Аннотация: Мистическая в некотором роде фантастическая история, частично основанная на реальных событиях. Насколько частично - судить вам!
Двенадцатая жертва
Глава 1
- Скоро уж десять лет, - сказал граф. - Через два с небольшим месяца будет десять лет, как нет её! Моего ангела! Моей Сарочки! Для чего я живу, если её нет на этом свете? Господь, ты в полной мере наказал меня за мои грехи! Наказал ещё здесь, на этом свете! Может ли быть что-нибудь для меня страшнее, чем это наказание на том свете? Нет! Ничего хуже этого и быть не может! Горе, горе мне! Господи! Прибери меня уже! Пошли мне смерть! Пусть Чистилище, пусть Ад, пусть Геенна огненная! Это невыносимо!
Граф без сил опустился на кушетку. Он почувствовал, что задыхается. Где-то в области груди что-то сжалось, похолодело. Граф попробовал прилечь, но стало ещё хуже: он не мог дышать!
Вбежала Прасковья, стала хлопотать вокруг отца. Усадила его удобнее, положила под спину мягкие подушки.
- Почитай мне что-нибудь из тетради Сары, - прохрипел граф.
- Сейчас, батюшка, я мигом, принесу тетрадку, - ответила Прасковья и вышла из комнаты за тетрадью сестры.
- Где же она лежит? - спрашивала Прасковья, второпях перерывая в шкафу полку за полкой.
Книги падали на пол, Прасковья торопливо перебирала книги, но тетрадки нигде не было. Наконец, тетрадь нашлась.
- Нашлась! - крикнула она. - Иду! Несу!
С радостной улыбкой вошла она в комнату, где, окружённый подушками, сидел в кресле граф.
'Кажется, задремал? - подумала Прасковья. - Если так, пусть спит'.
Она подошла, чтобы поправить плед на коленях графа. Аккуратно, стараясь не разбудить отца, она поправила плед, после чего взглянула в лицо отца. С ужасом она увидела, что граф словно бы смотрит на неё немигающим взглядом. И тут только она поняла, что он не смотрит на неё и не видит. Потому что граф умер.
Но, пожалуй, не следовало начинать нашу повесть с конца. Возвратимся же к началу этой истории, или, хотя бы к её середине.
Глава 2
Супруга графа, цыганка Авдотья, рожала ему детей исправно. Но все они умирали в младенчестве.
И вдруг в одночасье граф понял, что смерть каждого младенца - это Господня кара за тех, кого граф убил на дуэлях.
Сколько жертв, столько и будет смертей его детей!
- Господи, вижу волю Твою, вижу кару Твою! - прошептал он в ужасе. - Ты забираешь моих детей в уплату за те жизни, которые я отнял из озорства! Что ж, Ты в своём праве... Справедливая кара Твоя да свершится...
Своей ужасной догадкой поделился граф с супругой.
- Скольких ты убил, Федюша? - спросила Авдотья.
- Не спрашивай! - в страхе прокричал граф. - Это ужасно! Я не могу тебе сказать.
Авдотья обняла графа и нежно на ухо прошептала.
- Если это так, сколько бы их ни было, я буду рожать тебе до тех пор, пока твой грех не искупим мы с тобой совместно, и потом следующее наше дитя останется с нами.
- Милая, да в уме ли ты? - с ужасом прошептал граф. - Ведь их, жертв моих, было немало! Неужто столько же у меня детей Господь приберёт? Ведь их было... Нет! Не могу сказать!
- Признайся, Феденька, и покайся, легче станет, - прошептала Авдотья.
- Один...- проговорил граф и закашлялся, залился слезами.
- Один? - переспросила Авдотья. - Что ж уже четверо младенцев преставились?
- Одиннадцать душ я загубил, родная моя! - с трудом выговорил граф.
Авдотья вскликнула и в ужасе отшатнулась от супруга. Но вдруг опомнилась и горячо обняла его.
- Пусть так! - сказала она решительно. - Пусть одиннадцать! Буду рожать тебе, пока Господь не простит нас и не оставит нам наше дитя! Двенадцатое будет с нами! Рожать буду тебе и двенадцатое дитя, и тринадцатое, и если Бог даст, то и больше. Будет у нас счастливая семья, Феденька! Только уж больше не греши! Оставь это!
- Оставил, Авдотьюшка, давно оставил, как есть бросил это шутовство, да баловство! Веришь ли ты мне? - спросил граф и с надеждой, смешанной со страхом разочароваться, заглянул в глаза супруге.
- Верю, Феденька, и уж ты мне верь, - сказала Авдотья. - Как перед Господом говорю тебе со всей моей правдой. Буду рожать тебе. Рожу сколько надо. Надо одиннадцать - рожу одиннадцать. И дальше буду рожать. Если на двенадцатом нашем дите Господь простит тебя, будет нам счастье. Будут у нас дети. Живые. Только обещай мне, слышишь, обещай! Да ведь ты уже пообещал! Только сдержи своё слово! Не губи больше никогда ничью душу! Сдержишь ли?
- Сдержу, Авдотьюшка! - горячо ответил граф. - С этой минуты всё. Тих буду, ни с кем ссориться не стану. Хоть пусть кочергой меня по спине огреют, улыбнусь и пойду прочь!
- Ну так и я сдержу своё слово, но и ты сдержи! - сказала Авдотья.
И пятое детё прибрал Господь, и шестое, и седьмое.
Граф только шёпотом говорил: 'Это мне за пятую загубленную душу', 'Это шестая уж смерть будет', 'Теперь седьмая'.
У графа был в книжице список его жертв, и каждый раз со смертью очередного своего ребёнка он вычёркивал одно имя в этом списке, вписывал имя умершего младенца и, перекрестись, говорил странную фразу: 'Ещё один долг уплачен'.
Одиннадцатой была дочь по имени Пря. Она ещё была жива, когда Авдотья в 1818 году родила двенадцатого ребёнка, девочку, которую назвали Прасковьей.
Но вскоре в возрасте трёх лет умерла и Пря.
Граф вычеркнул в своей книжице последнее имя жертвы, написал 'Пря' и сказал: 'Долг уплачен сполна'.
Возвратившись с похорон, граф с нежностью взглянул на Прасковью.
- Слава богу, хоть мой цыганёнок будет теперь жить, - проговорил граф Фёдор Иванович Толстой, которого звали Американец за то, что прожил он на острове близ берегов Америки, куда высадил его капитан Крузенштерн за буйный нрав, непослушание и за то, что подбивал команду к мятежу.
И правда, Прасковья Фёдоровна Толстая не умерла в младенчестве. По-видимому, к этому моменту долг и вправду был уплачен. Прасковье Господь отпустил ей срок жизни до 1887 года, хотя тогда ещё никто об этом не мог знать.
А в 1820 году родилась Сара, которая была столь мила, хороша, смышлёна и ласкова, что граф, наконец-то, решил, что Господь даровал ему полное отпущение за все его грехи на этой грешной Земле в этом бушующем мире.
Быть может, что и так. Но только за прошлые грехи. Господь отнюдь не отпустил ему грех будущий, грех чудовищный, тот смертный грех, который граф совершил уже после рождения Прасковьи и Сары.
А граф... Кажется, он успокоился настолько, что полностью забыл и о своих столь рано умерших одиннадцати отпрысках, и о своём обещании, данном им над кроватью усопшего третьего младенца.
Глава 3
Граф умел развлекаться, он умел и скучать, умел ненавидеть и любить, умел мстить жестоко, утончённо, зло и окончательно, и умел терпеть, выжидать удобного момента для того, чтобы свершить свою месть. А ещё граф умел прикидываться. Он мог быть ласковым и добрым с обидчиком, производить впечатление человека не обидчивого и снисходительного, каковым отнюдь не был. Ради мести он мог бы и обнять врага, и поцеловать его поцелуем Иуды, и похвалить не только в глаза, но и за глаза. Словом, никто не смог бы заподозрить графа в том, что он задумал отомстить своему обидчику, и меньше всех тот, против кого он замыслил свою месть.
Впрочем, у графа было множество и других весьма примечательных качеств, и почти ни одно из них не делало ему чести. Разве что умение посмеяться над другими, чем он был приятен всем остальным, и ненавистен тому, над кем шутил. А шутил он утончённо, жало его всегда было направлено в самое болезненное место его противника. Человека гордого он стремился всенародно унизить, человека несмелого выставить трусом, человеку вспыльчивому подстраивал такие обстоятельства, которые выводили его из себя, чтобы все увидели, каков он горячка, а человеку ревнивому он давал такие сильные поводы для ревности, что тому впору было удавиться.
Для того, чтобы пересказать всю историю графа Фёдора, не хватит и пятисот страниц убористого текста. Да это и ни к чему.
Граф был завзятый картёжный шулер. С того и жил, потому как деньги у него не задерживались, и всё то, что послала ему щедрая к нему Судьба, промотал он весьма скоро. Но плутовать в картах он выучился столь искусно, что не было ему равных ни в Петербурге, ни в Москве, и нигде в ином месте, где играют на деньги.
Стрелял граф очень метко, да и холодным оружием владел преотлично. Так что охотников драться с ним на дуэли не было, поскольку всех, кто на это отважился, он отправил на тот свет, и было их числом одиннадцать.
Однако же по причинам, изложенным выше, граф стал избегать дуэлей, что было ему чрезвычайно просто, поскольку, зная его меткость и ловкость, никто не отваживался более ссориться с ним.
Так что граф плутовал в карты, не опасаясь последствий и разоблачений.
Надобно сказать, что в те времена плутовство в карты не считалось столь уж сильным грехом, как, скажем, воровство. Ну, плутует в карты, что ж такого? Кто в молодости не шалил?
Глава 4
Российский поэт Александр Сергеевич Пушкин, ставший смолоду изрядно знаменитым, однако, постоянно нуждался в деньгах. Любил он последние деньги поставить на кон. Уж если Судьба решит посмеяться над ним, так уж с голого какой спрос? Авось, друзья не дадут с голоду умереть, или издатель гонорар выдаст авансом, за стихи, которые ещё не написаны, но будут написаны обязательно. А уж если Фортуна улыбнётся, тогда можно будет закатиться с друзьями, с чубуком и с чашей круговой, поехать к весёлым барышням и цыганам, всю ночь кутить и праздновать выигрыш, чтобы к утру от него и воспоминаний не осталось. Когда у Пушкина водились деньги, он их не считал и друзей угощать не жалел. Да без таких пирушек и тем для стихов и поэм было бы меньше. Не была бы написана 'Пиковая дама' и многое другое тоже было бы не того вкусу, не того пряного аромата холостяцкой разгульной жизни. И вправду сказать, что жизненные перипетии делают из одних философов, из других - поэтов. И если б не женился Пушкин 18 февраля 1831 года, написал бы он 'Сказку о рыбаке и рыбке' 2 октября 1833 года? Вопрос риторический.
Ну так Пушкин играл, и относился к карточной игре весьма серьёзно.
Ещё не будучи женатым, он порой в тщетной надежде шёл играть на последние деньги, но проиграв в честной игре, никогда не жалел о том, что проиграл. Ведь его увлекал азарт, неизвестность, он бросал вызов Судьбе. А бросать вызов Судьбе было излюбленным занятием Пушкина Александра Сергеевича, правнука Ивана Михайловича Головина, адмирала и по совместительству шута Петра Великого. Потому и не любил Пушкин шутов и шутовство, потому и вёл себя порой как шут, но никому не простил бы, если бы его выставлял кто шутом.
Глава 5
По окончании Морского кадетского корпуса граф Фёдор Толстой был определён в Преображенский полк. Образ его жизни соответствовал его буйному характеру. Карты, женщины, вино, самые сумасбродные выходки, дуэли, дерзость и совершеннейшая неуправляемость, непредсказуемость, дезертирство - это всё о нём. На назначенный смотр граф не явился, поскольку заинтересовался полётом на воздушном шаре. Полковника барона Егора Васильевича Дризена, который отчитал графа при всех, граф с трудом выслушал, не скрывая своего презрения, вставляя реплики, полные ответных упрёков и оскорблений, а под конец речи, когда полковник подошёл ближе и приказал графу замолчать, граф попросту плюнул полковнику в лицо.
- Предки мои ещё при государе Петре Великом в числе первых сановников были! - воскликнул граф.
- Да только ты-то тут при чём? - спокойно ответил барон Дризен, вытирая лицо белой офицерской перчаткой. - Думаешь гауптвахтой отделаться?
После этого полковник швырнул перчатку в лицо графу.
На дуэли граф тяжело ранил барона. Согласно закону, за дуэль, да ещё с непосредственным начальником по полку, графу следовало отсечь правую руку. Необходимо было срочно покинуть столицу.
Случай для бегства предоставила сама Судьба. Кузен графа, Фёдор Петрович Толстой, должен был отправиться в самое ближайшее время в составе экспедиции Ивана Фёдоровича Крузенштерна, которая финансировалась Российско-Американской кампанией. Экспедицией руководил дипломат и предприниматель, представитель этой кампании Николай Петрович Резанов. Но Фёдор Петрович не любил моря, страдал морской болезнью и в плаванье отправляться не хотел. В документах было указано только имя и фамилия офицера. Кузены обменялись документами, так что вместо Фёдора Петровича в экспедицию Крузенштерна отправился Фёдор Иванович Толстой.
Крузенштерн, ознакомившись с положительной характеристикой графа Фёдора Толстого, где говорилось о его покладистом характере и самом примерном поведении 'молодой благовоспитанной особы', благосклонно отнёсся к лейтенанту, прибывшему на борт корабля 'Надежда', но разочарование не заставило себя долго ждать.
И хотя Резанов и Крузенштерн сами были не в ладах, в отношении Фёдора Толстого у них мнение совпадало. Резанов характеризует его как человека необузданного, 'человека без всяких правил, не чтущего ни Бога, ни власти, то Него поставленной, сей развращённый человек производит всякий день ссоры, оскорбляет всех, беспрестанно сквернословит'.
Фёдор обыгрывал в карты других офицеров, пьянствовал и подбивал команду к бунту. Ссоры его нередко приводили к дуэлям. Один офицер по праву оскорблённого выбрал довольно необычный способ дуэли: он предложил им обоим выброситься за борт и там бороться на офицерских кортиках.
- Бред! - возразил граф. - Я не умею плавать!
- Лейтенант, вы - трус! - воскликнул офицер.
Тогда граф Толстой выхватил кортик, подбежал к офицеру, схватив его за одежды, вместе с ним выбросился за борт. Оказавшись в воде, граф начал яростно наносить своим кортиком раны своему неприятелю.
В воду полетели спасательные круги, матросы спешно спустили на воду шлюпку, куда прыгнули младшие офицеры, которые с трудом вытащили из воды сцепившихся в яростной схватке дуэлянтов. На следующий день офицер, с которым сражался граф, умер. За эту смерть граф расплатился жизнью Аринушки.
Глава 6
Терпение Крузенштерна было воистину ангельским, но граф не унимался. Подпоив корабельного священника отца Гедеона, граф приклеил его бороду к палубе корабля, а сверху приложил выкраденную им капитанскую гербовую печать. Проснувшегося священника он запугал тем, что печать, якобы, наложена самим капитаном, так что нарушать её целостность никак нельзя. Вложив в руку отца Гедеона ножницы, он убедил его отрезать бороду, поскольку, дескать, единственный способ для него обрести свободу и открепиться от палубы состоит в том, чтобы пожертвовать бородой, ибо нарушать гербовую печать никак нельзя, такое трактуется как государственная измена. Пришлось бедному священнику лишиться бороды, да ещё и сделать это надругательство над собой своими собственными руками.
В мае 1804 года 'Надежда' бросила якорь вблизи острова Нуку-Хиве, что в Маркизском архипелаге.
Сойдя на берег, команда предалась разврату с местными женщинами, пьянству и азартным играм. Старшие офицеры смотрели на такие забавы сквозь пальцы. Граф Толстой первенствовал в этом столь глубоко знакомым ему деле. Обыграв всю команду и освободив их от жалованья, выданного им, он швырял деньги направо и налево, щедро угощал команду на их же собственный счёт, а под вечер ввалился в салон местного татуировщика и велел ему украсить себя всевозможными татуировками. Так на груди графа появилась огромная и красочная хищная птица, окружённая диковинными и непотребными картинками самого разного характера.
В порту Санта-Круз-де-Тенерифе граф приобрёл взрослую самку орангутанга, окрестив её Дунькой. С большим трудом он уговорил Крузенштерна разрешить ему взять эту огромную рыжую обезьяну на борт 'Надежды'. Граф одевал обезьяну как женщину, танцевал с ней на палубе и проделывал с ней такие трюки, что среди матросов пошёл слушок о том, что граф женился на ней. Но эти шалости казались безобидными, с чем граф никак не мог смириться, ведь безобидные шалости были вовсе не его коньком! Ему требовалось не только молчаливо-шутливое созерцание, ему необходимо было вызывать более острые эмоции у окружающих.
Прокравшись в капитанскую каюту вместе с Дунькой, граф сложил корабельные дневники в кучу, сверху положил пару бумаг, которые на глазах у обезьяны стал пачкать чернилами, мять и рвать. Надругавшись над двумя листами бумаги, граф отошёл в сторону и предоставил Дуньке повторять его действия с остальными бумагами. Обезьяна решила, что это - новая забавная игра, так что она подошла к куче документов и принялась уничтожать основную ценность экспедиции - бортовые журналы и записи капитана.
Крузенштерн был в ярости. Корабль 'Надежда' взял курс на ближайший остров, каковым оказался остров Сиктаб в гряде русской Америки - Аляске и Алеутских островов. Графа вместе с его обезьяной капитан распорядился высадить на этом острове. Вслед за ним с борта на берег полетели пожитки графа, а вслед за ними на берег полетела скомканная характеристика графа Фёдора Толстого, в которой отмечалось его примерное поведение и покладистый характер.
- Капитан! - закричал граф. - Как же я отсюда доберусь назад до Петербурга?
- Надеюсь, что никак, - ответил капитан и, сплюнув за борт, велел отчаливать как можно скорей.
Глава 7
Бродя по острову, граф собирал случайные ветки, кору деревьев, сухие водоросли, словом всё, что могло гореть. Дунька помогала ему в этой новой игре. Свалив собранное топливо в огромную кучу, граф уселся рядом с ней. Порывшись в карманах, граф нашёл старый сухарь. Откусив половину, он протянул вторую половину сухаря Дуньке. Обезьяна приблизилась и, вытянув губы, осторожно взяла губами сухарь и с хрустом разгрызла его.
Он протянул к ней левую руку с сжатым кулаком. Дунька наклонилась к руке и стала обнюхивать кулак. В этот момент граф правой рукой достал свой кортик и с размаху вонзил его в шею Дуньке.
Он разделал обезьяну и изжарил её на костре, топливо для которой Дунька помогала ему собрать.
Голову обезьяны он поставил на невысокий камень рядом с собой и повернул лицом к огню.
Насытившись, граф обернулся к голове.
- Накормила, хозяюшка, благодарствую! - сказал он с ехидством. - Только надолго ли тебя хватит?
Голова молчала.
- Что молчишь? - свирепо спросил граф. - Не нравится? Ну так ступай прочь!
И он с силой пнул голову прямо в догорающий огонь. Сноп искр взметнулся в ночное небо. И тут капитан услышал звук холостого выстрела. Он вскочил на ноги и устремил свой взор в море. К острову приближался корабль, с которого заметили его костёр на берегу. Спасён!
Этим торговым судном граф был доставлен на материк в Петропавловск. Оттуда два года он добирался до Петербурга, по дороге заражая местных красоток иноземной болезнью.
Добираясь на попутных, а кое-где и просто пешком, обдирая в карты местных простофиль, пройдя через Сибирь и Урал, граф, наконец, прибыл в столицу. И хотя ему было запрещено там появляться указом императора Александра I, узнав о том, что в честь успешного возвращения экспедиции Крузенштерна в столице устраивается грандиозный бал, граф явился туда, дабы с шутовскими ужимками собственнолично поблагодарить капитана за весёлое времяпрепровождение на Алеутских островах, а также и во время всей экспедиции.
- Вас, капитан, чествуют за то, что вы совершили кругосветное путешествие на корабле 'Надежда', а я вот совершил своё кругосветное путешествие пешком безо всякой надежды! - сказал граф. - Только вот почему-то вас, которого прокатили на корабле, чествуют, словно героя, устраивая в вашу честь бал, а меня, которого несли только мои ноги, даже не пригласили на это торжество.
Ладони Крузенштерна сжались в кулаки, но он взял себя в руки.
- К сожалению, здесь, на балу, вы не находитесь в моей власти, но если бы вы сказали нечто подобное на корабле, я знаю, как я поступил бы с вами, граф, - спокойно ответил Иван Фёдорович.
- Женюсь, будет у меня сын, нареку его Иваном, и буду лупить его ежечасно и приговаривать: 'Какая же ты скотина, Иван Фёдорович!' - ответил граф и с гордым видом покинул зал.
На выходе его встретили караульные.
- Распоряжением Его Императорского Величества вы направляетесь в гарнизон Нейшлотской крепости для прохождения дальнейшей службы, - объявил ему капитан гвардии.
Чтобы заслужить прощение, граф стал проситься в действующую армию, где стал адъютантом князя Михаила Петровича Долгорукова. В сражении под Иденсальми князь был убит, графу повезло больше, он спасся.
Глава 8
После Отечественной войны 1812 года принимая во внимание его военные заслуги граф Фёдор Толстой был полностью прощён за его старые грехи, а также и за новые, которые он совершал даже в военное время. Храбрость сродни с безумием была ему защитой. Граф поселился в своём доме в переулке Сивцев Вражек. Он стал больше уделять времени организации торжеств, увлёкся изысканной кухней, принимал деятельное участие в дворянских собраниях и балах. Граф завёл знакомства со столичной богемой. В числе его знакомых были поэты Жуковский, Грибоедов, Баратынский, Батюшков и Вяземский. Особое расположение к нему испытывало Денис Давыдов, гусар, партизан, который также точно, как и граф, не любил над собой никакого командования и предпочитал действовать самостоятельно, и хотя требовал дисциплины от своих подчинённых, сам к повиновению вовсе не был склонен. В графе Фёдоре Толстом поэт-гусар ошибочно увидел родственную душу.
Через некоторое время в круг знакомых графа вошли и Пушкин, и Гоголь. Впрочем, Пушкин не спешил сближаться с графом, который в своей неразборчивости водил дружбу также и с Фаддеем Буглариным, который в дни Отечественной войны сражался на стороне Наполеона против своих же соотечественников, что не помешало ему занять весьма почётное место в ряду российской богемы и даже исполнять некоторым образом обязанности императорского цензора. Воистину, слаб духом был Александр I, не по праву считавшийся главным победителем Бонапарта, присвоивший себе этот титул, украденный у русского народа, у князя Михаила Кутузова и других полководцев России, не всегда русских по происхождению, но гораздо более русских по духу, нежели Фаддей Булгарин.
Иные говорят, что карточная игра князя Фёдора иногда была нечестна. Они бессовестно лгут. Карточная игра князя Фёдора вовсе не иногда была нечестна, она была таковой всегда. По-иному он не играл.
Чаадаев как-то сказал о нём Пушкину:
'Наш князь во всём такой удалый,
Бретёр, игрок и разгильдяй.
Он, безусловно, добрый малый,
Хотя изрядный негодяй'.
Пушкин улыбнулся, задумался на несколько секунд и ответил:
'Его душонка темновата,
Но не способна на измену:
Продал бы он отца и брата,
Но только за двойную цену'.
- Это, брат ты мой, надо опубликовать! - воскликнул Чаадаев.
- Не стоит вовсе, забудь, - возразил Пушкин. - Ещё обидится! К чему?
- Не обидится, ведь мы не укажем, на кого эта эпиграмма, - возразил Чаадаев. - Просто напишем 'На' и три звёздочки.