Тьма теперь опускалась раньше. Листья сгребали в кучки, и запах осени разносился с ветром до самого неба. Вечера не были наполнены работой, поэтому были наполнены тревогой. Облака висели низко, живот всё рос, а Титус не мог думать ни о ком иначе, кроме Фуксии. Раз за разом он звал девушку, показывая на её живот: "Фуксия, Фуксия".
Единственным живым существом, которое ещё оставалось с ним, был кремовый пёс. Он следовал за ним и ложился у его ног, когда вечерами стало холодать, предвещая скорую зиму. Дрова, заготовленные им в дни, когда он учился жить заново, теперь трескались в огне, наполняя хижину волшебным теплом.
Он сгорал от нетерпения, и, даже зная, что это подло, не мог с ним бороться. Он чувствовал, что, если бы мог он говорить и быть понятым, то мог бы оправдать себя, хотя в то же время понимал, что оправдываться было бессмысленно. Он покинет эти глаза, как покидал до этого всех, кто любил его, ведь лишь одно существо навеки поселилось в его разуме, эхом отдаваясь в тело - Та, бессердечная, жестокая, коварная, не способная любить.
Дни и ночи тянулись бесконечно. Хватило б у него смелости, Титус бы вырвался и устремился бы вниз по горам и прочь. Но его судьба была запечатана, как и судьба девушки, которая дала ему всё, что только могла предложить, ничего не требуя взамен - лишь того, чтобы он подождал появления на свет своего ребёнка.
Дни его, как и прежде, проходили за физическим трудом, и, по мере того как они укорачивались, Титус чувствовал постепенно нарастающее отчуждение. Он разговаривал лишь сам с собой. Он слышал, как голоса зовут друг друга, но его имя среди них не звучало. Ему не оставалось ничего, кроме как ждать, но ожидание трудно было вынести. Туман опустился на горы и окутал его разум. Судя по его приблизительным расчётам и медлительности женщины, оставалось подождать ещё пару месяцев. Если бы Титус не волновался только о себе, он понял, как необходима сейчас его поддержка. Она нуждалась в ласковом обращении, но видела его лишь от старухи и других обитателей горного жилища.
Вновь начал валить снег, и одной ночью он проснулся от протяжного стона. Старуха, опытная в деле акушерства, передвигалась по комнате с проворством, необычным для такого возраста.
Его ребёнок рано совершал вхождение в этот жестокий мир. Титус оставил двух женщин внутри и вместе с псом отправился гулять вокруг обшарпанной лачуги. Как только рассвело, ребёнок появился на свет. Пёс заскулил, а потом испустил вой, который совпал с криком младенца, вышедшего из материнского чрева. Но крик оборвался и заглох в нечестивой тишине.
Титус вернулся в хижину и взглянул на мать, распростёртую на кровати. Она знала, что перед ней лежат теперь годы пустоты, и слёзы струились по её побледневшим щекам. Она протянула к нему хрупкие руки и прошептала два слова, которыми они только и сообщались: "Фуксия, Титус", - и отвернулась.
Когда Титус покидал хижину, его сердце оставалось холодно, как и сердце новорождённого.