|
|
||
I.В предыдущем нашем исследовании, посвященном литературным взаимоотношениям Пушкина и П.А.Плетнева, мы искали ответ вопрос о подлинном отношении стихотворения Плетнева "К портрету Батюшкова" - к "батюшковскому" письму 1821 года. О том, какая неразбериха царит до сих пор в этом отношении, может свидетельствовать мнение современного биографа Батюшкова, который предлагает считать это стихотворение - покаянным откликом Плетнева на это письмо... вопреки даже очевидным хронологическим данным.
Теперь нам нужно рассмотреть причины и возможное реальное основание другой ошибки того же исследователя - выяснить отношение этого стихотворения к определению "донос", которое оно будто бы получает в позднейших воспоминаниях одного из участников "батюшковской" истории 1821 года, Н.И.Греча.
Эта "ошибка" допущена В.А.Кошелевым еще в одном месте его книги "Константин Батюшков: Странствия и страсти", в котором автор говорит о надписи "К портрету Батюшкова". Это - глава о... детских годах поэта: ведь автор стихотворения сообщает и о том, что Батюшков, по его мнению, родился на берегах Северной Двины, и о том, что он имел своим предком древнегреческого поэта Анакреона. Именно эту (дез)информацию, содержащуюся в стихотворении, биограф предлагает рассматривать в качестве того "доноса", который будто бы видел в нем Греч!
Нам теперь стало известно, что Греч имел все основания назвать это стихотворение "доносом", - так же как и то, В ЧЕМ именно этот "донос" заключался и на кого (и кому!) он был сделан. Вот только в действительности он его так... не называл; а определил этим эпитетом - совсем другое сочинение того же Плетнева.
Но в данном случае мы можем сказать, что биограф, ПОДСТАВИВ вместо действительно упомянутого Гречем прозаического очерка Плетнева - подписанное его именем стихотворение, все равно, кажется... не очень сильно ошибся.
"В то время (1822)", - пишет Греч в своих воспоминаниях, - "вышла моя "История русской литературы". В ней помещено суждение П.А.Плетнева о творениях Батюшкова, о его поэтическом даровании, суждение самое справедливое и благоприятное. Батюшков нашел в нем не только оскорбление, но и донос, жаловался на Плетнева, называя его, будто по ошибке, Плетаевым. Напрасно все мы (особенно честный, благородный Гнедич), не подозревая, чтоб болезнь его могла усилиться до такой степени, старались его образумить. В последний раз виделся я с ним в Большой Морской. Я стал убеждать его, просил, чтоб он пораздумал о мнении Плетнева. Куда! он и слышать не хотел..."
Как видим, недовольство Батюшкова мемуарист относит вовсе не к СТИХОТВОРЕНИЮ Плетнева, а к посвященному ему прозаическому очерку того же автора, и утверждает, что все это происходило не в 1821 году, а позднее, на следующий год, когда вышел заключительный том его "Опыта краткой истории русской литературы", содержащий этот очерк Плетнева. Понятно, зачем это ему было нужно: в 1821 году, когда Батюшков находился за границей, Греч не мог лично беседовать с ним и защищать перед ним "суждение П.А.Плетнева".
С другой стороны, весной 1822 года, когда Батюшков был в Петербурге, ему уже, скорее всего, было не до суждений Плетнева, стихотворных или прозаических, и вряд ли он разговаривал со своими друзьями и знакомыми на эту тему. На основании этих соображений мы и предположили, что это ключевое слово - "донос" (содержащее в себе, как это совершенно справедливо предположил В.А.Кошелев, оценку июньского стихотворения "К портрету Батюшкова") было услышано Гречем из уст совершенно иного человека: именно того... на которого этот "донос" и был сделан!* * *
Собственно говоря, имя этого человека - в качестве одного из тех, кто якобы заступался за Плетнева перед Батюшковым, - тут же и называется. У нас нет возможности проверить ни это сообщение Греча, ни сделанное нами на его основе предположение. Но нам совершенно точно известны другие слова "честного, благородного Гнедича", сказанные им в этот самый момент времени, о котором вспоминает Греч, в письме П.А.Вяземскому 17 мая 1822 года. Их приводит в своем сочинении все тот же новейший биограф Батюшкова:
"Здесь мелькнул Батюшков, или, лучше сказать, видение из берегов Леты [название стихотворной сатиры Батюшкова на современных поэтов "Видение на берегах Леты". - А.П.], существо, впрочем, покрытое плотию цветущею, как и прежде, но забывшее все прежнее до самой дружбы. Он уехал - "рукой махнул и скрылся!" [заключительные слова из стихотворения Батюшкова "Странствователь и домосед"] Уехал в Крым, на Кавказ и еще куда-нибудь - искать здоровье, которое у чудака совершенно здоровое. Как не повторить за ним: "Сердце наше кладезь мрачный!" [слова из стихотворения Батюшкова "Счастливец"]
Уже одних этих слов, произнесенных по адресу человека, в котором все остальные наблюдающие его люди с сокрушением видят следы тяжелого психического расстройства (их слова по этому поводу также приводит биограф), - достаточно для того, чтобы с исчерпываюдщей ясностью представить себе всю картину отношений Гнедича к Батюшкову на протяжении второй половины 1810-х - начала 1820-х годов, которым они служат окончательным итогом. В этих словах звучит нескрываемое торжество человека, чувствующего себя сейчас победителем в том "бое Гезиода и Омира", который происходил на протяжении этого времени; человека, со всей наглядной убедительностью доказавшего свою правоту в оценке соперника.
Но кроме того, это торжество - именно нескрываемое. Автор статьи о Гнедиче в биографическом словаре "Русские писатели: 1800 - 1917" сообщает:
"Говоря о Гнедиче как человеке, все современники - от С.П.Жихарева до Н.В.Гоголя - отмечали его простодушие, наивность, инфантильное и по-своему милое тщеславие".
Есть, стало быть, "простодушие и наивность"... зла; "простодушное и наивное" желание похвастаться совершенным злодеянием. Потому что в приведенных словах из письма Вяземскому 1822 года - Гнедич почти не скрывает того, что именно он был инициатором роковой февральской публикации прошлого, 1821 года (любопытно, что рядом, прямо в стык с этим сообщением биографа в словаре помещен - портрет Гнедича из рукописей Пушкина 1830 года, черты которого - взгляд из-под нависших бровей, опущенные уголки губ - выражают явное коварство!).
Как мы обратили внимание в нашем анализе шагов, предпринятых Пушкиным, Баратынским и Плетневым по преодолению ее последствий, публикация эта, помимо самой элегии Плетнева, включала в себя и два непосредственно примыкающих к ней на страницах журнала стихотворения.
И одним из них - было стихотворение Баратынского "БОЛЬНОЙ". Его тема - в качестве точного диагноза, констатировала начало развития душевного заболевания у Батюшкова, и, что самое отвратительное, в качестве такого, адресованного, по смежности, Батюшкову произведения - служила КАТАЛИЗАТОРОМ этого заболевания; подталкивала поэта к нему, ввергала его в пучину психического расстройства.
И теперь, в 1822 году, не скрывая своего торжества по поводу того, что и этот его диагноз оправдался, и этот его план был осуществлен, - Гнедич в письме Вяземскому твердит и твердит ТОТ ЖЕ САМЫЙ МОТИВ, в его выражающем едкую насмешку перевернутом, негативном аспекте: "ЗДОРОВЬЕ... ЗДОРОВОЕ... СУЩЕСТВО, ПОКРЫТОЕ ПЛОТИЮ ЦВЕТУЩЕЮ..." Как та самая лягушка-путешественница, которая наивно и простодушно обрекает себя на гибель, лишь бы только похвастаться своим изобретением: "Это я! я!"* * *
Итак, мы видим, что реакция Батюшкова, какова бы она ни была, НЕ МОЖЕТ ОТНОСИТЬСЯ К КНИГЕ ГРЕЧА: она вышла в 1822 году, а Батюшков протестовал против выступлений Плетнева, как нам дают это понять его "письма" Гнедичу, в августе 1821 года, а также - в четверостишии, записанном в альбом Жуковского в ноябре этого же года.
В этих же письмах он сообщает о своем решении покончить всякие счеты с русской литературой, совершить, так сказать, "литературное самоубийство". И в 1822 году, когда Батюшков вернулся в Россию, ему, конечно же, было уже не до "Истории" Греча и содержащейся в ней заметки Плетнева.
Особый интерес, с нашей точки зрения, представляют собой причины, заставившие Греча произвести такую хронологическую и фактографическую подстановку. Эти причины для нас уже совершенно прозрачны: Греч не мог, без ущерба для своей прижизненной репутации, напомнить о своей причастности к травле поэта. Публикуя в своем журнале, пусть и не по собственной воле, февральский пасквиль, он, со своим умом сугубо практического направления, конечно, хорошо понимал его смысл.
В то же время, желая угодить противоположной стороне, он не мог не похвастаться и своей причастностью к событиям, последовавшим за этой публикацией, и не упомянуть о "доносе", разоблачающем недоброжелателя Батюшкова, - напечатанном им же и в его же журнале!...
Более того, Греч достаточно определенно указывает и на сам этот "донос", и даже сообщает нам драгоценную информацию о некоторых обстоятельствах его появления, которую, помимо его мемуаров, мы больше нигде не могли бы обнаружить. Эта информация и касается очерка Плетнева, опубликованного в 1822 году, и его связи с прошлогодним стихотворением "К портрету Батюшкова".
Когда мы теперь, после близкого знакомства с надписью "К портрету Батюшкова", читаем ту часть "Заметки о сочинениях Жуковского и Батюшкова" (так называлось прозаическое "суждение" Плетнева, о котором вспоминает Греч), которая посвящена второму из упомянутых в ее заголовке поэтов, мы обнаруживаем, что прозаический текст самым очевидным образом представляет собой ПРОГРАММУ СТИХОТВОРЕНИЯ.
Неслучайно ведь В.А.Кошелев, выбирая из двух плетневских стихотворений 1821 года, адресованных Батюшкову, то, к которому можно было бы отнести примененный Гречем к прозаической заметке эпитет "донос", - остановился именно на стихотворной надписи: для него, несомненно, тоже было очевидно генетическое родство двух этих текстов. Жаль только, что он не соблаговолил сообщить о ходе своих мыслей читателям...* * *
Провести требующийся сопоставительный анализ нетрудно. В заметке, как и в стихотворении, утверждается близость Батюшкова поэзии древних:
"...Он, кажется, не верит, чтобы все, прекрасное для него, было прекрасным и для других, и потому все его произведения, выдержавшие искус обдуманности, сбросили с себя личность времени и места, и вышли в таком виде, в каком без застенчивости могли бы показаться в древности, и в каком спокойно могут идти к будущим поколениям".
Строками о прямом родстве поэзии Батюшкова с античной поэзией начинается и стихотворная надпись:
Потомок древнего Анакреона,
Ошибкой жизнь прияв на берегах Двины,
Под небом сумрачным отеческой страны
Наследственного он не потерял закона...
Различие лишь в том, что в прозаической заметке, в соответствии с жанром критического разбора, природненность Батюшкова античности получает рациональное объяснение - возводится к причинам, кроющимся в его поэтической личности.
В заметке приведенный пассаж заканчивается фразой, кажется, уже прямо готовой к перенесению в поэтическую форму - превращению в строку об "ошибочном" рождении поэта "на берегах Двины":
"По любимым картинам природы Батюшкова, с трудом себе веришь, что он житель холодного Севера".
А чуть позже, в последнем абзаце статьи, следует фраза:
"Мелодический слог его составляет самую нежную, самую сладостную (употребим любимый его эпитет!) музыку для слуха и сердца".
Стихотворение же заканчивается памятными нам строками, в которых фигурирует та же самая лексика - эпитет, который критик считает специфически батюшковским:
...И сладостны его живые песнопенья,
Как Ольмия благоуханный мед.
Вставляя в авторский текст своей заметки батюшковский эпитет, усваивая его своей прозе, Плетнев подготавливает даже появление батюшковской реминисценции, которую представляет собой последняя строка его стихотворения. Вот только сама эта реминисценция из "Гезиода и Омира..." - здесь отсутствует: отсутствует... тот самый "донос", который, по словам Греча, должен находиться в этой заметке. "Донос" же - содержался не в ней самой, а в стихотворении, с которым она так тесно, текстуально связана.II.При такой очевидной близости двух текстов возникает естественный вопрос о причинах ее появления.
Любопытно, что в одном из современных изданий сочинений Плетнева, в котором, в числе других статей Плетнева, перепечатан и текст этой "Заметки..", - в раздел стихотворений не включена плетневская надпись "К портрету Батюшкова" (хотя печально известная элегия "Батюшков из Рима" - там присутствует!). И наоборот, второе из этих изданий, сборник стихотворений Плетнева, включает стихотворную надпись и, понятным образом, не содержит прозаической статьи. Таким образом, современный читатель практически лишен возможности сличить эти тексты и построить собственную догадку об их взаимоотношениях.
Зато мы можем догадываться, почему составители этих сборников избегают соединения двух этих текстов под одной обложкой, точно так же, как и биограф Батюшкова избегает их сопоставления, подразумеваемого мемуарами Греча, к которым он же сам апеллирует.
Трудно, почти невозможно понять мотивы, которыми руководствовался бы автор, зарифмовывая свой прозаический очерк или, наоборот, пересказывая в прозе свое стихотворение: кажется само собой разумеющимся, что, если бы ему довелось обратиться к одному и тому же предмету в разных литературных формах - то он и сказал бы о нем в каждом случае что-нибудь новое, подошел бы к нему с разных сторон, а не повторял бы одно и то же, как мы видим это в случае с Плетневым!
Но... совсем другое дело, если подобные вещи написаны - двумя разными авторами: наибольший интерес тогда бы как раз и представляло собой - повторить сказанное другим, но - совершенно в иной литературной форме...
Именно так мы и предположили с самого начала и привели аргументацию, показывающую, какому именно автору должно В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ принадлежать стихотворение, ПОДПИСАННОЕ ИМЕНЕМ Плетнева. То, что прозаическая программа его находится в очерке Плетнева, - служит оправданием этой подписи. Наличие такой "программы" показывает, что это стихотворение в равной степени принадлежит и ему, что это - мысль Плетнева, облеченная в поэтическую форму...
Тем самым, кстати говоря, слова Пушкина в письме 1822 года о том, что Плетневу более приличествует проза, нежели стихи, - приобретает новое, гораздо более конкретное измерение. Это замечание теперь как бы приоткрывает новый подход к поэзии Плетнева (по крайней мере - ее части, и вряд ли не лучшей!), - к решению вопроса о ее авторстве. Плетнев, в точном соответствии со словами Пушкина, выступает в своем стихотворении автором прозаической мысли, облеченной другим автором, со-автором его, в поэтическую форму...
Одним словом, все, казалось бы, происходит в точном соответствии с планом, предлагающимся в известном пушкинском стихотворении "Прозаик и поэт" (1825):
О чем, прозаик, ты хлопочешь?
Давай мне мысль какую хочешь:
Ее с конца я завострю,
Летучей рифмой оперю,
Взложу на тетиву тугую,
Послушный лук согну в дугу,
А там пошлю наудалую,
И горе нашему врагу!
Тем более, что это стихотворение, возможно, имеет и самое прямое отношение к истории 1821 года, служит о ней - воспоминанием: как мы уже обращали внимание, в образности этого пушкинского произведения содержатся мотивы... сражения Одиссея с циклопом Полифемом из второй поэмы Гомера, "Одиссеи": таким же одноглазым, "кривым", каким был и поэт Гнедич...
Наконец, в тексте заметки Плетнева, посвященной, напомню, не только Батюшкову, но и Жуковскому, было процитировано стихотворение, которое подсказывало "со-автору" Плетнева уже не только содержание, но и поэтическую форму "стихотворной надписи", в которую это содержание в стихотворении "К портрету Батюшкова" будет облечено.
Этим процитированным рядом, в одной связке с заметкой о Батюшкове стихотворением была... НАДПИСЬ ПУШКИНА, КОТОРАЯ ТАК И НАЗЫВАЛАСЬ: "К ПОРТРЕТУ ЖУКОВСКОГО"!* * *
В нарисованной нами (повторю - исключительно благодаря тайному указанию, обнаруживающемуся в воспоминаниях Греча) картине возникновения стихотворения "К портрету Батюшкова" существует, казалось бы, одно противоречие, которое делает ее неправдоподобной: это - хронология. В самом деле, стихотворение напечатано в июне 1821 года, а заметка, на основе которой оно, как мы утверждаем, написано, - появляется... в 1822 году.
Но оказывается, что это противоречие далеко не бесспорно. Наши первоначальные выводы ХРОНОЛОГИЕЙ возникновения двух этих произведений не столько ставятся под сомнение, сколько... подтверждаются!
Впечатление, создаваемое публикацией заметки Плетнева в книге Греча 1822 года, - впечатление, что две эти вещи разделены сроком примерно в один год, - обманчиво. В действительности, от историков литературы мы можем услышать, что еще в 1821 году, то есть параллельно с опубликованием стихотворения в "Сыне Отечества", Плетнев читал в Вольном обществе любителей российской словесности цикл докладов "Общая характеристика русских поэтов".
И, по вполне правдоподобному выводу из этого утверждения исследователей, заметка, опубликованная Гречем в 1822 году, восходит к этому циклу, является одним из его фрагментов.
Однако как раз теперь, когда мы собрали воедино все ставшие нам известными обстоятельства и представили их себе более детально, первоначальная картина и начала вызывать у меня сомнения! Упомянутое предположение исследователей, так удачно "исправляющее" нам хронологию возникновения заметки Плетнева, при ближайшем рассмотрении оказывается далеко не столь основательным.
Первым делом возникает вопрос: включал ли цикл 1821 года, о котором они, эти исследователи, нам сообщают, доклады, посвященные Батюшкову и Жуковскому? И даже если это так, если включал - мы не можем быть уверены в том, что текст заметки, опубликованной в 1822 году, В ТОЧНОСТИ воспроизводит текст такого доклада. Наоборот, вполне естественно было бы предположить, что, готовя его к печатной публикации, автор редактировал или даже переработал его.
Следы этой переработки читатель и сам может заметить, если - обратится к тексту статьи. Мы ведь начали цитировать ее часть, относящуюся к Батюшкову, - С СЕРЕДИНЫ. А в начале, по правде говоря, из нее и цитировать-то... нечего. Текст представляет собой вполне бесцветную, абстрактную характеристику, некое риторическое упражнение, которое, в качестве светско-академического комплимента, годилось бы для любого литератора...
И только с середины - и именно с тех самых строк, КОТОРЫЕ ПРЕДСТАВЛЯЮТ СОБОЙ ТОЧНУЮ ПАРАЛЛЕЛЬ СТИХОТВОРЕНИЮ! - начинается настоящая критическая проза, начинает говориться действительно что-то очень важное о Батюшкове, характеризующее его неповторимую поэтическую индивидуальность...
Так что мы, кажется, поторопились, разграничивая "прозаическую мысль" ПЛЕТНЕВА и ее поэтическое воплощение. Кажется, сама эта мысль принадлежит... не АВТОРУ "Заметки о произведениях Жуковского и Батюшкова", а настоящему поэту, тому же, кем написана стихотворная надпись...
Он-то, этот поэт, сочинивший стихотворение 1821 года (так я теперь начал думать), и написал соответствующую этому стихотворению, как бы имитирующую его прозаическую программу или излагающую его содержание в прозе вставку в текст отрывка из лекций Плетнева, когда он готовился к опубликованию в составе книги Греча.
Зачем ему это понадобилось? - Но это как раз очень понятно: именно для того, чтобы создать то впечатление, которое у нас возникло первоначально, впечатление, что стихотворение 1821 года по праву ПРИНАДЛЕЖИТ ПЛЕТНЕВУ, имеет, по крайней мере, содержание, заимствованное из ЕГО текста...* * *
И одновременно - вставка эта скомпонована так, чтобы содержать данные, которые позволили бы, рано или поздно, разрушить эту иллюзию, позволили бы отдаленным потомкам составить себе истинное представление о происходящем.
В соответствии с этим, помимо того, что процитированные нами пассажи из "Заметки..." Плетнева обращены генетически к одному литературному произведению - стихотворению "К портрету Батюшкова", они несут в себе обращенность... и к другому литературному тексту.
И нашему читателю этот текст - уже известен. Это публикация из журнала 1806 года "Лицей" (журнала, кстати, печатавшего и произведения Батюшкова того времени), с которой мы столкнулись, исследуя загадку происхождения лицейского портрета Пушкина:
"...Платье и способ одеванья во всей точности списанный есть то, что делает частным человека, как особенное существо такого-то возраста, города и страны. Нагота, а с нею я разумею всякий наряд, или уборку идеальную и произвольную, есть то, что наиболее стремится к соделанию общим изображения представляемого лица.
Что такое делает искусство, которое в отношении к современнику, употребляет сие последнее средство? Оно повторяет то, что возвещает об нем общественное мнение.
Знаменитость, каковую приобретает кто-нибудь своим гением или деяниями, не выводит ли его из тесного круга общества, коего он есть или был членом?
Система наготы или идеального наряда, в отношении к ее представлению, производит то же самое действие. Она переносит в физического человека то общее бытие, которое слава приобрела человеку нравственному. Во мнении общественном, она служит способом сказать современникам и грядущим векам, что такой-то человек перестал быть особенным человеком такого-то города, такого-то времени, и стал человеком всех веков и стран света..."
Перечитайте приведенные мною отрывки из этой статьи о функциях изображения наготы в произведениях скульптуры и живописи древних и подражающих им новых авторов - и сравните с цитировавшимся мной пассажем из статьи 1822 года:
"...Он (Батюшков), кажется, не верит, чтобы все, прекрасное для него, было прекрасным и для других, и потому все его произведения, выдержавшие искус обдуманности, сбросили с себя личность времени и места, и вышли в таком виде, в каком без застенчивости могли бы показаться в древности, и в каком спокойно могут идти к будущим поколениям. По крайней мере, классическая школа, как древняя, так и новейшая, менее прочих страдала от времени и места".
Здесь ведь тоже, как и в публикации 1806 года, говорится об изобразительных средствах, позволяющих автору сделать свой предмет достоянием всех времен и народов.
Только в более ранней статье это применяется к проблеме увековечения изображаемого лица, а в более поздней заметке - к проблеме долговечности самих произведений поэта. Кроме того, в первом случае прямо повествуется о приеме наготы - а во втором этот образ наготы, обнажения прямо не называется.* * *
Однако... ведь именно он, этот ключевой для рассуждения 1806 года образ и подразумевается характером описания особенностей произведений Батюшкова: "СБРОСИЛИ С СЕБЯ личность времени и места" - подобно тому, как, раздеваясь, сбрасывают с себя одежды; и наоборот: "вышли В ТАКОМ ВИДЕ, В КАКОМ БЕЗ ЗАСТЕНЧИВОСТИ МОГЛИ БЫ ПОКАЗАТЬСЯ..."
Здесь уже тот же самый образ "наготы" - создается "от противного"; в качестве "параллельной" буквальному смыслу фразы мысли о том, что почувствовал бы современный человек, "показавшись", при "выходе" на люди, в том же виде... в каком предстают перед нами персонажи античной скульптуры!
Автор этой вставки в статью 1822 года, должно быть, был хорошо знаком с анонимной публикацией 1806 года и, вероятно, был отлично осведомленным об обстоятельствах ее появления и о том, кто является ее автором. Вряд ли это мог быть Плетнев, который в то время еще учился в Тверской духовной семинарии...
А что касается момента времени появления реминисценции из этой публикации 15-летней давности - то это тоже вполне закономерно.
Напомню, что лицейский портрет Пушкина, в котором, по нашему мнению, преломились художественные принципы, изложенные в эстетическом трактате из журнала "Лицей", послужил основой для пушкинского портрета, опубликованного в первом издании поэмы "Кавказский пленник". Как раз в это время, в 1822 году, это издание готовится к печати, и Пушкин ведет по этому поводу известную нам уже переписку - с Н.И.Гнедичем.
Проанализировав эту переписку Пушкина с литератором, скрывавшимся в качестве режиссера, кукловода за анти-батюшковской публикацией 1821 года, - мы пришли к выводу, что она пронизана скрытыми откликами на это остающееся еще в момент ее возникновения животрепещущим событие. Так что теперь - вполне закономерно обнаружить, что и один из текстов, документов, относящихся к этому событию, участвовавших в самом его совершении, формировании того, а не иного направления его протекания, - в свою очередь... содержит в себе ОПОСРЕДОВАННУЮ отсылку к той же самой пушкинской поэме, первому ее изданию, которому была посвящена эта переписка.
Наконец, необходимо напомнить и о существовании предположения (исследователя пушкинской графики А.М.Эфроса) о том, что сам этот портрет Пушкина-лицеиста - сделан рукой того поэта, которому и адресована литературно-критическая характеристика 1822 года, Батюшкова...
Так ли это или не так, справедлива ли наша НОВАЯ мысль об авторской принадлежности части текста плетневской заметки, опубликованной в книге Греча 1822 года, и о времени ее, этой части, этой предполагаемой вставки, написания - все это нам и предстоит обсудить.
|