Когда стихии утихомирились, растущие с каждым днём силы Титуса пробудили в нём чувства. Он с благоговением увидел красоту окружающих его гор с вершинами, покрытыми снегом и изумрудными склонами, ниспадающими к долинам, очерченным елями. Всё, что его окружало, было чудесно. Маленькие горные цветы, шум воды, щебетание птиц и человеческие голоса, и ласковое солнце над головой, не только согревающее, но и вселяющее чувство обновления во всё живое.
Титус отправлялся на луг каждый день, и с каждым днём он всё более преуспевал в обращении с двуручной пилой. С людьми, работавшими с ним, он так и не научился разговаривать, что придавало ему некую исключительность. Его мускулы отвердели, а с лица сошла мертвенная бледность.
Там, в хижине, призрачная красота девушки ещё не успела расцвести окончательно, но в ней уже чувствовалось веяние любви. Она взяла на себя обязанность облегчить работу старухи по дому. Когда нужно было освежевать кролика, она садилась у истёсанного стола и сдирала с него шкурку. Никто не знал, какие чувства вызывает в ней это жуткое занятие. Она ощипывала кур и дичь со знанием, полученным от старой своей наставницы, и сама готовила.
Когда погода стала достаточно тёплой, еду вынесли наружу. Домашний хлеб обмакивали в подлив к тушёному мясу и протирали им тарелки. Каждое блюдо подавалось под скромные, но признательные рукоплескания, порой кто-то затягивал песню, унылую и трогательную, или мужчина с женщиной пускались в неспешный пляс, затейливо вышагивая друг напротив друга, в то время как их туловища оставались почти недвижны, а наблюдатели взмахивали руками им в такт, словно вздыхая.
Человек с музыкальным инструментом, который он смастерил холодной зимней ночью, запрыгнул на круглый помост будто чёрт из табакерки, и, пока он играл, хоровод девушек и юношей, мужчин и женщин плясал с первобытным наслаждением.
Титус понял, что должен также принять участие. Он ощущал себя бесталанным - он не умел петь, играть на музыкальных инструментах или даже плясать. Он заскочил в круг, и кремовый пёс, привязанный к нему, тенью последовал за ним.
Он поднял пса за передние лапы и закружился с ним под причудливую мелодию старого музыканта, и кружился до тех пор, пока у него и голова не пошла кругом - он потерял равновесие и неуклюже повалился на мох, в то время как его собачий друг улёгся рядом, часто дыша.
Встречные аплодисменты эхом раскатились по горам, когда он поднялся и поклонился с клоунской ужимкой, потом вывел пса, поставил его опять на задние лапы и наклонил его голову так низко, что тот практически потерял достойный вид.
Титус поклонился снова и с задором, который уже так давно не был ему присущ, спрыгнул с круглого помоста, вытянув ступни в одну прямую линию и сжав правую переднюю лапу своего кремового мохнатого друга, который встрепенулся как напуганная птаха.
Дни следовали друг за другом в очаровании весны, и в молодом человеке это очарование не могло найти покоя лишь в одиноком созерцании. В Титусе раскрылись жизненные силы, и спазмы вожделения привели его к девушке, с которой ему недостаточно было простого общения. Он желал большего.
В красоте этих весенних вечеров он приводил её на обнаруженную им полянку, окружённую зарослями терна со множеством гнезд, свитыми искусно, как работа ювелира. Вокруг них носились и играли народившиеся крольчата. Там, на мху, они занимались любовью, в то время как её глаза продолжали пожирать его. Что это было - любовь или физическая потребность, что вынудило его почти что осквернить тело? Её тело было податливо, но, казалось, выносит страдание, на которое Титус закрывал глаза.
Когда на смену весне пришло лето, её истощённое тело окрепло и пополнело, вынашивая в себе его ребёнка. Он осознал, что не желает посвятить свою жизнь этой женщине, но остатки благопристойности требовали, чтобы он дождался окончания срока.
Титус принимался за любую работу, которая только попадалась - обрабатывал и засеивал пашню, полол грядки и вместе с другими совершал приготовления к следующей зиме, когда люди могли выжить только благодаря результатам своего труда и ремесла.
Он уже давно освободил свою лежанку для старухи и спал теперь где и когда мог.
Месяца сменяли друг друга, и ему было всё больнее смотреть в тёмные глаза. Осознание своей неверности всё больше и больше грызло его, поэтому он старался избегать их и её. Титус знал - она прекрасно понимает, что ей придётся одной нести это бремя. Она понимает, что рано или поздно он её оставит, но не знает, когда. Они всё ещё занимались любовью, но Титус ощущал в этом всё меньшую нужду. Он не желал оставлять потомство, и само осознание того, что этого уже не избежать, ослабляло в нём влечение к ней.
Он чувствовал, как остывает его дружба с товарищами по работе, по мере того как женщина продолжает полнеть. Какую бы нежность он к ней не испытывал, это постепенно обратилось в раздражённое чувство, будто он угодил в западню. Будь в нём ещё хоть капля любви, сострадания к ней, он может быть и понял бы, что она в куда большей западне.
Нависшие над ним горы теперь вызывали в нём паническую боязнь, и в этой боязни он раздумывал, как бы выбрать подходящий момент, чтобы незаметно уйти.
Времена года ещё никогда так медленно не плелись друг за другом. Прошла целая вечность, прежде чем весна, заново подарившая ему чувство свободы, уступила лету. Он страстно желал воли. Его товарищи больше не ознаменовывали его существование аплодисментами. Он ощущал себя изгоем. Казалось, все только и желают, чтобы он поскорей ушёл, и больше всех - те глаза.