Пренебрежение Петра Великого к формальностям и бесполезным церемониям двора и низкая ступень развития [русского] народа не покидали его всю жизнь, что явственно следует из фамильярности, с которой он поддерживал отношения со своими дворянами и наиболее знатными фаворитами. Разгневавшись, ему было свойственно накладывать персональные наказания на своих министров, и он совершенно не церемонился с особой критикой в чей-либо адрес.
Г-н Штелин, изложивший собранные им анекдоты касательно великого основателя Русской империи в виде изящных баек, более всего подходящих для удовлетворения санкт-петербургского королевского семейства, отмечает: 'Царь любил, чтобы правосудие вершилось быстро; ничто не раздражало его больше, чем та медлительность, с которой ведутся дела в Германии, и он тщательно избегал подобного неудобства в своей администрации и во всём, что имело отношения к слугам. Если кто-нибудь вёл себя неподобающе вследствие дерзости, взбалмошности или распущенности, он наказывал его на месте розгами или куском верёвки таким образом, чтобы виновный после скорого суда ещё долго вспоминал о наказании.
Однажды он погорячился и наказал без повода человека, которому [затем] выпал случай продемонстрировать свою невиновность. 'Сожалею,- ответил справедливый Царь,- но я буду помнить об этом случае и на первый раз помилую тебя, когда ты заслужишь наказания'
Есть несколько анекдотов подобного рода, но я приведу один, связанный с молодым негром [negro], который прислуживал ему в качестве пажа:
Император был на борту яхты, находящейся в Финском заливе между Кронштадтом и Петербургом, когда стоял штиль, и он был вынужден оставаться на месте целый день. Отобедав, он вернулся в свою каюту, дабы уснуть, как он обычно поступал после полудня. Несколько сопровождающих его лиц затеяли игру на палубе и своим гвалтом разбудили его. Но едва они заслышали шум [разбуженного Петра], как попрятались из-за страха быть поротыми, и когда Царь показался с верёвкой в руках, то никого не застал, кроме несчастного негритёнка, мирно сидящего на ступеньках. Он схватил его за шиворот и отсыпал несколько ударов, лишь молвив 'Учись быть тихим и не буди меня, когда я сплю', после чего вернулся к отдыху, оставив негритёнка плакать навзрыд, ибо он понёс незаслуженное наказание.
Барон Люберас, главный инженер, Лесток, царский медик [Czar's surgeon] и двое русских офицеров флота, участвовавших в заварушке, потихоньку вышли из своих убежищ и устроили ему новый выговор, чтобы он замолчал. Однако тот ...
[текст обрывается на стр.45 и продолжается со стр.48]
... офицерам имперского двора, чтобы они отнеслись к таким личным наказаниям более сдержанно, в отличие от английского джентельмена, который мог вспомнить опрометчивые слова государя, произнесённые под влиянием случая. С Петром Великим русские перешли от варварского состояния к некоторому возвышению, и не следует забывать, что царь самым лучшим образом подходил на роль реформатора из-за одного с ними происхождения и потому, что был равнодушен к образу жизни настоящего изысканного аристократа, о чём свидетельствуют события. Когда мы вспомним, что царь был человеком почти гигантских пропорций с высотой шесть футов и семь дюймов и соответствующей мускулатурой, и, сверх этого, как предполагают, был склонен к неконтролируемым душевным припадкам, которые на протяжении всего его курса образования имели тенденцию скорее к росту, нежели к самообладанию, будет легко представить, что эти неуместные приступы были не столько болезненны, сколько унизительны. Впрочем, их было достаточно, чтобы выступать в качестве примеров вспыльчивости царя и оставлять после себя некий осадок, будто от побитого спаниеля.
Граф Девиер [Desiere] в молодости был особым фаворитом Петра Великого, и его жизнь являет собой любопытную иллюстрацию полной опасности судьбы, сопровождаемой и протекцией, и чином и даже личной свободой, находясь в зависимости от деспотичной власти царя и его преемников. Графа, бывшего денщика, служившего несколько лет генерал-полицмейстером [minister of police], во время царствования Екатерины I с позором разжаловал его шурин, князь Меньшиковым, после чего он был сослан в Сибирь, чтобы по истечении пятнадцати лет оказаться призванным императрицей Елизаветой. После службы денщиком у Петра Великого он командовал полком, продвинулся до генерал-майора, лейтенант-генерала, когда его, наконец, назначили на должность лейтенант-генерала полиции, в которой он находился вплоть до своей ссылки. Царь бдительно следил за всем происходящим в юрисдикции полиции, и поскольку скрыть что-либо от его ведома было очень трудно, от лейтенант-генерала требовалось соблюдать чрезвычайную осторожность в своём департаменте.
Однажды царь по-обыкновению сел в экипаж, следующий в адмиралтейство вдоль реки Мойки [Canal of Morika], в сопровождении лейтенант-генерала Девиера. Они проследовали до самого острова Новая Голландия, к складам корабельного леса. Там у них возникла необходимость преодолеть небольшой мост через канал, идущий от фермы Головина до реки Мойка [?]. Доски оказались неприбитыми и расшатанными настолько, что пересекать мост было опасно. Царю пришлось выйти, пока его денщики приводили доски в порядок, закрепляя их, чтобы он смог проехать.
Во время этих работ он не мог не выразить своего неудовольствия по поводу того внимания, которое полиция уделяет сохранности дорог и мостов, и, поскольку лейтенант-генералу довелось лично получить от него нагоняй, он постучал тростью о землю, словно наказывая его за нерадивость. 'Это научит тебя внимательности,- сказал он напоследок,- и научит тебя совершать обходы и видеть, всё ли в целости и сохранности' Мост к тому времени отремонтировали и царь уже отошёл от гнева, они снова сели в экипаж и Пётр, как ни в чём ни бывало, сказал начальнику полиции: 'Sadiss, brat!', то есть 'Садись, брат!'
Этот анекдот был поведан сыном графа Девиера, замещающим должность гофмейстера у великого герцога [Ольденбургского?] и видимо считавшего благородной изюминкой то, что в истории его семьи его отец перенёс таким образом личное наказание от великого царя! Всё было иначе, когда царь относился с подобной неуместной ожесточённостью к тем, кто был приучен к цивилизованности и утончённости Западной Европы. Смерть Лефорта, выдающегося французского генерала, которому царь обязан советами и инструкциями при первом знакомстве с военной тактикой, приписывают невыносимо тяготившему его пренебрежению, которым его награждали московитские дворяне и князья, относящиеся к нему с таким безразличием, словно считали недостойным [находиться рядом с ним].