, на стиль, на ритм, на манеру письма и композиционные приемы, на расположение идей. Мы уже вошли в круг идей автора, теперь мы входим в его лабораторию. Мы видим, как он путешествует. Если мы хотим путешествовать сами, понятно, что это весьма полезно. Но даже если у нас нет этого намерения, натолкнуться на некоторые секреты творчества -- это уже рафинировать свои мозги, это уже удовольствие. Это сделать свой ум лучше, более уверенным, способным к тонкому суждению, чем это было, когда мы читати автора по первому кругу. Перечитывать -- это учиться читать. |
| Les professeurs de littérature sont gens très intelligents, quelques-uns du moins, en choses de lettres. Cela vient de ce que, pour leurs élèves, devant leurs élèves, ils relisent sans cesse. Deux écueils, du reste ici. Charybde et Scylla sont partout. A force de relire et toujours à peu près les mêmes textes, le professeur en arrive quelquefois à y retrouver toujours les mêmes impressions et, quand il y trouve toujours les mêmes impressions, il les retrouve un peu affaiblies ou comme émoussées. Quelquefois aussi, il veut en rencontrer toujours de nouvelles, de toutes nouvelles, et il invente aux auteurs des sens inattendus, ou tout au moins des intentions qu'il n'est pas absolument certain qu'ils aient eues. | Профессора литературы -- люди очень интеллегентные, некоторые по крайней мере, и умные, что касается литературы. Это происходит потому, что они из-за своих учеников им приходится без конца перечитывать. Здесь два подводных камня. Сцилла и Харибда подстерегают повсюду. По причине перечитывания и все время одних и тех же текстов, профессор постепенно начинает все время испытывать одни и те же впечатления и он их там вынужденно находит несколько ослабленными. Глаз замыливается. Иногда же наоборот; он хочет находит там все новое и новое, все время новое, и он изобретает у авторов совершенно неожиданные смыслы, намерения, которыми там и не пахло. |
| Vous n'êtes pas très exposés à l'un de ces dangers ni à l'autre, ne relisant pas autant qu'un professeur est obligé de relire. Il convenait pourtant de vous indiquer ces périls pour que vous ne relisiez pas trop. Prenez garde, quelque beau qu'il soit, au livre qui s'ouvre toujours de lui-même à la même page. Géruzez disait : "Je crains l'homme d'un seul livre, surtout lorsque ce livre est de lui." Craignez un peu d'être l'homme d'un seul livre, le livre fût-il même d'un autre ; ce n'est qu'une circonstance atténuante. | Вы не очень подвержены ни одной опасности, ни другой, не перечитывая столько, сколько это делает профессор по обязанности. Стоило все же указать вам на эти опасности, чтобы вы не перечитывали слишком. Будьте осторожны, чтобы книга, какой бы прекрасной они ни была, не открывалась все время на одной и той же странице. Жерузе (1799-1865 -- фристорик и литкритик) говаривал: "Я боюсь человека одной книги, особенно когда это книга его". Бойтесь слегка быть человеком одной и той же книги или даже человеком всего двух книг, это лишь ненамного лучше. |
| Et enfin on relit, dessein plus ou moins conscient, pour se comparer à soi-même. "Quel effet ferait sur moi tel livre dont j'ai été féru dans ma jeunesse" est une parole qu'on se dit assez souvent à un certain âge. Revoir les lieux autrefois visités, les amis autrefois fréquentés, les livres lus jadis, est une des passions du déclin. Or, c'est précisément se comparer à soi-même ; c'est éprouver si l'on a toujours autant de facultés de sentir et si l'on a les mêmes. | И наконец стоит перечитывать с более или менее сознательно, чтобы сравнивать с собой. "Какой эффект произведет на меня такая-то книга, которой я был так увлечен в молодости" -- слова, которые нужно часто повторять в определенном возрасте. Вновь посещать те уголки, где когда-то был, видеть друзей прежних лет, читать некогда читанные книги -- это одна из страстей преклонного возраста. Или, это и есть сравнение с собой, это испытание способности чувствовать то или так же, что и когда-то. |
| L'effet de l'expérience n'est pas toujours très consolant, ni très agréable. Les beaux lieux vus autrefois paraissent ordinaires et avoir été surfaits par on ne sait qui. Les vieux amis paraissent un peu ennuyeux. Les beaux livres paraissent un peu décolorés. Pour ce qui est des vieux amis, s'ils paraissent ennuyeux, c'est peut-être qu'ils le sont devenus. Pour les lieux et les livres, ce ne peut pas être cela, et il faut bien que nous nous en prenions à nous-même. "J'admirais cela ! Où avais-je l'esprit ?... Hélas ! Je l'avais où il est ; mais je l'avais plus sensible et plus imaginatif." | Эффект от опыта, не всегда утешителен, или очень приятен. Прекрасные места, так нас пленившие когда-то, кажутся ординарными и расхваленными сверх меры непонятно кем. Старые друзья кажутся немного скучными. Прекрасные книги представляются несколько выцветшими. То что касается старых друзей, то они кажутся скучными, возможно, потому что они сделались таковыми. Что же касается прекрасных мест и книг, то такого быть не может, и мы должны принять свое раздражение на себя. "И я этим восхищался. Где был мой ум? Увы, мой ум был там же, где он есть и сейчас; но сейчас он у меня обострился и стал более креативным." |
| L'impression devant un paysage ou devant un livre dépend de ce qui y est et de ce que l'on y met. Duquel le plus ? On ne sait. De tous les deux, à coup sûr. Or, ce paysage et ce livre ont certainement tout ce qu'ils avaient, moins ce que vous y mettiez et n'y mettez plus. Leur dépréciation mesure la vôtre. Ils sont eux moins vous. Rencontrant une dame qu'il n'avait pas vue depuis très longtemps un homme d'âge hésitait : "Comment ! dit la dame, vous ne me reconnaissez pas ? - Hélas ! madame ; j'ai tant changé !" C'est précisément ce qu'il faut dire, mais sans méchanceté, et c'est la vérité même, devant un site ou un livre que l'on ne reconnaît plus. | Впечатление от пейзажа или книги зависит от того, что в них есть и от того, что там можно встретить. От чего еще? Неизвестно. Но от этих двух совершенно точно. Итак, этот пейзаж или эта книга это точно то, что они содержат, но, хотя и в меньшей степени, это то, что вы туда вложили или не вложили. Их ценность измеряет и вашу ценность. Они это они, в меньшей степени вы. Встречая женщину, которую не видели долгое время, возрастной мужик колеблется: "Как! -- говорит дама. -- Вы меня не узнаете?" -- "Увы, мадам, но я так изменился". Именно так и следует говорить, но без задней мысли. И эта та же самая истина, которая годится и при оценке мест и книг. |
| Quand un roman, qui vous arrachait des larmes à vingt ans, ne vous fait plus que sourire, ne vous pressez pas de conclure qu'il est mauvais et que c'est à vingt ans, que vous vous trompiez. Dites seulement qu'il était fait pour votre âge, et que votre âge n'est plus fait pour lui. | Когда роман, вызывавший у вас слезы, когда вам было двадцать, нагоняет на ваши уста улыбку в сорок, не спешите к выводу, что он плох и что в двадцать лет вы обязательно ошибались. Скажите только, что этот роман написан для двадцати лет и что для вашего возраста он уже не годен |
|
J'aimais les romans à vingt ans, Aujourd'hui je n'ai plus le temps ; Le bien perdu rend l'homme avare ; J'y veux voir moins loin mais plus clair : Je me console de Werther, Avec la reine de Navarre. |
Я любил романы в двадцать лет, Сегодня у меня более нет времени; Потерянное добро делает людей скупыми; Я хотел бы видеть не так далеко, но болеее ясно; Я утешаюсь Вертером, Вкупе с королевой Наваррской |
| Il n'y a pas lieu de s'en féliciter beaucoup ; mais il est ainsi. Peu de romans lus avec ivresse à vingt ans plaisent à quarante. C'est un peu pour cela qu'il faut les relire, pour se relire, pour se rendre compte de soi, pour s'analyser, pour se connaître par comparaison et pour savoir ce qu'on a perdu. | Нет смысла поздравлять себя с этим, но такова жизнь. Мало какие из романов, которые с упоением читались в 20 лет, нравятся в 40. Недостаточно их просто перечитать, чтобы взглянуть в самого себя, чтобы проанализировать, чтобы понять сравнивая, что вы потеряли. |
| Non pas toujours ce qu'on a perdu. Il arrive que dans un livre on découvre, au bout de vingt ans, une foule de choses que l'on n'y avait pas entrevues. Cela advient surtout avec les livres philosophiques, avec les livres de pensées. Si je désire vivre encore quelques années, c'est dans l'espérance, bien ambitieuse du reste, de comprendre quelque chose à tel philosophe contemporain qui m'est fermé, et je veux dire à qui je suis fermé moi-même. | Не всегда, причем, только потеряли. Случается, что когда вам 20, вы находите в книге кучу вещей, незнакомых вам по жизни. Это особенно когда вы читаете философские книги или книги-размышления. Если я собираюсь прожить еще два десятка лет, я хочу знать, с кем из современных философовов мне хотелось бы общаться в эти двадцать лет или с какой философией. |
| Les penseurs incompris jadis se révèlent quelquefois brusquement. On dirait qu'on a trouvé une clef dans son esprit. C'est vrai. L'intelligence s'est fortifiée, ou, seulement enrichie, et dans Ergaste la clef a été trouvée qui nous ouvre Clitandre. Cette fois, la surprise nous est agréable ; nous nous trouvons plus forts et mieux armés ; les années nous ont raffermi. Elles nous deviennent chères, et nous leur sommes reconnaissants. | Непонятые когда-то философы вдруг неожиданно обнаруживаются с неожиданной стороны. Как будто к ним нашли ключик в своей духовном чулане. Так оно и есть. Умность с возрастом повышается или хотя бы обогащается, и в Эргасте мы находим ключ к работам Клитандра. Сюрприз в этом случае для нас приятный: мы находим себя более сильными и укрепившимися духом. Годы нам помогли, мы им благодарны за это. |
| Mais ce n'est pas seulement chez les philosophes qu'il arrive que nous fassions des découvertes de ce genre et que nous récoltions regain de cette sorte. Chez les romanciers, chez les poètes, nous avons assez souvent de ces révélations tardives. L'émotion sentimentale est toujours moindre, l'émotion artistique est quelquefois beaucoup plus forte. On s'aperçoit, au bout de vingt ans, de trente ans, de quarante ans, qu'il y a des qualités de style qu'on n'avait pas aperçues, des qualités de composition dont on ne s'était point douté, parce que, du temps de la première lecture, on ignorait l'art. | Но подобные открытия случаются не только при чтении философов, где мы собираем новую жатву. У романистов, у поэтов мы тоже делаем запоздалые откытия. Душевные эмоции с возрастом беднее, эстетические, как правило, более сильны. Замечается, что на исходе 20, 30, даже 40 лет, что есть особенности стиля, которых ранее не замечали, прелести композиции, кторых не видели, потому что когда читали по первости еще были игнорантами в искусстве. |
| &Аgrave; propos d'un Werther en musique, il y a quelques années, averti par les observations de plusieurs critiques éminents de l'insignifiance et de la puérilité du Werther de Gœthe, je relus Werther, que je n'avais pas lu depuis à peu près un demi-siècle, ayant accoutumé de relire plutôt Faust et le Divan. Je fus certainement moins ému qu'à seize ans ; je ne pleurai point ; mais je fus frappé de la solidité de l'ouvrage, de l'admirable disposition des parties, de la progression lente et forte, de tout ce qu'il y a enfin de savant dans cet ouvrage d'un étudiant et qui ne se retrouve plus du tout, beaucoup plus tard, dans les Affinités électives. | Кстати, насчет "Вертера" в музыке. Уведомленный несколько лет назад некоторыми выдающимися критиками в незначительности и бедности гетевского "Вертера", я перечитал его, чего не делал в течение примерно полустолетия, более привыкши перечитывать "Фауста" и особенно "Диванную книгу". Я, конечно, не был взволнован, как в 16 лет, я совсем не плакал, но я был потрясен солидностью работы, великолепной группировкой персонажей, медленным и мощным течением событийного ряда; то есть всем тем, что в этой ученической работе обличает мастера и чего почти не можно найти у Гете и в более приклонном возрасте, в его "Избирательном сродстве". |
| De même, je ne sais plus à quelle occasion, et peut-être sans occasion, je relus Leone Leoni. Chose curieuse, l'émotion sentimentale fut, ce m'a semblé, tout aussi forte, et de plus je m'aperçus d'un mérite incroyable de composition, d'un art, assurément tout instinctif, des préparations, des dispositions prises en vue d'amener un effet final, ou en vue d'éclairer d'avance certaines particularités de caractère par où s'expliquent les incidents et les péripéties ; je m'aperçus, en un mot, que le roman, s'il n'était pas aussi bien écrit que je l'eusse désiré, était aussi bien construit qu'une nouvelle de Maupassant. Et ceci est rare dans George Sand ; mais n'est que plus intéressant quand on l'y rencontre. | То же самое, не помню по какому случаю, а возможно и не по случаю, я перечитал "Леона Леони". Любопытная вещь, сентиментальное мироощущение, как мне кажется весьма сильно. Вдобавок я обратил внимание на несомненное искусство композиции, искусство, безусловно, интиутивное, подводки, сцены, составленные с расчетом на конечный финал или с предварительным расчетом на те характерные черты персонажей, которые выстрелят в перепитиях сюжета. Я обратил внимание, одним словом, что роман, если он и не написан так хорошо, как это было бы желательно, однако сконструирован не хуже мопассанового романа. И это весьма редко встречается у Ж. Санд, но тем более представляет интерес, когда на это напарываешься. |
| C'est ainsi qu'à relire, on se compare à soi-même, on note les hausses et les décadences - plus souvent celles-ci - de sa sensibilité ; les pertes et les gains - plus souvent ceux-ci - de notre intelligence générale et de notre intelligence critique, et l'on trace ainsi les courbes de sa vie intellectuelle et morale. | И именно при перечитывании это сравниваешь с собой, замечая подъемы и спады ее чувствительно -- чаще, конечно, вторые, потери и обретения, чаще, конечно, первые наших интеллектуальных оценок и нашей критики, и таким образом прослеживаешь кульбиты ее интеллектуальной и моральной жизни. |
| Ajoutez que, quel que soit l'auteur qu'on relise, si l'on sent plus, si l'on sent moins, si l'on comprend plus, si l'on comprend mieux, même si l'on comprend moins ; ce sont en partie les événements mêmes de de votre vie qui en sont la cause, et que par conséquent, relire, c'est revivre. | Добавьте что, каким бы не был автор, когда перечитываешь, чувствует ли он больше или меньше, понимает больше или лучше, даже если понимает при этом меньше, все это отчасти события вашей жизни, которые являются причиной книжных событий, и таким образом перечитывать -- это переживать вновь. |
| On écrirait très bien une autobiographie avec les impressions comparées de ses lectures et qu'on pourrait intituler En relisant. Relire, c'est lire ses mémoires sans se donner la peine de les écrire. C'est peut-être tout profit. | Можно бы написать целую автобиографию, сравнивая впечатления разных чтений под названием "Перечитывая". Перечитывать, это читать свои мемуары, не давая труда себе их писать. В этом, возможно, и есть главная польза от него. |
| Il va sans dire que tout cela n'arrive que dans le commerce des très grandes œuvres. Un médiocre roman oublié, et qu'on croit n'avoir pas lu, et que l'on reprend en mains vous donne une singulière impression quand on s'aperçoit qu'on l'a lu déjà. Il vous ennuie plus que de droit. On le continue, parce qu'on ne s'en rappelle pas le dénouement et qu'on veut le connaître ; mais on est sûr que l'impression finalement ne sera pas agréable, et l'on s'en veut de céder à la curiosité, ce qui fait paraître le livre plus mauvais qu'il n'est réellement. C'est un fâcheux qui fut douloureux, et qui revient, et qu'on ne reconnaît pas d'abord et qu'on reconnaît, à sa voix, un instant après, avec désespoir. Évidemment, il ne faut relire que ce qu'on a vraiment désir de retrouver. C'est une grande marque, pour un livre, d'excellence ou de conformité avec notre caractère, que le désir que l'on a de le rouvrir. Iterum quæ digna legi sint. | Все это действует лишь в общении с великими книгами. Средний роман забывается, и когда вдруг взяв его в руки, думаешь, что не читал его, вас вдруг охватывает странное впечатление, что это уже читано-перечитано. Он вас раздражает больше, чем следует. Ты продолжаешь его читать, потому что не можешь вспомнить развязки, потому что хочется до нее добраться. Но ты уверен, что конечное впечатление будет не очень приятным. Ты раздражаешься потому, что уступаешь любопытству и книга кажется еще более плохой, чем она есть на самом деле. Это как несносный человек, который уже ушел и вот он возвращается. И его не узнают сначала вроде, и все же что-то знакомое некоторое время спустя вдруг слышится в его голосе и это приводит в отчаяние. Очевидно стоит перечитывать только то, что желаешь отыскать вновь. Это опозновательный знак для книги, знак качества и соответствия нашему характеру, когда есть желание вновь вернутся к тому, что ты когда-то обрел. Iterum quæ digna legi sint." |
| English | Русский |
| L'ART de lire, c'est l'art de penser avec un peu d'aide. Par conséquent, il a les mêmes règles générales que l'art de penser. Il faut penser lentement ; il faut lire lentement ; il faut penser avec circonspection sans donner à grand'erre dans sa pensée et en se faisant sans cesse des objections ; il faut lire avec circonspection et en faisant constamment des objections à l'auteur ; cependant il faut d'abord s'abandonner au train de sa pensée et ne revenir qu'après un certain temps à la discuter, sans quoi l'on ne penserait pas du tout ; il faut faire confiance provisoire à son auteur et ne lui faire des objections qu'après qu'on s'est assuré qu'on l'a bien compris ; mais alors, lui faire toutes celles qui nous viennent à l'esprit et examiner attentivement et s'il n'y a pas répondu, et ce qu'il pourrait y répondre. Ainsi de suite ; car lire, c'est penser avec un autre, penser la pensée d'un autre, et penser la pensée, conforme ou contraire à la sienne, qu'il nous suggère. | Искусство чтения -- это искусство мыслить с небольшой помощью. Следовательно, его общие правила те же, что и искусства мыслить. Следует мыслить медленно, следует читать медленно. Следует мыслить с оглядкой, чтобы мысль не начала блудить по дороге неизвестно где, следует постоянно искать возражения. Следует читать с оглядкой и постоянно возражать автору. Однако следует отдаваться процессу мышления и начать дискуссии лишь по прошествии некоторого времени, без чего мышление вообще невозможно. Следует предварительно довериться автору и начать возражать ему лишь тогда, когда убедишься, что его хорошо понял. Но и тогда нужно делая все те возражения, которые только приходят в голову, нужно внимательно проэкзаменовать, не ответил ли уже автор на них, или что не мог бы он на них ответить легко. Вывод: читать, это думать вместе с другим и думать мысль, соответственную или противоположную твоей, которая тебя подмывает. |
| Heureux peut-être ceux qui n'ont pas besoin de livre pour penser, et tout à fait malheureux évidemment ceux qui en lisant ne pensent exactement que ce que pense l'auteur ; je ne sais même pas quel plaisir ceux-ci peuvent avoir et je ne puis me le définir. Mais pour ceux qui sont entre les deux extrêmes, et c'est le cas, je pense, de la plupart d'entre nous, le livre, ce petit meuble de l'intelligence, ce petit instrument à mettre en activité notre entendement, ce moteur de l'esprit qui vient au secours de notre paresse et plus souvent de notre insuffisance, et qui nous donne la délicieuse jouissance de croire que nous pensons, alors que nous ne pensons peut-être pas du tout, le livre est un ami précieux et bien cher. Ne nous dissimulons point qu'il a ses défauts. On a dit qu'il ne trompe pas ; j'ai montré qu'il trompe souvent, puisque, par notre faute, à la vérité, il ne paraît pas du tout le même au bout d'un certain temps et nous déçoit. | Наверное, счасливы те, кому нет необходимости читать, чтобы думать, и совершенно несчастны те, по всей видимости, которые читая совсем не думают о том, что думает автор. Я, по крайней мере, не могу понять удовольствия, которое они могут иметь от чтения. Но для тех из нас, а это наиболее распространенный случай, кто завис между этими двумя крайностями, книга -- этот маленький предмет мебели для ума, этот маленький инструмент пустить в дело наши способности к пониманию, этот моторчик духа, который приходит к нам на помощь в минуты рассеяния а еще чаще, в момент нашей внутренней недостаточности, и который нам дает ничем неизъяснимое наслаждение верить, что мы все-таки думаем, хотя мы, возможно, и не думаем -- книга это ценный друг и дорогой. Говорят, что этот друг не ошибается: я показал, что ошибается, да еше как. Ибо такова уж наша испорченная натура, что к концу определенного времени та же самая вещь не кажется таковой и нас разочаровывает. |
| On a dit qu'il n'est pas importun, oiseux, bavard, puisque c'est un bavard que l'on peut mettre à la porte, sans impolitesse, aussitôt qu'il nous ennuie. C'est une grave erreur ; car un livre peut nous irriter par son bavardage, et en même temps nous empêcher de le fermer, parce qu'il est intéressant et qu'entre deux bavardages on peut s'attendre à quelque chose de très fin qu'il serait fâcheux d'avoir perdu. Bien souvent un livre est tel qu'on voudrait que quelqu'un, qui fût vous-même, car on ne peut s'en reposer que sur soi, en eût marqué les passages intéressants et signalé particulièrement les pages d'une incontestable inutilité. | Говорят, что этот друг не нахал, не легкомысленен, не болтун, потому что именно болтуна принято выставлять за дверь без соблюдения приличий как только он начинает нас раздражать. Это серьезная ошибка, потому что книга часто может нас раздражать своей болтовней и в то же время мы не в силах ее захлопнуть, потому что она интересна и в промежутках между болтовней можно ожидать нечто очень деликатное или остроумное, что было бы жаль потерять. Очень часто книга это такой приятель, который был бы чем-то вроде вашего второго "я", ибо положиться можно лишь на самого себя, и показывал бы вам интересные места и сингализировал о страницах неоспоримо бесполезных. |
| On a dit que du plus mauvais livre on peut tirer quelque chose de bon et que par conséquent un livre est toujours un ami et un bienfaiteur, et l'on a pu citer en l'appliquant aux livres, cette ligne de Montaigne : "Il sondera la portée d'un chacun : un bouvier, un maçon, un passant, il faut tout mettre en besogne et emprunter chacun selon sa marchandise ; car tout sert en ménage ; la sottise même et faiblesse d'autrui lui sera instruction : à contrôler les grâces et façons d'un chacun il s'engendrera envie des bonnes et mépris des mauvaises." | Говорят также, что из плохой даже книг всегда можно вытащить хорошие вещи и поэтому книга всегда друг и благодетель. Можно по этому поводу процитировать следующие слова Монтеня: "Вымерьте размер каждого человека: пьяницы, строителя, прохожего; всякий сгодится в нужде и у каждого можно чем-то поживиться по тому, что он может дать. Глупость сама и слабость другого многому могут научить: контролировать грацию и манеру, при помощи которых каждый либо привлекает к себе хороших либо отвращает от себя злых". |
| Ce n'est pas tout à fait vrai, ou je n'en suis pas tout à fait sûr. Il est plus facile d'être assoté par un sot livre que de le rendre intelligent ou de le faire servir à son intelligence par la façon dont on le lit. Le sot livre impose, étant très souvent goûté par une multitude de gens dont le nombre fait impression sur vous, et l'on ne sait pas le discuter avec la pleine liberté d'esprit que suppose Montaigne, ce qui est la seule condition à laquelle il deviendrait de profit. Donc le livre n'est pas toujours un bienfaiteur ; il n'est pas, quel qu'il soit, encore un bienfaiteur. | Это не совсем верно, вернее я не полностью в этом уверен. Скорее можно поглупеть, читая глупые книги, чем сделать их умными или заставить их служить своему пониманию, если приспособишься их читать определенным образом. Глупая книга обманывает, особенно когда вокруг так много людей, которые имеют на нее вкус. Тогда невозможно думать о ней с полной свободой духа, которую предполагает Монтень и которая есть единственное условие, благодаря которому из нее можно извлечь пользу. Итак книга не всегда благодетель, и она, какой бы ни были, вовсе не обязательно благодетель. |
| Il est très vrai aussi que la lecture devient une passion et que, comme toute passion, elle a de singuliers excès. &Аgrave; un certain degré de violence, elle empêche toute action, elle s'oppose à tout emploi énergique de la vie. Le livre est un moly qui empêche les hommes de devenir bêtes aux mains des Circé ; mais c'est un lotos, aussi, qui paraît une nourriture si délicieuse qu'il faut user de violence pour nous arracher au pays où il croît, pour nous faire rentrer dans nos vaisseaux et nous obliger à ramer. | Так же точно, что чтение имеет тенденцию быть страстью, и как всякая страсть, имеет эксцессы. На определенной стадии развития она препятствует всякой деятельности, она оппозиционирует всякому энергичному вторжению в жизнь. Книга это нечто наподобие волшебного корня, который не дает человеку превратиться в цирцеевых свинтусов, но это также и лотос, который кажется таким изысканным и деликатным питанием, что нужно некоторое усилие, чтобы оторвать нас от той страны, куда этот лотос нас погружает. Чтобы мы могли возвратиться к нашим судам и не забыли, что надо бы налегать на весла, чтобы вернуться на Итаку. |
| Il n'y a nul doute à cet égard. Il faut s'armer de sagesse même contre les passions les plus innocentes, parce qu'il n'y a pas de passions innocentes, et même en parlant de la lecture il faut dire : | В этом не может быть никакого сомнения. Нужно вооружиться мудростью даже против самых невинных страстей, ибо как раз невинных-то совсем страстей и не бывает. И даже говоря о чтении, следует повторять: |
|
Le sage qui la suit, prompt à se modérer, Sait boire dans sa coupe et ne pas s'enivrer |
Мудрый, который следует за ней, должен деражать включенным предохранительный клапан. Должен уметь пить из предлагаемого ею кубка и не напиваться при этом. la lecture по-французски женского рода |
| Aussi bien chacun sent qu'il y a un art de lire et, si la lecture n'offrait aucun danger, il n'y aurait pas besoin d'art pour s'y livrer. | Каждый должен знать, что есть такое искусство чтения. И если им овладеть, то чтение не представит никакой опасности, и можно без опасений ему предаваться. |
| En revanche, la lecture, certaines précautions prises, est un des moyens de bonheur les plus éprouvés. Elle conduit au bonheur, parce qu'elle conduit à la sagesse et elle conduit à la sagesse parce qu'elle en vient et que c'est son pays même, où naturellement elle aime à mener ses amis. J'ai mon vieillard du Galése ; je l'ai eu du moins, car il m'a précédé au rendez-vous universel. Il était avoué en province. | Напротив даже, чтение при принятии определенных мер безопасности, одно из надежнейших составляющих счастья. Оно ведет к счастью, потому что оно ведет к мудрости, а оно ведет к мудрости, потому что оно само исходит из мудрости, и, возможно, оно и есть самая настоящая родина мудрости, куда она любит приводить своих друзей. У меня был один хороший знакомый, уже старик Галез, как раз мой предшественник в этом универсуме счастья. Его хорошо знали в этой области. |
| La cinquantaine venue, il vendit son étude et se retira, mais non pas au bord d'un cours d'eau et pour y cultiver les fleurs ; il se retira à la Bibliothèque nationale. Il y passait six heures ou huit heures par jour, selon les saisons. Il avait été attiré à Paris pour deux raisons : parce que, disait-il, c'est la seule ville où la vie intellectuelle et artistique soit à très bon marché ; et parce que c'est la seule ville où l'on vous permette de ne pas appartenir à un parti politique ; et parce que, en conséquence, Paris est la ville des pauvres et des gens tranquilles. | Когда к нему подкинулось пятидесятилетие, он продал свой маленький бизнес и ушел на покой, но предался не рыбалке или там разведению цветов. Он удалился в Национальную библиотеку. И там проводил в зависимости от времени года от 6 до 8 часов в сутки. Он отирался в Париже по двум причинам: потому что, говорил он, это единственный город, где интеллектуальная и артистическая жизнь поставлены на полную ногу и потому что только в Париже вам позволено не примыкать ни к какой политической партии. И, следовательно Париж -- это город людей бедных и людей спокойных. |
| Je le félicitai, en lui recommandant de ne pas se faire d'amis, la Bibliothèque nationale regorgeant d'aimables causeurs qui semblent ne pas aimer la lecture des autres et qui se relayent pour vous empêcher de prendre connaissance du livre que vous venez d'ouvrir. Il me répondit qu'il avait sa méthode, et que, dès qu'un de ceux pour qui la salle de lecture est une salle de conversation venait s'accouder à son fauteuil, il s'endormait immédiatement, ce qui, dans une salle de lecture, comme à un cours public, est dans les mœurs, ne peut froisser personne et n'a pas besoin qu'on s'en excuse. | Я его поздравил, посоветовав ему не заводить себе друзей, потому что Национальная библиотека переполнена приятнымы болтунами, которые, похоже, не очень-то любят, когда кто-то читает и которые мельтешать перед вами, чтобы помешать вам завять знакомство с книгой, не говоря уже о том, чтобы углубиться туда. Он мне ответил, что у него есть своя метода и что едва один из тех, для кого читальный зал представляется клубом для болтунов, подходит к нему, он тут же начинает дремать. Привычка, которая в читальных залах, как и на публичных лекциях, вполне в ходу, никого не вибрирует, и не требует извинений. |
| Comme il n'était pas un grand humaniste, il avait, pour en arriver sans grand effort à lire les auteurs des temps les plus reculés de la langue de France, adopté le procédé suivant. Il avait commencé par lire les auteurs d'aujourd'hui, ceux qui écrivent la langue contemporaine, puis, remontant peu à peu, il avait passé aux auteurs du XIXe siècle, puis à ceux du XVIIIe siècle et ainsi de suite, s'habituant à la langue archaïque par transitions lentes et se faisant, du reste, quoique marchant à reculons, une idée fort nette de la suite de notre civilisation. Je ne doute point qu'avant de mourir, il ne lût très couramment la Cantilène de Sainte Eulalie. | Поскольку он был не очень-то силен в гуманитарных науках, он, чтобы читать без усилий авторов тех эпох, когда французкий сильно отличался от современного, применил следующий метод. Он начал с чтения современных авторов, потом перешел понемногу к авторам XIX века, потом XVIII и так по порядку, привыкая к архаическому языку медленными перебежками, двигаясь к истокам нашей цивилизации, он составил себя представление о ее историческом пути. Я не сомневаюсь, что перед смертью он уже бегло читал Cantilène de Sainte Eulalie, первое поэтическое творение на окситанском. |
| C'était bien un vieillard du Galése à sa manière, aussi assidu quoique moins laborieux et aussi sage. Au lieu de cueillir des fleurs, il cueillait avec délicatesse les plus belles idées, les plus beaux récits, les plus beaux dialogues qui aient germé dans l'esprit humain. En latin legere signifie lire et signifie cueillir. Cette langue latine est charmante. | Это настоящий старик Галез на свой манер, такой же усидчивый и такой же мудрый, хотя и менее трудолюбивый. Вместо того чтобы собирать цветы, он с изыском собирал прекрасные идеи, прекрасные рассказы, прекрасные диалоги, какие только породил дух человеческий. По латински legere означает "читать" и односинонимно с "подбирать". Этот латинский язык превосходен. |
| [С детства особое внимание отец уделял изучению иностранных языков, и французского в первую очередь] | |
| Auch im Französischen half eine Privatstunde nach. Ich machte mit meinem Bruder und einem Vetter Schwartz bei dem Emigranten Simon den Mozin durch, bis uns der Lehrer gestand, daß er uns nun nichts weiter lehren könne; wir hatten den Gil Blas in breiten Auszügen aus dem Deutschen ins Französische zurückübersetzt; noch neben dieser Nebenstunde las ich mit den Freunden eifrig den Telemach, und nach der Verabschiedung bei Simon übersetzte ich mit meinen Mitschülern aus Kohlrauschs deutscher Geschichte. | Во французском нам очень помогли частные уроки. Я и мой брат Мориц, плюс наш кузен, часами болтали с фр эмигрантом С. де Моцанем, пока тот не взмолился, что он исчерпал все свои ресурсы и больше ему нечему нас научить. Между прочим при его содействии мы переводили большие куски с французского и наоборот с немецкого на французский. Еще с друзьями я усердно читал фенелонова "Телемаха". А после расставания с французом взялся за переложение на французский текстов из Кольрауша, по которому тогда молодые немцы знакомились с историей. |
| Einen höchst anregenden geistigen Verkehr hatte ich mit einem frühreifen, etwas älteren Freunde, Aug. Nodnagel, dem Sohne armer Eltern, der seiner ungemeinen Begabung wegen aus der Stadtschule von liberalen Forderern in die gelehrte Schule versetzt ward und dort Mitschüler und ganze Ordnungen in reißenden Fortschritten übersprang. Ich las mit ihm, um mir die Langeweile des lateinischen Unterrichts in der Schule zu versüßen, Terenz, Sallust und Curtius, und ich fing nur ihm zu Liebe, der sich zum Teologen bestimmte, eine Weile sogar das Hebräische an zu treiben. | Очень помогло мне и общение с Августом Ноднагелем. Он был старше нас всех по возрасту и происходил из очень бедной семьи. Однако был настолько одарен, что из городской школы его перевели к нам в гимназию, где он обучался на казенный кошт. К тому времени латинский, который мы учили в гимназии, мне порядком поднадоел. И мы читали с Ноднагелем для удовольствия Теренция, Саллюстия и Курциюса, автора знаменитой биографии Александра. Норднагель уже тогда четко знал, что он пойдет по богословской стезе, и старательно изучал древнееврейский. Одно время он даже увлек и меня этими штудиями. |
| Zufällig fiel mir eine italienische Grammatik in die Hände; ich studirte nun eifrig auch diese Sprache, und da der Vater, der dies für ein Übermaß hielt, dem er durch Anschaffung von Büchern (zunächst eines Wörterbuchs, das ich wünschte) nicht Vorschub leisten wollte, so schrieb ich mir den Wortvorrath meiner Grammatik alphabetisch aus und suchte mich nun mit Hülfe dieses Nothdictionärs durch italienische Bücher zu schlagen. | Случайно мне встретилась на пути итальянская грамматика; я тут же яростно включился в изучение этого языка, но отец обвинил меня в перехлесте, и не стал покупать мне книги на этом языке (особенно так желаемого мною словаря). Это меня не приостановило, и выписал из грамматики все встречавшиеся там слова, расположил их в алфавитном порядке и так стал читать итальянские книги, пользуясь этим импровизированным словарем. |
| Einer meiner Kameraden lernte englisch, ich freute mich gelegentlich aufzuschnappen, was ich konnte; ein anderer hatte Anlaß sich mit dem Holländischen zu beschäftigen, auch da machte ich eine Weile mit; bei einem dritten, der sich frühe zur Landwirthschaft bestimmte, kam ich nie vor, ohne mich mit ihm in die Bücher des Faches zu vertiefen. | Один из моих товарищей увлекся английским, и я с радостью схватился за возможность ухватить из этого языка, сколько смогу. Другой занимался голландским: я не упустил возможности поучиться и с ним. Третий определил для себя карьеру в хозяйственной области, и всякий раз когда я появлялся у него, я тут же углублялся в книги по науке, позднее названной экономикой. |
| Wieder ein anderer Schulnachbar schien meine eifrige Vorliebe für die Erdkunde zu theilen; es war G. Kriegk, der in diesem Jache später fortgearbeitet hat; wir saßen, so oft es die Zeit erlaubte, in den Räumen der Hofbibliothek und zogen die größten Werke aus, beklagend, daß den Schülern nicht gestattet war, von dort Bücher nach Hause zu entlehnen; ich wußte mir sie aus dritter Hand dennoch zu verschaffen und erinnere mich den Colquhoun excerpirt zu haben, indem ich mich mühselig durch die unbekannte Sprache hindurchrieth; nichts war uns zu breit in dieser Materie, der dickleibige Cannabich genügte unserer statistischen Wißbegierde noch nicht. | Другой мой сотоварищ, Георг Кригк, позднее знаменитый архивариус и историк, пристрался к истории, которую он изучал по странам. Мы частенько коротали с ним время в Придворной библиотеке, кляня на чем свет стоит регламент, запрещавший выдавать книги на дом гимназистам. Все же через третьих лиц я достал Колкоина, этого пионера статистических исследований, и долгие часы провел, делая из него многочисленные выписки. Потом всю эту работу обесценил Каннабих, положивший начало экономической географии у нас в Германии, и намного превзошедший по материалам и идеям Колкоина. Но навряд ли могу пожаловаться на потерянное время. |
| Reisebeschreibungen waren daneben für die Lesewuth der auswanderungslustigen Bursche begreiflich die lockendsten Gegenstände; wir fanden aus dem pikanten Campe bald den Weg zu Lord Anson und noch trockneren Weltreisen, ohne uns abgestoßen zu fühlen. Wo ich mich aber neben der geographischen Lectüre am meisten ausbreitete, war in der geschichtlichen. Gottfrieds Chronik mit den Merian'schen Bildern, was war dies für ein willkommenes Meer für uns unermüdlichen Entdeckangsreisenden! | Книги о путешествиях были для нашего пацанячьего возраста деликатеснейшим блюдом. От пикантного Кампе мы нашли вскоре тропинку к увлекательным описаниям индийской эпопее пикантного л. Ансона. Даже более скучные путешествия не обескураживали нашего пыла. Но что еще более чем книги по географии возбуждало мой ум, так это сочинения по истории. Хроника Готтфрида Страсбургского с рисунками Мериана, которая тогда находилась в собраниях нашей библиотеки, было сферой наших неустанных поисков и чудесных открытий. |
| Den siebenjährigen Krieg von Archenholz, den dreißigjährigen von Schiller lieferten uns die Prämien in die Hand; den Kohlrausch, den deutschen Plutarch und alle die zahllosen teutonisirenden Geschichtswerke gelesen zu haben, gehörte damals durchaus zu einem wackern deutschen Jungen; Gottschalks Ritterburgen, den Fouqué und alle Rittergeschichten und Ritterromane zu kennen, stachelten alle Impulse jener Blüthezeit unserer romantischen Literatur; zu andern Geschichtswerken wies die Besonderheit meiner Lage hin; in Wencks trockner Landesgeschichte half der hessische Patriotismus nach, das Passende aufzustöbern; in Feßlers ungarische Geschichtswerke trieb mich die ganz persönliche Sympathie mit dem namensähnlichen Helden Corvinus. Einmal so weit in die Lesewuth gerathen, gab es bald nichts mehr von Büchern, was ich nicht mit gleicher Gierde verschlungen hätte. | "Семилетняя война" Аршенхольца и "Тридцатилетняя" Шиллера принесли мне школные премии. Чтение Кольрауша, немецкого Плутарха и всех бесчисленных тевтонизированных историков -- это для тогдашнего немецкого юношества входило в круг обязательного чтения. "Риттенбург" Готтшалька, Фуке и бесчисленные рыцарские псевдоистоические романы в духе "Айвенго", подзуживали расцвет тогдашней немецкой литературы. Кроме общенемецкого начала мой патриотизм подпитывала и родная гессенская кровь. Скучнейшего Венка я читал только потому, что откапывал в нем факты по истории родного Гессена. В "Истории Венгрии" меня привлекала фигура Корвина. Если я бы продолжал читать в таком темпе, то вскорости похоже, никаких книг не хватило бы удовлетворить мои все растущие аппетиты. |
| Und ich würde in dem unberathensten Lebensalter in eine rathlose Verirrung der Viel- und Allesleserei gestürzt worden sein, hätte es sich nicht glücklich gefügt, daß ich eingeschifft in diesen Ocean unserer Literatur wenigstens Einen festen Punkt und Port, und den sichersten, den es geben konnte, bewahrte, zu dem ich aus allen ziellosen Irrfahrten die Rückkehr allezeit offen hielt. Es war für meine ganze spätere Entwikklung ein bedeutsamer Zufall, daß uns unser Gräcist Zimmermann frühzeitig in den Homer einzulesen unternahm und, um uns Muth zu machen, uns zuweilen in fesselndem Vortrage [37] Stücke der Vossischen Übersetzung vorlas. | Мне еще желторотому юнцу предстояло утонуть в бездонном море многочтения. К счастью так случилось, что в этому океане нашей литературы обнаружился один пункт, куда я, заблудившись на неведомых тропинках, всегда мог вернуться. Ко мне прискакал счастливый случай в добродушном улыбающемся лице нашего преподавателя дргрязыка Циммермана. Он предпринял уже в ранних классах чтение Гомера в подлиннике. При этом оригинал сопоставлялся с очаровывающем переводом Фосса, с которого в эти же годы перелагал Гомера на уже русский язык ихний классик Жуковский. |
| Ich wußte aus Beckers Erzählungen in der Materie Bescheid, hier packte mich die alte, ächte Form, und seitdem konnte ich von dem Dichter nicht mehr lassen. An jedem Sonntag, in jeder Freistunde, bei schlechtem Wetter, wenn die Ausflüge pausirten, fand mich der Vater zu seinem humoristischen Verdrusse "immer wieder an meinem Odysseus!" Ich griff vom Homer zu den verwandten Stoffen aus; Fenelon wie Virgil sollten mir den Kreis dieser liebgewonnenen Welt erweitern; aber die Freude daran hielt nicht aus. Das ästhetische Gefühl, der poetische Instinct begann sich frühe in mir an diesen Gegensätzen zu läutern, obwohl meine Vorliebe für den alten Dichter in ihren Anfängen, nach Knabenart, ganz realistischer Natur war. | Пересказы Беккера уже ввели меня в курс гомеровского эпоса. Но благодаря фоссовской помощи меня обворожила настоящая древняя форма и я уже не мог отстать от Гомера. Каждое воскресенье, во всякий свой свободный час, особенно при плохой погоде, когда мне позволялось не предпринимать обязательных оздоровительных прогулок, мой папа находил меня с юмористическим ворчанием "снова за своим Одиссеем". От Гомера я перешел к родственному чтению. Фенелон, как и Вергилий классно расширили круг моих чтений, но пристрастие к ним оказалось недолгим. Оно было задушено в самом начале очистительнм воздействием старого поэта. Хотя изначально, я воспринимал его не столько поэтическим, сколько реалистическим чувством: Ахилл и Одиссей казались мне такими же реальными людьми, хоть и жили очень давно, как любой ремесленник на нашей улице. |
| Die Abneigung gegen Virgil betraf begreiflich früher seine troische Partheifarbe als seine Schreib- und Darstellungsweise; die Abneigung gegen Fenelon eher seine lehrhafte Weisheit als seine Modernität. Wie in dem kindlichen Alterthum selbst griff aber dieses materialistische Interesse an Homer nach allen Seiten aus: meine Spiele mit Speer und Bogen zogen aus ihm ihre liebste Anregung; meine kindischen Zeichenversuche drehten sich um die Gestalten des troischen Krieges; Landkarten zu entwerfen übte ich an nichts so oft als an dem kephallenischen und troischen Reiche; der Grund der altgriechischen Geographie und Geschichte lag mir in dem Schiffskatalog und in den Episoden von mehr historischem Charakter; Helden- und Göttersagen geschichtlich oder rationell zu deuten, war mir, nach Anleitung des alten Damm, dessen Besitz mir ein unschätzbares Kleinod war, ein stets angelegenes Geschäft; meine ersten Versuche in den Antiquitäten galten der Erklärung des Homerischen Kriegs- und Schlachtwesens. | Неприятие Вергилия вызвалось его чересур ангажированность проримским патриотизмом, а также методом описания. Фенелон не нравился своим дидиктизмом и чересчур выпирающим модернизмом. Интерес к реальному в Гомеру объявлялся у меня по всем направлениям. Я играл с копьем и луком, чтобы походить на его героев. Если я что рисовал, то чаще всего это были образы, навеянные троянской войной. Мне нравилось набрасывать географические карты, и чаще всего на них вырисовывались контуры греческих и малоазийский берегов. Позднее эти карты я использовал при изучении других событий греческой истории и греческих мореплаваний. Мне нравилось истолковывать греческие сказания то с исторической, то с рациональной точки зрения, в чем немалую услугу мне оказал старый потрепанный, еще успевший послужить моему отцу Дамм. Мои первые сочинения по древней истории были на тему гомеровских войн. |
| Mein ganzes Sein und Denken war mit diesen Gedichten ausgefüllt, und so glückliche Stunden eines schwelgerischen geistigen Genusses sind mir kaum jemals wieder zu Teil geworden; und doch war noch ungleich köstlicher als diese gekannten und empfundenen Freuden das, was damals durch das stete [38] Verweilen auf diesen kostbarsten Resten des Jugendlebens der Menschheit meinem Innern ganz unbewußter Weise angebildet wurde. Die gläubige, empfängliche Hingabe, mit der ich diese Dichtungen las und wieder las und gleichsam auswendig lernte, hat den Sinn für schlichte Sitte und einfältige Natur, für reine Form und ächte Schönheit, für gesunde Frische in den geistigen Schöpfungen der Menschheit in mir eingepflanzt, ehe ich irgend darum Bescheid wußte. Die Homerischen Werke wurden mir wie ein Compaß, der mich in dem Nebel späterer Verirrungen sicher steuerte. | Я был до самых краев наполнен этими стихами. И пожалуй столь счастливых часов уже более не выпадало на мою долю за всю мою долгую жизнь. Но еще более важным, чем эти обалденные радости, было то, что это постоянное времяпровождение в обществе греческих героев незаметным образом мало-помалу образовывало мои духовные внутренности. Я читал и читал Гомера, читал и учил наизусть. Полная доверчивость, как и свойственно детству, к этой поэзии воспитало во мне, еще до того, как я это сумел осознать, вкус к простым обычаям и непосредственной натуре, к чистым непримешанным формам и подлинной красоте. Оно дало мне тот непогрешимый эталон, которым я измерял духовные достижения человечества. Гомер служил мне своеобразным компасом в тумане житейских морей. |
| Wechselnd verschlagen an die entgegengesetzten Pole einer herabziehenden Prosa und einer wüsten Schwärmerei fand ich mich selber wie in einer Rettungsstätte wieder in der Rückkehr zu dem Sänger meiner Jugend. Diese Verirrungen begannen schon in der Zeit meiner ersten Beschäftigungen mit Homer selber, wo ich bereits in die ausschweifendste Lesewuth verfallen war, die jugendliche Phantasie aufs üppigste ausarten ließ und alle geistige Kraft in profuser Verschwendung an die lähmendsten, erschlaffendsten Dinge setzte. | Я испытывал в жизни разные литературные и научные увлечения, порой полярно меня свои позиции и пристрастия. То я увлекался отрезвляющей прозой, то поддаваля обоянию мечтательной поэзии. Но всякий раз песни моей юности, возвращали меня в спасительную гавань истинного искусства. Эти отклонения начались уже в самой моей юности и уже в занятиях с самим Гомером. В своем читательском раже я совершенно потерял чувство меры. Моя юношеская фантазия разыгрывалась до каких-то неворятных размеров, пока не ослабевала и в полном изнеможении не исчерпывала сама себя. |
| [В это время в городке Дармштадте, где жил Гервинус октрылась публичная библиотека, где за небольшую плату посетителям выдавались книги на дом] | |
| Ich erinnere mich, mit lauter Lesekreuzern mich einmal so tief in Schulden verwickelt zu haben, daß alle Freunde die Taschen leeren mußten, um mir herauszuhelfen. Die Verführung (??) in dem Kreise meiner Freunde trieb zu dieser Lesesucht aus allen Kräften nach. Unter ihnen stand mir jener A. Nodnagel immer am nächsten, der mir an Alter, Reise, Anlagen, Kenntnissen und Belesenheit weit voraus war. Strebsamkeit und Lerneifer stachelte mich unaufhörlich, ihm nah zu kommen. | Я вспоминаю, как из-за этой страсти к чтению я перетряхивал все свои и своих товарищей карманы, чтобы найти лишний крейцер на библиотеку. И поскольку я был не один такой, то дух соревнования гнал меня не отставать в своем читательской усердии от приятелей. И особенно от Ноднаделя, который на этом по возрасту, начитанности и знаниям намного превосходил меня. |
| Nicht allein unsere Klassiker wurden nun verschlungen, die ganze Breite der belletristischen Literatur wurde durchzogen. Nicht allein die geschichtlichen, die Ritter- und Räuberromane von Fouque und Vulpius bis zu Cramer, Spieß und Schlenkert galt es sammt und sonders zu kennen, sondern auch die eleganteren Werke der Scott, v. d. Velden, Hoffmann, Clauren und welche nicht sonst; selbst eine Reihe von Taschenbüchern und Zeitschriften wurden regelmäßig verfolgt. | Я проглатывал не только классиков, но и беллетристику. И не только исторические, рыцарские и разбойничьи романы Фуке, Вульпиуса, Крамера и др, которых я прочитывал от корки до корки, но и более элегантные творения В. Скотта, Гофмана, Вельдена. И читал даже журналы и карманные издания, так меня привлекал этот жанр. |
| Die dramatische Literatur des Tages beherrschten wir bald in einem weiten Umfange. Ich war vielleicht eilf Jahre, als mich die Eltern zum erstenmal mit ins Teater nahmen, in den Tancred. Die Musik existirte nicht für mich, aber die Gestalten der Handlung war die flackere Einbildungskraft gleich geschäftig zu Hause mit Wachspuppen nachzuspielen. Etwas später sah ich die Jungfrau von Orleans, schon mit einigem Begriffe von dem Dichter und der nationalen Bedeutung des Stücks: seitdem ward das Teaterspiel ein Teil unserer lebhaftesten Belustigungen. | А вскоре мне вскружила голову и драматическая литература. Мне было, наверное, 11 лет, когда родители меня впервые повели в театр на "Танкреда". Музыка для меня не существовала. Но действие захватило меня до такой степени, что дома я повторил представление с куклами вместо артистов. Несколько позднее я увидел "Орлеанскую деву". Я уже имел представление об ее авторе и национальном значении пьесы. Так я пристрастился еще и к театру. |
| In den Räumen der öffentlichen Gärten bei Darmstadt und Bessungen spielten wir extemporirte Stücke, in denen noch die Prügel die gewöhnliche Katastrophe bildeten. Dann aber lernten wir auch Stücke ohne Frauenrollen auswendig oder übten einzelne Scenen gesehener Stücke [40] ein, und dabei sanken wir von Lessing zu Körner, von dem Zanke zwischen Cassius und Brutus zu einer Scene aus den Räubern auf Maria Kulm unbekümmert herab. | Также мы играли эти пьесы в городском саду. Большая часть сцен в наших постановках принадлежала боям, при этом мы обходились без женских ролей. Часто мы заучивали понравившиеся сцены наизусть и разыгрывали их, смешивая из разных пьес. Кернер, Лессинг, шиллеровкие разбойники и поединок между Брутом и Кассием -- все мешалось в один ряд. |
| Es konnte nicht fehlen, daß wir von einem so üppigen Aufnehmen und Empfangen bald zum Produciren übergingen. Ich erinnere mich genau des Ausgangspunktes meiner poetischen Laufbahn. Ein geschichtlicher Aufsatz ward in der Secunda aufgegeben über Gustav Adolphs Tod. Nodnagel besang ihn in Octaven; ich wollte bei zwar weit geringerem Reimtalente nicht zurückbleiben. Wir lasen bei unserm Subrector den Virgil; einmal und vielleicht ein zweitesmal lieferte ich eine Übersetzung in Hexametern; später gab ich vor so fortzufahren, machte mir dann aber weder in Prosa noch in Versen mehr Mühe damit, weil man sich doch nicht jedesmal bei meinen Hexametern aufhalten konnte. | Не могло не статься, чтобы пышные постановки не привели нас от мысли об их воспроизведении к мысли о производстве нечто подобного самими. Я помню хорошо начало своего творческого путу. Во втором классе давалась представление о смерти Густава Адольфа. Ноднагель воспел ее октавами, я не обладая его поэтическими талантами, все же не хотел уступать. Мы проходили тогда Вергилия. Я попробовал дать свой перевод в гекзаметрах. Пару раз это мне удалось. Но продолжать в том же духе оказалось невозможно. Я даже несколько раз переходил на стихи или прозу, ибо по большей части мои гекзаметры выходили у меня из повиновения. |
| Denn schon lockte mich die Sthasslust auf weitere, freiere Gebiete. Ich wollte in meiner kindischen Einbildung gern mit Homer selber wetteifern und schrieb eine Teseide in einigen tausend Versen nieder, wozu ich jede freie Stunde außer der Schule und jede unbewachte in der Schule verwandte. | Я попытался сунуться с гекзаметрами в области, допускавшие, как мне казалось, больше свободы. И даже вызвал на дуэль самого Гомера. В нескольких тысячах стихов я переложил "Фиваиду", в течение нескольких месяцев ухлопав на это не только все свое свободное время, но и украдкой сочиняя в школе. |
| In die Lyrik, in die Übersetzung, in das Epos eingeschossen ging ich dann auch zum Drama weiter. Eine Anzahl Tragödien (ich erinnere mich eines Gustav Adolph, eines Mathias Corvinus, eines Ziska) wurden nach den bequemen Vorbildern der Körner, Klingemann, Gehe u.a. hingeschrieben, sündliche Schmierereien natürlich, die ich sehr bald nach ihrer Vollendung in Selbstbeschämung vernichtete. | Пристрелявшись в лирике, переводах и эпосе, я снова перешел к драме. Были написаны несколько по лекалам Кернера, Клингманна, Гея (я вспоминаю о Г. Адольфе, М. Корвине, Жижке). Все это пачкотня, конечно, и я вскорости все это устыдившись сам перед собой, уничтожил. |
| [С детства особое внимание отец уделял изучению иностранных языков, и французского в первую очередь] | |
| Auch im Französischen half eine Privatstunde nach. Ich machte mit meinem Bruder und einem Vetter Schwartz bei dem Emigranten Simon den Mozin durch, bis uns der Lehrer gestand, daß er uns nun nichts weiter lehren könne; wir hatten den Gil Blas in breiten Auszügen aus dem Deutschen ins Französische zurückübersetzt; noch neben dieser Nebenstunde las ich mit den Freunden eifrig den Telemach, und nach der Verabschiedung bei Simon übersetzte ich mit meinen Mitschülern aus Kohlrauschs deutscher Geschichte. | Во французском нам очень помогли частные уроки. Я и мой брат Мориц, плюс наш кузен, часами болтали с фр эмигрантом С. де Моцанем, пока тот не взмолился, что он исчерпал все свои ресурсы и больше ему нечему нас научить. Между прочим при его содействии мы переводили большие куски с французского и наоборот с немецкого на французский. Еще с друзьями я усердно читал фенелонова "Телемаха". А после расставания с французом взялся за переложение на французский текстов из Кольрауша, по которому тогда молодые немцы знакомились с историей. |
| Einen höchst anregenden geistigen Verkehr hatte ich mit einem frühreifen, etwas älteren Freunde, Aug. Nodnagel, dem Sohne armer Eltern, der seiner ungemeinen Begabung wegen aus der Stadtschule von liberalen Forderern in die gelehrte Schule versetzt ward und dort Mitschüler und ganze Ordnungen in reißenden Fortschritten übersprang. Ich las mit ihm, um mir die Langeweile des lateinischen Unterrichts in der Schule zu versüßen, Terenz, Sallust und Curtius, und ich fing nur ihm zu Liebe, der sich zum Teologen bestimmte, eine Weile sogar das Hebräische an zu treiben. | Очень помогло мне и общение с Августом Ноднагелем. Он был старше нас всех по возрасту и происходил из очень бедной семьи. Однако был настолько одарен, что из городской школы его перевели к нам в гимназию, где он обучался на казенный кошт. К тому времени латинский, который мы учили в гимназии, мне порядком поднадоел. И мы читали с Ноднагелем для удовольствия Теренция, Саллюстия и Курциюса, автора знаменитой биографии Александра. Норднагель уже тогда четко знал, что он пойдет по богословской стезе, и старательно изучал древнееврейский. Одно время он даже увлек и меня этими штудиями. |
| Zufällig fiel mir eine italienische Grammatik in die Hände; ich studirte nun eifrig auch diese Sprache, und da der Vater, der dies für ein Übermaß hielt, dem er durch Anschaffung von Büchern (zunächst eines Wörterbuchs, das ich wünschte) nicht Vorschub leisten wollte, so schrieb ich mir den Wortvorrath meiner Grammatik alphabetisch aus und suchte mich nun mit Hülfe dieses Nothdictionärs durch italienische Bücher zu schlagen. | Случайно мне встретилась на пути итальянская грамматика; я тут же яростно включился в изучение этого языка, но отец обвинил меня в перехлесте, и не стал покупать мне книги на этом языке (особенно так желаемого мною словаря). Это меня не приостановило, и выписал из грамматики все встречавшиеся там слова, расположил их в алфавитном порядке и так стал читать итальянские книги, пользуясь этим импровизированным словарем. |
| Einer meiner Kameraden lernte englisch, ich freute mich gelegentlich aufzuschnappen, was ich konnte; ein anderer hatte Anlaß sich mit dem Holländischen zu beschäftigen, auch da machte ich eine Weile mit; bei einem dritten, der sich frühe zur Landwirthschaft bestimmte, kam ich nie vor, ohne mich mit ihm in die Bücher des Faches zu vertiefen. | Один из моих товарищей увлекся английским, и я с радостью схватился за возможность ухватить из этого языка, сколько смогу. Другой занимался голландским: я не упустил возможности поучиться и с ним. Третий определил для себя карьеру в хозяйственной области, и всякий раз когда я появлялся у него, я тут же углублялся в книги по науке, позднее названной экономикой. |
| Wieder ein anderer Schulnachbar schien meine eifrige Vorliebe für die Erdkunde zu theilen; es war G. Kriegk, der in diesem Jache später fortgearbeitet hat; wir saßen, so oft es die Zeit erlaubte, in den Räumen der Hofbibliothek und zogen die größten Werke aus, beklagend, daß den Schülern nicht gestattet war, von dort Bücher nach Hause zu entlehnen; ich wußte mir sie aus dritter Hand dennoch zu verschaffen und erinnere mich den Colquhoun excerpirt zu haben, indem ich mich mühselig durch die unbekannte Sprache hindurchrieth; nichts war uns zu breit in dieser Materie, der dickleibige Cannabich genügte unserer statistischen Wißbegierde noch nicht. | Другой мой сотоварищ, Георг Кригк, позднее знаменитый архивариус и историк, пристрался к истории, которую он изучал по странам. Мы частенько коротали с ним время в Придворной библиотеке, кляня на чем свет стоит регламент, запрещавший выдавать книги на дом гимназистам. Все же через третьих лиц я достал Колкоина, этого пионера статистических исследований, и долгие часы провел, делая из него многочисленные выписки. Потом всю эту работу обесценил Каннабих, положивший начало экономической географии у нас в Германии, и намного превзошедший по материалам и идеям Колкоина. Но навряд ли могу пожаловаться на потерянное время. |
| Reisebeschreibungen waren daneben für die Lesewuth der auswanderungslustigen Bursche begreiflich die lockendsten Gegenstände; wir fanden aus dem pikanten Campe bald den Weg zu Lord Anson und noch trockneren Weltreisen, ohne uns abgestoßen zu fühlen. Wo ich mich aber neben der geographischen Lectüre am meisten ausbreitete, war in der geschichtlichen. Gottfrieds Chronik mit den Merian'schen Bildern, was war dies für ein willkommenes Meer für uns unermüdlichen Entdeckangsreisenden! | Книги о путешествиях были для нашего пацанячьего возраста деликатеснейшим блюдом. От пикантного Кампе мы нашли вскоре тропинку к увлекательным описаниям индийской эпопее пикантного л. Ансона. Даже более скучные путешествия не обескураживали нашего пыла. Но что еще более чем книги по географии возбуждало мой ум, так это сочинения по истории. Хроника Готтфрида Страсбургского с рисунками Мериана, которая тогда находилась в собраниях нашей библиотеки, было сферой наших неустанных поисков и чудесных открытий. |
| Den siebenjährigen Krieg von Archenholz, den dreißigjährigen von Schiller lieferten uns die Prämien in die Hand; den Kohlrausch, den deutschen Plutarch und alle die zahllosen teutonisirenden Geschichtswerke gelesen zu haben, gehörte damals durchaus zu einem wackern deutschen Jungen; Gottschalks Ritterburgen, den Fouqué und alle Rittergeschichten und Ritterromane zu kennen, stachelten alle Impulse jener Blüthezeit unserer romantischen Literatur; zu andern Geschichtswerken wies die Besonderheit meiner Lage hin; in Wencks trockner Landesgeschichte half der hessische Patriotismus nach, das Passende aufzustöbern; in Feßlers ungarische Geschichtswerke trieb mich die ganz persönliche Sympathie mit dem namensähnlichen Helden Corvinus. Einmal so weit in die Lesewuth gerathen, gab es bald nichts mehr von Büchern, was ich nicht mit gleicher Gierde verschlungen hätte. | "Семилетняя война" Аршенхольца и "Тридцатилетняя" Шиллера принесли мне школные премии. Чтение Кольрауша, немецкого Плутарха и всех бесчисленных тевтонизированных историков -- это для тогдашнего немецкого юношества входило в круг обязательного чтения. "Риттенбург" Готтшалька, Фуке и бесчисленные рыцарские псевдоистоические романы в духе "Айвенго", подзуживали расцвет тогдашней немецкой литературы. Кроме общенемецкого начала мой патриотизм подпитывала и родная гессенская кровь. Скучнейшего Венка я читал только потому, что откапывал в нем факты по истории родного Гессена. В "Истории Венгрии" меня привлекала фигура Корвина. Если я бы продолжал читать в таком темпе, то вскорости похоже, никаких книг не хватило бы удовлетворить мои все растущие аппетиты. |
| Und ich würde in dem unberathensten Lebensalter in eine rathlose Verirrung der Viel- und Allesleserei gestürzt worden sein, hätte es sich nicht glücklich gefügt, daß ich eingeschifft in diesen Ocean unserer Literatur wenigstens Einen festen Punkt und Port, und den sichersten, den es geben konnte, bewahrte, zu dem ich aus allen ziellosen Irrfahrten die Rückkehr allezeit offen hielt. Es war für meine ganze spätere Entwikklung ein bedeutsamer Zufall, daß uns unser Gräcist Zimmermann frühzeitig in den Homer einzulesen unternahm und, um uns Muth zu machen, uns zuweilen in fesselndem Vortrage [37] Stücke der Vossischen Übersetzung vorlas. | Мне еще желторотому юнцу предстояло утонуть в бездонном море многочтения. К счастью так случилось, что в этому океане нашей литературы обнаружился один пункт, куда я, заблудившись на неведомых тропинках, всегда мог вернуться. Ко мне прискакал счастливый случай в добродушном улыбающемся лице нашего преподавателя дргрязыка Циммермана. Он предпринял уже в ранних классах чтение Гомера в подлиннике. При этом оригинал сопоставлялся с очаровывающем переводом Фосса, с которого в эти же годы перелагал Гомера на уже русский язык ихний классик Жуковский. |
| Ich wußte aus Beckers Erzählungen in der Materie Bescheid, hier packte mich die alte, ächte Form, und seitdem konnte ich von dem Dichter nicht mehr lassen. An jedem Sonntag, in jeder Freistunde, bei schlechtem Wetter, wenn die Ausflüge pausirten, fand mich der Vater zu seinem humoristischen Verdrusse "immer wieder an meinem Odysseus!" Ich griff vom Homer zu den verwandten Stoffen aus; Fenelon wie Virgil sollten mir den Kreis dieser liebgewonnenen Welt erweitern; aber die Freude daran hielt nicht aus. Das ästhetische Gefühl, der poetische Instinct begann sich frühe in mir an diesen Gegensätzen zu läutern, obwohl meine Vorliebe für den alten Dichter in ihren Anfängen, nach Knabenart, ganz realistischer Natur war. | Пересказы Беккера уже ввели меня в курс гомеровского эпоса. Но благодаря фоссовской помощи меня обворожила настоящая древняя форма и я уже не мог отстать от Гомера. Каждое воскресенье, во всякий свой свободный час, особенно при плохой погоде, когда мне позволялось не предпринимать обязательных оздоровительных прогулок, мой папа находил меня с юмористическим ворчанием "снова за своим Одиссеем". От Гомера я перешел к родственному чтению. Фенелон, как и Вергилий классно расширили круг моих чтений, но пристрастие к ним оказалось недолгим. Оно было задушено в самом начале очистительнм воздействием старого поэта. Хотя изначально, я воспринимал его не столько поэтическим, сколько реалистическим чувством: Ахилл и Одиссей казались мне такими же реальными людьми, хоть и жили очень давно, как любой ремесленник на нашей улице. |
| Die Abneigung gegen Virgil betraf begreiflich früher seine troische Partheifarbe als seine Schreib- und Darstellungsweise; die Abneigung gegen Fenelon eher seine lehrhafte Weisheit als seine Modernität. Wie in dem kindlichen Alterthum selbst griff aber dieses materialistische Interesse an Homer nach allen Seiten aus: meine Spiele mit Speer und Bogen zogen aus ihm ihre liebste Anregung; meine kindischen Zeichenversuche drehten sich um die Gestalten des troischen Krieges; Landkarten zu entwerfen übte ich an nichts so oft als an dem kephallenischen und troischen Reiche; der Grund der altgriechischen Geographie und Geschichte lag mir in dem Schiffskatalog und in den Episoden von mehr historischem Charakter; Helden- und Göttersagen geschichtlich oder rationell zu deuten, war mir, nach Anleitung des alten Damm, dessen Besitz mir ein unschätzbares Kleinod war, ein stets angelegenes Geschäft; meine ersten Versuche in den Antiquitäten galten der Erklärung des Homerischen Kriegs- und Schlachtwesens. | Неприятие Вергилия вызвалось его чересур ангажированность проримским патриотизмом, а также методом описания. Фенелон не нравился своим дидиктизмом и чересчур выпирающим модернизмом. Интерес к реальному в Гомеру объявлялся у меня по всем направлениям. Я играл с копьем и луком, чтобы походить на его героев. Если я что рисовал, то чаще всего это были образы, навеянные троянской войной. Мне нравилось набрасывать географические карты, и чаще всего на них вырисовывались контуры греческих и малоазийский берегов. Позднее эти карты я использовал при изучении других событий греческой истории и греческих мореплаваний. Мне нравилось истолковывать греческие сказания то с исторической, то с рациональной точки зрения, в чем немалую услугу мне оказал старый потрепанный, еще успевший послужить моему отцу Дамм. Мои первые сочинения по древней истории были на тему гомеровских войн. |
| Mein ganzes Sein und Denken war mit diesen Gedichten ausgefüllt, und so glückliche Stunden eines schwelgerischen geistigen Genusses sind mir kaum jemals wieder zu Teil geworden; und doch war noch ungleich köstlicher als diese gekannten und empfundenen Freuden das, was damals durch das stete [38] Verweilen auf diesen kostbarsten Resten des Jugendlebens der Menschheit meinem Innern ganz unbewußter Weise angebildet wurde. Die gläubige, empfängliche Hingabe, mit der ich diese Dichtungen las und wieder las und gleichsam auswendig lernte, hat den Sinn für schlichte Sitte und einfältige Natur, für reine Form und ächte Schönheit, für gesunde Frische in den geistigen Schöpfungen der Menschheit in mir eingepflanzt, ehe ich irgend darum Bescheid wußte. Die Homerischen Werke wurden mir wie ein Compaß, der mich in dem Nebel späterer Verirrungen sicher steuerte. | Я был до самых краев наполнен этими стихами. И пожалуй столь счастливых часов уже более не выпадало на мою долю за всю мою долгую жизнь. Но еще более важным, чем эти обалденные радости, было то, что это постоянное времяпровождение в обществе греческих героев незаметным образом мало-помалу образовывало мои духовные внутренности. Я читал и читал Гомера, читал и учил наизусть. Полная доверчивость, как и свойственно детству, к этой поэзии воспитало во мне, еще до того, как я это сумел осознать, вкус к простым обычаям и непосредственной натуре, к чистым непримешанным формам и подлинной красоте. Оно дало мне тот непогрешимый эталон, которым я измерял духовные достижения человечества. Гомер служил мне своеобразным компасом в тумане житейских морей. |
| Wechselnd verschlagen an die entgegengesetzten Pole einer herabziehenden Prosa und einer wüsten Schwärmerei fand ich mich selber wie in einer Rettungsstätte wieder in der Rückkehr zu dem Sänger meiner Jugend. Diese Verirrungen begannen schon in der Zeit meiner ersten Beschäftigungen mit Homer selber, wo ich bereits in die ausschweifendste Lesewuth verfallen war, die jugendliche Phantasie aufs üppigste ausarten ließ und alle geistige Kraft in profuser Verschwendung an die lähmendsten, erschlaffendsten Dinge setzte. | Я испытывал в жизни разные литературные и научные увлечения, порой полярно меня свои позиции и пристрастия. То я увлекался отрезвляющей прозой, то поддаваля обоянию мечтательной поэзии. Но всякий раз песни моей юности, возвращали меня в спасительную гавань истинного искусства. Эти отклонения начались уже в самой моей юности и уже в занятиях с самим Гомером. В своем читательском раже я совершенно потерял чувство меры. Моя юношеская фантазия разыгрывалась до каких-то неворятных размеров, пока не ослабевала и в полном изнеможении не исчерпывала сама себя. |
| [В это время в городке Дармштадте, где жил Гервинус октрылась публичная библиотека, где за небольшую плату посетителям выдавались книги на дом] | |
| Ich erinnere mich, mit lauter Lesekreuzern mich einmal so tief in Schulden verwickelt zu haben, daß alle Freunde die Taschen leeren mußten, um mir herauszuhelfen. Die Verführung (??) in dem Kreise meiner Freunde trieb zu dieser Lesesucht aus allen Kräften nach. Unter ihnen stand mir jener A. Nodnagel immer am nächsten, der mir an Alter, Reise, Anlagen, Kenntnissen und Belesenheit weit voraus war. Strebsamkeit und Lerneifer stachelte mich unaufhörlich, ihm nah zu kommen. | Я вспоминаю, как из-за этой страсти к чтению я перетряхивал все свои и своих товарищей карманы, чтобы найти лишний крейцер на библиотеку. И поскольку я был не один такой, то дух соревнования гнал меня не отставать в своем читательской усердии от приятелей. И особенно от Ноднаделя, который на этом по возрасту, начитанности и знаниям намного превосходил меня. |
| Nicht allein unsere Klassiker wurden nun verschlungen, die ganze Breite der belletristischen Literatur wurde durchzogen. Nicht allein die geschichtlichen, die Ritter- und Räuberromane von Fouque und Vulpius bis zu Cramer, Spieß und Schlenkert galt es sammt und sonders zu kennen, sondern auch die eleganteren Werke der Scott, v. d. Velden, Hoffmann, Clauren und welche nicht sonst; selbst eine Reihe von Taschenbüchern und Zeitschriften wurden regelmäßig verfolgt. | Я проглатывал не только классиков, но и беллетристику. И не только исторические, рыцарские и разбойничьи романы Фуке, Вульпиуса, Крамера и др, которых я прочитывал от корки до корки, но и более элегантные творения В. Скотта, Гофмана, Вельдена. И читал даже журналы и карманные издания, так меня привлекал этот жанр. |
| Die dramatische Literatur des Tages beherrschten wir bald in einem weiten Umfange. Ich war vielleicht eilf Jahre, als mich die Eltern zum erstenmal mit ins Teater nahmen, in den Tancred. Die Musik existirte nicht für mich, aber die Gestalten der Handlung war die flackere Einbildungskraft gleich geschäftig zu Hause mit Wachspuppen nachzuspielen. Etwas später sah ich die Jungfrau von Orleans, schon mit einigem Begriffe von dem Dichter und der nationalen Bedeutung des Stücks: seitdem ward das Teaterspiel ein Teil unserer lebhaftesten Belustigungen. | А вскоре мне вскружила голову и драматическая литература. Мне было, наверное, 11 лет, когда родители меня впервые повели в театр на "Танкреда". Музыка для меня не существовала. Но действие захватило меня до такой степени, что дома я повторил представление с куклами вместо артистов. Несколько позднее я увидел "Орлеанскую деву". Я уже имел представление об ее авторе и национальном значении пьесы. Так я пристрастился еще и к театру. |
| In den Räumen der öffentlichen Gärten bei Darmstadt und Bessungen spielten wir extemporirte Stücke, in denen noch die Prügel die gewöhnliche Katastrophe bildeten. Dann aber lernten wir auch Stücke ohne Frauenrollen auswendig oder übten einzelne Scenen gesehener Stücke [40] ein, und dabei sanken wir von Lessing zu Körner, von dem Zanke zwischen Cassius und Brutus zu einer Scene aus den Räubern auf Maria Kulm unbekümmert herab. | Также мы играли эти пьесы в городском саду. Большая часть сцен в наших постановках принадлежала боям, при этом мы обходились без женских ролей. Часто мы заучивали понравившиеся сцены наизусть и разыгрывали их, смешивая из разных пьес. Кернер, Лессинг, шиллеровкие разбойники и поединок между Брутом и Кассием -- все мешалось в один ряд. |
| Es konnte nicht fehlen, daß wir von einem so üppigen Aufnehmen und Empfangen bald zum Produciren übergingen. Ich erinnere mich genau des Ausgangspunktes meiner poetischen Laufbahn. Ein geschichtlicher Aufsatz ward in der Secunda aufgegeben über Gustav Adolphs Tod. Nodnagel besang ihn in Octaven; ich wollte bei zwar weit geringerem Reimtalente nicht zurückbleiben. Wir lasen bei unserm Subrector den Virgil; einmal und vielleicht ein zweitesmal lieferte ich eine Übersetzung in Hexametern; später gab ich vor so fortzufahren, machte mir dann aber weder in Prosa noch in Versen mehr Mühe damit, weil man sich doch nicht jedesmal bei meinen Hexametern aufhalten konnte. | Не могло не статься, чтобы пышные постановки не привели нас от мысли об их воспроизведении к мысли о производстве нечто подобного самими. Я помню хорошо начало своего творческого путу. Во втором классе давалась представление о смерти Густава Адольфа. Ноднагель воспел ее октавами, я не обладая его поэтическими талантами, все же не хотел уступать. Мы проходили тогда Вергилия. Я попробовал дать свой перевод в гекзаметрах. Пару раз это мне удалось. Но продолжать в том же духе оказалось невозможно. Я даже несколько раз переходил на стихи или прозу, ибо по большей части мои гекзаметры выходили у меня из повиновения. |
| Denn schon lockte mich die Sthasslust auf weitere, freiere Gebiete. Ich wollte in meiner kindischen Einbildung gern mit Homer selber wetteifern und schrieb eine Teseide in einigen tausend Versen nieder, wozu ich jede freie Stunde außer der Schule und jede unbewachte in der Schule verwandte. | Я попытался сунуться с гекзаметрами в области, допускавшие, как мне казалось, больше свободы. И даже вызвал на дуэль самого Гомера. В нескольких тысячах стихов я переложил "Фиваиду", в течение нескольких месяцев ухлопав на это не только все свое свободное время, но и украдкой сочиняя в школе. |
| In die Lyrik, in die Übersetzung, in das Epos eingeschossen ging ich dann auch zum Drama weiter. Eine Anzahl Tragödien (ich erinnere mich eines Gustav Adolph, eines Mathias Corvinus, eines Ziska) wurden nach den bequemen Vorbildern der Körner, Klingemann, Gehe u.a. hingeschrieben, sündliche Schmierereien natürlich, die ich sehr bald nach ihrer Vollendung in Selbstbeschämung vernichtete. | Пристрелявшись в лирике, переводах и эпосе, я снова перешел к драме. Были написаны несколько по лекалам Кернера, Клингманна, Гея (я вспоминаю о Г. Адольфе, М. Корвине, Жижке). Все это пачкотня, конечно, и я вскорости все это устыдившись сам перед собой, уничтожил. |
Тем более удивительнее, что когда в наши дни, когда все устремили на Восток жадные взгляды и с усилием ищут удовольствий в Ширазе и Багдаде, культурные крохи и традиции в Индии, а также пытаются усвоить какую-то глубокомысленность и внутреннее удовлетворение в буддизме, весьма редко хватаются за близлежащее и пытаются себя хоть немного околдовать тем волшебством, которое буквально брызжет на нас при чтении ближневосточных рассказов из красочных мавританских дворов.
Интересный вопрос: почему многие из нас, собственно говоря, испытывают от этих странных книг радость и удовольствие, от всех этих "Тысячи и одной ночи", от турецких народных рассказов или от изысканной "Попугайской книги", этого восточного "Декамерона"? Почему этой старой тропинкой крадется такой тонкий и оригинальный поэт из этих, из молодых, как П. Эрнст в своей "Принцессе Востока"? Почему в те декорации так охотно помещает свои переработанные фантазии О. Уайльд? Если бы мы захотели быть честными с собой и освободиться от глупостей нескольких известных ориенталистов, то мы бы сознались, что по содержанию толстые тома "Тысячи и одной ночи" не перевесят ни одной из сказок бр Гримм или там ни одного сказания из христианских средневековых легенд. И однако мы читаем их с удовольствием, тут же забывая прочитанное, ибо одна история как сестра-двойняшка похожа на другую, и снова читаем с удовольствием.
Как такое может быть возможно? Часто и охотно это приписывают искусству прекрасно сотканного восточного рассказа. Но мы при этом мы как-то принижаем способности нашего собственного эстетического суждения: ведь если мы так мало ценим пусть и редкие, но подлинные повествовательные таланты нашей собственной литературы, какой смысл бегать за чужими? Нет, скажу я вам, дело здесь в радости от искусства рассказчика, по крайней мере, не в нем одном. В действительности мы редко расположены воспринимать это искусство, мы ищем при чтении наряду с грубо вещественным еще и психологического удовлетворения и прелести сентиментальничанья.
Суть того ближневосточного искусства, которое так околдовывает нас -- это всего лишь восточная лень, так сказать праздность, разросшаяся до степени искусства, и разукрасившая себя вкусом и наслаждением. Арабский рассказчик, когда он добрался до самого саспенса своей сказки, еще имеет время живописать царскую палатку из пурпура, искусно вышитое и украшенное драгкамнями седло, добродетели дервиша или совершенство мужество, и все это во всех мелочах и подробностях. Прежде чем он даст слово своему принцу или принцессе, он нам опишет деталь за деталью коралловость или изгиб их губ, блеск и формы прекрасных белых зубов, прелесть смело брошенного или стыдливо опущенного долу взгляда, а также жесты ухоженной рук, белоснежность которых, у этих смугляков, безупречна, розоватые ногти, соперничающие с рубинами перстней. А слушатели и не думают его прерывать, они не понимают нетерпения и прожорливости современных читателей, которым подавай сюжет, чем закрученнее, тем лучше. Они слушают, как описывается грязный феллах с тем же наслаждением и энтузиазмом, что и описания любовных утех молодых или самоубийства впавшего в немилость визиря.
Мы не можем при чтении отделаться от постоянного чувства зависти: эти люди имели время! Массу времени! Они могли день и ночь заниматься тем, чтобы выдумывать новое сравнение для красоты красавицы или измышлять, как посрамить злодея. А слушатели спокойно шли в постель, когда к вечеру была рассказана лишь половина истории, начатой в обед, возносили там молитвы Аллаху, и погружались в безмятежный сон: завтра будет день и будут новые рассказы. Они были миллионерами по части времени, они черпали его как из бездонного колодцы, причем потеря одного дня или часа или даже недели не очень их беспокоила. И когда мы читаем эти бесконечные, переплетающиеся друг с другом истории и странные басни, мы удивительным образом и сами становимся терпеливыми и не дожидаемся с нетерпением, чем там все закончится, ибо на какое-то время мы сами подпадаем под эти чары -- божество праздности коснулось нас своей волшебной палочкой.
Почти все из этих бесчисленных толп, которые в последнее время едут с таким трудом и надеждой возвращаются к прародине человечества и культуры, чтобы припасть к стопам великого Конфуция или великого Лао-Цзы, просто охвачены глубокой страстью к той божественной праздности, которой у этих великих было по самые уши. Что есть беззаботное волшебство Вакха и сладкое, усыпляющее сладострастие гашиша по сравнению с глубоким покоем бегущего от мира, который сидя у подножия горы, наблюдает движения своей тени и соотносит свою внимающую душу с извечным, тихим, вкрадчивым ритмом солнечной и лунной орбит? У нас на бедном Заходе (то есть загнивающем Западе) время разорвано на маленькие и мельчайшие кусочки, каждый из которых еще имеет свою денежную ценность; там же оно все еще до сих пор течет не разбитое на кусочки постоянным ровным потоком, способного утолить жажду всего мира; такое же неисчерпаемое, для всех достаточное, как соль океана или свет звезд.
Я далек от намерения давать нашему техническому обществу, разлагающему индивидуальность, какие- либо советы. Если современным индустрии и науке больше не нужна индивидуальность, то у них ее и не будет. Но мы, художники, которые посреди всеобщего культурного банкротства все еще обитаем на островке пусть и с ограниченными, но сносными жизненными условиями, должны следовать другим законам. Для нас индивидуальность -- это не роскошь, а средство жизненного существования, неотчуждаемый капитал, атмосфера для наших легких. Я понимаю под художниками все тех, чьи потребности и необходимость -- это когда ты живешь, ты чувствовать, как растешь над собой, когда ты осознаешь природу заложенных в тебе сил и строишь себя в соответствии ними. Таким образом всякую подчиняющую тебя деятельность и жизненны уклад ты отвергаешь, если только они не основаны на фундаменте тех простых и ясных строительных принципов, когда здание возводят от стены, а крышу делают над балками и колоннами.
Но художник всегда нуждается во временной праздности, частично чтобы то, чем он успел овладеть, преобразовалось в нем в ясный и бессознательно действенный импульс, частично же чтобы самому приблизиться к природному, приблизиться без усилия и намерения, отдаться тому, что в тебе есть природного, типа снова стать пацаном, чувствовать себя другом и братом земли, растений, скал и облаков. Одновременно чтобы, ты смог писать стихи ли, картину ли, или всего лишь занимался самообразованием или самонапитыванием чувствами, чтобы сочиняя и создавая ты бы наслаждался при этом, каждому нужна неизбежная пауза. Вот художник. Он стоит перед только что загрунтованной картиной, но чувствует, что необходимая концентрация и внутренний напор еще где-то гуляют в стороне, начинает пробовать, сомневаться, чего-то там выдумывать, пока в конце концов весь не испсихуется и не плюнет на свою картину. До его сознания доходит, что он еще не готов, не дорос внутренне до тех замыслов, на которые в горячке замахнулся, проклинает день, когда нелегкая привела его в искусство, запирает на ключ мастерскую и яростно завидует какому-нибудь работяге, да хоть бы и дворнику, который занимается своим делом удобно и безо всякого для себя душевного волнения. Поэт становится в ступор при выполнении однажды задуманного, не чувствует необходимого налета гениальности в первоначальном эскизе, перебирает слова и страницы, пишет по новой, бросает, как Гоголь, и это в огонь, вдруг видит, как искомое без каких-либо ясных очертаний плавает в тумане и находит свои страдания и чувства мелочными, ненастоящими, случайными, выбегает на улицу, находит того же самого дворника и аналогично, как раньше художник, завидует ему. И так далее, та же история с писателем, философом, музыкантом, и так по кругу.
Художественная жизнь на треть, а то и на всю половину состоит из таких моментов. Лишь немногие исключительные натуры умудряются творить непрерывным потоком. В общем же случае возникают на сторонний взгляд пустые на банальный взгляд паузы праздности, вызывающие у нормального человека презрение или сострадание. Так мало филистер может понять, какая огромная многообразная работа может вмещаться в один единственный продуктивный час, так мало может он усмотреть, почему какой-нибудь капризный художник не может, видите ли, рисовать дальше, класть один штришок за другим на картину и спокойно заканчивать свои картины, почему он более того так часто неспособен продолжать работу, откладывает труд и "размышляет", на дни, а то и недели закрывая свою мастерскую. А художник и сам порой застигаем врасплох и разочарован этой незапланированной паузой, впадает всякий раз в ту же нужду и самоистязания, пока он не догонит, что ему надо бы подчиняться законам им самим над собой установленным и что это опустошающее его безделие дано ему в утешение и оно в той же степени вызвано усталостью, как и переполнением внутренними неосознанным ресурсами. В нем что-то там такое шевелится, что-то происходит, что ему бы хотелось тут же превратить в шедевр, но это шевеление еще не поспело, он носит единственно возможное прекрасное решение в себе как загадку. И остается только ждать и надеяться.
Для этого времени выжидания имеется ведь сотни прекрасных времяпровождений, прежде всего самообразование и учеба на прекрасных образцах предшественников и современников. Но когда ты как с неразрешимой повсюду таскаешься со своей проблемой, как со стрелой в заднице, читать Шекспира будет несколько неуместно и если твои первые неудачные эскизы мучают тебя и делают несчастным, Тициан навряд ли будет бальзамом на твою рану. Правда, нынешние молодые, идеал которых "думающий художник", полагают, что время, не затраченное на искусство, лучше всего отдать мыслительным процессам и исходятся без толку и смысла в размышлениях, скептических потугах и иных чудачествах этого рода.
Другие, которые в полном отсутствии соответствия с дуновениями моды в наше время еще не присоединились к успешную борьбе с алкоголизмом, находят дорожку в приятные места. К этим я чувствую полную симпатию, так как вино как утешитель, депрессант и возбудитель вдохновения, конечно, несколько более приятный и симпатичный бог, чтобы нас в соответствии с новыми тенденциями сделать его врагами. Однако это путь не для каждого. Любить его бескорыстно, даже художественно и мудро, наслаждаться им и понимать его нежный язык со всей его ласковостью -- к этому нужно так же иметь дар, как и другим искусствам и природе, и хорошую выучку: когда же винопитие не следует благородным традициям, оно редко доводит до добра. И если найдется в наше бесплодное время винопочитатель, навряд ли у него будут динары должной для этого культа чеканки.
Как пройти художнику между обеими опасностями -- несвоевременной, безрадостной работой и бесплодными, отнимающими мужество размышлениями -- с непотревоженной шкурой и неповрежденной душой? Компании, спорт, путешествия -- вот все возможности времяпровождения, которые для нашего случая бесполезны и могут лишь частично наполнить самоуспокоением, а потому это не путь художника. Также и смежные искусства в плохие времена неподходящие попутчики: поэт, страдающий от неразрешимых проблем, редко найдет покой и восстановит душевный баланс у художника и ли художник у музыканта. Ибо глубоко и полнокровно можно наслаждаться ими только в ясные, творчески плодотворные времена, в то время как в районе поисков всякое постороннее искусство покажется плоским либо заглушающим его собственный голос. Временно попавшего в состояние творческой нетрудоспособности часок с Бетховеном может так же легко излечить, как и озадачить.
Вот он пункт, где мне болезненно недостает искусства бездельника, имеющее многовековую и прочную традицию и на котором мой в остальных отношениях незапятнанный германский менталитет с дикой завистью гладит в сторону нашей прародительницы Азии, где издревня упражнялись в этом искусстве и в по внешности бесформенное состояние вегетативного прозябания и ничегонеделания сумели внести известный не без благородных черт ритм. Я без бахвальства могут сказать, что я с экспериментами в области этого искусства убил массу времени. Своим добытым при этом опытом я поделюсь как-нибудь впоследствии -- ибо тема эта заслуживает отдельного рассмотрения. Поверьте однако, что я примерно научился проводить время вынужденного безделья с удовольствием, следуя определенному методу. Чтобы однако возможные писатели среди моих читателей, не отвернулись от меня как от шарлатана, предпочитая самим упражняться в выработке методики безделья, я в нескольких обзорных предложениях суммирую свой первый опыт в храме этого искусства.
|