Глава I. Впечатления от Санкт-Петербурга

Я сошёл на берег в Санкт-Петербурге с заплечным мешком на спине и сотней долларов в кармане. Мне предстояло длительное путешествие вдоль Северного полярного круга и было необходимо поберечь свои средства.

В поисках дешёвого немецкого постоялого двора я обошёл почти весь город. Мои впечатления были, вероятно, окрашены обстоятельствами моего положения, но мне показалось, что никогда не видел я столь странного места.

Чернорабочие и корабельные плотники

Русский и финн

Лучшие улицы Санкт-Петербурга походят на лучшие части Парижа, Берлина и Вены в уменьшеном масштабе. Ничто в архитектуре не передаёт никакого представления о национальном вкусе, за исключением сверкающих куполов церквей, ярких цветов домов и огромной протяжённости и украшений дворцов. Общий вид города - пространство необъятного уровня. Построенный на островах, разрезанный на различные части рукавами Невы, пересечённый каналами, лишённый высоких точек наблюдения, город в целом производит разрозненное и несочетаемое впечатление - непостижимая отдалённость повсюду, как если бы можно было непрерывно блуждать, не находя центра. Некоторые части, конечно, лучше других; некоторые улицы свидетельствуют о богатстве и роскоши; но без путеводителя крайне тяжело определить, нет ли ещё более прекрасных строений и кварталов в главной части города - если бы вы только могли попасть туда. Взор непрерывно блуждает в поиске высот и выдающихся объектов. Даже Зимний Дворец, Адмиралтейство и Исаакиевский Собор теряют большую часть своей грандиозности в окружении пустынного пространства из-за отсутствия контраста с привычными и осязаемыми предметами. Только посредством тщательного и подробного изучения можно полностью ощутить их необычайное великолепие. Многочисленные улицы почти бесконечной длины, застроенные небольшими двухэтажными домами с зелёными крышами и жёлтыми стенами; обширные открытые площади или ploschads; дворцы, общественные здания, и церкви, сократившиеся до размеров игрушки в пустынях промежутков пространства; бесчисленные толпы горожан и экипажей, что на глаз едва ли больше муравьёв; обширные поверхности воды, усеянные пароходами, бригами, барками, баржами с лесом и гребными шлюпками, бесконечно малыми на расстоянии; длинные ряды деревьев, образующие листвою некоторые из основных мест для гуляния, с мельтешением садов и кустарников на больших промежутках; каналы и мрачные зелёные болота - всё не охватишь взглядом за раз, но время от времени видишь в течение вечерней прогулки, - вот самые характерные черты этого удивительного города. Смутное чувство одиночества поражает путешественника из далёкой страны - как если бы в своём паломничестве через чужеземные края он в итоге заблудился посреди необычной и странной цивилизации - беспредельная пустыня дико выглядящих улиц, расточительство громадных дворцов, позолоченных церквей и блестящих водоёмов, всё беспрестанно сокращается перед ним в бесконечности пространства. Он видит людей, странных и непривычных одеждой и выражением лица: свирепые и суровые на вид офицеры, с жёсткими чертами лица, чисто выбритые и одетые в блестящее обмундирование; важные, длиннобородые священники в чёрных тюрбанах с квадратной верхушкой, их ниспадающее чёрное одеяние волочится в пыли; богато и элегантно одетые бледные женщины, скользящие без сопровождения сквозь лабиринты толпы; грубые, полудикие крепостные в грязных розовых рубахах, просторных штанах и больших башмаках, склоняющиеся перед святынями на мостах и в общественных местах; кучера drosky, с длинными бородами, в маленьких колоколообразных шляпах, длинных синих пальто и похожих на пожарные вёдра сапогах, полусонно лежащие на своих ржавых маленьких повозках в ожидании клиента, или стремительным шагом несущиеся по грубым, вымощённым булыжником улицам, и так далее для каждого класса и рода. Этот путешественник блуждает с место на место, вглядываясь в незнакомые лица, которые он встречает, пока чувство одиночества не станет гнетущим. Невидимая, но непреодолимая преграда, кажется, встаёт между ним и движущимся множеством. Он слышит речь, которая без смысла доносится до него; изумляется мягким интонациям голосов; тщетно ищет какие-нибудь знакомые виды или слова; думает, что это странно,что только он будто отрезан от любого общения с душами людей вокруг него; и тогда задумывается, есть ли у них душа, как у других людей, и почему нет родственного выражения на их лицах - нет видимого общечелоческого сознания. Это естественно, что любой чужестранец в чужом городе в некоторой степени испытывает это ощущение, но я не знаю мест, где бы это чувствовалось так поразительно, как в случае Санкт-Петербурга. Будучи привычным к странным городам и странным языкам, я никогда не чувствовал себя крайне одиноко, пока не добрался до этого великого центра коммерции и цивилизации. Дорогая роскошь дворцов; дикий татарский блеск церквей; тропическое изобилие садов; ослепительные экипажи дворянства; демонстрация военной силы; странные и неугомонные толпы, беспрестанно движущиеся через пристанища дел и наслаждения; грубая одежда низших классов, и удивительное смешение роскошной элегантности и варварской грязи, видимое почти во всём, вызывали необыкновенное чувство изумления, смешанного с уединением - как будто одинокий путешественник единственный человек в мире, которому не дозволено понять дух и суть сцены, или принять участие в великой драме жизни, в которую, кажется, вовлечены все остальные. Я не знаю, обычно так ли легко впечатлить внешними предметами простых, практичных людей, но я должен признать, что когда я тащился по улицам с заплечным мешком на спине, высматривая по всем сторонам гостиницу; когда я говорил с людьми в своём особенном французско-немецком стиле и получал неразборчивый ответ по-русски; когда я заблудился среди дворцов и огромных военных учреждений, вместо того чтобы искать гостиницу, и в конце концов привлёк внимание угрюмо выглядевших стражей, которые были расставлены повсюду, тревожным упрямством, с которым я рассматривал каждое здание, мною начало овладевать смутное чувство, как будто я преступник, и рано или поздно меня схватят и приволокут к Царю за то, что посмел войти в такой великолепный город в столь грубой и неподобающей манере. Когда я вскидывал глаза на вывески и читал о больших производствах и пароходных компаниях, гулял вдоль причалов Невы и видел нагромождённую в большие плоскодонные лодки древесину, достаточной для удовлетворения нужд моей семьи в течение десяти тысяч лет; когда я забрёл на Nevskoi, и пробирался сквозь толпы дворян, офицеров, солдат, франтов и простолюдинов, внезапно останавливался у каждого магазина с картинами, мечтательно созерцал заведения с витиеватыми женскими шляпками, задумчиво размышлял о сверкающих изделиях ювелиров, уныло тащился мимо больших кофеен и задумчиво принюхивался к ароматам, доносящимся из больших ресторанов - когда всё это случилось, и я спустился в пивной погреб и познакомился с достойным немцем, и он спросил меня, нет ли у меня какой-нибудь пенковой трубки на продажу, убеждение в том, что у меня нет заслуживающего особого внимания дела в таком дорогом и роскошном месте начало расти сильнее, чем когда-либо. Я почувствовал ужас, будто могучий дух Петра Великого проскачет сквозь палящий горячий воздух в вихре снежинок, во главе кровожадной фаланги московитов, и, приблизившись, встанет в стременах и спросит меня громовым голосом: 'Чужестранец, сколько у тебя денег?', на что я смог бы только ответить: 'Великий и могучий царь, принимая среднюю стоимость моего Ревущего Гризли, Разорения Подчистую, Безнадёжного Случая и Печального Выражения Лица, и помещая это против текущей стоимости русских ценных бумаг, я считаю в пределах разумного сказать, что я владею приблизительно миллионом рублей!' Но если бы он потребовал предъявить наличные деньги - тут была бы загвоздка! При мыслях об этом я почувствовал слабость в ногах. На самом деле, после того, как я пересёк мост и возобновил поиски дешёвой гостиницы на Vassoli Ostrou, меня охватило ужасное подозрение, будто всякий тучный, чисто выбритый мужчина, которого я встречал, с маленькими серыми глазами, отполированной шляпе на голове, натянутой чуть выше бровей, с плотно сжатыми губами, и в застёгнутом на все пуговицы пиджаке, плотно облегающем тело, был богатый банкир, и будто он говорил самому себе в то время, как я проходил мимо: 'Тот парень в надвинутой шляпе и с заплечным мешком - подозрительная личность, говоря без преувеличений. Моим долгом станет предупреждать полицию о его перемещениях. Подозреваю, что он венгерский беженец'.

Магазин и жильё бондаря

С некоторым затруднением, мне удалось, наконец, найти именно такую квартиру, как я желал - достаточно чистую и удобную, учитывая обстоятельства, и на редкость не изобилующее паразитами для такого города как Санкт-Петербург, который стихийно производит всевозможных назойливых насекомых. У моего жилья было то преимущество, вдобавок к дешевизне - что владелец и слуги разговаривали на нескольких христианских языках, включая немецкий, который из всех языков мира самый нежный и самый благозвучный для моего слуха - после того, как я покинул Франкфорт[1]. Кроме того, моя комната была весьма благоустроена для одинокого путешественника. Она была около восьми футов в длину и в ширину[2], только с одним маленьким окном, выходящим на задний двор, и эффективно защищена железной задвижкой, так что никто бы не смог открыть её, и у воров не было возможности попасть внутрь и ограбить меня, когда дверь была закрыта и заперта изнутри. Её плотность предоставила действенную преграду ночному воздуху, который на таких больших северных широтах считается чрезвычайно нездоровым для сна. При температуре в 100 градусов по Фаренгейту, атмосфера была, конечно, немного знойной в течение дня, и несколько душной ночью, но это было дополнительным преимуществом, поскольку заставляла жильца отсутствовать большую часть времени и увидеть большую часть города, чем он, возможно, увидел бы в своей комнате.

Оставив на хранение свой заплечный мешок и отдав лишние рубашки в стирку, будьте теперь любезны считать меня тенью Вергилия, готового вести вас, в манере Данте, сквозь преисподнюю или где-либо ещё в пределах справедливости, даже через Санкт-Петербург, где климат летом достаточно жарок, чтобы удовлетворить почти любое тело. Солнце сияет здесь, в июне и июле, двадцать часов в сутки, и даже потом почти не исчезает за горизонтом. Я никогда не испытывал такой знойной погоды ни в одной части мира, за исключением Эспинуолла. От жары ты словно варишься, и тебя можно выжать словно мокрую тряпку. Собственно говоря, для почтенных и предприимчивых духом людей - путешественников, любителей развлечений, азартных игроков, бродяг и им подобных - день начинается около девяти или десяти часов вечера и продолжается до четырёх или пяти часов следующего утра. Тогда Санкт-Петербург чудесно преображается; тогда красота и мода города расправляют свои крылья и порхают по улицам, или скользят в русских гондолах по блестящим водам Невы; тогда маленькие пароходы несутся от острова к острову, нагруженные населением, только что пробудившимся для того, чтобы ощутить чувство радости бытия; тогда атмосфера становится благоуханной, и свет удивительно мягко и густо окрашивается; тогда приходят сладкие колдовские часы, когда

'Тенистые закоулки
Терпеливо предаются своему тихому бытию'.

Никто, кроме усталого, изнурённого трудом крепостного, который усердно работал весь долгий день под жестокими лучами солнца, не сможет уснуть в такую ночь, как эти. Я называю их ночами, однако что за странная ошибка. Солнечный свет всё ещё задерживается в небесах с золотистым отблеском; вечер сонно исчезает во власти утра; ничто не отмечает изменения - всё мягкое, постепенное и иллюзорное. Необычный и почти сверхъестественный свет сияет на позолоченных куполах церквей; ослепительные воды Невы кишат гондолами; миниатюрные пароходы летят по извилистым каналам среди островов; звуки музыки парят по воздуху; весёлые и праздничные толпы движутся по променаду Nevskoi; позолоченные и сверкающие экипажи переправляются через мосты и исчезают в тенистых укромных местах на островах. Всё, что могло бы быть неподобающим, сокрыто дорогой и мистической тканью сумрака. Плавучие купальни на Неве, с пёстрыми подмостками и яркими цветами, похожи на волшебные дворцы; и плеск купальщиков звучит в ушах словно прыжки водяных духов. Недалеко от Исаакиевского Моста рельефно выступает конная статуя Петра Великого на гранитном пьедестале; могущественный царь бросает орлиный взор на воды Невы, в то время как его благородный конь стоит на дыбах над зияющей пропастью, сокрушая копытом змею. Дух Петра Великого всё ещё живёт повсюду в России; но это лучше понимаешь на безжалостном зимнем ветру, чем при мягком тепле летних ночей.

Купец, коробейники и кучер

Теперь идите со мной, и давайте взглянем на Зимний Дворец - возможно, самое грандиозное здание, когда-либо построенное человеческими руками. Шесть тысяч людей занимают его во время долгих зимних месяцев, и это вполне возможно, ибо он сам по себе - город дворцов. Выходя на Неву, он занимает пространство в несколько акров, его массивные стены богато украшены орнаментом, лес дымоходов наверху - здание в целом представляет собой огромный прямоугольник, такой грандиозный, такой массивный, такой удивительно роскошный и разнообразный в деталях, что воображение теряется в колоссальном множестве архитектурных украшений. Стоя на открытой plozchad, мы можем часами созерцать это великолепное здание, и грезить о нём, и представлять себе сцены роскоши, очевидцами которых являются внутренние стены; королевские праздники царей; изысканные толпы, что заполняют его залы; огромные сокровища, потраченные на его возведение; порабощённые множества, ныне поверженные в прах, которые оставили этот памятник говорить о человеческой гордыне, и потом и кровью, должно быть, питается эта гордыня; и пока мы созерцаем и грезим об этом, с небесного свода спускается мягкий свет, и могущественные цари, и их дворцы, и армии, и флот, и мировые раздоры, что они в присутствии предвечной Силы? Ибо 'Он есть Тот, Который восседает над кругом земли, и живущие на ней - как саранча'[3].

Но эти мечтания и блуждания по этому городу дворцов могут быть бесконечными. Мы можем усладить наш взор Адмиралтейством, Зимним Дворцом, Мраморным Дворцом, домом Сената, дворцом Великого Князя Михаила, Александровской колонной, колледжами, университетами, императорскими садами и беседками, и всё же, сможем ощутить лишь то, что построены они на шее порабощённого народа; что могущественнейшие цари России, вместе с беднейшими крепостными, всего лишь 'как саранча на земле'.

Istrovoschik (чихните и вы получите это слово) - на простом английском, кучер дрожек - это выдающаяся особенность Санкт-Петербурга. Когда я впервые увидел их на причале Wassaly Ostrow, где пароход из Штеттина высадил своих пассажиров, мой разум, конечно, впечатлила идея, что я очутился среди братства пилигримов или друидов. Не может быть ничего более уникального, чем несоответствие их костюма и занятия. Каждый похож на священника: длинная борода, важное выражение лица, маленькая чёрная шапка и ниспадающее синее пальто, собранное посредством кушака вокруг талии, лощёные сапоги, доходящие до колен, медленные и размеренные движения, и высокомерное равнодушие к тем, кого он считал своими клиентами, - были необычайно впечатляющи. Даже грязь и ржавчина, которые являются самыми заметными характеристиками этого класса, способствовали заблуждению, что они происходят от друидического источника, и скопили свою пыль странствий в паломничестве из глубины веков до настоящего времени. Это действительно нечто новое, в строке журналистики, видеть, как эти степенные мужи сидят на своих маленьких дрожках в ожидании клиента. В последние годы сила конкуренции, однако, совершила печальный набег на их достоинство, и теперь им приходится быть такими же предприимчивыми и неуступчивыми, как любой из их родственников в других частях мира. Дрожки любопытны сами по себе как средство передвижения. Подобно кучеру, они обычно грязные и обветшалые, но здесь сходство заканчивается: когда первый часто высок, дрожки его всегда низкие. Колёса не больше колёс обычной тележки, запряжённой собаками, и сидение приспособлено только для одного человека, хотя при крайней небходимости может вместить и двоих. Обычно оно состоит из доски, накрытой подушкой, вытянутой в том же направлении, что и лошадь, так что седок сидит на ней верхом, словно на лошади; некоторые, однако, были модернизированы, чтобы предоставить более удобное сиденье в обычном состоянии. Ночью и днём эти дрожки видны повсюду, иногда остановившиеся у обочины, кучер спит, ожидая клиента, но чаще всего мчащиеся во весь опор с грохотом по мостовой (самой грубой в мире) с грузом, состоящим, в девяти случаях из десяти, из толстого старого джентельмена в военной форме, очень уродливой старой леди с болонкой, или очень стильной молодой леди, сверкающей драгоценностями, на пути, наверно, к Комфисё[4] или куда-либо ещё. Но в таком городе, как Санкт-Петербург, где от одного места до другого по меньшей мере две или три мили, любой с двадцатью копейками в кармане использует дрожки. Это самый удобный и экономичный способ передвижения для всех обычных целей, следовательно, их число очень велико. На некоторых главных улицах, удивительно, как они пробираются столь быстрым шагом сквозь толпу. Для чужестранца, незнакомого с местностью, они очень удобны. И здесь, видите ли, начинается основное содержание рассказа.

Istrovoschikи

При известных обстоятельствах я позвал человека на дрожках и распорядился отвезти меня к консульству Соединённых Штатов. Сам я никогда там не был и зависел только от сообразительности и ициниативы istrovoschikа. Мои познания в русском состояли из трёх слов: названия улицы и dratzall kopeck, последнее было условленной платой в двадцать копеек. Утвердительным знаком кучер дал мне понять, что он полностью уразумел мои пожелания, и со взмахом его кнута мы тронулись в путь. Провезя меня почти через весь Санкт-Петербург - довольно обширный город, как обнаружит любой, кто предпримет прогуляться по нему - этот ловкий и искусный плут, который с самого начала не произнёс ни слова, теперь осторожно остановил дрожки на углу главной улицы и начал разговор. Я повторил название улицы, на которой было расположено консульство, и dratzall kopeck. Кучер вглядывался в моё лицо с важным и безмятежным спокойствием, поглаживал свою длинную бороду, подбирал под себя полы своего длинного синего пальто и снова продолжил путь. После грохотания по ряду самых ужасных булыжных мостовых когда-либо предназначенных для удобства в большом городе, через несколько новых кварталов, он опять остановился и обратился ко мне с какими-то более многочисленными замечаниями на своём родном языке. Я ответил как прежде, названием улицы. Он покачал головой с обескураживающей важностью. Тогда я упомянул dratzall kopeck. По его смущённому ответу, который по времени занял по меньшей мере десять минут, и из которого я был не в состоянии понять ни единого слова, было видно, что он не знает ни собственного языка, ни города. В этом безвыходном положении он позвал к себе на помощь другого кучера, который говорил по-английски только слова:

- Gooda-morkig!

- Доброе утро, - ответил я.

После этого разговор сразу же ушёл в глухие дебри русского языка. В отчаянии я вылез из дрожек и пошёл по улице пешком, рассматривая вывески - кучер ехал за мной на своих дрожках, явно наблюдая за тем, чтобы я не сбежал. Наконец, я заметил на вывеске булочной немецкое имя. Как знакомо оно выглядело среди пустыни непонятных русских слов - словно любимая цитата на странице книги по метафизике. Я вошёл внутрь и заговорил по-немецки:

- Vie gaetz?

Вы, возможно, знаете, что я превосходно говорю на этом языке. Я спросил дорогу к Консульству Соединённых Штатов. Пекарь, вероятно, забыл свой родной язык, если он вообще когда-либо его знал, ибо я не смог добится от него ничего, кроме покачивания головой и 'nicht furstay'. Однако, увидев мою растерянность, он проявил великодушие, надел шляпу и взял на себя поиски консула, который, как он в конце концов выяснил путём наведения справок, находился на расстоянии около полумили. Мы прошли пешком весь этот путь, сей добрый старый пекарь и я, он отказался ехать, потому что там было место только для одного, и мне не понравилось поступить так же и позволить ему идти. Кучер следовал позади, он ехал очень неторопливо и, очевидно, с большим комфортом для самого себя. Он с великим удовольствием откинулся назад на своём сидении, и, казалось, наши передвижения его скорее развлекают, чем что-либо ещё. Наконец, мы добрались до консульства. Оно было примерно в трёхстах ярдах от моей первоначальной точки отправления. Любой иной существующий человек, кроме моего istrovoschikа, провалился бы сквозь землю, увидев, как я сделал это поразительное открытие. Я узнал это по точным ориентирам - церкви и саду. Но он не провалился сквозь землю. Он просто сидел на дрожках, невозмутимый как скала. Я чувствовал такую благодарность достойному пекарю, который был тучный старый джентельмен и сильно вспотел после прогулки, что я дал ему тридцать копеек. Кучер потребовал сорок копеек, просто удвоив свою плату. Я попросил услуг переводчика и возразил против этого жульничества. Переводчик и кучер вступили в оживлённое обсуждение этого вопроса и, наверное, вернулись к самым основным принципам 'дрожкизма', и, казалось, они никогда не закончат. Погода была тёплая, и оба продолжали непрерывно вытирать свои лица, и снова и снова переворачивали весь предмет обсуждения, без малейшей возможности справедливого решения. В итоге мой переводчик сказал:

- Пожалуй, сэр, вам лучше заплатить. Этот человек говорит, что вы не отпускали его более двух часов; и так как у вас нет доказательств обратного, попытка наказать его причинит вам лишь беспокойство.

Это мнение полностью соответствовало моему собственному, и я охотно заплатил сорок копеек; ещё десять копеек на выпивку, и маленькое вознаграждение в полрубля (пятьдесят копеек) джентльмену, который был столь любезен уладить для меня разногласия. После многолетнего опыта путешествий я убедился, как прежде и утверждалось, что человек может родится правдивым от природы, но не сможет долго сохранять свою честность при работе извозчиком. Рано или поздно он должен начать обманывать, иначе он никогда не сможет досыта накормить своих лошадей, или сделать эту профессию почтенной или хорошо оплачиваемой. Таков, во всяком случае, был мой опыт с людьми этого рода деятельности, не исключая istrovoschikа из Санкт-Петербурга.