Lord Lyttelton/Лорд Литтлтон

Диалоги мертвых

Перевод В. Д. Соколова

1.

1.

English	Русский
Diogenes-Plato.
Diogenes.-Plato, stand off. A true philosopher as I was, is no company for a courtier of the tyrant of Syracuse. I would avoid you as one infected with the most noisome of plagues-the plague of slavery.	Диоген. Платон, отойди-ка в сторонку. Настоящему философу вроде меня западло водить компанию с прихлебателем сиракузского тирана. Тебя надо избегать как зараженного чумой в острой форме -- чумой рабства.
Plato.-He who can mistake a brutal pride and savage indecency of manners for freedom may naturally think that the being in a court (however virtuous one's conduct, however free one's language there) is slavery. But I was taught by my great master, the incomparable Socrates, that the business of true philosophy is to consult and promote the happiness of society. She must not, therefore, be confined to a tub or a cell. Her sphere is in senates or the cabinets of kings.	Платон. Такой, как ты, который выдает брутальное самомнение и дикарскую непочтительность за свободу может думать, что пребывание при дворе (каким бы добродетельным не было поведение и какой бы свободой ты не отличался в речах) -- это рабство. Но меня научил мой великий учитель -- несравненный Сократ, что долг настоящего философа состоит в том, чтобы научить общество счастью и по мере сил самому способствовать этому.
While your sect is employed in snarling at the great or buffooning with the vulgar, she is counselling those who govern nations, infusing into their minds humanity, justice, temperance, and the love of true glory, resisting their passions when they transport them beyond the bounds of virtue, and fortifying their reason by the antidotes she administers against the poison of flattery.	В то время как сектанты твоей своры рычат на великих мира сего и клоунствуют перед публикой, мы советуем тем, кто управляет народами, вливаем в их умы человечность, справедливость, умеренность и любовь к подлинной славе. Мы сопротивляемся их страстям, когда они транспортируют их за границы добродетели и прописываем им антибиотики против яда лести.
Diogenes.-You mean to have me understand that you went to the court of the Younger Dionysius to give him antidotes against the poison of flattery. But I say he sent for you only to sweeten the cup, by mixing it more agreeably, and rendering the flavour more delicate. His vanity was too nice for the nauseous common draught; but your seasoning gave it a relish which made it go down most delightfully, and intoxicated him more than ever. Oh, there is no flatterer half so dangerous to a prince as a fawning philosopher!	Диоген. И ты думаешь, я поверю, что ты согласился стать придворным Дионисия Младшего, чтобы дать ему лекарства против яда лести? Но я слышал, что он пригласил тебя, чтобы ты подсластил ему это питье, сделав его не таким грубым. Его тщеславие не было таким грубым, чтобы употреблять вульгарные напитки. И ты добился этого, сделав лесть тонкой и с упором на интеллект, чем отравил его еще больше. Нет более опасного льстеца для правителей, чем ласковый и ручной философ.
Plato.-If you call it fawning that I did not treat him with such unmannerly rudeness as you did Alexander the Great when he visited you at Athens, I have nothing to say. But, in truth, I made my company agreeable to him, not for any mean ends which regarded only myself, but that I might be useful both to him and to his people. I endeavoured to give a right turn to his vanity; and know, Diogenes, that whosoever will serve mankind, but more especially princes, must compound with their weaknesses, and take as much pains to gain them over to virtue, by an honest and prudent complaisance, as others do to seduce them from it by a criminal adulation.	Платон. Если то что я не вел себя с ним на манер ни разу неграмотного грубияна, как ты с Александром Македонским, когда он был с визитом в Афинах, ты называешь лестью, то я молчу. Но если я и вправду старался быть приятным собеседником, то это не ради низких эгоистических целей, а чтобы я мог полезным как ему, так и его народу. Я старался его тщеславию придать правильное направление, и знай, Диоген, кто хочет служить человечеству, и особенно государям, должен учитывать их слабости, и прилагать все усилия, чтобы честным и осторожным комплиментарничаньем педалировать их хорошие качества, точно также как криминальные льстецы педалирую плохие.
Diogenes.-A little of my sagacity would have shown you that if this was your purpose your labour was lost in that court. Why did not you go and preach chastity to Lais? A philosopher in a brothel, reading lectures on the beauty of continence and decency, is not a more ridiculous animal than a philosopher in the cabinet, or at the table of a tyrant, descanting on liberty and public spirit!	Диоген. Как не слабы мои умственные способности, я мог бы просветить тебя, что если таковы были твои намерения, то взялся за напрасный труд. Почему бы тебе было не проповедовать целомудрие нашей прославленной афинской шлюхе Лаисе? Философ в бордели, читающий лекцию о красоте воздержания и скромности, не более нелеп, чем философ в кабинете или за столом у тирана, распевающий трели или дискутирующий о свободе и общественном духе.
What effect had the lessons of your famous disciple Aristotle upon Alexander the Great, a prince far more capable of receiving instruction than the Younger Dionysius? Did they hinder him from killing his best friend, Clitus, for speaking to him with freedom, or from fancying himself a god because he was adored by the wretched slaves he had vanquished? When I desired him not to stand between me and the sun, I humbled his pride more, and consequently did him more good, than Aristotle had done by all his formal precepts.	Какой эффект имели лекции твоего знаменитого ученика Аристотеля у того же Александра, государя более склонного к голосу разума, чем Дионисий младший? Они что научили его не убивать своего лучшего друга Клита, когда тот заговорил о свободе или стал высмеивать Александра за то, что он вообразил себя богом, только потому что таким его объявили побежденные им рабы? Когда я высказал пожелание, что он не стоял между мной и солнцем, я более усмирил его гордость и, следовательно, сделал больше добра, чем Аристотель со всеми своими мудрыми прецептами.
Plato.-Yet he owed to those precepts that, notwithstanding his excesses, he appeared not unworthy of the empire of the world. Had the tutor of his youth gone with him into Asia and continued always at his ear, the authority of that wise and virtuous man might have been able to stop him, even in the riot of conquest, from giving way to those passions which dishonoured his character.	Платон. Разве не благодаря этим прецептам Александр, несмотря на все его эксцессы, оказался вполне достойным правителем гигантской империи? Если бы его тьютор времен юности последовал за ним в Азию, авторитет мудрого и добродетельного Аристотеля вполне могли остановить его, даже в острые моменты завоевательных войн, от поступков, которые так не красят его характер.
Diogenes.-If he had gone into Asia, and had not flattered the king as obsequiously as H?phestion, he would, like Callisthenes, whom he sent thither as his deputy, have been put to death for high treason. The man who will not flatter must live independent, as I did, and prefer a tub to a palace.	Диоген. Если бы Аристотель отправился в азиатский поход и не льстил бы королю так же подобострастно, как Гефестион, он, подобно Каллисфену, посланного им к Александру вместо себя, был бы казнен как изменник. Человек, который не хочет льстить, должен жить независимо, как я, предпочитая бочку дворцу.
Plato.-Do you pretend, Diogenes, that because you were never in a court, you never flattered? How did you gain the affection of the people of Athens but by soothing their ruling passion-the desire of hearing their superiors abused? Your cynic railing was to them the most acceptable flattery. This you well understood, and made your court to the vulgar, always envious and malignant, by trying to lower all dignity and confound all order. You made your court, I say, as servilely, and with as much offence to virtue, as the basest flatterer ever did to the most corrupted prince.	Платон. А ты что же, Диоген? Думаешь, раз никогда не был при дворе, ты никогда не льстил? Разве ты не добыл любви афинян, потакая их любимой страсти -- желанию слышать, как поливают грязью элиту? Твои циничные инвективы были для них как бальзам на душу. Ты это хорошо понял и всегда льстил черни, всегда завистливой и злобной, тем что втаптывал в грязь всякое достоинство и ставил на одну доску ноблеменов и людишек подлого звания. Ты льстил, я утверждаю, так же подобострастно -- и с большим угнетением добродетели, -- как самый низкий льстец льстит самому коррумпированному государственному лидеру.
But true philosophy will disdain to act either of these parts. Neither in the assemblies of the people, nor in the cabinets of kings, will she obtain favour by fomenting any bad dispositions. If her endeavours to do good prove unsuccessful, she will retire with honour, as an honest physician departs from the house of a patient whose distemper he finds incurable, or who refuses to take the remedies he prescribes.	Но настоящая философия не должна действовать ни на манер последнего, ни на твой. Ни в выборных органах, ни на совещаниях у государей, не должна она добиваться фавора, потакая плохим импульсам. Если ее позывы к добру окажутся безуспешными, она должна с честью уйти в отставку, как честный врач уходит из дома больного, чье нездоровье он не способен вылечить, или который отказывается следовать его рецептам.
But if she succeeds-if, like the music of Orpheus, her sweet persuasions can mitigate the ferocity of the multitude and tame their minds to a due obedience of laws and reverence of magistrates; or if she can form a Timoleon or a Numa Pompilius to the government of a state-how meritorious is the work! One king-nay, one minister or counsellor of state-imbued with her precepts is of more value than all the speculative, retired philosophers or cynical revilers of princes and magistrates that ever lived upon earth.	Но если она преуспевает -- если, подобно музыке Орфея, ее убеждения способны смягчить ярость толпы и призвать умы к должному уважению законов и почтению избранных ею лиц, или она способна помочь новым Тимолеону или Нуме Помпилию в управлении государством, -- как похвальна ее работа! Один государь, -- да что государь: пусть только министр или помощник президента, если напитается ее рецептами, насколько он будет более ценен, чем все эти кучи кабинетных мыслителей или уединившихся философ или циничных охальников принцев и госдеятелей вроде тебя!
Diogenes.-Don't tell me of the music of Orpheus, and of his taming wild beasts. A wild beast brought to crouch and lick the hand of a master, is a much viler animal than he was in his natural state of ferocity. You seem to think that the business of philosophy is to polish men into slaves; but I say, it is to teach them to assert, with an untamed and generous spirit, their independence and freedom. You profess to instruct those who want to ride their fellow-creatures, how to do it with an easy and gentle rein; but I would have them thrown off, and trampled under the feet of all their deluded or insulted equals, on whose backs they have mounted. Which of us two is the truest friend to mankind?	Диоген. Не лей мне в уши насчет музыки Орфея, и обо всем этом приручении диких зверей. Дикий зверь, поставленный на карачки и лижущий руки дрессировщику -- это более подлое животное, чем он же в его натуральном состоянии. Ты думаешь, что суть философии -- это полировать людей до рабского состояния. А я думаю: ее дело учить их высказывать себя, с неприрученностью и откровенностью. Свою независимость и свободу. Ты пропагандируешь науку управления королям над своими собратьями, как бы это делать сподручнее и с наименьшими издержками. А я хочу, чтобы они сбросили их и растоптали ногами всех этих обманщиков и оскорбителей, которые жируют на спинах себе подобных. И кто из нас после этого более верный друг человечеству?
Plato.-According to your notions all government is destructive to liberty; but I think that no liberty can subsist without government. A state of society is the natural state of mankind. They are impelled to it by their wants, their infirmities, their affections. The laws of society are rules of life and action necessary to secure their happiness in that state. Government is the due enforcing of those laws. That government is the best which does this post effectually, and most equally; and that people is the freest which is most submissively obedient to such a government.	Платон. По твоим понятиям так выходит, что все правительства деструктивны по отношению к свободе, а по-моему, так никакая свобода не может держаться без правительств. Общественное состояние естественно для человечества. Они принуждены к нему своими потребностями, своей слабосильностью, своими страстями. Законы общества -- это правила жизни и действия, необходимые чтобы обеспечить людям счастье в их этом состоянии. Правительства -- это необходимый и самый справедливый, какой только можно придумать, элемент для принуждения обществу жить по этим законам. Люди более свободны, когда они подчиняются правительствам, чем когда берут на себя сами исполнение законов.
Diogenes.-Show me the government which makes no other use of its power than duly to enforce the laws of society, and I will own it is entitled to the most absolute submission from all its subjects.	Диоген. Покажи мне правительство, которое использует свою власть только для того, чтобы должным образом проводить в жизнь законы общества и я признаю, что все подданные должны абсолютно ему подчиняться.
Plato.-I cannot show you perfection in human institutions. It is far more easy to blame them than it is to amend them, much may be wrong in the best: but a good man respects the laws and the magistrates of his country.	Платон. Я не могу тебе показать совершенство в человеческих институтах. Гораздо проще обвинять их, чем пытаться улучшить, даже в хорошем много может быть неправильного: но благомыслящий человек уважает законы своей страны и ее правителей.
Diogenes.-As for the laws of my country, I did so far respect them as not to philosophise to the prejudice of the first and greatest principle of nature and of wisdom, self-preservation. Though I loved to prate about high matters as well as Socrates, I did not choose to drink hemlock after his example. But you might as well have bid me love an ugly woman, because she was dressed up in the gown of Lais, as respect a fool or a knave, because he was attired in the robe of a magistrate.	Диоген. Что касается законов моей страны, я уважал их настолько, что никогда не обрушивался на первый и величайших принцип природы и мудрости: принцип самосохранения. Хотя я такой же любитель порассуждать о высоких материях, как и Сократ, я не собираюсь хлебать цикуту по его примеру. Но ты с таким же успехом мог бы мне предложить любить уродливую женщину, потому что она напялила на себя платье Лаисы, как уважать дурака или холуя, потому что он напялил на себя государственный мундир.
Plato.-All I desired of you was, not to amuse yourself and the populace by throwing dirt upon the robe of a magistrate, merely because he wore that robe, and you did not.	Платон. Все, чего я добиваюсь от тебя, -- это не развлекаться самому и не развлекать публику, забрызгивая грязью государственный мундир, только потому что есть люди, которые носят его, а ты нет.
Diogenes.-A philosopher cannot better display his wisdom than by throwing contempt on that pageantry which the ignorant multitude gaze at with a senseless veneration.	Диоген. Философ едва ли может совершеннее высказать свою мудрость, чем облить презрением спектакль, на который невежественная толпа смотрит с бессмысленным обожанием.
Plato.-He who tries to make the multitude venerate nothing is more senseless than they. Wise men have endeavoured to excite an awful reverence in the minds of the vulgar for external ceremonies and forms, in order to secure their obedience to religion and government, of which these are the symbols. Can a philosopher desire to defeat that good purpose?	Платон. Тот, кто пытается научить толпу не ничему не поклоняться, не менее бессмысленен, чем они. Мудрецы ставят своей задачей возбудить в умах простонародья должное почтение к внешним церемониям и формам, чтобы тем самым перенести его на религию и власти, символами которых эти церемонии являются. Дело ли философа ставит здесь палки в колеса?
Diogenes.-Yes, if he sees it abused to support the evil purposes of superstition and tyranny.	Диоген. Разумеется, если он видит, что все это должно покрывать злоупотребления тиранов и обманщиков.
Plato.-May not the abuse be corrected without losing the benefit? Is there no difference between reformation and destruction.	Платон. Но разве злоупотребления не могут быть поправлены без потери пользы? Есть же разница между реформами и разрушением.
Diogenes.-Half-measures do nothing. He who desires to reform must not be afraid to pull down.	Диоген. Полумеры ни ведут ни к чему. Кто желает реформ, не должен бояться проводить их в жизнь.
Plato.-I know that you and your sect are for pulling down everything that is above your own level. Pride and envy are the motives that set you all to work. Nor can one wonder that passions, the influence of which is so general, should give you many disciples and many admirers.	Платон. Я подозреваю, что ты со своими единомышленниками выступаете за проведение таких реформ, которые превосходят уровень вашего понимания. Высокомерие и зависть -- вот единственные мотивы, направляющие вашу деятельность. Нет ничего удивительного, что эти страсти, столь распространенные, прокурируют вам кучу учеников и поклонников.
Diogenes.-When you have established your Republic, if you will admit me into it I promise you to be there a most respectful subject.	Диоген. Когда ты учредишь наконец свою республику, если ты меня туда пустишь, я обещаю быть там самым лояльным и законопослушным гражданином.
Plato.-I am conscious, Diogenes, that my Republic was imaginary, and could never be established. But they show as little knowledge of what is practicable in politics as I did in that book, who suppose that the liberty of any civil society can be maintained by the destruction of order and decency or promoted by the petulance of unbridled defamation.	Платон. Я понимаю твое насмешничество, Диоген. Моя республика -- вещь вымышленная и никогда не может воплотиться в действительности. Но те, кто предполагают, что свобода гражданского общества может быть поддержана мятежами и др деструктивными действиями или там раздраженным критиканством, показывают, как они мало понимают в реальной политике, как я это показал в своей книге.
Diogenes.-I never knew any government angry at defamation, when it fell on those who disliked or obstructed its measures. But I well remember that the thirty tyrants at Athens called opposition to them the destruction of order and decency.	Диоген. Я никогда не знал ни одного правительства, которое бы не употребляло сказок о клевете, когда речь идет о критических высказываниях в его адрес. Зато я хорошо помню, как 30 тиранов в Афинах тех, кто стоял к ним в оппозиции, называли клеветниками и разрушителями.
Plato.-Things are not altered by names.	Платон. Имена не меняют сути вещей.
Diogenes.-No, but names have a strange power to impose on weak understandings. If, when you were in Egypt, you had laughed at the worship of an onion, the priests would have called you an atheist, and the people would have stoned you.	Диоген. Нет, но имена имеют удивительное свойство воздействовать на слабое понимание. Если бы во время твоей туристической поездки в Египет, ты бы стал смеяться над почитанием луковицы, жрецы назвали бы тебя атеистом, а массы побили бы тебя камнями.
But I presume that, to have the honour of being initiated into the mysteries of that reverend hierarchy, you bowed as low to it as any of their devout disciples. Unfortunately my neck was not so pliant, and therefore I was never initiated into the mysteries either of religion or government, but was feared or hated by all who thought it their interest to make them be respected.	Но, как я могу предположить, будучи посвящен в священные тайны их религии, ты поклонялся этой луковице не хуже, чем самые преданные ученики жрецов. К сожалению, моя спина не такая гибкая, и поэтому меня ни под каким видом не стали бы посвящать ни в тайны религии, ни в тайны управления. Меня всегда боялись и ненавидели те, кто думал, что человечество ради их шкурных интересов, должно их уважать.
Plato.-Your vanity found its account in that fear and that hatred. The high priest of a deity or the ruler of a state is much less distinguished from the vulgar herd of mankind than the scoffer at all religion and the despiser of all dominion. But let us end our dispute. I feel my folly in continuing to argue with one who in reasoning does not seek to come at truth, but merely to show his wit. Adieu, Diogenes; I am going to converse with the shades of Pythagoras, Solon, and Bias. You may jest with Aristophanes or rail with Thersites.	Платон. Твое тщеславие дает повод и для их ненависти, и для страха. Верховный жрец божества или правитель государства менее отличен от человека толпы, чем поноситель всякой религии и власти. Но давай закончим наш диспут. Я начинаю дуреть, продолжая спор с человеком, который не столько ищет правду, сколько пытается показать свое остроумие. Адье, Диоген. Я лучше поговорю с тенями Пифагора, Солона и Биона. А ты можешь поточить языки с Аристофаном или поскубаться с Терситом.

К началу страницы

2.

English	Русский
Locke-Bayle.
Bayle.-Yes, we both were philosophers; but my philosophy was the deepest. You dogmatised; I doubted.	Бейль. Да, мы оба философы, но моя философия-то будет поглубже. Вы догматизировали, я сомневался.
Locke.-Do you make doubting a proof of depth in philosophy? It may be a good beginning of it, but it is a bad end.	Локк. Вы считаете сомневание и есть мерило глубины философии? По-моему оно хорошо для начальных шагов, но плохо для итогов.
Bayle.-No; the more profound our searches are into the nature of things, the more uncertainty we shall find; and the most subtle minds see objections and difficulties in every system which are overlooked or undiscoverable by ordinary understandings.	Бейль. Нет, чем дальше мы вгрызаемся в природу вещей, тем больше неопределенности мы там находим. Поэтому глубокие умы видят спорные постулаты и трудности в каждой системе, которых не замечает или просто не понимает ординарный ум.
Locke.-It would be better, then, to be no philosopher, and to continue in the vulgar herd of mankind, that one may have the convenience of thinking that one knows something. I find that the eyes which Nature has given me see many things very clearly, though some are out of their reach, or discerned but dimly. What opinion ought I to have of a physician who should offer me an eye-water, the use of which would at first so sharpen my sight as to carry it farther than ordinary vision, but would in the end put them out?	Локк. Тогда было бы лучше быть не философом. Лучше вращаться среди низменной толпы, и претендовать в этих кругах, что ты что-то знаешь, постоянно в чем-то сомневаясь. Я же нахожу, что природа снабдила меня зрением видеть многие вещи ясно, которые вне досягаемости, либо различаются весьма смутно ординарным умом. Какое мнение я могу иметь о враче, который пропишет мне глазные капли, употребление которых сначала обострить мое зрение настолько, что я буду видеть намного дальше, но в конце концов доконает его до нуля?
Your philosophy, Monsieur Bayle, is to the eyes of the mind what I have supposed the doctor's nostrum to be to those of the body. It actually brought your own excellent understanding, which was by nature quick-sighted, and rendered more so by art and a subtlety of logic peculiar to yourself-it brought, I say, your very acute understanding to see nothing clearly, and enveloped all the great truths of reason and religion in mists of doubt.	Ваша философия, мсье Бейль, это для глаз разума это как подобные глазные капли для тела. Она предлагает ваше собственное яркое понимание, которое однако близоруко от природы и скорее получает своей блеск от искусства и умения жонглировать логическими тонкостями, итак, она предлагает пациенту острый дар ничего не видеть ясно, и набрасывает на истину разума и религии вуаль сомнения.
Bayle.-I own it did; but your comparison is not just. I did not see well before I used my philosophic eye-water. I only supposed I saw well; but I was in an error, with all the rest of mankind. The blindness was real; the perceptions were imaginary. I cured myself first of those false imaginations, and then I laudably endeavoured to cure other men.	Бейль. Возможно, отчасти и так, но ваше сравнение не точно. Я не видел хорошо до тех пор, пока не использовал философские глазные капли. Я только предполагал, что я видел хорошо; но я заблуждался вместе с остальным человечеством. Слепота была реальной; восприятие воображаемым. Я сначала вылечился от этого фальшивого воображения, после чего я посвятил себя лечению остального человечества.
Locke.-A great cure, indeed! and don't you think that, in return for the service you did them, they ought to erect you a statue?	Локк. Замечательное лечение, в самом деле. И вы думает, что в ознаменование оказанных вами услуг человечество воздвигнет вам статую?
Bayle.-Yes; it is good for human nature to know its own weakness. When we arrogantly presume on a strength we have not, we are always in great danger of hurting ourselves-or, at least, of deserving ridicule and contempt by vain and idle efforts.	Бейль. Да. Человечеству необходимо знать свои собственные слабости. Когда мы самонадеянно полагаемся на силы, которыми мы не обладаем, мы, как правило, больно ушибаемся. Или по крайней мере становимся нелепыми из-за напрасных усилий и неоправданного тщеславия.
Locke.-I agree with you that human nature should know its own weakness; but it should also feel its strength, and try to improve it. This was my employment as a philosopher. I endeavoured to discover the real powers of the mind; to see what it could do, and what it could not; to restrain it from efforts beyond its ability, but to teach it how to advance as far as the faculties given to it by Nature, with the utmost exertion and most proper culture of them, would allow it to go.	Локк. Я согласен с вами, что человек должен знать свою природу и свои слабости, но он должен также чувствовать и свои сильные стороны и попытаться улучшить их. Это было моим намерением как философа. Я посвятил себя открытию реальной силы разума. Я хотел увидеть, что можно делать, а чего нельзя. Я хотел удержать разум от усилий, которые бы простирались за пределы его способностей, данных природой. А также научить его, как продвинуться, используя на полную катушку эти способности.
In the vast ocean of philosophy I had the line and the plummet always in my hands. Many of its depths I found myself unable to fathom; but by caution in sounding, and the careful observations I made in the course of my voyage, I found out some truths of so much use to mankind that they acknowledge me to have been their benefactor.	В громадном океане, называемом Философия, я всегда крепко держал руль в своих руках. Многие из его глубин я нашел невозможным измерить, но осторожничая в прощупывания дна и тщательном наблюдении, я, следуя своему курсу, открыл истины такой полезности, что человечество признало меня своим благодетелем.
Bayle.-Their ignorance makes them think so. Some other philosopher will come hereafter, and show those truths to be falsehoods. He will pretend to discover other truths of equal importance. A later sage will arise, perhaps among men now barbarous and unlearned, whose sagacious discoveries will discredit the opinions of his admired predecessor. In philosophy, as in Nature, all changes its form, and one thing exists by the destruction of another.	Бейль. Их невежество заставляет их так думать. Позже придет другой философ покажет фальшивость этих истин. Он скажет, что он наоборот он открыл другие истины равного значения. А потом возникнет еще какой-нибудь мудрец, возможно, среди народов, ныне пребывающих в варварстве, чьи мудрые открытия дискредитируют мнения его столь в свое время прославленных предшественников. В философии, как и в природе все изменяет свою форму и любая вещь существует разрушением другой.
Locke.-Opinions taken up without a patient investigation, depending on terms not accurately defined, and principles begged without proof, like theories to explain the phenomena of Nature built on suppositions instead of experiments, must perpetually change and destroy one another. But some opinions there are, even in matters not obvious to the common sense of mankind, which the mind has received on such rational grounds of assent that they are as immovable as the pillars of heaven, or (to speak philosophically) as the great laws of Nature, by which, under God, the universe is sustained.	Локк. Мнения, принятые без тщательного исследования, основанные на терминах недостаточно аккуратно определенных, и принципы, принятые без доказательств, подобные теориям, которые объясняют природные явления исходя из предположений, а не опытов, могут постоянно меняться сами или сменять друг друга. Но есть некоторые мнения, пусть и не столь очевидные для обыденного разумения, которые разум устанавливает на столь рациональных основаниях, что они неподвижны как небесные колонны или (говоря языком философии), как великие законы природы, которыми по соизволению бога существует природа.
Can you seriously think that because the hypothesis of your countryman Descartes, which was nothing but an ingenious, well-imagined romance, has been lately exploded, the system of Newton, which is built on experiments and geometry-the two most certain methods of discovering truth-will ever fail? Or that, because the whims of fanatics and the divinity of the schoolmen cannot now be supported, the doctrines of that religion which I, the declared enemy of all enthusiasm and false reasoning, firmly believed and maintained, will ever be shaken?	Можете ли вы серьезно думать, что если гипотезы вашего соотечественника Декарта, которые по сути не что иное, как остроумный, ловко скомпонованный роман, недавно были полностью развенчаны, система Ньютона, построенная на эксперименте и теории -- два наиболее надежных метода открытия истины -- когда-либо падет под напором новых взглядов и фактов? Или же потому же навороты фанатиков или педантов сегодня ничем невозможно подкрепить, доктрины той религии, которой я, законченный противник всякого энтузиазма и пустого умствования, твердо придерживаюсь, будут когда-либо поколеблены.
Bayle.-If you had asked Descartes, while he was in the height of his vogue, whether his system would be ever confuted by any other philosopher's, as that of Aristotle had been by his, what answer do you suppose he would have returned?	Бейль. Если бы вы спросили Декарта, когда он был на волне моды, будет ли его система когда либо оспорена другим философом, подобно тому как он обсмеял систему Аристотеля, какой ответ, вы думаете, он бы вам дал?
Locke.-Come, come, Monsieur Bayle, you yourself know the difference between the foundations on which the credit of those systems and that of Newton is placed. Your scepticism is more affected than real. You found it a shorter way to a great reputation (the only wish of your heart) to object than to defend, to pull down than to set up. And your talents were admirable for that kind of work. Then your huddling together in a critical dictionary a pleasant tale, or obscene jest, and a grave argument against the Christian religion, a witty confutation of some absurd author, and an artful sophism to impeach some respectable truth, was particularly commodious to all our young smarts and smatterers in freethinking.	Локк. Но, но, уважаемый г-н Бейль. Вы сами знаете разницу между фундаментальными принципами, на которыми основаны эти системы и система Ньютона. Ваш скептицизм мне кажется наигранным. Вы находите, что самый короткий путь к утверждению своей репутации (единственное желание вашего сердца) это нападать, а не защищать, разрушать, а не созидать. И ваши таланты для этого типа работ восхитительны. Вот вы и сваливает в одну кучу в вашем "Критическом словаре" великолепные басни, непристойные шутки и серьезные доводы против христианской религии, остроумные опровержения одних абсурдных авторов, и искусные софизмы уколоть респектабельные истины. Это очень нравится молодым забияками и верхоглядам, выдающими себя за свободомыслящих.
But what mischief have you not done to human society! You have endeavoured, and with some degree of success, to shake those foundations on which the whole moral world and the great fabric of social happiness entirely rest. How could you, as a philosopher, in the sober hours of reflection, answer for this to your conscience, even supposing you had doubts of the truth of a system which gives to virtue its sweetest hopes, to impenitent vice its greatest fears, and to true penitence its best consolations; which restrains even the least approaches to guilt, and yet makes those allowances for the infirmities of our nature which the stoic pride denied to it, but which its real imperfection and the goodness of its infinitely benevolent Creator so evidently require?	Но какой вред вы нанесли человеческому обществу! Вы попытались, и с некоторой долей успеха, потрясти те основы, на которых целиком основывается вся мораль и механизм социальных отношений. Как можете вы, как философ по трезвом размышлении, ответить за это перед своей совестью, пусть даже и в предположении, что вы сомневаетесь в истинности системы, которая ободряет добродетель, вселяет страхи неисправимому пороку, а исправимому дает лучик надежды? Которая осуждает даже малейшие поползновения на грех, делая необходимые уступки на нестойкость человечной природы, которую стоики пытаются игнорировать, но которую создатель в его бесконечном милосердии прощает.
Bayle.-The mind is free, and it loves to exert its freedom. Any restraint upon it is a violence done to its nature, and a tyranny against which it has a right to rebel.	Бейль. Ум свободен, и это его свойство -- проявлять эту свободу. Всякое ограничение, накладываемое на нее -- это насилие над природой человека, тирания, против которой он имеет право бунтовать.
Locke.-The mind, though free, has a governor within itself, which may and ought to limit the exercise of its freedom. That governor is reason.	Локк. Ум, хотя и свободен, но внутри каждого из нас есть правитель, который может и должен быть задействован по лимитированию проявлений этой свободы. И этот правитель -- разум.
Bayle.-Yes; but reason, like other governors, has a policy more dependent upon uncertain caprice than upon any fixed laws. And if that reason which rules my mind or yours has happened to set up a favourite notion, it not only submits implicitly to it, but desires that the same respect should be paid to it by all the rest of mankind. Now I hold that any man may lawfully oppose this desire in another; and that if he is wise, he will do his utmost endeavours to check it in himself.	Бейль. Да, но разум, как и другие правители, руководствуется в своем правлении более капризами, чем фиксированными законами. И если разуму, который управляет моим или вашим умом, угодно установить какие-либо законы, он не только сам всецело подчиняется им, но хочет, чтобы и остальное человечество свидетельствовало этим законам свое уважение. Теперь предположим, что любой человек противиться такой самостийности в другом; но если он мудр, он постарается подавить чувство протеста внутри себя.
Locke.-Is there not also a weakness of a contrary nature to this you are now ridiculing? Do we not often take a pleasure to show our own power and gratify our own pride by degrading notions set up by other men and generally respected?	Локк. А не существует разве слабости как раз противоположной той, о которой вы только что сказали? Разве нам не свойственно также показывать нашу силу и возвеличивать нашу гордость, помножая на 0 понятия, установленные и уважаемые другими людьми?
Bayle.-I believe we do; and by this means (??) it often happens that if one man builds and consecrates a temple to folly, another pulls it down.	Бейль. Такое существует; и поэтому часто бывает так, что когда один возводит в ранг святыни какую-нибудь глупость, другой старается ее разрушить.
Locke.-Do you think it beneficial to human society to have all temples pulled down?	Локк. Вы думаете, это благодетельно для человеческого общества, чтобы все святыни порушались?
Bayle.-I cannot say that I do.	Бейль. Я не говорил этого.
Locke.-Yet I find not in your writings any mark of distinction to show us which you mean to save.	Локк. Однако я не нашел в ваших писаниях четких указаний, что же надо сохранять.
Bayle.-A true philosopher, like an impartial historian, must be of no sect.	Бейль. Подлинный философ, как и беспристрастный историк, должен быть вне сект.
Locke.-Is there no medium between the blind zeal of a sectary and a total indifference to all religion?	Локк. Есть ли какое пространство между слепым сектантством и тотальной индифферентностью к любой религии?
Bayle.-With regard to morality I was not indifferent.	Бейль. Что касается морали, я не призываю к индифферентности.
Locke.-How could you, then, be indifferent with regard to the sanctions religion gives to morality? How could you publish what tends so directly and apparently to weaken in mankind the belief of those sanctions? Was not this sacrificing the great interests of virtue to the little motives of vanity?	Локк. Как вы можете не понимать, что именно религия санкционирует мораль? Как можете вы публиковать, что совершенно очевидно должно ослабить влияние религии на мораль? Не значит ли это жертвовать кардинальными интересами добродетели из мотивом мелкого тщеславия?
Bayle.-A man may act indiscreetly, but he cannot do wrong, by declaring that which, on a full discussion of the question, he sincerely thinks to be true.	Бейль. Человек может быть поступать опрометчиво, но не злонамеренно, открыто защищая взгляды, которые он полагает истинными.
Locke.-An enthusiast who advances doctrines prejudicial to society, or opposes any that are useful to it, has the strength of opinion and the heat of a disturbed imagination to plead in alleviation of his fault; but your cool head and sound judgment can have no such excuse. I know very well there are passages in all your works, and those not a few, where you talk like a rigid moralist. I have also heard that your character was irreproachably good; but when, in the most laboured parts of your writings, you sap the surest foundations of all moral duties, what avails it that in others, or in the conduct of your life, you have appeared to respect them?	Локк. Энтузиаст, который продвигает доктрины, опасные для общества или оппонирует полезным для него, имеет на своей стороне силу общественного мнения и жар возбужденного воображения, что несколько смягчает его вину; но то что вы это делаете с холодной головой и в здравом суждении, не может быть извинимо. Я знаю много пассажей в вашей работе, где вы выступаете как строгий моралист. Я также слышал, что вы отличались безупречной личной нравственностью, но когда в самых сильных частях ваших писаний вы подкапываетесь под самые, казалось бы, безупречные нормы морали, как можете вы требовать их выполнения от других или следовать им самому?
How many who have stronger passions than you had, and are desirous to get rid of the curb that restrains them, will lay hold of your scepticism to set themselves loose from all obligations of virtue! What a misfortune is it to have made such a use of such talents! It would have been better for you and for mankind if you had been one of the dullest of Dutch theologians, or the most credulous monk in a Portuguese convent. The riches of the mind, like those of Fortune, may be employed so perversely as to become a nuisance and pest instead of an ornament and support to society.	Как много таких, чьи страсти бьют через край и кто желая избавиться от сдерживающей их узды, схватился бы за ваш скептицизм, чтобы сбросить с себя всякие моральные обязательства! Какое несчастье для человечества, что вы так использовали свой талант! Лучше бы вы были тупейшим из голландских теологов или самым фанатичным монахов в каком-нибудь отдаленном португальском монастыре. Богатства ума, как и фортуны, могут быть использованы так превратно, что вместо того чтобы быть украшением и поддержкой обществу, стать для него чумой и всякой другой гадостью.
Bayle.-You are very severe upon me. But do you count it no merit, no service to mankind, to deliver them from the frauds and fetters of priestcraft, from the deliriums of fanaticism, and from the terrors and follies of superstition? Consider how much mischief these have done to the world! Even in the last age what massacres, what civil wars, what convulsions of government, what confusion in society, did they produce! Nay, in that we both lived in, though much more enlightened than the former, did I not see them occasion a violent persecution in my own country? And can you blame me for striking at the root of these evils.	Бейль. Вы слишком суровы ко мне. Неужели вы не считаете заслугой перед человечеством избавить его от обманов и пут, накладываемых на него попами, избавить от горячки фанатизма и от ужасов и глупостей предрассудков? Представьте себе только, сколько несчастий они приносят человечеству! Даже в предшествующем веке сколько резни, гражданских войн, сколько конвульсий правительств, смут в обществе они произвели! А в наш более просвещенный XVIII век разума разве не видел я случаев преследования людей иных убеждений даже в демократической Англии? А вы обвиняете меня еще в попытке вырвать с корнем эти злы.
Locke.-The root of these evils, you well know, was false religion; but you struck at the true. Heaven and hell are not more different than the system of faith I defended and that which produced the horrors of which you speak. Why would you so fallaciously confound them together in some of your writings, that it requires much more judgment, and a more diligent attention than ordinary readers have, to separate them again, and to make the proper distinctions? This, indeed, is the great art of the most celebrated freethinkers.	Локк. Корень этих зол, вы это знаете, лежит в фальшивой религии, но вы-то копаете под истинную. Небо и ад не так различны, как конфессия, которую я защищаю, и та, которая производит те ужасы, о которых вы говорите. То есть католицизм. Почему вы так демагогически смешиваете их в своих писаниях, что требуется более тонкое суждение и более пристальное внимание, чем то имеет обычный читатель, чтобы разделить их и сделать должное различие между ними? Ваша манера -- это как раз из приемов искусства наиболее известных вольнодумцев.
They recommend themselves to warm and ingenuous minds by lively strokes of wit, and by arguments really strong, against superstition, enthusiasm, and priestcraft; but at the same time they insidiously throw the colours of these upon the fair face of true religion, and dress her out in their garb, with a malignant intention to render her odious or despicable to those who have not penetration enough to discern the impious fraud. Some of them may have thus deceived themselves as well as others. Yet it is certain no book that ever was written by the most acute of these gentlemen is so repugnant to priestcraft, to spiritual tyranny, to all absurd superstitions, to all that can tend to disturb or injure society, as that Gospel they so much affect to despise.	Они прельщают горячие и способные умы живым остроумием и поистине сильными аргументами против предрассудков, энтузиазма и попов; но в то же время они коварно украшают ими благородное лицо истинной религии, разоблачают ее со злостным намерением сделать ее одиозной или презренной для тех, у кого не хватает проницательности увидеть неблагочестивый обман. А некоторые из таких обличителей могут обмануть не только других, но и себя. Но с очевидностью ни одна когда либо написанная книга даже самым острым из этих джентльменов не была столь же ненавистна святошам, духовным тиранам, абсурдным мракобесам, всем, кто пытается баламутить или навредить обществу, как св писание, которое оно ненавидят со всей силой их подлых душонок.
Bayle.-Mankind is so made that, when they have been over-heated, they cannot be brought to a proper temper again till they have been over-cooled. My scepticism might be necessary to abate the fever and frenzy of false religion.	Бейль. Человечек так устроен, что когда он перегрелся, он не может быть приведен в нормальное состояние иначе, чем когда его переохлаждают. Мой скептицизм необходим, чтобы побить горячку или мороз фальшивой религии.
Locke.-A wise prescription, indeed, to bring on a paralytical state of the mind (for such a scepticism as yours is a palsy which deprives the mind of all vigour, and deadens its natural and vital powers) in order to take off a fever which temperance and the milk of the Evangelical doctrines would probably cure.	Локк. Мудрый рецепт. Поистине! Довести мозги до паралича (ибо скептицизм, подобный вашему -- это паралич, который лишает ум всякой энергии и притупляет его натуральную силу) с тем, чтобы излечить его от горячки, которая вполне излечима умеренностью и молоком евангельских доктрин.
Bayle.-I acknowledge that those medicines have a great power. But few doctors apply them untainted with the mixture of some harsher drugs or some unsafe and ridiculous nostrums of their own.	Бейль. Признаюсь, что эти медикаменты имеют большую целительную силу. Но лишь немногие доктора воздерживаются от того, чтобы давать его чистым без примеси сильных химических препаратов или нелепых добавок собственного изобретения.
Locke.-What you now say is too true. God has given us a most excellent physic for the soul in all its diseases, but bad and interested physicians, or ignorant and conceited quacks, administer it so ill to the rest of mankind that much of the benefit of it is unhappily lost.	Локк. То что вы сейчас сказали, к сожалению, слишком правда. Бог дал нам наиболее целительное лекарство для души при всех болезнях, но плохие и корыстные врачи или невежественные и надутые шарлатаны так плохо прикладывают его к человеку, что на выходе мы скорее видим непоправимые потери, чем лечение.

К началу страницы

3.

Plato - Fenelon

Plato. Welcome to Elysium, O thou, the most pure, the most gentle, the most refined disciple of philosophy that the world in modern times has produced! Sage Fenelon, welcome! I need not name myself to you. Our souls by sympathy must know one another.

Платон. Добро пожаловать на Елисейские поля. Здравствуй, наиболее мягкий, чистый и утонченный почитатель философии, которого сумело-таки произвести новое время. Мудрый Фенелон, добро пожаловать! Думаю мне нет нужды называть себя. Наши души путем взаимной симпатии могут опознать друг друга.

Fenelon.. I know you to be Plato, the most amiable of all the disciples of Socrates, and the philosopher of all antiquity whom I most desired to resemble.

Фенелон. Я знаю, что ты Платон, самый любимый из учеников Сократа, и тот философ античности, которому я хотел бы подражать.

Plato. Homer and Orpheus are impatient to see you in that region of these happy fields which their shades inhabit. They both acknowledge you to be a great poet, though you have written no verses. And they are now busy in composing for you unfading wreaths of all the finest and sweetest Elysian flowers. But I will lead you from them to the sacred grove of philosophy, on the highest hill of Elysium, where the air is most pure and most serene.

Платон. Гомер и Орфеюс уже давно хотели видеть эти в этом счастливом обиталище теней. Они оба признали тебя великим поэтом, хоть ты и не писал стихов. А сейчас они по горло заняты тем, что готовят для тебя неувядающие венки, без которых по этим полям ходить даже как бы и неприлично. Но я уведу тебя отсюда в священную рощу философов, где воздух самый чистый и прозрачный.

I will conduct you to the fountain of wisdom, in which you will see, as in your own writings, the fair image of virtue perpetually reflected. It will raise in you more love than was felt by Narcissus, when he contemplated the beauty of his own face in the unruffled spring. But you shall not pine, as he did, for a shadow. The goddess herself will affectionately meet your embraces and mingle with your soul.

Я поведу тебя к фонтану мудрости, в котором ты увидишь, как и в своих собственных писаниях, вечное отражение прекрасного образа мудрости. Он возбудит в тебе большую любовь, чем ту, что чувствовал Нарцисс, созерцая в спокойных водах ручья красоту собственного лица. Но тебе не следует как ему влюбляться в тень. Богиня сама с радостью броситься в твои объятия и смешается с твоей душой.
unruffled = "спокойный, невозмутимый; неподвижный"

Fenelon.. I find you retain the allegorical and poetical style, of which you were so fond in many of your writings. Mine also run sometimes into poetry, particularly in my "Telemachus," which I meant to make a kind of epic composition. But I dare not rank myself among the great poets, nor pretend to any equality in oratory with you, the most eloquent of philosophers, on whose lips the Attic bees distilled all their honey.

Фенелон. Я вижу ты весьма привязан к аллегориям и поэтизмам, которыми так изобилует стиль твоих писаний. Мой тоже иногда соскальзывал в поэтическое, особенно в "Телемахусе", которого я намеревался сделать эпической поэмой. Но я не осмелился притиснуться к великим поэтам, или равняться с тобой, красноречивейшем из философов, в риторике. В твоих диалогах ты изощрил аттический язык до уровня совершенства.

Plato. The French language is not so harmonious as the Greek, yet you have given a sweetness to it which equally charms the ear and heart. When one reads your compositions, one thinks that one hears Apollo's lyre, strung by the hands of the Graces, and tuned by the Muses. The idea of a perfect king, which you have exhibited in your "Telemachus," far excels, in my own judgment, my imaginary "Republic." Your "Dialogues" breathe the pure spirit of virtue, of unaffected good sense, of just criticism, of fine taste. They are in general as superior to your countryman Fontenelle's as reason is to false wit, or truth to affectation. The greatest fault of them, I think, is, that some are too short.

Платон. Французкий язык не такой гармоничный как наш греческий, который может одновременно услаждать и слух и ум. Когда читаешь наши композиции, можно подумать, что слышишь лиру Апполона, настроенную руками граций и оранжированную музами. Идея совершенного короля, которую ты развил в своем "Телемахусе", намного превосходит мою воображаемую "Республику". Твои "Диалоги" дышат чистым духом добродетели, неэкзальтированным здравомыслием, верными критическими суждениями и тонким вкусом. Они настолько же превосходят написанное твоим современником и соотечественником Фонтенелем, как разум ложное умствование или слова правды надрыв. Самый большой их недостаток, что они слишком коротки.

Fenelon.. It has been objected to them and I am sensible of it myself that most of them are too full of commonplace morals. But I wrote them for the instruction of a young prince, and one cannot too forcibly imprint on the minds of those who are born to empire the most simple truths; because, as they grow up, the flattery of a court will try to disguise and conceal from them those truths, and to eradicate from their hearts the love of their duty, if it has not taken there a very deep root.

Фенелон. Меня часто критиковали и я сам чувствую, что не всегда несправедливо, что они перенасыщены банальной моралью. Но я писал их для воспитания молодого наследника, и нельзя не делать упора, когда имеешь дело с теми, кому предстоит управлять людьми, на самых элементарных истинах; потому что когда они укореняются в своей должности, лесть окружающих пытается спрятать или подретушировать для них эти истины, и таким образом вырвать из их сердец представления об их долге, если эти представления не шибко, особенно укреплены воспитанием.
forcibly = "насильственно, принудительно, против воли, решительно"

Plato. It is, indeed, the peculiar misfortune of princes, that they are often instructed with great care in the refinements of policy, and not taught the first principles of moral obligations, or taught so superficially that the virtuous man is soon lost in the corrupt politician. But the lessons of virtue you gave your royal pupil are so graced by the charms of your eloquence that the oldest and wisest men may attend to them with pleasure. All your writings are embellished with a sublime and agreeable imagination, which gives elegance to simplicity, and dignity to the most vulgar and obvious truths. I have heard, indeed, that your countrymen are less sensible of the beauty of your genius and style than any of their neighbours. What has so much depraved their taste?

Платон. Да это, в самом деле, особенности менталитета высшего руководства, что их чаще наставляют в тонкостях политики, особенно закулисной, но не учат принципам моральных обязанностей или учат настолько поверхностно, что они быстро теряют представления о добре и зле в пересыщенных миазмами коррупционности коридорах власти. Но лекции, которые ты давал будущему наследнику французкого престола, так замечательны и привлекательны, что и старый и умудренный опытом человек мог бы с удовольствием их посещать. Все твои писания прикрашены тонким и приятным воображением, которое даже простоту делает элегантной и придает достоинство тьме низких истин. Я слышал, что французы как-то менее чувствительны к твоим гению и стилю, чем ваши запроливные соседи. Что твои земляки так лишены вкуса?

Fenelon.. That which depraved the taste of the Romans after the ago of Augustus an immoderate love of wit, of paradox, of refinement. The works of their writers, like the faces of their women, must be painted and adorned with artificial embellishments to attract their regards. And thus the natural beauty of both is lost. But it is no wonder if few of them esteem my "Telemachus," as the maxims I have principally inculcated there are thought by many inconsistent with the grandeur of their monarchy, and with the splendour of a refined and opulent nation.

Фенелон. Ага. Их подпортило то же, что и подпортило римлян после золотого века Августа. Это неумеренная любовь к остроумию, парадоксу, утонченности. Работы наших писателей, как физиономии наших женщин, чересчур украшены красками и улучшены разными косметическими процедурами, чтобы привлекать нестойкие взгляды противоположного пола. Вот и получается, что и у женщин и у писателей с природным вкусом дело швах. Так что нет ничего удивительного, что немногие из французов ценят моего "Телемака". Они считают, что максимы, которые я постоянно вдалбливал в их головы в принципе не согласны с величием их страны, и с блеском и грандиозностью одной из самых богатых и обширных с учетом колоний стран мира.
inculcated = "in(to) прививать, внушать (что-л. кому-л.), вселять (в кого-л. что-л.); внедрять, насаждать"

They seem generally to be falling into opinions that the chief end of society is to procure the pleasures of luxury; that a nice and elegant taste of voluptuous enjoyments is the perfection of merit; and that a king, who is gallant, magnificent, liberal, who builds a fine palace, who furnishes it well with good statues and pictures, who encourages the fine arts, and makes them subservient to every modish vice, who has a restless ambition, a perfidious policy, and a spirit of conquest, is better for them than a Numa or a Marcus Aurelius.

Они повсеместно пришли ко мнению, что главная задача общества -- это достижение потребительского рая; что милый такой гламурненький вкус с разжиганием удовольствий и определяет главные художественные достоинства; и поэтому король, который великолепен, подтянут, либерален, который строит себе дворец за дворцом, который украшает их хорошими картинами и статуями, который поощряет придворное искусство, делает его зависимым от модного порока, которого грызут неудовлетворимые амбиции, который погряз в закулисной борьбе и переполнен духом показать себя великим на международной арене -- такой нам нужен, а не Нума или Марк Аврелий.
subservient = "подчинённый, зависимый"
perfidious = "вероломный, коварный, предательский "

Whereas to check the excesses of luxury those excesses, I mean, which enfeeble the spirit of a nation to ease the people, as much as is possible, of the burden of taxes; to give them the blessings of peace and tranquillity, when they can he obtained without injury or dishonour; to make them frugal, and hardy, and masculine in the temper of their bodies and minds, that they may be the fitter for war whenever it does come upon them;

Вместо того чтобы подавлять чрезмер расточительства, эти грандиозные расходы, которые по моему мнению ослабляют дух нации, лучше бы их направить на облегчение жизни людей, на снижение, насколько это возможно, налогов. Лучше дать людям возможность наслаждаться миром и спокойствием, если они могут быть достигнуты без оскорблений или бесчестия. Лучше направить усилия на занятия населения физкультурой и спортом, чтобы сделать людей закаленными, крепкими, как телом так и духом, чтобы они были более подготовлены к иностранной агрессии, если таковой случится быть.
whereas = "тогда как; несмотря на то"

but, above all, to watch diligently over their morals, and discourage whatever may defile or corrupt them is the great business of government, and ought to be in all circumstances the principal object of a wise legislature. Unquestionably that is the happiest country which has most virtue in it; and to the eye of sober reason the poorest Swiss canton is a much nobler state than the kingdom of France, if it has more liberty, better morals, a more settled tranquillity, more moderation in prosperity, and more firmness in danger.

Но прежде всего нужно думать о морали высших руководителей, и критиковать за все, что может пачкать или портить их в решении больших государственных задач и всего того, что должно при всех обстоятельствах быть главным объектом мудрого управления. Безусловно, это самая счастливая страна, где добродетель поставлена на высокую ногу. И с точки зрения трезвого смысла какой-нибудь бедный швейцарский кантон -- более благородное государство, чем французское королевство времен Людовика XIV, поскольку там больше свободы, выше мораль, больше безопасности, больше умеренности в процветании и больше твердости в опасности.
defile = "делать грязным, пачкать, марать"
discourage = "не одобрять; мешать осуществлению, препятствовать, отговаривать"

Plato. Your notions are just, and if your country rejects them she will not long hold the rank of the first nation in Europe. Her declension is begun, her ruin approaches; for, omitting all other arguments, can a state be well served when the raising of an opulent fortune in its service, and making a splendid use of that fortune, is a distinction more envied than any which arises from integrity in office or public spirit in government?

Платон. Твои замечания бьют в самую точку. И если твоя страна не прислушается к голосу таких людей как ты, она быстро потеряет звание первой нации в Европе. Ее скольжение вниз уже видно невооруженным взглядом, ее падение приближается; не говоря уже о других соображениях, как может государство служить народу, если подъем его благосостояния и рост богатств не проистекают из честного выполнения государственного долга чиновниками или духа служения государству высшими сановниками?

Can that spirit, which is the parent of national greatness, continue vigorous and diffusive where the desire of wealth, for the sake of a luxury which wealth alone can support, and an ambition aspiring, not to glory, but to profit, are the predominant passions? If it exists in a king or a minister of state, how will either of them find among a people so disposed the necessary instruments to execute his great designs; or, rather, what obstruction will he not find from the continual opposition of private interest to public? But if, on the contrary, a court inclines to tyranny, what a facility will be given by these dispositions to that evil purpose?

Может ли чувство государственности, родственное нацинальному величию, быть здоровым и растущим, если желание богатств, опирается ни на что иное, кроме алчности и жажды роскоши, если государственными мужами движет не жажда славы, а стремление к наживе, к удовлетворению постыдных своих страстей? Если в короле или министре живо это чувсто государственного, то как они найдут среди людей с описанными нами наклонностями тех, кто будет способен претворять великие замыслы? Или разве не будет на пути таковых замыслов постоянная обструкция со стороны шкурного интереса государственному? А если двор склонен к тирании, то разве не найдейт он среди одержимых шкурным интерсом своих верных прихлебателей?
diffusive = "многословный (с оттенком уничижительности); распространяющийся "

How will men with minds relaxed by the enervating ease and softness of luxury have vigour to oppose it? Will not most of them lean to servitude, as their natural state, as that in which the extravagant and insatiable cravings of their artificial wants may best be gratified at the charge of a bountiful master or by the spoils of an enslaved and ruined people? When all sense of public virtue is thus destroyed, will not fraud, corruption, and avarice, or the opposite workings of court factions to bring disgrace on each other, ruin armies and fleets without the help of an enemy, and give up the independence of the nation to foreigners, after having betrayed its liberties to a king?

Как люди с мозгами, развращенными роскошью и распутством, могут составить оппозицию тирану? Не склонны ли большинство таких людей скорее к лакейству, как более естественному для себя состоянию, в котором их паскудные и ненасытные стремления с большей вероятностью будут легче достижимы благодаря подачкам хозяина за счет разорения и гибели народа? Когда всякое чувство общественной добродетели уничтожено, разве обман, коррупция и жадность, а также интриги противоборствующих при дворе клик не уничтожат армию и флот безо всякого участия врага. И таким образом подавив по приказу короля свободы, страна потеряет свою независимость.
enervate = "ослаблять, обессиливать, расслаблять, лишать силы "

All these mischiefs you saw attendant on that luxury, which some modern philosophers account (as I am informed) the highest good to a state! Time will show that their doctrines are pernicious to society, pernicious to government; and that yours, tempered and moderated so as to render them more practicable in the present circumstances of your country, are wise, salutary, and deserving of the general thanks of mankind.

Все эти беды необходмые спутники роскоши, которую некоторые современные аналитики считают (как это докатилось даже сюда до Елисейский полей) высшим состоянием государства! Время покажет, как эти доктрины опасны для общества, опасны для правительств. Напротив ваша философия, умеренная и приспособленная к обстоятельствам вашей страны, -- мудра, благотворна и заслуживает благодарности человечества.

But lest you should think, from the praise I have given you, that flattery can find a place in Elysium, allow me to lament, with the tender sorrow of a friend, that a man so superior to all other follies could give into the reveries of a Madame Guyon, a distracted enthusiast. How strange was it to see the two great lights of France, you and the Bishop of Meaux, engaged in a controversy whether a madwoman was a heretic or a saint!

Но чтобы вы не подумали, что мои похвалы могут свидельствовать, будто и в Элизиуме, позвольте мне сожальнуть в форме мягкого дружеского упрека, что человек стоящий так выше человеческих глупостей, все же позволил себе увлечься в постыдном деле мадам Гийон, с ее странными экстатическими видениями. Как странно видеть, вас и другого замечательного французского ума, Боссюэ, схлестнувшихся в непримиримом споре по поводу, еретичка они или правоверная католичка!

Fenelon.. I confess my own weakness, and the ridiculousness of the dispute; but did not your warm imagination carry you also into some reveries about divine love, in which you talked unintelligibly, even to yourself?

Фенелон. Признаюсь в собственной слабости и нелепости всего диспута; но разве горячее воображение и вас не вовлекало в мечты о божественной любви, о которой вы говорите так восторженно, оставляя интеллектуальную почву?

Plato. I felt something more than I was able to express.

Платон. Немного не так. Просто я чувствовал больше, чем сумел выразить.

Fenelon.. I had my feelings too, as fine and as lively as yours; but we should both have done better to have avoided those subjects in which sentiment took the place of reason.

Фенелон. Я тоже имел чувства, такие же живые и тонкие как вы; но мы оба, разве не пытались мы оба избегать таких вопросов, в которых чувства превалируют над разумом?

4.

English	Русский
Boileau-Pope.
фигура критика
Boileau.-Mr. Pope, you have done me great honour. I am told that you made me your model in poetry, and walked on Parnassus in the same paths which I had trod.	Буало. Мистер Поп, вы оказали мне большую честь. Мне сказали, что вы сделали из меня модель в поэтике и пошли на Парнас той же самой тропинкой, которую протоптал я.
Pope.-We both followed Horace, but in our manner of imitation, and in the turn of our natural genius, there was, I believe, much resemblance. We both were too irritable and too easily hurt by offences, even from the lowest of men. The keen edge of our wit was frequently turned against those whom it was more a shame to contend with than an honour to vanquish.	Поп. Да это так, но мы оба следовали за Горацием, хотя в наших природных способностях было, как я полагаю, много общего. Мы оба слишком раздражительны и слишком падки на обиды, даже от какого-нибудь минимального ничтожества. Своим острием наше остроумие часто было направлено против тех, с кем спорить не стоило и победа над кем ни могла ничего добавить к нашей чести. vanquish = "побеждать, преодолевать"
Boileau.-Yes. But in general we were the champions of good morals, good sense, and good learning. If our love of these was sometimes heated into anger against those who offended them no less than us, is that anger to be blamed?	Буало. Да. Но в целом мы были чемпионами за мораль, за здравый смысл, и образованность. И если наша привязанность к этим ценностям часто нас взвинчивала против тех, кто оскорбляли их как будто они оскорбляли бы нас лично, стоит ли за это себя обвинять?
[would have и might have] Pope.-It would have been nobler if we had not been parties in the quarrel. Our enemies observe that neither our censure nor our praise was always impartial.	Поп. Благороднее было бы не ввязываться в перебранки. Наши враги замечают, что как наши критические суждения, так и похвалы часто небеспристрастны.
Boileau.-It might perhaps have been better if in some instances we had not praised or blamed so much. But in panegyric and satire moderation is insipid.	Буало. Возможно, иногда было бы лучше, если бы мы не хвалили и не порицали так много. Но в панегириках и сатире умеренность -- это жидкость без цвета, вкуса и запаха. insipid = "безвкусный, пресный"
Pope.-Moderation is a cold unpoetical virtue. Mere historical truth is better written in prose. And, therefore, I think you did judiciously when you threw into the fire your history of Louis le Grand, and trusted his fame to your poems.	Поп. Да, наверное, умеренность -- это не поэтическая добродетель. Голая историческая правда лучше всего выглядит в прозе. И поэтому, думаю, вы поступили благоразумно бросив в огонь вашу историю Великого Людовика, известного под номером 14, и доверили вашу славу поэзии. judiciously = "благоразумно, рассудительно"
Boileau.-When those poems were published that monarch was the idol of the French nation. If you and I had not known, in our occasional compositions, how to speak to the passions, as well as to the sober reason of mankind, we should not have acquired that despotic authority in the empire of wit which made us so formidable to all the inferior tribe of poets in England and France. Besides, sharp satirists want great patrons.	Буало. Когда наши поэмы были опубликованы, этот монарх был идолом французской нации. Если бы там не знали, как надо обращаться к человеческим страстям или трезвому разуму человечества, мы бы не достигли такой деспотической власти в духовной сфере, которая позволила нам смотреть как на низшие существа на всех этих копошащихся поэтов Англии и Франции. Не говоря уже о том, что именно резкой сатирой чаще добываются покровители.
Pope.-All the praise which my friends received from me was unbought. In this, at least, I may boast a superiority over the pensioned Boileau.	Поп. Все мои похвалы друзьям были некуплены. Этим, по крайней мере, я могу хвалиться перед пенсионером общефранцузского значения Буало.
[should have] [will] Boileau.-A pension in France was an honourable distinction. Had you been a Frenchman you would have ambitiously sought it; had I been an Englishman I should have proudly declined it. If our merit in other respects be not unequal, this difference will not set me much below you in the temple of virtue or of fame.	Буало. Пенсия во Франции -- это как знак почета. Будь вы французом, вы приложили бы все усилия, чтобы получать ее, будь я англичанином, я бы с гордостью отверг ее. Если в прочих отношениях наши достоинства помещены в одну и ту же весовую категорию, то эта разница в материальной сфере никак не может поместить меня ниже на шкале человеческих достоинств.
Pope.-It is not for me to draw a comparison between our works. But, if I may believe the best critics who have talked to me on the subject, my "Rape of the Lock" is not inferior to your "Lutrin" and my "Art of Criticism" may well be compared with your "Art of Poetry;" my "Ethic Epistles" are esteemed at least equal to yours; and my "Satires" much better.	Поп. Не мне, конечно сравнивать наши работы. Но если можно доверять лучшим критикам, которые говорили со мной на эту тему, то мое "Похищение локона" никак не уступает вашему "Пюпитру", мое "Искусство критики" вполне сравнимо с вашим "Искусством поэзии", мои "Этические письма" ценятся наравне с вашими, а мои "Сатиры" много лучше.
Boileau.-Hold, Mr. Pope. If there is really such a sympathy in our natures as you have supposed, there may be reason to fear that, if we go on in this manner comparing our works, we shall not part in good friendship.	Буало. Останоитесь, милый Поп. Ведь если, действительно, как вы предположили, в наших натурах много общего, есть основания опасаться, как бы мы так сравнивая наши работы, не вцепились друг другу в горло.
Pope.-No, no; the mild air of the Elysian Fields has mitigated my temper, as I presume it has yours. But, in truth, our reputations are nearly on a level. Our writings are admired, almost equally (as I hear) for energy and justness of thought.	Поп. Ну уж нет; мягкий климат Елисейских полей, я имею в виду здешние, а не ваши парижские, смягчили и мой темперамент, и, как я надеюсь, и ваш. Но, положа руку на сердце, наши репутации примерно на одном уровне. Нашими писульками восхищаются почти одинаково, как я слышал, за энергичность и отточенность мысли.
We both of us carried the beauty of our diction, and the harmony of our numbers, to the highest perfection that our languages would admit. Our poems were polished to the utmost degree of correctness, yet without losing their fire, or the agreeable appearance of freedom and ease. We borrowed much from the ancients, though you, I believe, more than I; but our imitations (to use an expression of your own) had still an original air.	Мы оба довели гармонию стихи и наш стиль до высшего совершенства, которые только позволяют достичь ангийский и французский языки. Наши поэмы отполироваы до высшей степени бессучковоси, бесзадоренности. И при этом они не потеряли ни своего огня, ни естественных свободы и непринужденности. Мы многое позаимствовали у антиков, хотя вы, я полагаю, несколько больше, чем я, но наши подражания (используя ваше собственное выражение) не имеют вид таковых и производят впечатление полностью оригинальных произвений. poetic diction = "язык поэзии" number = "метр, размер"
Boileau.-I will confess, sir (to show you that the Elysian climate has had its effects upon me), I will fairly confess, without the least ill humour, that in your "Eloisa to Abelard," your "Verses to the Memory of an Unfortunate Lady," and some others you wrote in your youth, there is more fire of poetry than in any of mine. You excelled in the pathetic, which I never approached.	Буало. Сознаюсь, сэр (чтобы показать, что здешний загробный климат благотворно действует и на меня), чистосердечно сознаюсь, без граммулечки желчи, но в ваших "Элоизе и Абеляре", ваших "Стихах в память несчастливой леди" и некоторых других, написанных в юности, больше поэтического пыла, чем в любой из моих поделок. Вы замечательны в патетике, с которой я даже рядом не стоял.
I will also allow that you hit the manner of Horace and the sly delicacy of his wit more exactly than I, or than any other man who has written since his time. Nor could I, nor did even Lucretius himself, make philosophy so poetical, and embellish it with such charms as you have given to that of Plato, or (to speak more properly) of some of his modern disciples, in your celebrated "Essay on Man."	Я даже позволю себе заметить, что вам удалось точнее, чем мне или кому еще с тех пор, перенять манеру Горация и не без хитринки деликатность его остроумия. Ни я, не даже сам Лукренций не смогли так соединить поэзию с философией или придать изящества Платону или, выражаясь точнее его современным ученикам, как вы в своем знаменитом "Рассуждении о человеке". hit: I hit on an idea. = Мне пришла в голову одна идея
фигира переводчика и редактора
Pope.-What do you think of my "Homer?"	Поп. Что вы скажете о моем "Гомере"?
Boileau.-Your "Homer" is the most spirited, the most poetical, the most elegant, and the most pleasing translation that ever was made of any ancient poem, though not so much in the manner of the original, or so exactly agreeable to the sense in all places, as might perhaps be desired. But when I consider the years you spent in this work, and how many excellent original poems you might, with less difficulty, have produced in that time, I can't but regret that your talents were thus employed.	Буало. Ваш "Гомер" -- это наиболее одухотворенный, наиболее поэтический, наиболее элегантный перевод и при этом самый приятный, который когда-либо был сделать из классиков, хотя и не совсем в манере оригинала. Но он так же приятен, как и оригинал, для эстетического чувства. Большего от переводчика требовать невозможно. Но когда я думаю, сколько оригинальных поэм вы могли бы с меньшими затруднениями состряпать за это время, я не могу не сожалеть о не совсем целесообразном использовании вами своего таланта.
[might have] A great poet so tied down to a tedious translation is a Columbus chained to an oar. What new regions of fancy, full of treasures yet untouched, might you have explored, if you had been at liberty to have boldly expanded your sails, and steered your own course, under the conduct and direction of your own genius! But I am still more angry with you for your edition of Shakespeare. The office of an editor was below you, and your mind was unfit for the drudgery it requires. Would anybody think of employing a Raphael to clean an old picture?	Поэта, привязанного к необходимостью адекватного перевода, смело сравню с Колумбом, посаженным на весла. Какие новые регионы, расстилаемые человеческой фантазией, полные нетронутых сокровищ, вы бы открыли, если бы вы смело развернули паруса вашего воображения и плыли глядя на собственный компас по стрелке, указываемой вашим собственным гением! Но я более недоволен тем, что вы издавали Шекспира. Работа редактора -- ниже вашего достоинства, ваш ум не подходит для требуемой там педантичности и занудства. Пришло бы кому в голову нанять Рафаэля в реставраторы? drudgery = "тяжелая, монотонная работа"
о шекспире
Pope.-The principal cause of my undertaking that task was zeal for the honour of Shakespeare; and, if you knew all his beauties as well as I, you would not wonder at this zeal. No other author had ever so copious, so bold, so creative an imagination, with so perfect a knowledge of the passions, the humours, and sentiments of mankind. He painted all characters, from kings down to peasants, with equal truth and equal force. If human nature were destroyed, and no monument were left of it except his works, other beings might know what man was from those writings.	Поп. Принципиальным моментом, что я взялся за это предприятие было то, что я запал на Шекспира; и если бы вы смогли оценить красоту этого неотесанного камня, вы бы поняли мой запал. Не один автор не было когда-либо так обилен, так смел, с таким креативным воображением, с таким совершенным знанием человеческих страстей, хуморов и психологических нюансов. Он вывел в пьесах все характеры, от королей до крестьян, и все это с одинаковой силой и правдоподобием. Если человеческая натура доэволюционирует до ручки, и ничто от нее не останется, кроме его пьес как свидетельств, другие, возможно более совершенные чем люди существа узнают из его писаний, что же такое это человек и, действительно ли он звучит так гордо?
[wish] Boileau.-You say he painted all characters, from kings down to peasants, with equal truth and equal force. I can't deny that he did so; but I wish he had not jumbled those characters together in the composition of his pictures as he has frequently done.	Буало. Вы говорите, что он обрисовал все характеры, от королей до крестьян, с равной правдой и силой. Я не могу, не зная вашего английского менталитета, это отрицать. Но мне как зрителю не хотелось бы, чтобы он напихал в одну кучу, как он это часто делал.
Pope.-The strange mixture of tragedy, comedy, and farce in the same play, nay, sometimes in the same scene, I acknowledge to be quite inexcusable. But this was the taste of the times when Shakespeare wrote.	Поп. Странное смешение трагедии, комедии и фарса в одной и той же пьесе, да что там в пьесе, часто в одной и той же сцене.. Признаюсь, я полагаю это неизвинительным. Но таковы были вкусы времени, когда писал Шекспир.
[ought to] Boileau.-A great genius ought to guide, not servilely follow, the taste of his contemporaries.	Буало. Великий гений должен вести, а не следовать рабски вкусу своих современников.
Pope.-Consider from how thick a darkness of barbarism the genius of Shakespeare broke forth! What were the English, and what, let me ask you, were the French dramatic performances, in the age when he nourished? The advances he made towards the highest perfection, both of tragedy and comedy, are amazing! In the principal points, in the power of exciting terror and pity, or raising laughter in an audience, none yet has excelled him, and very few have equalled.	Поп. Прикиньте, из какого мрака варварства вылез гений Шекспира! Где были тогда англичане, и на каком, позвольте спросить вас, уровне находились тогда французские драматические представления, когда Шекспир воспитывался? Прогресс, каким он двинул к совершенству трагедию и комедию, удивителен. В принципиальных моментах, в способности возбуждать ужас и жалость, или вызывать смех у аудитории, никто не превзошел его и лишь немногие с ним сравнялись. nourish = "питать, кормить грудью"
Boileau.-Do you think that he was equal in comedy to Moli?re?	Буало. Вы думаете, что он в комедии был эквивалентен Мольеру?
Pope.-In comic force I do; but in the fine and delicate strokes of satire, and what is called genteel comedy, he was greatly inferior to that admirable writer. There is nothing in him to compare with the Misanthrope, the ?cole des Femmes, or Tartuffe.	Поп. В силе комизма, думаю, да; но в тонких и деликатных стежках сатиры и что называется тонким комизмом, он уступает этому великолепному автору. Нет ничего у Шекспира похожего на "Мизантропа", "Школу жен" или "Тартюфа".
Boileau.-This, Mr. Pope, is a great deal for an Englishman to acknowledge. A veneration for Shakespeare seems to be a part of your national religion, and the only part in which even your men of sense are fanatics.	Буало. Это замечательно, что вы, англичанин, это признаете. Почитание Шекспира, кажется, стало у вас национальной религией, и единственной сферой, где вы, в остальном столь рассудительные, становитесь фанатиками.
Pope.-He who can read Shakespeare, and be cool enough for all the accuracy of sober criticism, has more of reason than taste.	Поп. Каждый, кто умеет читать Шекспира и достаточно рассудителен по части трезвого критицизма, скорее обладает разумом, чем вкусом.
Boileau.-I join with you in admiring him as a prodigy of genius, though I find the most shocking absurdities in his plays-absurdities which no critic of my nation can pardon.	Буало. Я присоединяюсь к вам в почитанию Шекспира, как чуда природы, но нахожу кучу абсурдностей в его пьесах -- абсурдностей, которые никакой критик моего народа не может извинить.
[причастие] [порядок слов: дательный и винительный] Pope.-We will be satisfied with your feeling the excellence of his beauties. But you would admire him still more if you could see the chief characters in all his test tragedies represented by an actor who appeared on the stage a little before I left the world. He has shown the English nation more excellencies in Shakespeare than the quickest wits could discern, and has imprinted them on the heart with a livelier feeling than the most sensible natures had ever experienced without his help.	Поп. Это хорошо, что вы чувствуете высоту его художественных достижений. Но вы бы еще более восхищались им, если бы вы могли видеть главные характеры 4-х его образцовых трагедий, как их сыграл великий актер, умерший незадолго до моего появления на свет. Он показал английской нации более великолепностей в Шекспире, чем самое живое воображение способно их различить, и воплотил их с такой явностью, что самые чувствительные натуры навряд ли их смогли бы обнаружить у себя без его помощью. test: test station - контрольная станция
Boileau.-The variety, spirit, and force of Mr. Garrick's action have been much praised to me by many of his countrymen, whose shades I converse with, and who agree in speaking of him as we do of Baron, our most natural and most admired actor. I have also heard of another, who has now quitted the stage, but who had filled, with great dignity, force, and elevation, some tragic parts, and excelled so much in the comic, that none ever has deserved a higher applause.	Буало. Одухотворенность, сила и богатство нюансами игры м-ра Гаррика хвалились многими тенями ваших соотечественников, с которыми я беседовал и которые соглашались, что он лучший ваш английский актер как Барон наш французский. Я также слышал о другом вашем артисте, который недавно оставил сцену и который, наполнив силой, большим достоинством и возвышенностью многие роли трагического репертуара, отличился также и как комик, сорвав здесь кучу аплодисментов.
[инфинитив как дополнение] [it --формальное дополнение] Pope.-Mr. Quin was, indeed, a most perfect comedian. In the part of Falstaff particularly, wherein the utmost force of Shakespeare's humour appears, he attained to such perfection that he was not an actor; he was the man described by Shakespeare; he was Falstaff himself! When I saw him do it the pleasantry of the fat knight appeared to me so bewitching, all his vices were so mirthful, that I could not much wonder at his having seduced a young prince even to rob in his company.	Поп. Мистер Квин, был, безусловно, совершеннейшим комедиантом. В роли Фальстафа особенно, где наиболее выпукло дается шекспировская способность живописать хуморы (хумор -- это характеристика литгероя в его странностях и отличительных особенностях; не путать с юмором), Квин достиг такого совершенства, что он был не актером, он был самим Фальстафом. Когда старый толстый негодяй начинает прикалываться, он кажется мне таким обворожительным, его пороки представляются такими забавными, что невозможно не удивляться, что он совратил принца даже на воровство. bewitching = "обворожительный, чарующий"
Boileau.-That character is not well understood by the French; they suppose it belongs, not to comedy, but to farce, whereas the English see in it the finest and highest strokes of wit and humour. Perhaps these different judgments may be accounted for in some measure by the diversity of manners in different countries.	Буало. Этот характер недостаточно понят французами; они полагают, что это не комедийный, а фарсовый персонаж, в то время как англичане здесь различают тонкие игру остроумия и характерности. Возможно, различие суждений в этом случае объясняется различием во манерах поведения в разных странах.
о корнеле и расине
But don't you allow, Mr. Pope, that our writers, both of tragedy and comedy, are, upon the whole, more perfect masters of their art than yours? If you deny it, I will appeal to the Athenians, the only judges qualified to decide the dispute. I will refer it to Euripides, Sophocles, and Menander.	Но не согласитесь ли вы, мистер Поп, что наши писатели, как трагические так и комические в целом более совершенны в каждом из этих жанров, чем ваши? Если вы будете отрицать это, я бы обратился к афинянам, единственным судьям, которым я доверю окончательное суждение вопроса. Я бы обратился к Еврипиду, Софоклу и Менандру.
Pope.-I am afraid of those judges, for I see them continually walking hand-in-hand, and engaged in the most friendly conversation with Corneille, Racine, and Moli?re. Our dramatic writers seem, in general, not so fond of their company; they sometimes shove rudely by them, and give themselves airs of superiority. They slight their reprimands, and laugh at their precepts-in short, they will be tried by their country alone; and that judicature is partial.	Поп. Я опасаюсь этих судей, потому что я вижу, как они постоянно бродят друг с другом под руки и, похоже, ничем другим не заняты, как постоянными дружескими диспутами с Корнелем, Расином и Мольером. Наши драматические писатели, похоже, не очень любят этих. Ибо с ними частенько грубоваты и отталкивают их своим видом превосходства. Греки и французы находят упреки англичан легковесными и смеются над их сценическими принципами. Короче, они заняты искусством только своей страны, поэтому их суждения очень субъективны. shove = "пихать; толкать"
Boileau.-I will press this question no further. But let me ask you to which of our rival tragedians, Racine and Corneille, do you give the preference?	Буало. Я более не настаиваю на этом вопросе. Но позвольте меня спросить, кому из ваших соперничающих трагиков вы отдадите предпочтение: Корнелю или Расину?
[need] Pope.-The sublimest plays of Corneille are, in my judgment, equalled by the Athalia of Racine, and the tender passions are certainly touched by that elegant and most pathetic writer with a much finer hand. I need not add that he is infinitely more correct than Corneille, and more harmonious and noble in his versification. Corneille formed himself entirely upon Lucan, but the master of Racine was Virgil. How much better a taste had the former than the latter in choosing his model!	Поп. Лучшие пьесы Корнеля, по-моему, равны расиновой "Аталии", но тонкие чувства, под пером последнего, изображены более изящно, с неподражаемыми элегантностью и пафосом. Не говоря уже о том, что слово у Расина точнее, а его версификация более гармонична и благородна. Корнель сформировался как автор под звездой Лукана, Расин же -- Вергилия. Насколько более точно вкус Расина проявляется в выборе персонажей!
[make] Boileau.-My friendship with Racine, and my partiality for his writings, make me hear with great pleasure the preference given to him above Corneille by so judicious a critic.	Буало. Моя дружба с Расином и моя пристрастность к его творениям -- причина, по которой я с большим удовольствием слушаю отдаваемые ему преференции таким острым критиком как вы.
Pope.-That he excelled his competitor in the particulars I have mentioned, can't, I think, be denied. But yet the spirit and the majesty of ancient Rome were never so well expressed as by Corneille. Nor has any other French dramatic writer, in the general character of his works, shown such a masculine strength and greatness of thought.	Поп. То что Расин превосходит своего оппонента в упомянутых мною художественных особенностях, я думаю, отрицать невозможно. И все же дух и величие античного Рима никто не выражал так хорошо, как Корнель. Ни одни французский писатель даже близко не стоял к Корнелю в изображении мужественной силы и величия духа.
Racine is the swan described by ancient poets, which rises to the clouds on downy wings and sings a sweet but a gentle and plaintive note. Corneille is the eagle, which soars to the skies on bold and sounding pinions, and fears not to perch on the sceptre of Jupiter, or to bear in his pounces the lightning of the god.	Расин, он ведь как лебедь, описанный классическими поэтами, весь белый и пушистый, парит себе в поднебесье и поет сладкие песни, но все на одной ноте, жалобной и мягкой. Корнель же глядит орлом, который взмывает в небеса на мощных крыльях и не боится взгромоздиться на скипетр Юпитера, или нести в своих когтях божественную остерегающую телеграмму. downy = "пушистый" pinions = "шестерня, малое зубчатое колесо пары; ист. зубец стены; оконечность птичьего крыла " pounce = "коготь"
Boileau.-I am glad to find, Mr. Pope, that in praising Corneille you run into poetry, which is not the language of sober criticism, though sometimes used by Longinus.	Буало. Любопытно слышать от вас, мистер Поп, как хваля Корнеля вы вторгаетесь в сферы, далекие от трезвого критицизма, и говорите языком более свойственным Лонгинусу, этому признанному авторитету в эстетике возвышенного.
Pope.-I caught the fire from the idea of Corneille.	Поп. Наш разговор о Корнеле запалил меня.
Boileau.-He has bright flashes, yet I think that in his thunder there is often more noise than fire. Don't you find him too declamatory, too turgid, too unnatural, even in his best tragedies?	Буало. У того широкая кисть, но, похоже, в его громыхании больше шума, чем огня. Не находите ли вы в нем избытка декламации, напыщенности, ненатуральности, даже в его лучших трагедиях? turgid = ""
Pope.-I own I do; yet the greatness and elevation of his sentiments, and the nervous vigour of his sense, atone, in my opinion, for all his faults.	Поп. Есть немного; однако размер и возвышенность его чувств, и жизненная мужская сила компенсирует, по моему мнению, эти недостатки.
о мильтоне и драйдене
But let me now, in my turn, desire your opinion of our epic poet, Milton.	Но выдайте, пожалуйста, ваше мнение о нашем эпическом поэте Мильтоне. nervous = "нервный; мускулистый"
Boileau.-Longinus perhaps would prefer him to all other writers, for he surpasses even Homer in the sublime; but other critics who require variety, and agreeableness, and a correct regularity of thought and judgment in an epic poem, who can endure no absurdities, no extravagant fictions, would place him far below Virgil.	Буало. Лонгиус, возможно, предпочел бы его все другим авторам, так как он превосходит даже Гомера в возвышенном, но наши критики, которые требуют разнообразия, приятного, однозначности в выражении мыслей в эпической поэме, которые не могут терпеть абсурдностей, никаких экстравагантных вымыслов, скорее всего, поместили бы глубоко ниже Вергилия.
Pope.-His genius was indeed so vast and sublime, that his poem seems beyond the limits of criticism, as his subject is beyond the limits of nature. The bright and excessive blaze of poetical fire, which shines in so many parts of the "Paradise Lost," will hardly permit the dazzled eye to see its faults.	Поп. Его гений настолько обширен и возвышенен, что его поэма находится за теми границами, куда достигают возможности критики, как предмет его воображения уносит его за границы природы. Широкий по спектру и интенсивным по яркости свет его поэтического огня, которым светят многие части его "Потерянного рая", вряд ли позволят озадаченному взгляду увидеть недочеты Мильтона как поэта"
Boileau.-The taste of your countrymen is much changed since the days of Charles II., when Dryden was thought a greater poet than Milton!	Буало. Вкус ваших соотечественников проделал стремительную эволюцию со времен Карл II, когда Драйден считался более великим, чем Мильтон!
Pope.-The politics of Milton at that time brought his poetry into disgrace, for it is a rule with the English, they see no good in a man whose politics they dislike; but, as their notions of government are apt to change, men of parts whom they have slighted become their favourite authors, and others who have possessed their warmest admiration are in their turn undervalued.	Поп. По политическим мотивам Мильтон попал тогда в немилость, и англичане, для которых человек такой, каких политических убеждений он придерживает, перенесли свою нелюбовь и на поэзию. Но поскольку их представления о властях подвержены переменам, то приход к власти партии, к которой принадлежал автор, автоматом повышают курс его акций на литературной бирже, и наоборот, кто был в политическом фаворе прежде, теперь по той же причине ценится ниже их реальной стоимости.
[инфинитив как дополнение] This revolution of favour was experienced by Dryden as well as Milton; he lived to see his writings, together with his politics, quite out of fashion. But even in the days of his highest prosperity, when the generality of the people admired his Almanzor, and thought his Indian Emperor the perfection of tragedy, the Duke of Buckingham and Lord Rochester, the two wittiest noblemen our country has produced, attacked his fame, and turned the rants of his heroes, the jargon of his spirits, and the absurdity of his plots into just ridicule.	Эта революция фавора сказалась на восприятии и Мильтона, и Драйдена; последний еще дожил до времен, когда его писания вместе с политической ориентацией вышли из моды. Но даже на апогее его славы, когда толпа восхищалась "Альманзором", а "Императора Индии" считала совершеннейшей трагедией, гц Бекингэм и л Рочестер, два главных остроумца-аристократа нашей страны до Уайльда и Б. Шоу, атаковали его славу и покрыли насмешками напыщенности его героев, кривляющийся в возвышенностях жаргон и абсурдность сюжета. rant = "напыщенные шумные тирады, разглагольствования"
Boileau.-You have made him good amends by the praise you have given him in some of your writings.	Буало. Но вы-то хвалили его, пытаясь отдать Драйдену должное.
Pope.-I owed him that praise as my master in the art of versification, yet I subscribe to the censures which have been passed by other writers on many of his works. They are good critics, but he is still a great poet. You, sir, I am sure, must particularly admire him as an excellent satirist; his "Absalom and Achitophel" is a masterpiece in that way of writing, and his "Mac Flecno" is, I think, inferior to it in nothing but the meanness of the subject.	Поп. Я его хвалил как своего учителя в искусстве версификации, кроме того готов подписаться под многими из суждений, которые выносили о нем другие писатели. Они хорошие критики, как и Драйден, но ведь он был еще и замечательным поэтом. Вы, я думаю, в особенности должны восхищаться его сатирами; его "Абессалом и Ахитофель" -- шедевр в этом жанре, а его "Мак Флекно" ничем бы не уступал этой вещи, если бы не подлость темы. pass = зд: "выносить (решение, приговор)": to pass the death sentence on smb. - вынести кому-л. смертный приговор
значительные и незначительные темы в искусстве
Boileau.-Did not you take the model of your "Dunciad" from the latter of those very ingenious satires?	Буало. Не по этому ли сатирическому образцу вы скроили свою "Дунсиаду"?
Pope.-I did; but my work is more extensive than his, and my imagination has taken in it a greater scope.	Поп. Да. Но моя работа охватывает более широкие горизонты, а мое воображение уносится намного дальше. scope = "простор, свобода действий"
Boileau.-Some critics may doubt whether the length of your poem was so properly suited to the meanness of the subject as the brevity of his. Three cantos to expose a dunce crowned with laurel! I have not given above three lines to the author of the "Pucelle."	Буало. Многие критики имеют повод для упреков, что длина вашей поэмы не очень-то соответствует незначительности темы в отличие от драйденовской сжатости. Три части, описывающие, как награждается лавровым венком тупица! Я бы не дал более трех строк на весь сюжет вольтеровой ""Целки. dunce = "болван, тупица; неуспевающий ученик"
Pope.-My intention was to expose, not one author alone, but all the dulness and false taste of the English nation in my times. Could such a design be contracted into a narrower compass?	Поп. Моим намерением было не только выставить одного автора, но скудоумный и фальшивый вкус англичан моего времени. Может ли такой замах быть сделан в тесноте?
нравственность в литературе
Boileau.-We will not dispute on this point, nor whether the hero of your "Dunciad" was really a dunce. But has not Dryden been accused of immorality and profaneness in some of his writings?	Буало. Не стоит диспутировать по этому предмету, тем более, что герой вашей "Дунсиады" не такой уж и тупица. Но разве Драйден не был обвинен в безнравственности и профанации в некоторых из ваших писаний?
Pope.-He has, with too much reason: and I am sorry to say that all our best comic writers after Shakespeare and Johnson, except Addison and Steele, are as liable as he to that heavy charge. Fletcher is shocking. Etheridge, Wycherley, Congreve, Vanbrugh, and Farquhar have painted the manners of the times in which they wrote with a masterly hand; but they are too often such manners that a virtuous man, and much more a virtuous woman, must be greatly offended at the representation.	Поп. Был, и небезосновательно: и мне жаль сказать, что все наши комические писатели после Шекспира и Джонсона, за исключением Аддисона и Стиля, вполне подползают под тот же упрек. Флетчер шокирует, Ванбру, Этеридж, Уичерли, Конгрив и Фаркер изображали манеры эпохи, в которую они творили, конечно, мастерски. Но они слишком часто это делали в такой манере, которая не может не оскорбить добродетельных леди и джентльменов.
Boileau.-In this respect our stage is far preferable to yours. It is a school of morality. Vice is exposed to contempt and to hatred. No false colours are laid on to conceal its deformity, but those with which it paints itself are there taken off.	Буало. В этом отношении наша сцена имеет преимущество перед английским театром. Порок выставлен на презрение и ненависть. Ни одного неверного мазка не положено, чтобы скрыть его безобразие, но то, как порок пытается выдать себя сам безжалостно отвергается.
Pope.-It is a wonderful thing that in France the comic Muse should be the gravest lady in the nation. Of late she is so grave, that one might almost mistake her for her sister Melpomene. Moli?re made her indeed a good moral philosopher; but then she philosophised, like Democritus, with a merry, laughing face. Now she weeps over vice instead of showing it to mankind, as I think she generally ought to do, in ridiculous lights.	Поп. Удивительно, что во Франции комическая муза -- этакая серьезная леди. В последнее время она так посерьезнела, что ее можно почти принять за Мельпомену. Мольер сделал из нее морального философа, и с тех пор она философствует, как Демокрит, с веселым смеющимся лицом. Она совершенно вычищает порок, вместо того чтобы показывать его человечеству, что, я думаю, и следует делать сатире, в нелепом виде.
Boileau.-Her business is more with folly than with vice, and when she attacks the latter, it should be rather with ridicule than invective. But sometimes she may be allowed to raise her voice, and change her usual smile into a frown of just indignation.	Буало. Бизнес сатиры связан скорее с глупостью, чем с пороком, а когда она атакует последний, ей скорей надо указывать, я согласен с вами, на нелепости, чем сыпать оскорблениями. Но иногда ей должно быть позволено поднимать голос и вместо улыбки гневаться и негодовать.
Pope.-I like her best when she smiles. But did you never reprove your witty friend, La Fontaine, for the vicious levity that appears in many of his tales? He was as guilty of the crime of debauching the Muses as any of our comic poets.	Поп. Я люблю музу, когда она улыбается. Но вы никогда не упрекали вашего друга Ла Фонтэна за скабрезную легкость, которая сквозить во многих его историях? Он так же точно может обвинен в совращении ее с пути добродетели, как и любой из наших поэтов. debauch = "портить, искажать (вкус, суждение) ; разлагать (нравы)"
Boileau.-I own he was, and bewail the prostitution of his genius, as I should that of an innocent and beautiful country girl. He was all nature, all simplicity! yet in that simplicity there was a grace, and unaffected vivacity, with a justness of thought and easy elegance of expression that can hardly be found in any other writer. His manner is quite original, and peculiar to himself, though all the matter of his writings is borrowed from others.	Буало. Так оно и есть, и я огорчен таким самонадругательством над своим талантом, талантом по своей природе напоминающим невинную и очаровательную деревенскую девушку. Лафонтэн всегда был естественен и прост, но в этой простоте-те и была его своебразная грация и непритворная живость. Кроме того, он владел точностью мысли и простотой элегантностью в выражениях, которые едва ли мы найдем у другого автора. Его манера оригинальна и своейственна только ему, хотя и все темы заимствованы им у других. bewail = "оплакивать; скорбеть; горевать "
Pope.-In that manner he has been imitated by my friend Mr. Prior.	Поп. Эту манеру имитировал мой друг мр Прьор.
Boileau.-He has, very successfully. Some of Prior's tales have the spirit of La Fontaine's with more judgment, but not, I think, with such an amiable and graceful simplicity.	Буало. Да, очень удачно. Многие из повестей Прьора дышат духом Лафонтэна. Причем Прьор отточенее в суждениях, но ему не хватает грациозной простоты и доброжелательности.
Pope.-Prior's harp had more strings than La Fontaine's. He was a fine poet in many different ways: La Fontaine but in one. And, though in some of his tales he imitated that author, his "Alma" was an original, and of singular beauty.	Поп. В арфе Прьора больше струн, чем в лафонтеновой. Он тонкий поэт на разные лады: Лафонтен на один. И хотя иногда Прьор имитирует француза, его "Альма" блещет совершенно оригинальной красотой.
о спенсере
Boileau.-There is a writer of heroic poetry, who lived before Milton, and whom some of your countrymen place in the highest class of your poets, though he is little known in France. I see him sometimes in company with Homer and Virgil, but oftener with Tasso, Ariosto, and Dante.	Буало. Был еще один поэт, гремевший своей арфой в героическом ключе, который жил до Мильтона и которого многие из англичан помещают в самый высший поэтический разряд, хотя он и мало известен во Франции. Я вижу его иногда в компании Гомера и Вергилия, но чаще с Тассо, Ариостом и Данте.
Pope.-I understand you mean Spenser. There is a force and beauty in some of his images and descriptions, equal to any in those writers you have seen him converse with. But he had not the art of properly shading his pictures. He brings the minute and disagreeable parts too much into sight; and mingles too frequently vulgar and mean ideas with noble and sublime.	Поп. Я понял: речь о Спенсере. Красота и сила его образов и описаний равна по силе тем, которой отличались поэты, в чьей компании он любит прогуливаться. Но он не обладал даром правильно накладывать тени на свои картины, да и с перспективой у него было туговато. Слишком подробные и неряшливые предметы слишком часто попадают в поле его зрения, отчего вульгарные и низкие идеи часто у него мешаются с благородными и возвышенными.
Had he chosen a subject proper for epic poetry, he seems to have had a sufficient elevation and strength in his genius to make him a great epic poet: but the allegory, which is continued throughout the whole work, fatigues the mind, and cannot interest the heart so much as those poems, the chief actors in which are supposed to have really existed. The Syrens and Circe in the "Odyssey" are allegorical persons; but Ulysses, the hero of the poem, was a man renowned in Greece, which makes the account of his adventures affecting and delightful. To be now and then in Fairyland, among imaginary beings, is a pleasing variety, and helps to distinguish the poet from the orator or historian, but to be always there is irksome.	Выбери он тему, соответствующую для эпической поэзии, он, наверное, имели достаточно пафосности и силы, чтобы стать великим эпическим поэтом: но аллегории, которыми он заколебал читателей, утомляют воображение и не могут так заинтересовать его как те поэмы, главными действующими лицами которых являются предположительно реальные люди. Сирены и Церцея -- аллегорические фигуры, но Одиссей, главный герой, был широко известен в Греции, что делает отчет о его приключениях эффективным и интересным. Постоянно же гастролировать по Стране фей, вертеться среди воображаемых существ -- вносит в произведения приятное разнообразие и отличает поэта от оратора или там историка, но быть там всегда -- утомительно. irksome = "утомительно"
Boileau.-Is not Spenser likewise blamable for confounding the Christian with the Pagan theology in some parts of his poem?	Буало. Хорошо ли также постоянное смешение в спенсеровких поэмах христианских и языческих образов?
Pope.-Yes; he had that fault in common with Dante, with Ariosto, and with Camo?ns.	Поп. Да, этот грех лежит тяжким камнем на его совести, но он должен разделить его с Данте, с Ариостом и Камоэнсом.
о томсоне, уоллере, пратте
Boileau.-Who is the poet that arrived soon after you in Elysium, whom I saw Spenser lead in and present to Virgil, as the author of a poem resembling the "Georgics"? On his head was a garland of the several kinds of flowers that blow in each season, with evergreens intermixed.	Буало. А что это за поэт, который прибыл в Элизиум сразу после вас и которого Спенсер представил Вергилию, как автора поэмы навроде его "Георгик"? Он украсил себя венком с цветами, которые цветут поочередно на протяжении всего года и вечнозеленой пихтой?
Pope.-Your description points out Thomson. He painted nature exactly, and with great strength of pencil. His imagination was rich, extensive, and sublime: his diction bold and glowing, but sometimes obscure and affected. Nor did he always know when to stop, or what to reject.	Поп. Ваше описание указывает на Томсона. Он изображает природу очень точно уверенными штрихами своего пера. Его воображение богато, экстенсивно во все стороны и возвышенно: его поэтический язык смел и горяч, но иногда темен и аффектирован. Притом он не умеет ни вовремя остановиться, ни зачеркивать лишнее.
Boileau.-I should suppose that he wrote tragedies upon the Greek model. For he is often admitted into the grove of Euripides.	Буало. Я предполагаю, что он писал трагедии по греческому образцу. Он постоянно пасется в роще Еврипида.
Pope.-He enjoys that distinction both as a tragedian and as a moralist. For not only in his plays, but all his other works, there is the purest morality, animated by piety, and rendered more touching by the fine and delicate sentiments of a most tender and benevolent heart.	Поп. Он сочетал в себе свойства трагедийного автора и моралиста. Ибо не только в пьесах, но и в других своих работах, он без конца морализирует. Правда, его морализаторство оживлены состраданием и становится еще более трогательными благодаря деликатности чувств и мягкому доброжелательному сердцу.
Boileau.-St. Evremond has brought me acquainted with Waller. I was surprised to find in his writings a politeness and gallantry which the French suppose to be appropriated only to theirs. His genius was a composition which is seldom to be met with, of the sublime and the agreeable. In his comparison between himself and Apollo, as the lover of Daphne, and in that between Amoret and Sacharissa, there is a finesse and delicacy of wit which the most elegant of our writers have never exceeded.	Буало. Сен-Эвремон познакомил меня с Уоллером. Я был удивлен, найдя в его коротеньких поэмах политесс и галантность, которую французы считают присущей только себе. Композиционный дар, как у него, встречается весьма редко, особенно в сочетании с пафосностью и приятностью. Даже наши поэты навряд ли превзойдут такт и деликатность шуток, которые он изобразил в сопоставлении Аполлона как влюбленного Дафны и Аморета и Сахариссы.
Nor had Sarrazin or Voiture the art of praising more genteelly the ladies they admired. But his epistle to Cromwell, and his poem on the death of that extraordinary man, are written with a force and greatness of manner which give him a rank among the poets of the first class.	Навряд ли Вуатюр и Саразен с большей галантностью восхваляли своих возлюбленных. Вместе с тем его эпистула к Кромвелю и его поэма на смерть этого экстраординарного человека написаны в силовой, мощной манеры, выдвигающей его в поэты первого класса.
Pope.-Mr. Waller was unquestionably a very fine writer. His Muse was as well qualified as the Graces themselves to dress out a Venus; and he could even adorn the brows of a conqueror with fragrant and beautiful wreaths. But he had some puerile and low thoughts, which unaccountably mixed with the elegant and the noble, like schoolboys or a mob admitted into a palace.	Поп. Мр Уоллер безвопросно очень тонкий автор. Его муза раздевает Венеру так изящно, как это когда-то делали сами грации; но он может и украсить чело победителя ароматизированным лавровым венком. Но есть у него некоторая мальчуковость и низменность в мыслях, которая совершенно не по делу примешивается к элегантному и благородному. Это как если бы толпу пацанов впустили во дворец. adorn = "украшать" fragrant = "ароматный, благоухающий "
There was also an intemperance and a luxuriancy in his wit which he did not enough restrain. He wrote little to the understanding, and less to the heart; but he frequently delights the imagination, and sometimes strikes it with flashes of the highest sublime. We had another poet of the age of Charles I., extremely admired by all his contemporaries, in whose works there is still more affectation of wit, a greater redundancy of imagination, a worse taste, and less judgment; but he touched the heart more, and had finer feelings than Waller. I mean Cowley.	Есть также в его стиле некоторая неумеренность и переизбыток красивостей, от чего он никак не может удержаться. Его поэзия мало дает пониманию, и еще меньше сердцу; но он часто захватывает воображение и иногда поражает его пафосными вспышками. У нас был также еще один поэт из времен Карла I, которым много восхищались его современники, в стихах которого еще больше напряга ума, а еще больше преувеличенности воображения, плохого вкуса и полное отсутствие суждения; но он трогал сердца еще больше и мог более тонко чувствовать чем Уоллер. Я имею в виду Коули. redundancy = "чрезмерность, избыточность"
Boileau.-I have been often solicited to admire his writings by his learned friend, Dr. Spratt. He seems to me a great wit, and a very amiable man, but not a good poet.	Буало. Ко мне часто приставал с ним его друг др Пратт. Он кажется, выдающийся человек, большой умница, и очень приятный притом, но не слишком хороший поэт.
Pope.-The spirit of poetry is strong in some of his odes, but in the art of poetry he is always extremely deficient.	Поп. Чувство поэзии проскальзывает в некоторых его одах, но в искусстве поэзии ему всегда всего не хватает.
Boileau.-I hear that of late his reputation is much lowered in the opinion of the English. Yet I cannot but think that, if a moderate portion of the superfluities of his wit were given by Apollo to some of their modern bards, who write commonplace morals in very smooth verse, without any absurdity, but without a single new thought, or one enlivening spark of imagination, it would be a great favour to them, and do them more service than all the rules laid down in my "Art of Poetry" and yours of "Criticism."	Буало. Я слышал, что в последние времена его репутация сильно пошатнулась среди англичан. Но не могу не думать, что если бы умеренную порцию из его необузданности можно было бы дать некоторым современным бардам, которые научились излагать банальности гладким стихом, хотя и без абсурдностей, но и без единой новой мысли, или оживляющей искры воображения, этим им бы была оказана великая услуга и сослужила бы им лучшую службу, чем правила, изложенные в моем "Искусстве поэзии" или в вашем "Критицизме".
Pope.-I am much of your mind. But I left in England some poets whom you, I know, will admire, not only for the harmony and correctness of style, but the spirit and genius you will find in their writings.	Поп. И я того же мнения. Но я умирая оставил в Англии несколько поэтов, кому, я думаю, вы отдали бы должное с учетом не только гармонии и точности стиля, но и энергетику стиха.
о вольтере, свойства исторического писателя
Boileau.-France, too, has produced some very excellent writers since the time of my death. Of one particularly I hear wonders. Fame to him is as kind as if he had been dead a thousand years. She brings his praises to me from all parts of Europe. You know I speak of Voltaire.	Буало. Франция также произвела несколько великолепных поэтов после моей смерти. Об одном особенно сюда постоянно доносятся вопли удивления и восхищения. Слава так успела прилипнуть к нему, будто он жил уже 1000 лет назад. Похвалы ему летят со всех концов Европы и даже Америки, и даже России. Я говорю о Вольтере.
Pope.-I do; the English nation yields to none in admiration of his extensive genius. Other writers excel in some one particular branch of wit or science; but when the King of Prussia drew Voltaire from Paris to Berlin, he had a whole academy of belles lettres in him alone.	Буало. О да, даже английская нация ни уступает в похвалах ему его родине. Другие авторы отличаются в какой-нибудь одной области духа или знания; когда же Вольтера перенес в Берлин Ф. Великий, он сказал, что заимел в его лице целую Академию.
Boileau.-That prince himself has such talents for poetry as no other monarch in any age or country has ever possessed. What an astonishing compass must there be in his mind, what an heroic tranquillity and firmness in his heart, that he can, in the evening, compose an ode or epistle in the most elegant verse, and the next morning fight a battle with the conduct of C?sar or Gustavus Adolphus!	Поп. Этот суверен сам имел такие таланты в сфере поэзии, как ни один монарх в любой век и в любой стране. Какой удивительный компас должно быть встроен в его мозг, какой дух стоицизма укрепляет его сердце, когда он вечером сочиняет стих или эпистулу самым элегантнейшим пасторальным образом, проливает слезы над любовью несчастных пастушков, а уже наутро ведет тех же пастушков, одетых в серые солдатские шинели не хуже Цезаря или Густава Адольфа. compass = "пределы, пространственные границы"
Pope.-I envy Voltaire so noble a subject both for his verse and his prose. But if that prince will write his own commentaries, he will want no historian. I hope that, in writing them, he will not restrain his pen, as C?sar has done, to a mere account of his wars, but let us see the politician, and the benignant protector of arts and sciences, as well as the warrior, in that picture of himself.	Буало. Я завидую Вольтеру, с каким благородством он воюет как в стихах, так и в прозе. Но если Фридрих захотел бы написать собственные комментарии, ему бы не понадобился историк. Я надеюсь, что пиша их он не стал бы удерживать своего пера на манер Цезаря, сведя свой труд к скупому отчету о своих войнах, но в истории Фридриха мы бы увидели политика, проникновенного покровителя искусств и наук, как и воина. Это был бы мастерский автопортрет.
[ought to] Voltaire has shown us that the events of battles and sieges are not the most interesting parts of good history, but that all the improvements and embellishments of human society ought to be carefully and particularly recorded there.	Вольтер показал, что битвы и осады -- не самая интересная часть истории, но улучшения и прогресс человеческого общества должны быть с гораздо большей полнотой быть занесены на скрижали истории.
Boileau.-The progress of arts and knowledge, and the great changes that have happened in the manners of mankind, are objects far more worthy of a leader's attention than the revolutions of fortune. And it is chiefly to Voltaire that we owe this instructive species of history.	Буало. Прогресс знаний и искусств и великие улучшения, которые произошли в манерах людей -- объекты более достойные внимания политических лидеров, что перемены военного счастья. И именно Вольтеру мы обязаны этой поучительной частью истории.
Pope.-He has not only been the father of it among the moderns, but has carried it himself to its utmost perfection.	Поп. Но он не только породил этот вид исследований, но и сам довел его до совершенства.
Boileau.-Is he not too universal? Can any writer be exact who is so comprehensive?	Буало. Но не слишком ли он универсален? Разве может один человек быть таким всеядным?
Pope.-A traveller round the world cannot inspect every region with such an accurate care as exactly to describe each single part. If the outlines are well marked, and the observations on the principal points are judicious, it is all that can be required.	Поп. Кругосветный путешественник не может исследовать каждый регион до мельчайших подробностей. Если общие контуры хорошо прорисованы и наблюдения над главными чертами произведены точно, это все что можно требовать.
[инфинитив в качестве дополнения] Boileau.-I would, however, advise and exhort the French and English youth to take a fuller survey of some particular provinces, and to remember that although, in travels of this sort, a lively imagination is a very agreeable companion, it is not the best guide. To speak without a metaphor, the study of history, both sacred and profane, requires a critical and laborious investigation. The composer of a set of lively and witty remarks on facts ill-examined, or incorrectly delivered, is not an historian.	Буало. Я бы посоветовал и даже настаивал на том, чтобы молодые французские и английские авторы, делая обзор отдельных провинций, помнили, что в путешествиях такого сорта живое воображение приятный попутчик, но плохой гид. Оставив в стороне метафоры, изучение истории, как священной, так и общей требует критического подхода и скрупулезных исследований. Составитель живых и остроумных ремарок на плохо изученные факты и неверно переданные -- это еще не историк. exhort = "уговаривать, убеждать; увещевать; заклинать"
Pope.-We cannot, I think, deny that name to the author of the "Life of Charles XII., King of Sweden."	Поп. Нам не следует все же отрицать имя автора "Жизнь Карла XII Шведского".
Boileau.-No, certainly. I esteem it the very best history that this age has produced. As full of spirit as the hero whose actions it relates, it is nevertheless most exact in all matters of importance. The style of it is elegant, perspicuous, unaffected; the disposition and method are excellent; the judgments given by the writer acute and just.	Буало. Конечно, нет. Я оцениваю ее, как лучшую историю, написанную в XVIII веке. Полностью передавая дух героя и его времени, работа тем не менее точна в исторических деталях. А чего у историков последующих поколений практически исчезло, ее стиль элегантен, ненапорист, ясен, расстановка акцентов и исторический метод четки, а суждения, данные автором, остры и справедливы. perspicuous = "понятный, чёткий, ясный"
Pope.-Are you not pleased with that philosophical freedom of thought which discovers itself in all the works of Voltaire, but more particularly in those of an historical nature?	Поп. А не оставляет некоторой неудовлетворенности у вас некоторая философская свобода мысли, которая обнаруживается во всех работах Вольтера по истории?
[To think freely -- инфинитив как подлежащее] Boileau.-If it were properly regulated, I should reckon it among their highest perfections. Superstition, and bigotry, and party spirit are as great enemies to the truth and candour of history as malice or adulation. To think freely is therefore a most necessary quality in a perfect historian. But all liberty has its bounds, which, in some of his writings, Voltaire, I fear, has not observed.	Буало. Если только пользоваться ею в меру, я должен рассматривать это как достоинство, необходимое для совершенной исторической работы. Предрассудки, партийный дух, привязанность к концепциям -- самые большие враги для правды и искренности в истории, такие же как лесть или злобствование. Думать свободно -- это, пожалуй, наиболее ценное качество совершенного историка. Однако свобода имеет свои границы, которых Вольтер в некоторых из своих работ, кажется, не наблюдал. bigotry = "слепая приверженность чему-л.; фанатизм; нетерпимость"
Would (??) to Heaven he would reflect, while it is yet in his power to correct what is faulty, that all his works will outlive him; that many nations will read them; and that the judgment pronounced here upon the writer himself will be according to the scope and tendency of them, and to the extent of their good or evil effects on the great society of mankind.	Если он возьмется за ум, поскольку по нашим сведениям, он еще жив, то в его власти исправиться. Тогда его труды переживут его; многие, и не только французы, и не только в Европе, будут читать его; и то суждение, которое мы высказали здесь о нем как писателе станет общим местом всех академических изданий, ко злу или благу всего человечества.
[when + причастие] Pope.-It would be well for all Europe if some other wits of your country, who give the tone to this age in all polite literature, had the same serious thoughts you recommend to Voltaire. Witty writings, when directed to serve the good ends of virtue and religion, are like the lights hung out in a pharos, to guide the mariners safe through dangerous seas; but the brightness of those that are impious or immoral shines only to betray and lead men to destruction.	Поп. Было бы хорошо для всей просвещенной Европы, если бы и другие мозги вашей родины, задававшие тон в политической литературе, имели бы ту же серьезность в помыслах, которую вы рекомендовали Вольтеру. Остроумные труды, направленные к тому, чтобы служить добродетели и религии, как мощные фонари на Фаросском маяке, ведут безопасно матросов среди опасностей морей; но искрометность тех, кто светит нечестивым или имморальным светом только обманывают и ведут к катастрофам.
Boileau.-Has England been free from all seductions of this nature?	Буало. Свободны ли англичане от всех соблазнов этого сорта?
Pope.-No. But the French have the art of rendering vice and impiety more agreeable than the English.	Поп. Нет. Но французы приспособили искусство давать пороками и кощунствам всяким более приятный вид, чем англичане.
Boileau.-I am not very proud of this superiority in the talents of my countrymen. But as I am told that the good sense of the English is now admired in France, I hope it will soon convince both nations that true wisdom is virtue, and true virtue is religion.	Буало. Меня не слишком радует подобное превосходство в талантах у моих соотечественников. Как мне говорили, хорошим вкусом англичан сейчас восхищаются во Франции. Я надеюсь, скоро обе нации скоро убедятся, что подлинная мудрость -- это добродетель, а добро с кулаками -- это религия.
Pope.-I think it also to be wished that a taste for the frivolous may not continue too prevalent among the French. There is a great difference between gathering flowers at the foot of Parnassus and ascending the arduous heights of the mountain. The palms and laurels grow there, and if any of your countrymen aspire to gain them, they must no longer enervate all the vigour of their minds by this habit of trifling. I would have them be perpetual competitors with the English in manly wit and substantial learning. But let the competition be friendly. There is nothing which so contracts and debases the mind as national envy. True wit, like true virtue, naturally loves its own image in whatever place it is found.	Поп. Я полагаю также желательным, чтобы вкус на фривольности слишком уж превалировал у французов. Большая разница между сбором цветов у подножия Парнаса и подъема к его вершинам через крутизны и обрывы. Пальмовые и лавровые венки растут там, и если кто-либо из ваших соотечественником возжелает добыть их, он не должен будет слишком долго процветать в изнеженных широтах, забавляя свои мозги пустяками. Я хотел бы, чтобы они были постоянными соперниками англичан в мужественном интеллектуальном споре и основательной учености. Ничто так не сужает и не измельчает мозгов, как национальная зависть. Подлинный ум, как и подлинная добродетель, естественным образом любят аналогичные проявления, в каком бы месте они их не находили, а хотя бы и в России. prevalent = "преобладающий, превалирующий" contract = "сжимать; сокращать": He hopes shortly to contract his expenses. - Он надеется вскоре сократить свои расходы"

К началу страницы

5.

English	Русский
Marcus Aurelius Philosophus-Servius Tullius.
Servius Tullius.-Yes, Marcus, though I own you to have been the first of mankind in virtue and goodness-though, while you governed, Philosophy sat on the throne and diffused the benign influences of her administration over the whole Roman Empire-yet as a king I might, perhaps, pretend to a merit even superior to yours.	Сервус Туллий. Вот что я тебе скажу, приятель Марк. Ты, скажу без обиняков, по части добродетели и доброты был первым из людей. Но хотя во время твоего правления философия восседала на троне и распространяла свое благодетельное влияние на управление во всей Римской империи, все же я осмелюсь претендовать на то, что, как король, имею большие заслуги.
Marcus Aurelius.-That philosophy you ascribe to me has taught me to feel my own defects, and to venerate the virtues of other men. Tell me, therefore, in what consisted the superiority of your merit as a king.	Марк Аврелий. Моя философия, ты знаешь, научила меня видеть свои недостатки и уважать добродетели других людей. Скажи мне поэтому, в чем как короля твои заслуги больше моих.
Servius Tullius.-It consisted in this-that I gave my people freedom. I diminished, I limited the kingly power, when it was placed in my hands. I need not tell you that the plan of government instituted by me was adopted by the Romans when they had driven out Tarquin, the destroyer of their liberty; and gave its form to that republic, composed of a due mixture of the regal, aristocratical, and democratical powers, the strength and wisdom of which subdued the world. Thus all the glory of that great people, who for many ages excelled the rest of mankind in the arts of war and of policy, belongs originally to me.	Сервус Туллий. А вот в чем -- я дал свободу своим рабам. Я лимитировал королевскую власть, когда она мне досталась. Мне нет нужды говорить тебе, что предложенная мною реформа управления была принята римским народом после изгнания Тарквиния, этого гонителя свободы; и дала зеленый свет преобразованиям, в конечном итоге, утвердившими в Риме республику. В ней были уравновешены прерогативы короля и ноблеменов с правами народа. Именно такой Рим и покорил потом весь мир. Так что слава великого народа, который множество веков восхваляет все человечество, как в искусстве войны, так и политики, принадлежит первоначально мне.
Marcus Aurelius.-There is much truth in what you say. But would not the Romans have done better if, after the expulsion of Tarquin, they had vested the regal power in a limited monarch, instead of placing it in two annual elective magistrates with the title of consuls? This was a great deviation from your plan of government, and, I think, an unwise one. For a divided royalty is a solecism-an absurdity in politics.	Марк Аврелий. В том что ты сказал, есть немалая доля истины. Но не лучше ли было бы римлянам после изгнания Тарквиния, ввести конституционную монархию вместо того чтобы доверять управления двум ежегодно сменяемым консулам? Думаю, то что получилось, было большим отклонением от твоего первоначального плана, и не очень благоразумным. Ибо разделенная верховная власть -- это нонсенс в политике, ошибка в определении.
Nor was the regal power committed to the administration of consuls continued in their hands long enough to enable them to finish any difficult war or other act of great moment. From hence arose a necessity of prolonging their commands beyond the legal term; of shortening the interval prescribed by the laws between the elections to those offices; and of granting extraordinary commissions and powers, by all which the Republic was in the end destroyed.	Таким образом вся власть была сосредоточена в руках консулов на столь короткий срок, что они не могли в его течение ни закончить ни одной серьезной войны, ни провести достаточно масштабных преобразований. Отсюда возникала необходимость пролонгировать их полномочия за пределы отведенного им срока, либо наоборот сокращения интервала между выборами и таким образом они получали экстраординарные полномочия, что в конце концов и привело к падению республики.
Servius Tullius.-The revolution which ensued upon the death of Lucretia was made with so much anger that it is no wonder the Romans abolished in their fury the name of king, and desired to weaken a power the exercise of which had been so grievous, though the doing this was attended with all the inconveniences you have justly observed. But, if anger acted too violently in reforming abuses, philosophy might have wisely corrected that error.	Сервус Туллий. Революция из-за несчастной Лукреции так подогрела римлян, что не удивительно, что само имя короля стало для них ненавистно и они страстно желали ослабить ту власть, злоупотребления которой носили столь печальный характер. Не совсем разумные следствия, которые последовали из этих преобразований, ты подметил верно. Но если гнев при проведении реформ и перехлестывает, философия вполне способна подкорректировать эти ошибки.
Marcus Aurelius might have new-modelled the constitution of Rome. He might have made it a limited monarchy, leaving to the emperors all the power that was necessary to govern a wide-extended empire, and to the Senate and people all the liberty that could be consistent with order and obedience to government-a liberty purged of faction and guarded against anarchy.	Марк Аврелий вполне мог бы подправить модель римского государства. Он мог бы ввести конституционную монархию, оставив у императора столько власти, сколько было необходимо, чтобы править гигантской империей, а Сенату и народу дать столько свободы, сколько можно, сообразуясь с порядком и законопослушанием подданных -- свободы без фракционности и способной быть защитным валом против анархии.
Marcus Aurelius.-I should have been happy indeed if it had been in my power to do such good to my country. But the gods themselves cannot force their blessings on men who by their vices are become incapable to receive them. Liberty, like power, is only good for those who possess it when it is under the constant direction of virtue. No laws can have force enough to hinder it from degenerating into faction and anarchy, where the morals of a nation are depraved; and continued habits of vice will eradicate the very love of it out of the hearts of a people.	Марк Аврелий. Я был бы счастлив, если бы мне возможно было бы сделать это добро для страны. Но даже сами боги неспособны силой облагодетельствовать людей, если те по своей глубоко вкоренненной порочности не хотят быть облагодетельствованными. Свобода, как и власть -- это добро только для тех, кто владеет ими под управлением добродетели. Никакие законы не имеет достаточной силы препятствовать фракционности и анархии, где мораль народа подпорчена, а постоянная склонность к пороку пустила корни в сердцах людей.
A Marcus Brutus in my time could not have drawn to his standard a single legion of Romans. But, further, it is certain that the spirit of liberty is absolutely incompatible with the spirit of conquest. To keep great conquered nations in subjection and obedience, great standing armies are necessary. The generals of those armies will not long remain subjects; and whoever acquires dominion by the sword must rule by the sword. If he does not destroy liberty, liberty will destroy him.	Под знамена Марка Брута в свое время не встал ни один римский легион. Более того, дух свободы совершенно неадекватен духу завоевания. Чтобы держать достаточно многочисленные народы в подчинении, нужны гигантские армии. Генералы этих армий не долго довольствуются ролью подданных: кто добыл власть мечом, только мечом и может управлять. Если он не ограничит свободу, свобода уничтожит его.
Servius Tullius.-Do you then justify Augustus for the change he made in the Roman government?	Сервус Туллий. Значит ты одобряешь Августа за его реформы в управлении Римом?
Marcus Aurelius.-I do not, for Augustus had no lawful authority to make that change. His power was usurpation and breach of trust. But the government which he seized with a violent hand came to me by a lawful and established rule of succession.	Марк Аврелий. Я нет. Ибо Август не имел легитимного права на них. Он узурпировал власть и нарушил договоренности. Однако неправедным путем захваченная им власть, перешла ко мне законным установленным порядком наследования.
Servius Tullius.-Can any length of establishment make despotism lawful? Is not liberty an inherent, inalienable right of mankind?	Сервус Туллий. Может ли длительность неправомерной власти сделать ее законной? Разве свобода не врожденное, неотчуждаемое право каждого человека?
Marcus Aurelius.-They have an inherent right to be governed by laws, not by arbitrary will. But forms of government may, and must, be occasionally changed, with the consent of the people. When I reigned over them the Romans were governed by laws.	Марк Аврелий. Люди имеют естественные права быть управляемыми по законам, а не по произволу. Но формы правления могут и должны время от времени меняться, с согласия, само собой, самих людей. Когда я был на троне, римляне управлялись по закону.
Servius Tullius.-Yes, because your moderation and the precepts of that philosophy in which your youth had been tutored inclined you to make the laws the rules of your government and the bounds of your power. But if you had desired to govern otherwise, had they power to restrain you?	Сервус Туллий. Да, потому что умеренность, всосанная тобой с философией, которую ты усвоил с юности, была причиной того, что законы были верховным авторитетом при твоем правлении и определяли границы твоей власти. Но если бы ты хотел править иначе, какая сила пикнула бы против тебя?
Marcus Aurelius.-They had not. The imperial authority in my time had no limitations.	Марк Аврелий. Никакая. Власть императора в мои времена не имела границ.
Servius Tullius.-Rome therefore was in reality as much enslaved under you as under your son; and you left him the power of tyrannising over it by hereditary right?	Сервус Туллий. Поэтому при тебе Рим был таким же тоталитарным государством, как и при твоем сыне. Ведь ты наделил его силой, которую он использовал как тиран, по праву наследования?
Marcus Aurelius.-I did; and the conclusion of that tyranny was his murder.	Марк Аврелий. Да; и закончилась эта тирания убийством.
Servius Tullius.-Unhappy father! unhappy king! what a detestable thing is absolute monarchy when even the virtues of Marcus Aurelius could not hinder it from being destructive to his family and pernicious to his country any longer than the period of his own life. But how happy is that kingdom in which a limited monarch presides over a state so justly poised that it guards itself from such evils, and has no need to take refuge in arbitrary power against the dangers of anarchy, which is almost as bad a resource as it would be for a ship to run itself on a rock in order to escape from the agitation of a tempest.	Сервус Туллий. Несчастный отец! несчастный король! Какой отврат эта абсолютная монархия, когда даже добродетельное правление М. Аврелия не в состоянии препятствовать деструктивным силам через его потомков разрушить то, что он возводил при жизни. Но как счастливо государство, в котором ограниченный монархи управляет государством, где разные силы так сбалансированы, что это охраняет его от любого зла, и нет необходимости прибегать к произволу ради обуздания анархии, который всегда такое же плохое средство спасения, как посадка корабля на скалу во избежание волнений бури.

К началу страницы

6.

English	Русский
Swift -- Addicon
Dr. Swift.-Surely, Addison, Fortune was exceedingly inclined to play the fool (a humour her ladyship, as well as most other ladies of very great quality, is frequently in) when she made you a minister of state and me a divine!	Свифт. Да уж, да уж. Фортуна, Аддисон, похоже, любит всяческие каверзы (с тем особенным юмором, который позволяют себе обычно леди высокого качества), сделал тебя государственным министром, а меня попом!
Addison.-I must confess we were both of us out of our elements; but you don't mean to insinuate that all would have been right if our destinies had been reversed?	Аддисон. Должен сознаться, мы оба не в своем элементе; но думаешь было бы правильно, если все было наоборот?
Swift.-Yes, I do. You would have made an excellent bishop, and I should have governed Great Britain, as I did Ireland, with an absolute sway, while I talked of nothing but liberty, property, and so forth.	Свифт. Думаю, да. Ты был бы великолепным епископом, а мне следовало бы править Британской империей, как я правил Ирландией, имея абсолютную власть. Поскольку я никогда не говорил ни о чем другом, как о свободе, собственности и т. п.
Addison.-You governed the mob of Ireland; but I never understood that you governed the kingdom. A nation and a mob are very different things.	Аддисон. Ты правил ирландской толпой; а как бы ты управлял государством -- еще под большим вопросом. Нация и толпа -- это две большие разницы.
Swift.-Ay, so you fellows that have no genius for politics may suppose; but there are times when, by seasonably putting himself at the head of the mob, an able man may get to the head of the nation. Nay, there are times when the nation itself is a mob, and ought to be treated as such by a skilful observer.	Свифт. Это у вас, у кого нет гения для политики, могут так предположить; но сейчас такие времена, когда вовремя завладев умами толпы, способный человек может дорваться до власти над нацией. Более того, сейчас времена, когда нация превратилась в толпу, и умному руководителю нужно с ней соответствующим образом обращаться.
Addison.-I don't deny the truth of your proposition; but is there no danger that, from the natural vicissitudes of human affairs, the favourite of the mob should be mobbed in his turn?	Аддисон. Не могу отрицать справедливости твоего замечания; но нет ли опасности, что из-за смежности человеческого общения, фаворит толпы и сам понизится до ее уровня?
Swift.-Sometimes there may, but I risked it, and it answered my purpose. Ask the lord-lieutenants, who were forced to pay court to me instead of my courting them, whether they did not feel my superiority. And if I could make myself so considerable when I was only a dirty Dean of St. Patrick's, without a seat in either House of Parliament, what should I have done if Fortune had placed me in England, unencumbered with a gown, and in a situation that would have enabled me to make myself heard in the House of Lords or of Commons?	Свифт. Порой такое бывает, но я рискнул, и мои дела ответят на твой вопрос. Спроси лорд-лейтенанта, который вынужден был быть моим приближенным вместо того, чтобы я был его, разве он не чувствовал моего превосходства? И если я стал такой значительной персоной будучи деканом св. Патрика, даже не имея места в парламенте, чего бы я мог наделать, если бы фортуна поместила меня в Англии, без этой дурацкой епископской мантии, в ситуацию, когда я был бы способен вещать и Палате лордов и общин.
Addison.-You would undoubtedly have done very marvellous acts! Perhaps you might then have been as zealous a Whig as my Lord Wharton himself; or, if the Whigs had unhappily offended the statesman as they did the doctor, who knows whether you might not have brought in the Pretender? Pray let me ask you one question between you and me: If your great talents had raised you to the office of first minister under that prince, would you have tolerated the Protestant religion or not?	Аддисон. О ты бы, безусловно, давал великолепные спектакли. Ты бы тогда был таким же упертым вигом как сам ихний лидер л. Вортон, а если бы виги случайно обедили такого выдающегося госдеятеля как они обидели тебя в твою бытность доктором наук, ты бы быстро на них напустил претендента. Но между нами: если бы твои великие таланты сделали бы тебя премьером у этого католичейшего владыки, ты бы терпел протестанство или нет?
Swift.-Ha! Mr. Secretary, are you witty upon me? Do you think, because Sunderland took a fancy to make you a great man in the state, that he, or his master, could make you as great in wit as Nature made me? No, no; wit is like grace, it must be given from above. You can no more get that from the king than my lords the bishops can the other. And, though I will own you had some, yet believe me, my good friend, it was no match for mine. I think you have not vanity enough in your nature to pretend to a competition in that point with me.	Свифт. Ха-ха! Мистер секретать, ты думаешь уел меня? Думаешь, если Сандерленд вообразил сделать из тебя большого человека в государстве, ты уж такой же умный, каким меня сотворили натура? Нет, нет, острота ума очень похожа на грацию, это дается свыше, но не от премьер-министра, ни от короля, ни от архиепископа Кентерберийского. И хотя ты этим свойством не обделен, поверь ты мне в этом уступаешь. Надеюсь, у тебя нет чрезмерного тщеславия, чтобы вступать здесь в соревнование со мной?
Addison.-I have been told by my friends that I was rather too modest, so I will not determine this dispute for myself, but refer it to Mercury, the god of wit, who fortunately happens to be coming this way with a soul he has brought to the Shades.	Аддисон. Все мои друзья говорят, что я мужик весьма покладистый, так что отвечать на ваши вопросы самому мне бы не хотелось. Поэтому я попрошу Меркурия, бога остроумия, который по случаю бродит где-то здесь недалеко, завернуть к нам на Елисейские поля.
Hail, divine Hermes! A question of precedence in the class of wit and humour, over which you preside, having arisen between me and my countryman, Dr. Swift, we beg leave-	Да вот и он. Привет, божественный Меркурий. Тут между мной и доктором Свифтом возникли небольшие разногласия по поводу того, что есть остроумие и юмор, так что попрошу..
Mercury.-Dr. Swift, I rejoice to see you. How does my old lad? How does honest Lemuel Gulliver? Have you been in Lilliput lately, or in the Flying Island, or with your good nurse Glumdalclitch? Pray when did you eat a crust with Lord Peter? Is Jack as mad still as ever? I hear that since you published the history of his case the poor fellow, by more gentle usage, is almost got well.	Меркурий. Доктор Свифт, рад видеть тебя. Как дела? Как поживает мой дорогой Л. Гулливер? Давно ли ты был в Лилипутии, или на Летающем острове, или с доброй кормилицей Гламдалитсч? Ты все еще питаешься от щедрот лорда Питера? А твой Джек из "Сказки о бочке" все так же глуп? Я слышал, что с тех пор, как ты опубликовал свою историю, бедный мужик, почти выздоровел без каких-либо суровых санкций в отношении его.
If he had but more food he would be as much in his senses as Brother Martin himself; but Martin, they tell me, has lately spawned a strange brood of Methodists, Moravians, Hutchinsonians, who are madder than ever Jack was in his worst days. It is a great pity you are not alive again to make a new edition of your "Tale of the Tub" for the use of these fellows. Mr. Addison, I beg your pardon; I should have spoken to you sooner, but I was so struck with the sight of my old friend the doctor, that I forgot for a time the respects due to you.	Если бы он питался получше, он был бы, возможно, не глубее брата Мартина, но брат Мартин, как я слышал недавно, породил целый выводок разных методистов, моравских братьев, свидетелей Иеговы, хатчесонианцев, которые, если к ним присмотреться, еще глупее бедного Джека в его худшие дни. Как жаль, что ты не живешь, чтобы выпустить новое издание своей "Сказки" про этих ребят. Мистер Аддисон, прошу вашего прощения. Мне нужно было бы начать разговор с вас, но я был так поражен встрече со своим старым другом, что на время я забыл о должном респекте в вашем отношении.
Swift.-Addison, I think our dispute is decided before the judge has heard the cause.	Свифт. Аддисон, я думаю наш диспут решился еще до того, как судья выдал свое решение
Addison.-I own it is in your favour, but-	Аддисон. Причем несомненно в вашу пользу. И все же..
Mercury.-Don't be discouraged, friend Addison. Apollo perhaps would have given a different judgment. I am a wit, and a rogue, and a foe to all dignity. Swift and I naturally like one another. He worships me more than Jupiter, and I honour him more than Homer; but yet, I assure you, I have a great value for you. Sir Roger de Coverley, Will Honeycomb, Will Wimble, the Country Gentleman in the Freeholder, and twenty more characters, drawn with the finest strokes of unaffected wit and humour in your admirable writings, have obtained for you a high place in the class of my authors, though not quite so high a one as the Dean of St. Patrick's.	Меркурий. Не вешайте носа, приятель Аддисон. Аполлон скорее всего высказал бы другое суждение. Я же заточен на остроумие, на скандал, на насмешку над всяким достоинством. Я и др Свифт -- мы так похожи друг на друга. Он поклоняется мне больше, чем Юпитеру, и я превозношу его выше Гомера; но уверяю, я очень ценю и вас. Персонажи ваших "Наблюдателя" и "Зрителя" -- сэр Коверли, У. Хоникомб и Сельский джентльмен и дюжина других характеров, выведенных с тонкостью пера и ненатужным юмором в ваших чудесных писаниях, ставят вас на очень высокое место среди моих авторов, хотя, конечно, и не на такое высокое как декана собора св. Патрика.
Perhaps you might have got before him if the decency of your nature and the cautiousness of your judgment would have given you leave. But, allowing that in the force and spirit of his wit he has really the advantage, how much does he yield to you in all the elegant graces, in the fine touches of delicate sentiment, in developing the secret springs of the soul, in showing the mild lights and shades of a character, in distinctly marking each line, and every soft gradation of tints, which would escape the common eye?	Возможно, вы бы одержали над ним победу, если бы отложили в сторону почтительность вашей натуры и осторожность вашего суждения. Но признавая, что в силе и мощи его остроумия он впереди вас, все же он вам уступает в в элегантной грации, в подходе к тонким чувствам, в развертывании тайных движений сердца, и изображении мягкого света и оттенков характеров, в четком размежевании разных его черт и замечательной градации оттенков, которые ускользают от банального глаза.
Who ever painted like you the beautiful parts of human nature, and brought them out from under the shade even of the greatest simplicity, or the most ridiculous weaknesses; so that we are forced to admire and feel that we venerate, even while we are laughing? Swift was able to do nothing that approaches to this. He could draw an ill face, or caricature a good one, with a masterly hand; but there was all his power, and, if I am to speak as a god, a worthless power it is. Yours is divine. It tends to exalt human nature.	Кто лучше вас изобразил бы лучшую часть человеческой натуры, и показал бы, как она часто скрывается под видом непритязательной простоты или смешных нелепостей; так что мы против воли сочувствуем, а даже и восхищаемся теми, над кем смеемся? У доктора Свифта нет ничего похожего. Он может писать только гротескные персонажи или карикатуры на хороших людей, но в этом его сила, и говоря своим божественным языком, бесценная сила в этом. Ваша же сила -- божественная. Она возвышает человеческую натуру.
Swift.-Pray, good Mercury (if I may have liberty to say a word for myself) do you think that my talent was not highly beneficial to correct human nature? Is whipping of no use to mend naughty boys?	Свифт. Прости дорогой Меркурий, что я осмеливаюсь замолвить словечко за себя. А что разве мой талант так уж негоден для воспитания человеческой натуры? Разве не полезнее для негодных пацанов, когда их секут?
Mercury.-Men are generally not so patient of whipping as boys, and a rough satirist is seldom known to mend them. Satire, like antimony, if it be used as a medicine, must be rendered less corrosive. Yours is often rank poison. But I will allow that you have done some good in your way, though not half so much as Addison did in his.	Меркурий. Мужчины обычно не так терпеливы к поучениям путем розг, как пацаны, и одной грубой сатирой их не проймешь. Сатира, как сурьма; если ее употреблять в качестве лекарства, нужно позаботиться, чтобы она не сожгла все внутренности. Твоя сатира часто похожа на яд. Но, признаюсь, ты порой приносишь много пользы, хотя и вполовину меньше, чем мистер Аддисон.
Addison.-Mercury, I am satisfied. It matters little what rank you assign me as a wit, if you give me the precedence as a friend and benefactor to mankind.	Аддисон. Меркурий, я удовлетворен. Мне не так важно, что я уступаю в остороумии, если мне отдано должное как другу и благодетелю человечества.
Mercury.-I pass sentence on the writers, not the men, and my decree is this:-When any hero is brought hither who wants to be humbled, let the talk of lowering his arrogance be assigned to Swift. The same good office may be done to a philosopher vain of his wisdom and virtue, or to a bigot puffed up with spiritual pride. The doctor's discipline will soon convince the first, that with all his boasted morality, he is but a Yahoo; and the latter, that to be holy he must necessarily be humble.	Меркурий. Я выношу суждение о писателях, а не о людях, и мой приговор следующий: Если сюда доставляют героя, которого нужно поставить на место, пусть доктор Свифт пособьет с него спесь. Ту же хорошую услугу он окажет и философу, чересчур возносящегося своей мудростью, или ханже, набитому гордыней. Докторские палки быстро убедят первого, что со всей своей хвастливой моралью он такой же йеху, как и прочие; что касается последнего, то святость -- это как раз то, что просто необходимо унижать.
I would also have him apply his anticosmetic wash to the painted face of female vanity, and his rod, which draws blood at every stroke, to the hard back of insolent folly or petulant wit. But Addison should be employed to comfort those whose delicate minds are dejected with too painful a sense of some infirmities in their nature. To them he should hold his fair and charitable mirror, which would bring to their sight their hidden excellences, and put them in a temper fit for Elysium.-Adieu. Continue to esteem and love each other, as you did in the other world, though you were of opposite parties, and, what is still more wonderful, rival wits. This alone is sufficient to entitle you both to Elysium.	Я также приложил бы его косметические средства к прикрашенным лицам женского тщеславия, а его палки, которые вызывают кровь при каждом прикосновении, -- к наглой глупости и раздражительному уму. Но Аддисон полезнее, когда нужно успокоить слишком чувствительные сердца, чья деликатность часто страдает от чувства недостатка твердости в их натуре. Перед ними он ставит свое чудесное смягчающее зеркало, которое дает им видеть их скрытые замечательные качества и приводит в то состояние духа, которое необходимо для Елисейских полей. -- Пока, И живите дружно. Цените достоинства другого, хотя вы и противоположны по темпераментам, и что более удивительно, соперничающие умы. Этого достаточно, чтобы вы процветали в Элизиуме.

К началу страницы

7.

English	Русский
Virgil-Horace-Mercury-Scaliger the Elder.
Virgil.-My dear Horace, your company is my greatest delight, even in the Elysian Fields. No wonder it was so when we lived together in Rome. Never had man so genteel, so agreeable, so easy a wit, or a temper so pliant to the inclinations of others in the intercourse of society. And then such integrity, such fidelity, such generosity in your nature! A soul so free from all envy, so benevolent, so sincere, so placable in its anger, so warm and constant in its affections!	Вергилий. Мой дорогой Гораций! Твоя компания -- это мое самое большое удовольствие даже здесь, на Елисейских полях. Ничего удивительного, ведь мы так дружили в Риме. Ни один человек не обладал таким мягким, веселым и простым умом и таким доброжелательным настроем, делавшим тебя столь приятным в общении. И эти честность, верность, щедрость -- они, кажется, укоренены в самой твоей натуре! Твоя душа свободна от всяческой зависти, благожелательна, искрення, отходчивая от любого гнева. Твои аффектации никогда не были преувеличены или непостоянны.
You were as necessary to M?cenas as he to Augustus. Your conversation sweetened to him all the cares of his ministry; your gaiety cheered his drooping spirits; and your counsels assisted him when he wanted advice. For you were capable, my dear Horace, of counselling statesmen. Your sagacity, your discretion, your secrecy, your clear judgment in all affairs, recommended you to the confidence, not of M?cenas alone, but of Augustus himself; which you nobly made use of to serve your old friends of the republican party, and to confirm both the minister and the prince in their love of mild and moderate measures, yet with a severe restraint of licentiousness, the most dangerous enemy to the whole commonwealth under any form of government.	Ты был необходим как Меценату, как он сам для Август. Беседы с тобой служили ему стопроцентной релаксацией от государственных забот; твоя веселость всегда поднимала ему настроение; а твои советы помогали ему, когда он в них нуждался. Ведь ты был способен давать советы даже государственным мужам. Твои мудрость, умеренность, способность хранить тайну, твое здравое суждение во всех делах, располагали доверять тебе не только Мецената, но и самого Августа. Всем этим ты не раз пользовался, чтобы помогать своим старым друзьям-республиканцам и укреплять как министра, так и принцепса в использовании мягких и умеренных принципов управления. И при том ты мог быть суровым, чтобы удержать их от распущенности и своеволия, главных опасностей для общества при любой форме правления.
Horace.-To be so praised by Virgil would have put me in Elysium while I was alive. But I know your modesty will not suffer me, in return for these encomiums, to speak of your character. Supposing it as perfect as your poems, you would think, as you did of them, that it wanted correction.	Гораций. Когда тебя так хвалят, это все равно что помещают в Элизиум, если бы я еще не был здесь. Но я уверен твоя скромность не позволит, чтобы в ответ на твои панегирики я распространялся о твоем характере. Даже если они совершенны, как и твои стихи, они все равно нуждаются, как и последние, в известной корректировке.
Virgil.-Don't talk of my modesty. How much greater was yours, when you disclaimed the name of a poet, you whose odes are so noble, so harmonious, so sublime!	Вергилий. Не говори о моей скромности. Насколько она уступает твоей, когда ты отклонил от себя прозвище поэта. Это ты-то, чьи оды так благородны, гармоничны, так совершенны!
Horace.-I felt myself too inferior to the dignity of that name.	Гораций. Ну-ну. Это слишком. Я чувствую себя недостойным звания поэта.
Virgil.-I think you did like Augustus, when he refused to accept the title of king, but kept all the power with which it was ever attended. Even in your Epistles and Satires, where the poet was concealed, as much as he could be, you may properly be compared to a prince in disguise, or in his hours of familiarity with his intimate friends: the pomp and majesty were let drop, but the greatness remained.	Вергилий. Я думаю ты поступил так по примеру Августа, который отклонил принять королевский титул, однако обладал всей той полнотой власти, которую этот титул дает. Даже в своих "Эпистулах" и "Сатирах", где поэт должен быть спрятан, насколько это возможно, ты подобен переодетому президенту или скорее похож на него в те часы, которые он проводит в кругу своих близких друзей: пышность и великолепие отложены, но величие остается.
Horace.-Well, I will not contradict you; and, to say the truth, I should do it with no very good grace, because in some of my Odes I have not spoken so modestly of my own poetry as in my Epistles. But to make you know your pre-eminence over me and all writers of Latin verse, I will carry you to Quintilian, the best of all Roman critics, who will tell you in what rank you ought to be placed.	Гораций. Ладно, я не буду тебе противоречить, ибо, по правде говоря, я не смог бы это сделать с чистой совестью. В некоторых из своих од я не очень-то напирал на свою поэтическую скромность в отличие от Эпистул. Но чтобы подтвердить мое мнение о твоем преимуществе над всеми латинскими поэтами, сошлюсь хотя бы на Квинтилиана, лучшего из римских критиков, который точно указал, какую позицию ты должен занять среди них.
Virgil.-I fear his judgment of me was biassed by your commendation. But who is this shade that Mercury is conducting? I never saw one that stalked with so much pride, or had such ridiculous arrogance expressed in his looks!	Вергилий. Боюсь, его суждение обо мне было инспирировано тобою.. Но что это за тень, которую тащит за собой Меркурий? Я никогда не видел человека, набитого так до краев гордостью и с таким нелепым снобизмом в каждом взгляде.
Horace.-They come towards us. Hail, Mercury! What is this stranger with you?	Гораций. Вот они и здесь. Привет, Меркурий! Кого это ты к нам привел на новенького?
Mercury.-His name is Julius C?sar Scaliger, and he is by profession a critic.	Меркурий. Его имя Юлий Цезарь. Скалигер. И он числится по разряду критиков.
Horace.-Julius C?sar Scaliger! He was, I presume, a dictator in criticism.	Гораций. Юлий Цезарь? Пусть и Скалигер. Думаю, он что-то навроде диктатора в литературном мире.
Mercury.-Yes, and he has exercised his sovereign power over you.	Меркурий. Да, и он распространяет свою власть и над прошлыми поэтами, в частности, над вами обоими.
Horace.-I will not presume to oppose it. I had enough of following Brutus at Philippi.	Гораций. Я не собираюсь ему противоречить. Я уже достаточно натерпелся от Брута при Филиппах.
Mercury.-Talk to him a little. He'll amuse you. I brought him to you on purpose.	Меркурий. Поговори с ним немного. Он позабавит тебя. Я специально притащил его сюда.
Horace.-Virgil, do you accost him. I can't do it with proper gravity. I shall laugh in his face.	Гораций. Вергилий, поприставай к нему. Я не могу делать это с надлежащей серьезностью. Я просто рассмеюсь ему в лицо.
Virgil.-Sir, may I ask for what reason you cast your eyes so superciliously upon Horace and me? I don't remember that Augustus ever looked down upon us with such an air of superiority when we were his subjects.	Вергилий. Сэр, осмелюсь спросить: что за причина, что смотрите на нас, меня и Горация, этак сверху вниз? Я не могу припомнить, чтобы даже божественный Август когда смотрел на нас с таким видом превосходства, когда мы еще состояли по статусу живых в его подданстве?
Scaliger.-He was only a sovereign over your bodies, and owed his power to violence and usurpation. But I have from Nature an absolute dominion over the wit of all authors, who are subjected to me as the greatest of critics or hypercritics.	Скалигер. Он был всего лишь повелителем над вашей телесной оболочкой и мог вас казнить и миловать. Я же по праву, данному Природой, имею абстолютную власть над душами всех авторов, которые так же подданны мне, как величайшие из критиков и гиперкритиков.
Virgil.-Your jurisdiction, great sir, is very extensive. And what judgments have you been pleased to pass upon us?	Вергилий. Ваша юрисдикция, великий сэр, распространяется на очень широкий ареал. И какое же суждение вам было угодно вынести по нам?
Scaliger.-Is it possible you should be ignorant of my decrees? I have placed you, Virgil, above Homer, whom I have shown to be -	Скалигер. Возможно ли, чтобы вы не знали о них? Я поместил вас, Вергилий, выше Гомера, который, как я показал..
Virgil.-Hold, sir. No blasphemy against my master.	Вергилий. Ein Moment, сэр. Не слишком ли вы суровы к моему учителю?
Horace.-But what have you said of me?	Гораций. А что вы скажете обо мне?
Scaliger.-I have said that I had rather have written the little dialogue between you and Lydia than have been made king of Arragon.	Скалигер. Я сказал, что я предпочел бы написать маленький диалог между вами и Лидией, чем быть королем Арагона.
Horace.-If we were in the other world you should give me the kingdom, and take both the ode and the lady in return. But did you always pronounce so favourably for us?	Гораций. Если бы мы были в том мире, который мы оставили в силу естественных причин, мы, возможно, и одарили бы меня и одой и леди в придачу. Но всегда ли ваши суждения так благоприятны к нам?
Scaliger.-Send for my works and read them. Mercury will bring them to you with the first learned ghost that arrives here from Europe. There is instruction for you in them. I tell you of your faults. But it was my whim to commend that little ode, and I never do things by halves. When I give praise, I give it liberally, to show my royal bounty. But I generally blame, to exert all the vigour of my censorian power, and keep my subjects in awe.	Скалигер. Пошлите за моими работами и прочтите их. Меркурий пришлет их вам с первым образованным духом, когда тот прибудет из Европы. Там вы найдете все необходимые сведения о вашем творчестве. Я же обращу внимание на некоторые ваши недостатки. Но упоминаемая мною ода -- это мой пунктик, а я никогда ничего не делаю наполовину. Когда я хвалю, я хвалю изо всех сил. Так я проявляю свою королевскую щедрость. Но чащу я выискиваю недостатки, чтобы показать силу своего критического темперамента и держать писателей в черном теле. Они этого заслуживают.
Horace.-You did not confine your sovereignty to poets; you exercised it, no doubt, over all other writers.	Гораций. Вы, похоже, не ограничиваете свою мощь на поэтах; вы упражняете свой бич и на другой литературной братии.
Scaliger.-I was a poet, a philosopher, a statesman, an orator, an historian, a divine without doing the drudgery of any of these, but only censuring those who did, and showing thereby the superiority of my genius over them all.	Скалигер. Я и поэт, и философ, и государственный деятель, и оратор, и историк. Я -- божество, которое не занято монотонным трудом, как прочие перечисленные мною профессионалы, а только указываю им, что и как нужно делать. В этом и есть преимущество моего гения над ихним.
Horace.-A short way, indeed, to universal fame! And I suppose you were very peremptory in your decisions?	Гораций. Вот короткий путь к универсальной славе! И надо думать вы весьма категоичны в своих суждениях?
Scaliger.-Peremptory! ay. If any man dared to contradict my opinions I called him a dunce, a rascal, a villain, and frightened him out of his wits.	Скалигер. Категоричен? Пожалуй. Если кто-нибудь осмеливается противоречить моему мнению, я называю его глупцом, негодяем, и запугиваю его до потери пульса.
Virgil.-But what said others to this method of disputation?	Вергилий. Но что говорят другие насчет такого метода ведения диспутов?
Scaliger.-They generally believed me because of the confidence of my assertions, and thought I could not be so insolent or so angry if I was not absolutely sure of being in the right. Besides, in my controversies, I had a great help from the language in which I wrote. For one can scold and call names with a much better grace in Latin than in French or any tame modern tongue.	Скалигер. Обычно они верят мне из-за доверия к моим утверждениям и думают, что я не мог бы быть так нагл и так зол, если бы я не был абсолютно уверен в своем праве. Кроме того, в своих выпадах я получаю большую помощь от языка, на котором я пишу. Ибо я могу бранить и раздавать клички с большей грацией по латыни, чем на французском или любом блеющем современном европейском языке.
Horace.-Have not I heard that you pretended to derive your descent from the princes of Verona?	Гораций. Я вроде слышал, будто вы претендуете ваше происхождение от веронских государей?
Scaliger.-Pretended! Do you presume to deny it?	Скалигер. Претендую? Вы что, собираетесь это успорять?
Horace.-Not I, indeed. Genealogy is not my science. If you should claim to descend in a direct line from King Midas I would not dispute it.	Гораций. Только не я. В генеалогии я не копенгаген. Даже если вы будете утверждать, что по прямой линии происходите от царя Мидаса, я с этим не стану спорить.
Virgil.-I wonder, Scaliger, that you stooped to so low an ambition. Was it not greater to reign over all Mount Parnassus than over a petty state in Italy?	Вергилий. Я удивляюсь, Скалигер, на какую низкую ступень вы поставили ваши амбиции. Не более ли высокая честь правит всем Парнасом, чем каким-то маленьким государством в Италии?
Scaliger.-You say well. I was too condescending to the prejudices of vulgar opinion. The ignorant multitude imagine that a prince is a greater man than a critic. Their folly made me desire to claim kindred with the Scalas of Verona.	Скалигер. Хорошо сказано. Я слишком податлив к предубеждениям быдла. Тупая масса полагает, что государь более великий человек, чем критик. Именно их глупость заставляет меня напоминать им о моем происхождении от веронских Скаласов.
Horace.-Pray, Mercury, how do you intend to dispose of this august person? You can't think it proper to let him remain with us. He must be placed with the demigods; he must go to Olympus.	Гораций. Прошу прощения, Меркурий. Как вы собираетесь поступить с этой августейшей персоной? Не думаете же вы, что ей место среди нас. Ее нужно отправить к полубогам. Ему, то есть этой персоне, самое место на Олимпе.
Mercury.-Be not afraid. He shall not trouble you long. I brought him hither to divert you with the sight of an animal you never had seen, and myself with your surprise. He is the chief of all the modern critics, the most renowned captain of that numerous and dreadful band. Whatever you may think of him, I can seriously assure you that before he went mad he had good parts and great learning.	Меркурий. Не боитесь. Он не будет вас более обременять своим присутствием. Я доставил его сюда, чтобы развлечь вас и себя диковинным животным, которое вы вряд ли когда видели. Но он предтеча всех современных критиков, и самый известный главарь этой многочисленной и ужасной банды. Чего бы вы не думали о нем, я могу серьезно вас уверить, что прежде чем он помешался на собственном величии, он много учился и сыграл значительную роль в истории культуры.
But I will now explain to you the original cause of the absurdities he has uttered. His mind was formed in such a manner that, like some perspective glasses, it either diminished or magnified all objects too much; but, above all others, it magnified the good man to himself. This made him so proud that it turned his brain. Now I have had my sport with him, I think it will be charity to restore him to his senses, or rather to bestow what Nature denied him-a sound judgment.	И какова причина тех абсурдностей, в которые он вляпался, я понять не в состоянии. Его мозги сформировались наподобие линз, которые либо уменьшают либо увеличивают все объекты, на которые их направляют. Но более всего он преувеличивает значимость собственной персоны. Это наполняет его таким тщеславием, что он у него начинают ехать мозги. Я решил взяться за этого молодца из спортивного интереса, как пр Хиггинс за уличную цветочницу. Я думаю, я совершил бы благое дело, если бы вправил ему мозги на должный уровень или одарил его тем, в чем натура ему отказала -- в здравом суждении.
Come hither, Scaliger. By this touch of my Caduceus I give thee power to see things as they are, and, among others, thyself. Look, gentlemen, how his countenance is fallen in a moment! Hear what he says. He is talking to himself.	Иди же сюда, Скалигер. Касанием своего жезла я дам тебе силу видеть вещи такими, каковы они есть, и прежде всего, себя самого. Смотрите, древнеримские джентльмены, как его поведение сдулось в момент! Послушайте, что он говорит. А говорит он сам с собой.
Scaliger.-Bless me! with what persons have I been discoursing? With Virgil and Horace! How could I venture to open my lips in their presence? Good Mercury, I beseech you let me retire from a company for which I am very unfit. Let me go and hide my head in the deepest shade of that grove which I see in the valley. After I have performed a penance there, I will crawl on my knees to the feet of those illustrious shades, and beg them to see me burn my impertinent books of criticism in the fiery billows of Phlegethon with my own hands.	Скалигер. Е-мое, с кем же это я только что дискутировал? С Вергилием и Горацием! Как я посмел разинуть свое хайло в их присутствии? Добрый Меркурий, прошу тебя, забери меня из этой компании, где мне не место. Позволь мне спрятаться в самых темных углах вон той рощи, которую я вижу в этой долине. Когда я отмотаю там положенный срок, я приползу на коленях к этим знаменитым теням, припаду к их стопам и попрошу их поприсутствовать на торжественном предании моих нахальных книг огненным валам Флагетона.
Mercury.-They will both receive thee into favour. This mortification of truly knowing thyself is a sufficient atonement for thy former presumption.	Меркурий. Это другое дело. После этого эти двое вполне будут к тебе благосклонны. Это твое самоужасание истинным знанием -- вполне достаточное искупление за твои прошлые предрассудки.

К началу страницы

8.

English	Русский
Henry Duke of Guise-Machiavel.
Guise.-Avaunt! thou fiend. I abhor thy sight. I look upon thee as the original cause of my death, and of all the calamities brought upon the French nation, in my father's time and my own.	Гиз. Чур! чур, страшилище, мне отвратителен твой гнусный лик. Я гляжу на тебя как на идейного вдохновителя своей смерти и всех несчастий, свалившихся на голову бедной Франции, как во времена наших отцов, так и моей жизни.
Machiavel.-I the cause of your death! You surprise me!	Макиавелли. Я -- причина твоей смерти. Это что-то новенькое!
Guise.-Yes. Your pernicious maxims of policy, imported from Florence with Catherine of Medicis, your wicked disciple, produced in France such a government, such dissimulation, such perfidy, such violent, ruthless counsels, as threw that whole kingdom into the utmost confusion, and ended my life, even in the palace of my sovereign, by the swords of assassins.	Гиз. Вот именно, причина, да еще какая. Твои губительные политпринципы, экспортированные к нам из Флоренции вместе с Е. Медичи, твоей верной ученицей, произвели во Франции на свет такое правительство, такое лицемерие, такое вероломство, такие мощные, безо всяких тормозов помыслы, что породили во всем королевстве полную сумятицу и закончили мою жизнь мечом подосланного убийцы. Да где? во дворце же самого короля, моего суверена.
Machiavel.-Whoever may have a right to complain of my policy, you, sir, have not. You owed your greatness to it, and your deviating from it was the real cause of your death. If it had not been for the assassination of Admiral Coligni and the massacre of the Huguenots, the strength and power which the conduct of so able a chief would have given to that party, after the death of your father, its most dangerous enemy, would have been fatal to your house;	Макиавелли. Да может кто-то и имеет право поставить мне на вид мои политические доктрины, но только сэр, не вы. Ваше величие построено именно на проповедуемых мною принципах, а вот отклонение от них и было истинной причиной вашей смерти. Ведь если бы ни убийство адмирала Колиньи и резня гугенотов, сила и мощь этой партии под водительством столь способного вождя после смерти вашего отца, наиболее опасного противника адмирала, стали бы фатальной для вашей партии;
nor could you, even with all the advantage you drew from that great stroke of royal policy, have acquired the authority you afterwards rose to in the kingdom of France; but by pursuing my maxims, by availing yourself of the specious name of religion to serve the secret purposes of your ambition, and by suffering no restraint of fear or conscience, not even the guilt of exciting a civil war, to check the necessary progress of your well-concerted designs. But on the day of the barricades you most imprudently let the king escape out of Paris, when you might have slain or deposed him.	и уж вы никак бы не приобрели такого авторитета (при всех преимуществах, которые вам давало попустительство короля) во французском королевстве; но следуя моим максимам, приспосабливая знамя религии под секретные намерения, порожденные вашими амбициями, и не страдая ни на грамм никакими угрызениями совести, даже что вы развязали гражданскую войну, вы обеспечили необходимый прогресс своим хорошо продуманным замыслам. Но в день баррикад вы непредусмотрительно позволили королю ускользнуть из Парижа, когда вы могли бы убить его или принудить стать вашим инструментом.
This was directly against the great rule of my politics, not to stop short in rebellion or treason till the work is fully completed. And you were justly censured for it by Pope Sixtus Quintus, a more consummate politician, who said, "You ought to have known that when a subject draws his sword against his king he should throw away the scabbard." You likewise deviated from my counsels, by putting yourself in the power of a sovereign you had so much offended. Why would you, against all the cautions I had given, expose your life in a loyal castle to the mercy of that prince? You trusted to his fear, but fear, insulted and desperate, is often cruel. Impute therefore your death not to any fault in my maxims, but to your own folly in not having sufficiently observed them.	Это же черти что. Это было прямо против открытых мною правил политической игры, а именно: не останавливаться в мятеже или измене, пока работа полностью не выполнена. Вам бы следовало руководствоваться сентенцией папы Сикста V, более отпетого чем вы политика, который сказал: "Следует помнить, что когда подданный поднимает хвост против своего короля, ему надо отбросить все сопли". Вы также отклонились от моих заветов, отдавшись под власть короля, которого вы столько неглежировали. Какого черта вы вопреки данным мною предостережениям, дали возможность распоряжаться вашей жизни этому владыке, да еще в лояльном тому замке? Вы, понятно, надеялись на его страх, но страх оскорбленного и отчаянного часто жесток. Поэтому не возлагайте вину за вашу смерть не на мои максимы, а на собственную глупость, не полноценного их проведения в жизнь. consummate = "законченный, совершенный, превосходный; отпетый"
Guise.-If neither I nor that prince had ever practised your maxims in any part of our conduct, he would have reigned many years with honour and peace, and I should have risen by my courage and talents to as high a pitch (??) of greatness as it consisted with the duty of a subject to desire. But your instructions led us on into those crooked paths, out of which there was no retreat without great danger, nor a possibility of advancing without being detested by all mankind, and whoever is so has everything to fear from that detestation.	Гиз. Если бы я или наследник никогда не практиковали был ваших максим в своем поведении, он мог бы править многие лета в чести и мире, а я мог бы достичь благодаря своим мужеству и таланту до самых нехилых свершений, которые только может себе представить лояльный подданный. Но ваши инструкции завели нас на те кривые дорожки, с которых отступить с безопасностью было бы невозможно. Также не было и возможности для продвижения не будучи ненавидимым всем человечеством и бояться этой ненависти, каким бы храбрецом он ни был.
I will give you a proof of this in the fate of a prince, who ought to have been your hero instead of C?sar Borgia, because he was incomparably a greater man, and, of all who ever lived, seems to have acted most steadily according to the rules laid down by you; I mean Richard III., King of England. He stopped at no crime that could be profitable to him; he was a dissembler, a hypocrite, a murderer in cool blood. After the death of his brother he gained the crown by cutting off, without pity, all who stood in his way. He trusted no man any further than helped his own purposes and consisted with his own safety.	Я дам вам в качестве примера судьбу одного принца, которому бы скорее пристало быть вашим героем вместо Ц. Борджиа, потому что он несравнимо более велик и из всех, кто жил, кажется, действовал более последовательно в духе изложенных вами принципов. Я имею в виду Ричарда III Английского. Он не останавливался ни перед каким преступлением, которое могло бы ему быть полезно; он был двурушником, хладнокровным убийцей и всякая другая мерзость налипла на него, как ракушки на теплоход. После смерти своего брата он завладел короной, вырезав всех, кто стоял на его пути. Он полагался на людей лишь постольку, поскольку это помогало ему в его намерениях и не вредило его собственной безопасности.
He liberally rewarded all services done him, but would not let the remembrance of them atone for offences or save any man from destruction who obstructed his views. Nevertheless, though his nature shrunk from no wickedness which could serve his ambition, he possessed and exercised all those virtues which you recommend to the practice of your prince. He was bold and prudent in war, just and strict in the general administration of his government, and particularly careful, by a vigorous execution of the laws, to protect the people against injuries or oppressions from the great. In all his actions and words there constantly appeared the highest concern for the honour of the nation. He was neither greedy of wealth that belonged to other men nor profuse of his own, but knew how to give and where to save.	Он щедро вознаграждал все оказываемые ему услуги, но забывал о них в случае нанесенной ему таким человеком малейшей обиды и не останавливался перед тем, чтобы погубить любого человека, который стоял у него на пути. И наряду с тем, что его не содрогала никакая гнусность, которая могла служить удовлетворению его амбиций, он обладал всеми теми качествами и "добродетелями", которые вы рекомендовали герою вашего сочинения. Он был смел и острожен на войне, строг и справедлив в проведению административных мероприятий, и особенно тщателен в неукоснительном выполнении законов, когда речь шла о защите маленьких людей против посягательств сильных. Во всех его делах и словах проявлялась высочайшая забота о чести нации. Он не был падок до богатств, особенно принадлежащих другому, не расточителен в своих собственных средствах. Он знал, когда давать и когда экономить.
He professed a most edifying sense of religion, pretended great zeal for the reformation of manners, and was really an example of sobriety, chastity, and temperance in the whole course of his life. Nor did he shed any blood, but of those who were such obstacles in his way to dominion as could not possibly be removed by any other means. This was a prince after your heart, yet mark his end. The horror his crimes had excited in the minds of his subjects, and the detestation it produced, were so pernicious to him, that they enabled an exile, who had no right to the crown, and whose abilities were much inferior to his, to invade his realm and destroy him.	Он прокламировал высокую религиозность, претендуя на реформатора общественных нравов, и сам был реальным примером трезвости, целомудрия и умеренности в течение всей своей жизни. Никогда он не проливал крови, кроме случаев когда перед ним возникали такие препятствия, которые он мог бы преодолеть только таким путем. Это был государь вам по сердцу. Но обратите внимание на его конец. Ужас перед его преступлениями настолько возбудил умы всех его подданных и произвел такой в них отврат, что изгнанник без каких-либо прав на корону и чьи способности не шли ни в какое сравнение с его собственными, сумел вторгнуться в королевство и свергнуть его -- законного короля.
Machiavel.-This example, I own, may seem to be of some weight against the truth of my system. But at the same time it demonstrates that there was nothing so new in the doctrines I published as to make it reasonable to charge me with the disorders and mischiefs which, since my time, any kingdom may have happened to suffer from the ambition of a subject or the tyranny of a prince. Human nature wants no teaching to render it wicked. In courts more especially there has been, from the first institution of monarchies, a policy practised, not less repugnant than mine to the narrow and vulgar laws of humanity and religion. Why should I be singled out as worse than other statesmen?	Макиавелли. Этот пример, сознаюсь, может казаться, имеет некоторый вес против истинности моей системы. Но в то же время он показывает, что нет ничего нового в опубликованной мной доктрине, чтобы обсыпать меня ответственностью за все безобразия и хулиганства, которые процветали еще задолго до меня во всех королевствах из-за амбиций подданных или диктаторских замашек президентов. Человеческая натура так испорчена, что для творения гадостей вовсе не нуждается в учителях. Особенно при дворах с самого начала государственности практиковалась политика не менее отвратительная, чем описанная мною. И, конечно, она никак не согласуется с узкими и вульгарными законами человечности и религии. Почему я должен быть обозначен как исключительный злодей рядом с прочими политдеятелями.
Guise.-There have been, it must be owned, in all ages and all states, many wicked politicians; but thou art the first that ever taught the science of tyranny, reduced it to rules, and instructed his disciples how to acquire and secure it by treachery, perjuries, assassinations, proscriptions, and with a particular caution, not to be stopped in the progress of their crimes by any check of the conscience or feeling of the heart, but to push them as far as they shall judge to be necessary to their greatness and safety. It is this which has given thee a pre-eminence in guilt over all other statesmen.	Гиз. Всегда было, нужно признать, во все века и во всех государствах куча грязных политиков; но вы первый, кто возвел политическую подлость в ранг науки, вывел ее правила, и проинструктировал своих учеников, как можно добиваться и упрочивать власть изменой, клятвопреступлениями, убийствами и проскрипциями и с особой осторожностью не только не останавливаться в преступном процессе, ограничивая его укорами совести или сердечными движениями, но двигаться вперед настолько далеко, насколько власть сочтет это необходимым для достижения своих целей. Вот что дает вам преимущество в означении вины перед другими госдеятелями.
Machiavel.-If you had read my book with candour you would have perceived that I did not desire to render men either tyrants or rebels, but only showed, if they were so, what conduct, in such circumstances, it would be rational and expedient for them to observe.	Макиавелли. Если бы вы читали мои книги непредубежденно, вы бы заметили, что я вовсе не желаю делать из людей ребельянтов или тиранов, а только показал, что если они идут в этом направлении, какие правила следует и желательно им соблюдать в этом направлении.
Guise.-When you were a minister of state in Florence, if any chemist or physician had published a treatise, to instruct his countrymen in the art of poisoning, and how to do it with the most certain destruction to others and security to themselves, would you have allowed him to plead in his justification that he did not desire men to poison their neighbours? But, if they would use such evil means of mending their fortunes, there could surely be no harm in letting them know what were the most effectual poisons, and by what methods they might give them without being discovered.	Гиз. Когда вы были министром во Флоренции, посчитали бы вы оправданием химику или врачу, который в опубликованном им трактате об искусстве отравления, в котором давал бы советы, как лучше всего отравить других с максимальной безопасностью для себя, что он вовсе не собирался травить своих соседей? И что если бы они использовали такие средства, чтобы, скажем, поправить свое финансовое положение, то, конечно, не было бы вреда в том, чтобы указать им, какие яды наиболее эффективны и какими способами можно их дать, чтобы тебя не заподозрили.
Would you have thought it a sufficient apology for him that he had dropped in his preface, or here and there in his book, a sober exhortation against the committing of murder? Without all doubt, as a magistrate concerned for the safety of the people of Florence, you would have punished the wretch with the utmost severity, and taken great care to destroy every copy of so pernicious a book. Yet your own admired work contains a more baneful and more infernal art. It poisons states and kingdoms, and spreads its malignity, like a general pestilence, over the whole world.	И вы бы думали, что это достаточное извинение для того, кто бы в своем предисловии к книге или где-то в тексте призывал не совершать убийства, как бы убедительно он этого не делал? Вне сомнения, как чиновник, заботящийся о безопасности своих сограждан, вы наказали бы извращенца с максимальной строгостью и озаботились бы уничтожением тиража опасной книги до последнего экземпляра. Но ваша "восхитительная" книга трактует о еще более гибельном и дьявольском искусстве. Она отравляет республики и монархии и злобно разносит семена этой чумы по всему свету.
Machiavel.-You must acknowledge at least that my discourses on Livy are full of wise and virtuous maxims and precepts of government.	Макиавелли. Вы, по крайней мере, должны признать, что мои рассуждения по Ливию полны мудрых и высоконравственных максим и рецептов по государственному управлению.
Guise.-This, I think, rather aggravates than alleviates your guilt. How could you study and comment upon Livy with so acute and profound an understanding, and afterwards write a book so absolutely repugnant to all the lessons of policy taught by that sage and moral historian? How could you, who had seen the picture of virtue so amiably drawn by his hand, and who seemed yourself to be sensible of all its charms, fall in love with a fury, and set up her dreadful image as an object of worship to princes?	Гиз. Это скорее отягчает, чем облегчает вашу вину. Как вы могли изучать и комментировать Ливия с таким острым и глубоким пониманием, а потом писать книгу абсолютно противоположную по смыслу всем лекциям о политике, составленным этим мудрым и моральным историком? Как могли вы, кто созерцал картину доблести, выписанную его рукой, и кто, кажется, был столь чувствителен к ее достоинствам, попался в любви к фуриям и поставил за образец для поклонения образ ужасного государя?
Machiavel.-I was seduced by vanity. My heart was formed to love virtue. But I wanted to be thought a greater genius in politics than Aristotle or Plato. Vanity, sir, is a passion as strong in authors as ambition in princes, or rather it is the same passion exerting itself differently. I was a Duke of Guise in the republic of letters.	Макиавелли. Я был увлечен тщеславием. Мое сердце с детства формировалось в любви к добродетели. Но я хотел, чтобы меня считали большим политологическим гением, чем Аристотель или Платон. Тщеславие, сэр, это такая же сильная страсть в авторах, как амбиции в политиках, или скорее это та же самая страсть, проявляющаяся в разных областях. Я был герцогом де Гизом в литературном царстве.
Guise.-The bad influences of your guilt have reached further than mine, and been more lasting. But, Heaven be praised, your credit is at present much declining in Europe. I have been told by some shades who are lately arrived here, that the ablest statesman of his time, a king, with whose fame the world is filled, has answered your book, and confuted all the principles of it, with a noble scorn and abhorrence.	Гиз. Ваше дурное влияние, как писателя, простирается дальше, чем мое как политика и имеет более длительный эффект. Но слава богу, кредит доверия к вам в Европе клонится к закату. Мне говорили многие тени, недавно прибывшие сюда, что способнейший государственный муж их времени, король, чьей славой мир только что был наполнен, ответил на вашу книгу и полностью опрокинул ее принципы с благородным гневом и негодованием.
I am also assured, that in England there is a great and good king, whose whole life has been a continued opposition to your evil system; who has hated all cruelty, all fraud, all falseness; whose word has been sacred, whose honour inviolate; who has made the laws of his kingdom the rules of his government, and good faith and a regard for the liberty of mankind the principles of his conduct with respect to foreign powers; who reigns more absolutely now in the hearts of his people, and does greater things by the confidence they place in him, and by the efforts they make from the generous zeal of affection, than any monarch ever did, or ever will do, by all the arts of iniquity which you recommended.	Меня также уверили, что и в Англии народился большой и добрый король, чья целая жизнь была воплощенной оппозицией вашей системе зла; кто ненавидит любую жестокость, любой обман, любую фальшь; чье слово свято, чья честь непоколебима; кто возвел законы королевства в законы своего правления, а доверие и уважение к свободе человечества -- в принципы внешней политики; кто правит сейчас более абсолютно в сердцах людей и совершает великие вещи, основываясь на скорее на доверии и на усилиях к достижению благородных целей, чем любой монарх это делал до сих пор и будет делать, полагаясь на искусство несправедливости, рекомендованное вами.

К началу страницы

9.

English	Русский
Plutarch-Charon-and a Modern Bookseller.
Charon.-Here is a fellow who is very unwilling to land in our territories. He says he is rich, has a great deal of business in the other world, and must needs return to it; he is so troublesome and obstreperous I know not what to do with him. Take him under your care, therefore, good Plutarch; you will easily awe him into order and decency by the superiority an author has over a bookseller.	Харон. Здесь вот какой-то чмых, который ну очень не хочет ступать на нашу территорию. Он говорит, что он очень богат, что у него в этом мире большой бизнес, и он должен вернуться к нему. Он так сильно гоношится, что я не знаю, что делать с ним. Повозись с ним поэтому немного, добрый Плутарх, ты быстро приведешь его в нужное почтение, благодаря тому превосходству, которое автор всегда имеет над книготорговцем.
Bookseller.-Am I got into a world so absolutely the reverse of that I left, that here authors domineer booksellers? Dear Charon, let me go back, and I will pay any price for my passage; but, if I must stay, leave me not with any of those who are styled classical authors. As to you, Plutarch, I have a particular animosity against you for having almost occasioned my ruin. When I first set up shop, understanding but little of business, I unadvisedly bought an edition of your "Lives," a pack of old Greeks and Romans, which cost me a great sum of money. I could never get off above twenty sets of them. I sold a few to the Universities, and some to Eton and Westminster, for it is reckoned a pretty book for boys and undergraduates; but, unless a man has the luck to light on a pedant, he shall not sell a set of them in twenty years.	Книготорговец. Я что попал в мир, где все наоборот? Где это видано, чтобы автор доминировал над книготорговцем? Дорогой Харон, позволь мне вернуться, и заплачу за проход любую разумную цену, которую ты запросишь. Но если мне суждено остаться не оставляй меня один на один с теми, кого мы называем классиками. Что касается тебя, Плутарх, то у меня к тебе особенный зуб: ведь это почти по твоей вине я чуть не разорился. Когда я только открыл свой магазинчик, еще мало понимая в бизнесе, я неразумно купил издание твоих "Жизнеописаний", а также кучу старых греков и римлян, которые обошлись мне в фартинг. Кое-что я продал университетам, кое-что в Итон и Вестминстер, ибо весь этот хлам считается хорошим чтением для пацанов и студентов; но если ты не напорешься на педанта, этой ерунды ты не продашь и в 20 лет.
Plutarch.-From the merit of the subjects, I had hoped another reception for my works. I will own, indeed, that I am not always perfectly accurate in every circumstance, nor do I give so exact and circumstantial a detail of the actions of my heroes as may be expected from a biographer who has confined himself to one or two characters. A zeal to preserve the memory of great men, and to extend the influence of such noble examples, made me undertake more than I could accomplish in the first degree of perfection; but surely the characters of my illustrious men are not so imperfectly sketched that they will not stand forth to all ages as patterns of virtue and incitements to glory.	Плутарх. Что касается достоинств своей работы, то я надеялся на совсем иное отношение к ним. Должен, допустим, признать, что я не всегда аккуратен в исторических деталях, не всегда я и с должной тщательностью проверял факты биографий моих героев, как то делают те историки, которые всю жизнь занимаются одним или двумя деятелями. Желание сохранить память о великом человеке, и дать знать как можно большему количеству людей о благородном примере, заставляло меня браться за большее, чем я мог закончить с должной степенью совершества. Но все-таки харктеры моих знаменитостей не так уж и плохо набросаны, чтобы не мочь служить во все века образцом добродетели и славы.
My reflections are allowed to be deep and sagacious; and what can be more useful to a reader than a wise man's judgment on a great man's conduct? In my writings you will find no rash censures, no undeserved encomiums, no mean compliance with popular opinions, no vain ostentation of critical skill, nor any affected finesse. In my "Parallels," which used to be admired as pieces of excellent judgment, I compare with perfect impartiality one great man with another, and each with the rule of justice. If, indeed, latter ages have produced greater men and better writers, my heroes and my works ought to give place to them.	Мои размышления признаются глубокими и мудрыми, а что может быть более полезным для читателя, чем суждение умного человека о поведении сильных мира сего? В моих писаниях вы не найдете ни поспешных высказываний, ни недостойных похвал, ни поддакиваний мнениям черни. Нет там и пустого демонстрирования критического мастерства или надуманных литературных "красот". В своих "Параллельных жизнеописаниях", которыми принято восхищаться как образцами точных суждений я сравниваю с полной беспристрастностью одного великого человека с другим, и каждому стремлюсь отдать должное. Если последующие века произвели более выдающихся людей и писателей более высокого калибра, чем я, что ж? мои герои и мои работы должны уступить им место.
As the world has now the advantage of much better rules of morality than the unassisted reason of poor Pagans could form, I do not wonder that those vices, which appeared to us as mere blemishes in great characters, should seem most horrid deformities in the purer eyes of the present age-a delicacy I do not blame, but admire and commend. And I must censure you for endeavouring, if you could publish better examples, to obtrude on your countrymen such as were defective. I rejoice at the preference which they give to perfect and unalloyed virtue; and as I shall ever retain a high veneration for the illustrious men of every age, I should be glad if you would give me some account of those persons who in wisdom, justice, valour, patriotism, have eclipsed my Solon, Numa, Camillus, and other boasts of Greece or Rome.	Так как мир теперь управляется моральными правила более высокого полета, чем невооруженный учением Христа языческий разум, я не удивлюсь, что те пороки, которые нам в великих характерах казались всего лишь мелкими недостатками, теперь идут за ужасные деформации человеческой натуры -- такую моральную оценку я не осуждаю, но ею восхищаюсь. И я ценю вашу преданность своему делу, если вы публикуете более высокие образцы, ставя их как примеры тем из ваших соотечественников, чей нравственный уровень пока далек от потолка. Я радуюсь преференциям, которые они оказывают более совершенной и беспримесной добродетели, и поскольку я всегда ищу образцы великих людей во всех веках и у всех народов, я был бы рад, если бы вы указали мне на тех мужей, которые в мудрости, справедливости, доблести, патриотизме затмили моих Солона, Нуму, Камилла, и других прославленностей Греции и Рима.
Bookseller.-Why, Master Plutarch, you are talking Greek indeed. That work which repaired the loss I sustained by the costly edition of your books was "The Lives of the Highwaymen;" but I should never have grown rich if it had not been by publishing "The Lives of Men that Never Lived." You must know that, though in all times it was possible to have a great deal of learning and very little wisdom, yet it is only by a modern improvement in the art of writing that a man may read all his life and have no learning or knowledge at all, which begins to be an advantage of the greatest importance.	Книготорговец. Мистер Плутарх, вы это что ли о греках толкуете? Работа, которая погасила те убытки, которые я понес от богато изданной вашей книги, была "Жизнь головорезов", но я никогда бы не разбогател, если бы не опубликовал "Жизнь человека, который никогда не жил". Вы должны, как человек ученый, знать, что хотя во все времена можно было много учиться и оставаться при этом дубиной, однако только при совеременном прогрессе в книгопечатании человек может читать всю свою жизнь и совсем ничему не научиться, что для нас, книготорговцев, является большим преимуществом.
There is as natural a war between your men of science and fools as between the cranes and the pigmies of old. Most of our young men having deserted to the fools, the party of the learned is near being beaten out of the field; and I hope in a little while they will not dare to peep out of their forts and fastnesses at Oxford and Cambridge. There let them stay and study old musty moralists till one falls in love with the Greek, another with the Roman virtue; but our men of the world should read our new books, which teach them to have no virtue at all.	Война между вами, людьми знаний, и дураками также натуральна, как война между пигмеями и журавлями. Так как многие наши молодые люди дезертировали к дуракам, отряды ученых были выбиты с поля боя, и я надеюсь, в ближайшее время они не сунут носа и своих крепостей в Оксфорде и Кембридже. Пусть там и остаются и изучают старых заплесневелых моралистов до одурения, пусть себе там целуются один с древними греками, другой -- с римлянами. Но наши светские люди должны читать наши новые книги, которые учат их, что доблесть для умного человека только камень на шею.
No book is fit for a gentleman's reading which is not void of facts and of doctrines, that he may not grow a pedant in his morals or conversation. I look upon history (I mean real history) to be one of the worst kinds of study. Whatever has happened may happen again, and a well-bred man may unwarily (??) mention a parallel instance he had met with in history and be betrayed into the awkwardness of introducing into his discourse a Greek, a Roman, or even a Gothic name; but when a gentleman has spent his time in reading adventures that never occurred, exploits that never were achieved, and events that not only never did, but never can happen, it is impossible that in life or in discourse he should ever apply them.	Никакая книга не подходит для джентльмена, если там нет фактов или разъяснений, чтобы он не стал педантом в своей морали или в беседах. Я считаю историю (настоящую, конечно, а не ту что в учебниках), очень плохим предметом для обучения. Что было раньше, то и будет потом, и хорошо воспитанный человек может неосторожно привести подходящий пример в истории быть поставленным в тупик из-за того, что он неправильно произнесет там имя какого-нибудь грека, римлянина, или даже гота. Но если джентльмен проводит время в чтении о приключениях, подвигах или событиях, которых не только никогда не было, но и быть не могло по определению, он никогда в жизни или разговоре не будет и говорить о них.
A secret history, in which there is no secret and no history, cannot tempt indiscretion to blab or vanity to quote; and by this means modern conversation flows gentle and easy, unencumbered with matter and unburdened of instruction. As the present studies throw no weight or gravity into discourse and manners, the women are not afraid to read our books, which not only dispose to gallantry and coquetry, but give rules for them. C?sar's "Commentaries," and the "Account of Xenophon's Expedition," are not more studied by military commanders than our novels are by the fair (??) -o a different purpose, indeed; for their military maxims teach to conquer, ours to yield. Those inflame the vain and idle love of glory: these inculcate a noble contempt of reputation. The women have greater obligations to our writers than the men. By the commerce of the world men might learn much of what they get from books; but the poor women, who in their early youth are confined and restrained, if it were not for the friendly assistance of books, would remain long in an insipid purity of mind, with a discouraging reserve of behaviour.	Секретная история, в которой нет ни секретов, ни истории, никогда не будет искушать джентльмена болтать о ней или чего-то там цитировать. И благодаря этому современная беседа течет мягко и просто, не загроможденная серьезными темами и не перегруженная познавательностью. Поскольку современное обучение не придает значения серьезности в беседах и манерах, даже женщины не боятся читать наших книг, которые не только располагают к галнтности или чтобы вертеть хвостом, но еще учат уму-разуму в этом. "Комментарии" Цезаря или ксенофонтовы "Отчеты" уже больше не изучаются офицерами, им подавай романы. Конечно, для других целей, ибо раньше военных учили, как побеждать, теперь -- как и куда бежать при опасности. Те возбуждали огонь пустой и глупой любви к славе: наши учать презирать глупую заботу о репутации. Женщины более благодарны нашим авторам, чем мужчины. Так уж заведено в мире, что мужчины могут многому научиться из книг; а вот бедные женщины, которые с детства заперты в четырех стенах, не будь дружеской помощи в книгах, оставались бы долго в детской невинности о жизни, и вели бы себя неправильно в жизни.
Plutarch.-As to your men who have quitted the study of virtue for the study of vice, useful truth for absurd fancy, and real history for monstrous fiction, I have neither regard nor compassion for them; but I am concerned for the women who are betrayed into these dangerous studies; and I wish for their sakes I had expatiated more on the character of Lucretia and some other heroines.	Плутарх. Что касается ваших мужчин, которые предпочитают изучению доблести напитываться пороком, полезной правды абсурдными фантазиями, а вместо реальной истории им подаваю вымысли о монстрах, я не хочу ни говорить, ни даже проявлять к ним сочувствия. Но я озабочен судьбой женщиной, которые вовлечены в изучение опасных предметов; и для их пользы хорошо если бы кто из моих последователей рассказал им о Лукреции и других героинях.
Bookseller.-I tell you, our women do not read in order to live or to die like Lucretia. If you would inform us that a billet-doux was found in her cabinet after her death, or give a hint as if Tarquin really saw her in the arms of a slave, and that she killed herself not to suffer the shame of a discovery, such anecdotes would sell very well. Or if, even by tradition, but better still, if by papers in the Portian family, you could show some probability that Portia died of dram drinking, you would oblige the world very much; for you must know, that next to new-invented characters, we are fond of new lights upon ancient characters; I mean such lights as show a reputed honest man to have been a concealed knave, an illustrious hero a pitiful coward, &c.	Книготорговец. Скажу вам, наши женщины читают не для того, чтобы жить или умереть, как Лукреция. Если бы вы писали, что billet-doux (любовное письмо) было найдено в ее комнате после смерти, или хотя бы намекнуть нам, что Тарквиний действительно видел ее шашни с рабом, и что она покончила с собой, чтобы не позориться из-за этого, вот такие истории были бы в самый раз. Или, если бы по слухам, а еще лучше по каким-нибудь оставшимся у родственников бумагам, выходило бы, что Порция умерла с перепою, вы бы здорово удовлетворили читателей на все времена; ибо нужно знать, что и мы на свой манер любим историю, особенно когда новые обстоятельства сомнительного характера проливают свет на известные персонажи. Я имею ввиду такие обстоятельства, что честный человек, оказывается, в тихушку развратничал, что знаменитый герой был трусом, а его героизм это всего лишь пиар и т. д.
Nay, we are so fond of these kinds of information as to be pleased sometimes to see a character cleared from a vice or crime it has been charged with, provided the person concerned be actually dead. But in this case the evidence must be authentic, and amount to a demonstration; in the other, a detection is not necessary; a slight suspicion will do, if it concerns a really good and great character.	Да, мы любим такой сорт информации, чтобы герой, свободный от пороков или преступлений, на самом деле оказался бы перегружен ими по самое не могу. При условии, конечно, что этот человек уже умер. В противном случае должны быть веские доказательства, и чем больше, тем надежнее; для исторических же персонажей поиск истины излишен, достаточно одного легкого подозрения. Разумеется, если герой, действительно велик и знаменит. Кому интересно знать про грешки простых людей?
Plutarch.-I am the more surprised at what you say of the taste of your contemporaries, as I met with a Frenchman who assured me that less than a century ago he had written a much admired "Life of Cyrus," under the name of Artamenes, in which he ascribed to him far greater actions than those recorded of him by Xenophon and Herodotus; and that many of the great heroes of history had been treated in the same manner; that empires were gained and battles decided by the valour of a single man, imagination bestowing what nature has denied, and the system of human affairs rendered impossible.	Плутарх. Я весьма удивлен тому, что вы поведали о вкусах своих современников. Тем более что здесь в загробном мире я встречал одного француза, который всего за сотню лет до вас под именем Атрамена написал "Жизнь Кира", которой все очень якобы восхищались и в которой автор описал более великие деяния этого владыки, чем то до нас донесли писания Ксенофона и Геродота. В этих писаниях империи завоевывались и исход битв решался мужеством и умом единого человека. Воображением дополнялся недостаток фактов, так что вся история, похоже, состоит из одних невероятных событий.
Bookseller.-I assure you those books were very useful to the authors and their booksellers; and for whose benefit besides should a man write? These romances were very fashionable and had a great sale: they fell in luckily with the humour of the age.	Книготорговец. Уверяю вас, что подобные книги очень полезны для авторов и их издателей, а для чьей еще пользы человек должен писать? Эти романы в моде и имеют большой коммерческий успех: они идут в ногу со временем, а против времени не попрешь.
Plutarch.-Monsieur Scuderi tells me they were written in the times of vigour and spirit, in the evening of the gallant days of chivalry, which, though then declining, had left in the hearts of men a warm glow of courage and heroism; and they were to be called to books as to battle, by the sound of the trumpet. He says, too, that if writers had not accommodated themselves to the prejudices of the age, and written of bloody battles and desperate encounters, their works would have been esteemed too effeminate an amusement for gentlemen.	Плутарх. Мсье Скюдери, которая на самом деле мадам, говорила мне, что эти романы были написаны во времена высокой духовности. Они появились на закате галантного века рыцарства, которое хотя и сходило с исторической арены, оставило в человеческих сердцах отпечаток мужества и героизма. И их смело можно назвать книгами, призывающими к битвам, призывом боевой трубы. Она говорила, что если бы писатели не приспосабливались к духу этого времени, и не писались о кровавых битвах и отчаянных поединках, они бы считались слишком женственными, чтобы быть развлечением для джентльменов.
Histories of chivalry, instead of enervating, tend to invigorate the mind, and endeavour to raise human nature above the condition which is naturally prescribed to it; but as strict justice, patriotic motives, prudent counsels, and a dispassionate choice of what upon the whole is fittest and best, do not direct these heroes of romance, they cannot serve for instruction and example, like the great characters of true history.	Истории о рыцарстве отнюдь на расслабляют, а наоборот вдохновляют ум, способстуют тому, чтобы человеческая натура поднялась над предназначенными ей природой пределами. Однако справедливость в делах, патриотизм, разумность в советах, и лишенный страсти выбор того что должно и хорошо, отнюдь не являются ведущими чертами героев романов. И потому они не могут служить образцом для подражания как великие характеры истории.
It has ever been my opinion, that only the clear and steady light of truth can guide men to virtue, and that the lesson which is impracticable must be unuseful. Whoever shall design to regulate his conduct by these visionary characters will be in the condition of superstitious people, who choose rather to act by intimations they receive in the dreams of the night, than by the sober counsels of morning meditation.	Моим мнением всегда было, что только свет беспримесной правды могут вести людей к доблести, а те примеры, которые неприложимы к практике, они бесполезны. Если кто и может направлять свое поведение по этим выдуманным образцам, то только экзальтированные люди, которые скорее руководствуются в своих действиях ночными видениями, чем здравыми утренними размышлениями.
Yet I confess it has been the practice of many nations to incite men to virtue by relating the deeds of fabulous heroes: but surely it is the custom only of yours to incite them to vice by the history of fabulous scoundrels. Men of fine imagination have soared into the regions of fancy to bring back Astrea; you go thither in search of Pandora. Oh disgrace to letters! Oh shame to the muses!	Следует однако оговориться, что во многих нациях люди подстрекались к действиям подвигами мифических героев: но, похоже, это только ноу хау ваших времен вдохновляться пороками мифических мерзавцев. Люди с тонким воображением поднимаются на его крыльях в небеса, чтобы разыскать там Астрею, вы же туда шастаете, чтобы снюхаться с Пандорой. Позор такой литературе! Позор таким музам!
Bookseller.-You express great indignation at our present race of writers; but believe me the fault lies chiefly on the side of the readers. As Monsieur Scuderi observed to you, authors must comply with the manners and disposition of those who are to read them. There must be a certain sympathy between the book and the reader to create a good liking. Would you present a modern fine gentleman, who is negligently lolling in an easy chair, with the labours of Hercules for his recreation? or make him climb the Alps with Hannibal when he is expiring with the fatigue of last night's ball? Our readers must be amused, flattered, soothed; such adventures must be offered to them as they would like to have a share in.	Книготорговец. Вы так искенне выражаете недогодавание нашими мастерами литературного цеха, но, поверьте мне, вина целиком лежит на читетелях. Когда вам справедливо заметила мадам Скюдери, авторы должны сообразовываться с манерами и предпочтениями тех, для кого они пишут. Чтобы книга нравилась, между нею и читателем должна быть определенная симпатия. Представьте себе современного джентльмена, который удобно развалился во вращающемся кресле, чтобы он ради отдыха совершал геркулесовы подвиги, или заставьте его карабкаться на Альпы с Ганнибалом, когда он едва дышит после утомительного ночного бала? Наши читатели должны быть развлечены, польщены, успокоены; им нужно предложить такие приключения, в которых они бы захотели принять участие.
Plutarch.-It should be the first object of writers to correct the vices and follies of the age. I will allow as much compliance with the mode of the times as will make truth and good morals agreeable. Your love of fictitious characters might be turned to good purpose if those presented to the public were to be formed on the rules of religion and morality. It must be confessed that history, being employed only about illustrious persons, public events, and celebrated actions, does not supply us with such instances of domestic merit as one could wish.	Плутарх. Первейших долг писателей -- корректировать пороки и глупости своего века. Я полагаю, что допустимо быть податливым к духу времени, если это не противоречит правде и морали. Ваше пристрастие к выдуманным характерам могло бы быть обращено на пользу, если бы они были носителями религиозных и моральных норм. Следует подчеркунуть, что история обычно трактует выдающиеся и государственные дела и поступки; она не может дать нам примеров домашних добродетелей, в которых каждый из нас нуждается.
Our heroes are great in the field and the senate, and act well in great scenes on the theatre of the world; but the idea of a man, who in the silent retired path of life never deviates into vice, who considers no spectator but the Omniscient Being, and solicits no applause but His approbation, is the noblest model that can be exhibited to mankind, and would be of the most general use.	Мои герои велики на полях сражений и в сенате, и действуют на исторической сцене; но показать человека, который идет себе потихоньку по житейским путям, не уклоняясь на порочные тропинки, который не ищет другого зрителя, кроме господа бога, и не ждет никаких иных аплодисментов своим деяниям, кроме его одобрения, -- было бы большой заслугой перед человечеством. Это был бы достойный образец для всехнего подражания.
Examples of domestic virtue would be more particularly useful to women than those of great heroines. The virtues of women are blasted by the breath of public fame, as flowers that grow on an eminence are faded by the sun and wind which expand them. But true female praise, like the music of the spheres, arises from a gentle, a constant, and an equal progress in the path marked out for them by their great Creator; and, like the heavenly harmony, it is not adapted to the gross ear of mortals, but is reserved for the delight of higher beings, by whose wise laws they were ordained to give a silent light and shed a mild, benignant influence on the world.	Примены домашних добродетелей былы бы очень полезны для женщин, даже более чем примеры героинь. Женские достоинства блекнут от дыхания публичной славы, как цветы на возвышенностях вянут от палящего солнца и сильных ветров. Но истинная хвала женщинам, только расцветает, подобно музыке сфер, тихой и мягкой, на тех путях, которые им предназначил создатель. И подобно небесной гармонии она не адаптируется для грубых смертных ушей, но услаждает слух высших существ, чьими мудрыми установлениями они должны светиться тихим, молчаливым светом и облагораживать свет своим мягким влиянием.
Bookseller.-We have had some English and French writers who aimed at what you suggest. In the supposed character of Clarissa (said a clergyman to me a few days before I left the world) one finds the dignity of heroism tempered by the meekness and humility of religion, a perfect purity of mind, and sanctity of manners. In that of Sir Charles Grandison, a noble pattern of every private virtue, with sentiments so exalted as to render him equal to every public duty.	Книготорговец. Да тут есть несколько английский и французских авторов, которые как раз хотят обработать это поле, как вы бы того хотели. Вот в характере Клариссы (это мне сказал один священник незадолго до моей смерти) можно найти достоинство героизма, умеренное мягкостью и религиозным умилением, чистотой помыслов и простотой манер. Или вот в сэре Ч. Грандисоне нам дается благородный такой образец частной добродетели, что он почти становится в один ряд с героями общественной жизни.
Plutarch.-Are both these characters by the same author?	Плутарх. Оба этих характера созданы одним и тем же автором?
Bookseller.-Ay, Master Plutarch, and what will surprise you more, this author has printed for me.	Книготорговец. Да, мистер Плутарх, и что вас может быть даже удивить, этот автор издавался у меня.
Plutarch.-By what you say, it is pity he should print any work but his own (??). Are there no other authors who write in this manner?	Плутарх. Жаль, что приходится печатать другие работы, кроме подобных. Но может есть и другие авторы, работающие в той же манере?
Bookseller.-Yes, we have another writer of these imaginary histories; one who has not long since descended to these regions. His name is Fielding, and his works, as I have heard the best judges say, have a true spirit of comedy and an exact representation of nature, with fine moral touches. He has not, indeed, given lessons of pure and consummate virtue, but he has exposed vice and meanness with all the powers of ridicule; and we have some other good wits who have exerted their talents to the purposes you approve. Monsieur de Marivaux, and some other French writers, have also proceeded much upon the same plan with a spirit and elegance which give their works no mean rank among the belles lettres. I will own that, when there is wit and entertainment enough in a book to make it sell, it is not the worse for good morals.	Книготорговец. Да, у нас есть еще один писатель, недавно покинувший мир ради ваших полей, который ловко окучивают поляну вымышленных историй. Его имя Фильдинг. И его романы, как говорят тонкие знатоки, отдают духом подлинной комедии и точно воспроизводят натуру, что не мешает им быть высокоморальными. Правда, он не дает уроков чистой добродетели, но он выставляет порок и низость во всей красоте их убожества и нелепости. Есть и другие остроумцы, которые направляют свои таланты по путям, которые вы, похоже, одобрите. Мсье Мариво, это уже француз, и не он один там у них, так же преуспел в сочетании духа и элегантности, которые помещают их не на самые низкие ступени в литературной иерархии. Если в книге есть и развлечение и остроумие, то я не против, чтобы она была еще и моральной: лишь бы хорошо продавалась.
Charon.-I think, Plutarch, you have made this gentleman a little more humble, and now I will carry him the rest of his journey. But he is too frivolous an animal to present to wise Minos. I wish Mercury were here; he would damn him for his dulness. I have a good mind to carry him to the Dana?des, and leave him to pour water into their vessels which, like his late readers, are destined to eternal emptiness. Or shall I chain him to the rock, side to side by Prometheus, not for having attempted to steal celestial fire, in order to animate human forms, but for having endeavoured to extinguish that which Jupiter had imparted? Or shall we constitute him friseur to Tisiphone, and make him curl up her locks with his satires and libels?	Харон. Я думаю, Плутарх, вы несколько посбили спесь с этого молодца и продолжу с ним свое путешествие. Но это животное слишком вульгарно, чтобы представлять его мудрому Миносу. Хорошо бы увидеть Меркурия: уж он-то справился с ним бы должным образом. У меня есть намерение, оттартанить его к Данаидам. Пусть там наполняет их вечные сосуды, которые подобно современным читателям, сколько в них ни лей, остаются пустыми. Или уж приковать его к скале, рядом с Прометеем, не за попытки, конечно, воровства небесного огня ради того, чтобы вдохнуть жизнь в человеческие формы, а как раз за то, что он пытался погасить дух, данный им Юпитером? Или же мы определим его парикмахером к Тизифоне. Пусть там завивает ее локоны. А в качесте бигудей будут его сатиры и клевета.
Plutarch.-Minos does not esteem anything frivolous that affects the morals of mankind. He punishes authors as guilty of every fault they have countenanced and every crime they have encouraged, and denounces heavy vengeance for the injuries which virtue or the virtuous have suffered in consequence of their writings.	Плутарх. Минос никогда не награждает пошлости, особенно если она влияет на моральный климат. Он наказывает авторов, и сурово притом, за все их вины, а также преступления, к которым они подстрекали или которые одобряли, а также тот вред, которые они этими писаниями наносили добродетели и добродетельным людям.

К началу страницы

10.

English	Русский
Lucian-Rabelais.
Lucian.-Friend Rabelais, well met - our souls are very good company for one another; we both were great wits and most audacious freethinkers. We laughed often at folly, and sometimes at wisdom. I was, indeed, more correct and more elegant in my style; but then, in return, you had a greater fertility of imagination. My "True History" is much inferior, in fancy and invention, in force of wit and keenness of satire, to your "History of the Acts of Gargantua and Pantagruel."	Лукиан. Дружище Рабле! Рад тебя видеть -- наши души будут хорошей компанией друг для друга; мы оба большие остроумцы и необузданные вольнодумцы. Мы часто смеялись над глупостью, а иногда и над мудростью. Я правда был несколько более корректен в своих высказываниях и поэлегантнее в стиле; но зато твое воображение было гораздо более неисчерпаемым. Моя "Подлинная история" намного уступает твоему "Гаргантюа" в изобретательности, в остроумии и сатирической смелости.
Rabelais.-You do me great honour; but I may say, without vanity, that both those compositions entitle the authors of them to a very distinguished place among memoir-writers, travellers, and even historians, ancient and modern.	Рабле. Вы делаете мне большую честь. Можно без преувеличения сказать, что ваша и моя книги ставят нас, их авторов, на весьма выдающееся место среди всех мемуаристов, путешественников и даже историков, как классических так и современных.
Lucian.-Doubtless they do; but will you pardon me if I ask you one question? Why did you choose to write such absolute nonsense as you have in some places of your illustrious work?	Лукиан. Безусловно. Но можно ли мне задать вам один вопрос? Что заставило вас писать абсолютный нонсенс в некоторых местах вашей знаменитой книги?
Rabelais.-I was forced to compound my physic for the mind with a large dose of nonsense in order to make it go down. To own the truth to you, if I had not so frequently put on the fool's-cap, the freedoms I took in other places with cowls, with Red Hats, and the Triple Crown itself, would have brought me into great danger. Not only my book, but I myself, should, in all probability, have been condemned to the flames; and martyrdom was an honour to which I never aspired.	Рабле. Я был вынужден прописать свои лекарства для прочищения мозгов с большой долей нонсенса, чтобы смочь выпустить их в свет. Сознаюсь, если бы я так часто не нахлобучивал на себя дурацкого колпака, мои шуточки над монашескими клобуками, дворянскими беретами, да и порой самими коронами, доставили бы мне массу неприятностей, типа поджаривания на костре. Скажу прямо -- лавры мученика как-то всегда меня не очень-то вдохновляли. cowl = "монашеская сутана с капюшоном; широкий капюшон"
I therefore counterfeited folly, like Junius Brutus, from the wisest of all principles-that of self-preservation. You, Lucian, had no need to use so much caution. Your heathen priests desired only a sacrifice now and then from an Epicurean as a mark of conformity, and kindly allowed him to make as free as he pleased, in conversation or writings, with the whole tribe of gods and goddesses-from the thundering Jupiter and the scolding Juno, down to the dog Anubis and the fragrant dame Cloacina.	Поэтому я боролся с глупостью, как Ю. Брут через 200 лет по ту сторону пролива, руководствуясь мудрым принципом самосохранения. Тебе же, Лукиан, не было нужды в такой осторожности. Ваши языческие попы время от времени требовали жертв только лишь от эпикурейцев как символ конформизма и закрывали глаза на то, что у вас говорилось или писалось по любому поводу. Поэтому вы могли по своему усмотрению изгаляться по поводу всех этих богов и богинь -- от грохочущего Юпитера и бранчливой Юноны до собаки Анубиса и пахнущей дамы Клоакины, заведовавшей у вас отхожими местами.
Lucian.-Say rather that our Government allowed us that liberty; for I assure you our priests were by no means pleased with it-at least, they were not in my time.	Лукиан. Скажи лучше, наше правительство допускало высказывание либеральных взглядов; ибо, я уверяю вас: наши священники отнюдь не были от этого в восторге, по крайней мере в мое время.
Rabelais.-The wiser men they; for, in spite of the conformity required by the laws and enforced by the magistrate, that ridicule brought the system of pagan theology into contempt, not only with the philosophical part of mankind, but even with the vulgar.	Рабле. Что было глупо с их стороны, ибо вопреки здоровому конформизму, какого требуют законы и действия властей любого нормального государства, нелепость крайностей идеологических установок довела античное миросозерцание до презрения не только со стороны философской части общества, но даже и простонародья.
Lucian.-It did so, and the ablest defenders of paganism were forced to give up (??) the poetical fables and allegorise the whole.	Лукиан. О чем говорить, если даже умные защитники язычества вынуждены были предаться поэтическим баснями и все свои мысли вуалировать аллегориями.
Rabelais.-An excellent way of drawing sense out of absurdity, and grave instructions from lewdness. There is a great modern wit, Sir Francis Bacon, Lord Verulam, who in his treatise entitled "The Wisdom of the Ancients" has done more for you that way than all your own priests.	Рабле. Превосходный способ углядеть смысл в абсурде и вывести серьезные мысли из похотливых историй. Тут у нас еще будет один большой умник, сэр Ф. Бэкон, который в своем трактате "Мудрость антиков" сделал больше в этом направлении, чем все ваши собственные священники.
Lucian.-He has indeed shown himself an admirable chemist, and made a fine transmutation of folly into wisdom. But all the later Platonists took the same method of defending our faith when it was attacked by the Christians; and certainly a more judicious one could not be found. Our fables say that in one of their wars with the Titans the gods were defeated, and forced to turn themselves into beasts in order to escape from the conquerors. Just the reverse happened here, for by this happy art our beastly divinities were turned again into rational beings.	Лукиан. Он показал себя замечательным алхимиком и преобразовал если не свинец в золото, то, по крайней мере, глупость в мудрость. Но все неоплатоники применяли тот же медом для защиты нашей веры от атак христиан и, конечно, ничего более благоразумного в тех условиях выдумать было невозможно. Подобно тому, как в наших баснях повествуется: боги во время их войн с титанами вынуждены были обратиться в диких животных, чтобы избежать длани завоевателей. Тот же самое, но в противоположном направлении произошло и здесь, только наши божества в зверином облике преобразовались в разумные существа.
Rabelais.-Give me a good commentator, with a subtle, refining, philosophical head, and you shall have the edification of seeing him draw the most sublime allegories and the most venerable mystic truths from my history of the noble Gargantua and Pantagruel. I don't despair of being proved, to the entire satisfaction of some future ape, to have been, without exception, the profoundest divine and metaphysician that ever yet held a pen.	Рабле. Дай мне хорошего комментатора с глубоким, утонченным, философским умом, и он выведет превосходные аллегории и эзотерические истины из моей истории о Гаргантюа и Пантагрюэле. И меня будет совершенно по барабану, если какая-нибудь будущая двуногая обезьяна с полным самодовольством причислить меня к глубочайшим метафизиками и теологам, которые когда-либо нажимали на компьютерные клавиши.
Lucian.-I shall rejoice to see you advanced to that honour. But in the meantime I may take the liberty to consider you as one of our class. There you sit very high.	Лукиан. Я только буду рад, если вас удостоят такой чести. Но пока я смотрю на вас, как на одного из самых замечательных своих коллег Здесь вы почти за начальника нашего сатирического цеха.
Rabelais.-I am afraid there is another, and a modern author too, whom you would bid to sit above me, and but just below yourself-I mean Dr. Swift.	Рабле. Я боюсь, что есть еще один из авторов нового времени, который с полным правом может претендовать на это кресло -- я имею в виду др Свифта.
Lucian.-It was not necessary for him to throw so much nonsense into his history of Lemuel Gulliver as you did into that of your two illustrious heroes; and his style is far more correct than yours. His wit never descended, as yours frequently did, into the lowest of taverns, nor ever wore the meanest garb of the vulgar.	Лукиан. Ему не было необходимости напичкивать свою историю о Гулливере таким количеством нонсенса, как вам в истории о ваших двух прославленных героях; кроме того, его стиль будьте поэлегантнее вашего. Его остроумие никогда не опускается, как порой ваше, до юмора телепередач или пабов и напяливать на себя шутовской наряд.
Rabelais.-If the garb which it wore was not as mean, I am certain it was sometimes as dirty as mine.	Рабле. Если одежда, которую он носит, и не похожа на шутовскую, это не спасает его от непристойностей, порой ничуть не лучше моих.
Lucian.-It was not always nicely clean; yet, in comparison with you, he was decent and elegant. But whether there was not in your compositions more fire, and a more comic spirit, I will not determine.	Лукиан. Его одеяние не всегда белоснежно, как у балерины в "Лебедином озере", однако в сравнении с вами более благопристойна и элегантна. Что же касается огня и комического духа, то кто из вас здесь берет пальму первенства, я не берусь определять.
Rabelais.-If you will not determine it, e'en let it remain a matter in dispute, as I have left the great question, Whether Panurge should marry or not? I would as soon undertake to measure the difference between the height and bulk of the giant Gargantua and his Brobdignagian Majesty, as the difference of merit between my writings and Swift's. If any man takes a fancy to like my book, let him freely enjoy the entertainment it gives him, and drink to my memory in a bumper. If another likes Gulliver, let him toast Dr. Swift. Were I upon earth I would pledge him in a bumper, supposing the wine to be good. If a third likes neither of us, let him silently pass the bottle and be quiet.	Рабле. Если не беретесь, давайте оставим этот вопрос в подвешенном состоянии, как я оставил в нем великую дилемму, должен был Панург жениться или нет. Я скорее бы померился пузами с доктором Свифтом, сравнивая объем и высоту гигантов Гаргантюа и Его величества короля великанов. Если кому-то взбредет в голову восхищаться моей книгой, пусть он беспрепятственно наслаждается тем удовольствием, какое я ему даю, и не полениться пропустить пять капель за мое здоровье. А если он предпочтет Гулливера, пусть эти пять капель пойдут за здоровье д-ра Свифта. Будь я жив, я бы ему составил компанию, при условии, что мы не будем травиться всякой дрянью. А если ему не понравится ни один из нас, пусть эти пять капель станут ему поперек горло или пусть он наслаждается ими в одиночестве.
Lucian.-But what if he will not be quiet? A critic is an unquiet creature.	Лукиан. А если он не захочет наслаждаться в одиночестве? Критики -- беспокойные существа.
Rabelais.-Why, then he will disturb himself, not me.	Рабле. Ну тогда они будут беспокоить самих себя, не меня.
Lucian.-You are a greater philosopher than I thought you. I knew you paid no respect to Popes or kings, but to pay none to critics is, in an author, a magnanimity beyond all example.	Лукиан. Однако, вы гораздо больший философ, чем я предполагал. Я знаю, что вы не очень-то уважали пап или королей, но совершенно игнорировать критиков у автора -- это обладать неправдоподобным величием духа.
Rabelais.-My life was a farce; my death was a farce; and would you have me make my book a serious affair? As for you, though in general you are only a joker, yet sometimes you must be ranked among grave authors. You have written sage and learned dissertations on history and other weighty matters. The critics have therefore an undoubted right to maul you; they find you in their province. But if any of them dare to come into mine, I will order Gargantua to swallow them up, as he did the six pilgrims, in the next salad he eats.	Рабле. Моя жизнь была фарсом; моя смерть была фарсом; и вы хотите, чтобы я выдавал свою книгу за нечто серьезное? Что касается вас, то хотя в общем вы только и делаете, что шуткуете, но часто вас следует причислять к серьезным авторам. Вами написаны серьезные и ученые рассуждения об истории и других весомых материях. Критикам поэтому должно быть дано полное право вас колошматить: ведь вы проходите по тому же ведомству. Но если кто-то из них осмелиться вступить в мои владения, я попрошу Гаргантюа их всех проглотить, как он поступил в свое время с шестью пилигримами.
Lucian.-Have I not heard that you wrote a very good serious book on the aphorisms of Hippocrates?	Лукиан. Однако я слышал, что вы написали очень серьезную книгу об афоризмах Гиппократа.
Rabelais.-Upon my faith I had forgot it. I am so used to my fool's coat that I don't know myself in my solemn doctor's gown. But your information was right; that book was indeed a very respectable work. Yet nobody reads it; and if I had writ nothing else, I should have been reckoned, at best, a lackey to Hippocrates, whereas the historian of Panurge is an eminent writer. Plain good sense, like a dish of solid beef or mutton, is proper only for peasants; but a ragout of folly, well dressed with a sharp sauce of wit, is fit to be served up at an emperor's table.	Рабле. Смейтесь надо мной, но я совершенно забыл об этом. Я так привык к своему шутовскому наряду, что совсем забыл о своей докторской мантии, которую получил как-то по пьяной лавочке в Монпелье. Но ваша информация достоверна: эта книга была признана полновесной научной публикацией. Но ее никто не читает, и если бы я не написал более ничего другого, меня рассматривали бы как одного из толпы многочисленных гиппократовых комментаторов, в то время как историк Панурга я выдающийся писатель. Простой здравый смысл, как солидная баранина или говядина подходят только для мужланов; но рагу из глупости, хорошо приправленное резким соусом остроумия, вполне можно подавать и за императорским столом.
Lucian.-You are an admirable pleasant fellow. Let me embrace you. How Apollo and the Muses may rank you on Parnassus I am not very certain; but, if I were Master of the Ceremonies on Mount Olympus, you should be placed, with a full bowl of nectar before you, at the right hand of Momus.	Лукиан. Вы замечательный шутник. Разрешите обнять вас. Как вас примут на Парнасе Аполлон и Музы, я не знаю; но если бы я был мастером церемоний на Олимпе, вы были бы помещены с полным бокалом нектара рядом с Момусом.
Rabelais.-I wish you were; but I fear the inhabitants of those sublime regions will like your company no better than mine. Indeed, how Momus himself could get a seat at that table I can't well comprehend. It has been usual, I confess, in some of our Courts upon earth, to have a privileged jester, called the king's fool. But in the Court of Heaven one should not have supposed such an officer as Jupiter's fool. Your allegorical theology in this point is very abstruse.	Рабле. Хорошо бы так. Но я боюсь: постоянные обитатели этого чудесного места не очень-то будут в восторге от вашей компанию. И как Момус смог получить там место, мне не понять. Конечно, при самых изысканных дворах на земле было принято иметь в штате королевского шута. Но на Небесном дворе трудно представить себя такую должность при Юпитере. Ваша аллегорическая теология здесь явно не дорабатывает.
Lucian.-I think our priests admitted Momus into our heaven, as the Indians are said to worship the devil, through fear. They had a mind to keep fair with him. For we may talk of the giants as much as we please, but to our gods there is no enemy so formidable as he. Ridicule is the terror of all false religion. Nothing but truth can stand its lash.	Лукиан. Я знаю, что наши священники допускают козлоного бога сатиры Момуса в наши небеса, как индейцы, слышно, поклоняются дьяволу. Но делают они это из страха перед ним. Мы можем сколько угодно говорить о гигантах, но для наших богов нет большего, чем они, страшилища. Нелеп ужас любой фальшивой религии. Только истина может противостоять ударам ее кнутов.
Rabelais.-Truth, advantageously set in a good and fair light, can stand any attacks; but those of Ridicule are so teasing and so fallacious that I have seen them put her ladyship very much out of humour.	Рабле. Истина, привлекательно выставленная в добром и красивом облачении, может противостоять любым атакам. Но нелепость атакует так остро и кусаче, что я частенько видел, как ее величество выходит из себя под напором последней.
Lucian.-Ay, friend Rabelais, and sometimes out of countenance too. But Truth and Wit in confederacy will strike Momus dumb. United they are invincible, and such a union is necessary upon certain occasions. False Reasoning is most effectually exposed by Plain Sense; but Wit is the best opponent to False Ridicule, as Just Ridicule is to all the absurdities which dare to assume the venerable names of Philosophy or Religion.	Лукиан. О друг, Рабле и иногда Истина даже полностью теряет самообладание. Но она с остроумием на пару всегда повергнет Момуса ниц. Объединившись, они непобедимы, и такой союз часто необходим в жизни. Фальшивая разумность часто и довольно успешно выступает под маской здравого смысла. Но остроумие -- лучший оппонент Фальшивой нелепости, как подлинная нелепость -- лучший друг всякого абсурда, прикрывающегося почетными именами философии и религии.
Had we made such a proper use of our agreeable talents; had we employed our ridicule to strip the foolish faces of Superstition, Fanaticism, and Dogmatical Pride of the serious and solemn masks with which they are covered, at the same time exerting all the sharpness of our wit to combat the flippancy and pertness of those who argue only by jests against reason and evidence in points of the highest and most serious concern, we should have much better merited the esteem of mankind.	Давай же верно использовать наши замечательные таланты; давай же употребим нелепости, чтобы бичевать гнусные мордани предрассудка, фанатизма и надутого догматизма под серьезной и торжественной маской. И в то же время давай использовать все остроту нашего ума, чтобы победить легкомыслие и бойкость тех, кто шуточками борется с доводами разума и очевидностью в делах, требующих серьезного осмысления. И тогда мы заслужим самую высокую оценку человечества.

К началу страницы

11.

12.