Из десяти запущенных сегодня "пираний" домой вернулись только восемь. Такое случается сплошь да рядом, но я расстроился, словно потеря зондов произошла из-за моей личной некомпетентности. В полседьмого, зевая как сытый кашалот, заявился Паоло. Паоло предпочитает работать по личному скользящему графику и, поскольку с работой своей справляется отлично, никто против этого не возражает. Выслушав мой короткий доклад, он неопределенно пошевелил пальцами в воздухе и водрузил свое немалое тело в печально скрипнувшее кресло.
- Спокойно, студент, - пропыхтел он, - Пираньи - материал расходный, лимиты на этот месяц пока имеются.
- И еще, похоже, пробы из двести шестнадцатого керна испорчены, - сообщил я виноватым тоном. - Наверное, мне нужно было обработать их вручную.
- Тебе нужно за гайку подержаться, - заявил Паоло. - Свободен, студент! Суши весла, в смысле, отдыхай.
Я в очередной раз ни фига не понял, но уточнять не решился.
Покинув лабораторный отсек и поднявшись на архаичном эскалаторе к верхней палубе, я пошел по пустынному тихому коридору в сторону Левиной радиорубки. Пол привычно покачивался под ногами. Никогда бы в жизни не подумал, что на ганимедской подледной гидростанции может быть так обыденно, тихо и даже скучно. А три месяца назад я на сто процентов был уверен, что мне жутко повезло. Еще бы! Выиграть единственное распределение в Дальнее Внеземелье, на станцию Модхейм! Жребий тянули всем потоком. Никогда не был везунчиком, а тут такая удача! Радость несколько омрачал тот факт, что на реверсе этой медали значилось: "два с половиной года". Но мы с Аришкой решили, что мы сильные. Ведь что такое разлука? Не более, чем тренинг для настоящих чувств, цемент для серьезных отношений. Зато молодого специалиста с опытом работы на ганимедской ГИС потом будут рвать с руками и ногами. И вот я улетел к Юпитеру, на самую старую из подледных станций, моя девушка осталась в Антарктике, а теперь, спустя всего два месяца настоящей разлуки, я уже не так уверен в правильности своего выбора. Последнее письмо от Аришки я получил две недели назад, хотя мы договаривались писать друг другу каждые два дня. Вот и думай, что хочешь.
- Оставь меня в покое! - сердито сказал впереди тихий женский голос.
Я невольно замедлил шаги и прислушался. Невнятно и сладко забормотал мужской голос.
- Прекрати, - повторила женщина.
Справа от меня тянулась "галерея героев", как ее называл Лева, два ряда физиономий именитых сотрудников Модхейма. Портрет с подписью "Рауль Мартинес" едва приметно помаргивал, словно бы сам Мартинес, похожий на пожилого Хемингуэя, подмигивал мне весело и ободряюще. Слева от меня, пятью шагами впереди, располагался отворот в боковой коридор. Непроизвольно вытягивая шею, я осторожно двинулся вперед.
Они стояли почти у самого прохода: старший гидробиолог станции Гас Трэнтон и Хелена ван Дайк. Они не видели меня, увлеченные своим то ли спором, то ли ссорой, и я хотел было тихонько проскользнуть мимо, но Гас вдруг протянул белую ухоженную руку и весьма бесцеремонно схватил Хелену за задницу. Это было настолько невероятно, что я остановился. Гас Трэнтон, тихий кабинетный гриб с лицом вечного девственника, к которому не хватало древних очков с толстыми маленькими стеклами, ухватил гляциолога Хелену ван Дайк за задницу! Нагло, развязно и еще черти знает как. Я обомлел. Хелена коротко размахнулась. Шлеп! Голова Гаса дернулась влево, но пальцы он разжать и не подумал. Я громко кашлянул. Трэнтон вздрогнул, увидел меня и быстро убрал руку. Хелена, покраснев до корней волос, упорхнула прочь, а я и Гас остались стоять в коридоре. Некоторое время мы рассматривали друг друга с интересом и некоторой неприязнью, потом Трэнтон пригладил ладонью волосы и сказал самым светским тоном:
- Вы неважно выглядите, Антон, у вас лицо сердитое, - он секунду подумал и добавил. - Вам просто необходимо подержаться за красную гайку.
- А вам? - спросил я, тихо закипая. - Может, вам тоже необходимо за какую-нибудь гайку подержаться?
- Несомненно, - Трэнтон с готовностью махнул головой, глаза у него были масляные. - Именно за этим и иду. Был рад пообщаться.
- Взаимно, - пробормотал я.
Дурдом какой-то! Что этот тип курит?
Хелена нагнала меня почти у самой радиорубки.
- Антон, погодите, - она поймала меня за рукав.
- Если вы об этом? - сказал я, - то обещаю никому ничего не рассказывать.
- Вы все неверно поняли, - Хелена неловко улыбнулась. - Не думайте ничего такого про Гаса.
Я кивнул. Наверное, она заметила на моем лице тень сарказма, потому что сразу добавила:
- Дело в том, что Гас занимается кое-какими исследованиями, а это, скажем так, побочный эффект.
- Да мне-то что, - пробормотал я.
Хелена испытующе заглянула мне в лицо.
- А как у вас дела, Антон? - внезапно спросила она, - Письмо от девушки не пришло?
Мысленно понося Леву самыми распоследними словами, я покачал головой.
- А вы подержите красную гайку, - посоветовала Хелена. - Будет легче. Ей-богу.
Вот, не хочешь доверяться трепачам, а выходит так, что доверяешься. Над Модхеймом два десятка километров метастабильного кристаллического льда и вся связь с поверхностью Ганимеда идет исключительно через кабели подъемной шахты. Так уж здесь повелось, что кабелями, а присно и приемом-передачей неслужебной информации ведает бортинженер гидростанции Лева Симонов, он же по совместительству трепач и болтун.
С трудом сдерживая злость, я постучался в радиорубку, бывшую одновременно мастерской и Левиной каютой.
- Входите! - крикнули из-за двери.
Я вошел. Хозяин рубки сидел за раскрытым монитором.
- А! Это ты! - сказал Лева неохотно, - Садись, коли пришел.
- Кого я не люблю, так это болтунов, - сказал я, останавливаясь у него за спиной.
- Я тоже, - поддержал Лева. - Ты про что, вообще?
- Елки-палки! Тебя кто-нибудь просил трепаться про меня и Арину?
- Да я и не трепался особенно, - обиженно ответил Лева. - Ну, Тоньке обмолвился ненароком. А что ты так разволновался?
- Ничего. Мне сообщения были?
Лева грустно покачал головой:
- Нет, старик. Разве ж я бы молчал?
- Кто тебя знает, болтуна?
- Давай чуть позже подеремся, - жалобно предложил Лева, - а то мне еще заявки нужно сегодня оформить.
- Да я, собственно, про почту зашел узнать. А что за заявки?
- На гайки.
- Какие еще гайки? - удивился я.
- Тебе по сортаменту перечислить? - ехидно осведомился Лева.
- Обойдусь, - мрачно сказал я.
Уже в открытых дверях я остановился:
- Слушай, Лев, за какие гайки мне сегодня уже в третий раз советуют подержаться? Да и раньше, если вдуматься...
- А, это? - Лева пренебрежительно махнул рукой, - Не слушай местных фольклористов, лучше сходи на смотровую, развейся. Полезнее будет...
В наимерзейшем настроении я вышел из рубки. Совершенно не собираясь следовать Левиному совету, я побродил полчаса по коридорам верхней палубы и неожиданно оказался перед шлюзом на кольцевую открытую площадку, а оказавшись, подумал: "Почему бы, собственно, и нет?"
Станция Модхейм одна из самых старых станций в Системе, здесь много чего приходится делать руками. Штурвал внутреннего люка поворачивался так неохотно, будто испытывал ко мне личную неприязнь. Четыре натужных оборота, и можно открывать внешний люк. Я поправил надутый ворот оранжевого комбинезона, потрогал рыльце кислородной маски и, чуть пригибаясь, шагнул в овальный проем.
Подледный океан Гильгамеша обрушился на мои барабанные перепонки какофонией оглушительных шорохов, плесков, тягучих вздохов. Словно гигантская мельница, медленно вращая прозрачными жерновами, без устали перемалывала миллиарды игольчатых льдинок в черную студеную жижу. Разом оробев, я сделал несколько осторожных шагов по металлическому настилу и взялся обеими руками за леера ограждения. Ледяные стены каверны Реггиса, освещенные прожекторами станции, почти вертикально уходили вверх и терялись в беспросветной морозной мгле. Черная вода, качаясь, билась о покрытые наледью антиспрединговые кольца, раскачивала блестящие борта станции и я, вместе с тоннами металла, качался на зыбкой волне, которой было тесно и муторно в полукилометровой ледяной расселине. У меня почти сразу же замерзли уши и щеки, но я знал, что это не более, чем психологический эффект. Немного левее того места, где я стоял, метрах в пятнадцати над светящимися окнами кают верхней палубы, неподвижно висел в воздухе телескопический раструб транспортной шахты, от него тянулись вниз слабые нитки энергетических кабелей. Когда раструб пристыковывают к станции, она, наверное, становится похожа на тарелку с огромной дымовой трубой.
Я немного поглазел на черную воду, потом, не спеша, двинулся вдоль борта, намереваясь обогнуть станцию по кругу, и увидел стоявшего у ограждения человека. Еще один любитель вечерних прогулок. Впрочем, вечер здесь понятие вдвойне относительное. Человек, несильно размахнувшись, кинул что-то в воду, потом, обернувшись в мою сторону, церемонно склонил голову. Несмотря на кислородную маску, я узнал его почти сразу. Это был Владлен Михайлович Вершинин, директор ГИС "Модхейм", царь, бог, кумир, научный руководитель и пэр маленького коллектива, членом которого мне предстояло сделаться на ближайшие сто двадцать восемь недель. Господи! За это время можно три раза стать отцом или матерью...
Вершинин приглашающе помахал мне рукой и я, придерживаясь за леер, пошел в его сторону.
- Здравствуйте, Владлен Михайлович.
- Здравствуйте, молодой человек, - сказал он, пожимая мне руку. - Решили взглянуть на черный нектар распутного виночерпия Ганимеда?
Я промямлил нечто утвердительное.
-Ну, как вам работа? Осваиваетесь?
Я отозвался в том плане, что вхожу в курс дела. Наши голоса звучали чуть невнятно из-за масок.
- Что ж, - сказал Вершинин, - Рад за вас, Антон, - он сунул руку в карман, достал оттуда большую гайку, украшенную двумя мазками синей и белой краски, и задумчиво повертел ее в пальцах.- Я знаю, что работа у вас пока рутинная и скучноватая, но это ничего. Вот месяца через два у нас намечается программа с погружениями. В аквакостюме приходилось работать? - Вершини размахнулся и кинул гайку в неспокойную зыбкую воду.
- Пару раз, - ответил я, зачарованно провожая гайку глазами.
- Ничего, поднатореете, - заверил меня директор, в его пальцах уже была другая гайка, тоже с сине-белыми пометками.
"Елки-палки, - подумал я. - И тут гайки. Что ж, все логично: Лева заказывает их на базе, гайки спускают по транспортной шахте и директор кидает их в воду".
Вторая гайка, кувыркаясь, полетела по пологой дуге. Сила тяжести на Ганимеде в три раза меньше земной, поэтому металлический шестигранник булькнулся в воду довольно далеко от борта станции. В свете прожектора я отчетливо видел водяной всплеск.
- А как настроение вообще? - Вершинин испытующе покосился на конус моей маски. - По дому не скучаете?
Похоже стараниями Левы о проблемах Антона Сорокина на Модхейме знали теперь все от директора до робота-уборщика.
- Последнее письмо от невесты получил две недели назад! - отрапортовал я. - Но это не смертельно, Владлен Михайлович! За борт я кидаться не стану.
Вершинин взглянул на меня удивленно:
- У вас есть невеста? Извините, не знал. А перебои с большой связью здесь иногда случаются. Не берите в голову, Антон.
- Это вы меня извините, - неловко пробормотал я, сообразив, что старик, пожалуй, действительно не в курсе. - Это мои личные дела, а тут сто советчиков, то с сочувствиями лезут, то за гайку какую-то советуют подержаться.
- За гайку подержаться можно, - одобрил Вершинин (я готов был поклясться, что он улыбается под маской). - Она красного цвета и лежит в кают-компании в настенном буфете, слева от кофеварки. Только я бы вам не советовал этим увлекаться.
В голове моей совсем перепуталось. В это время Владлен Михайлович кинул в набегающую волну очередную гайку и продолжал как ни в чем не бывало:
- Да и не всем это подходит... Антон, а вы вообще верите в кита?
Первое правило студента: когда экзаменатор спрашивает тебя о чем-то совершенно тебе незнакомом, не спеши сознаваться в своей некомпетентности, лучше ляпнуть откровенную чушь, чем честно сказать: "понятия не имею о чем вы, профессор".
- Верю ли я в кита? - проговорил я с самым дебильным видом.
- Вы ведь читали монографию Карсена?
- Э-э-э... читал, - ответил я, мучительно пытаясь вспомнить, о чем писал этот Карсен, фамилия, по крайней мере, знакомая.
- Ну уж с "Искушением святого Рауля" вы наверняка знакомы, это самое популярное изложение. А еще стоит взглянуть "Введения" Ипатьева и "Феномен кита" Стрейберга, хотя в "феномене" сплошь спорные гипотезы.
- Мне вообще-то нужно идти, Владлен Михайлович, - соврал я, чувствуя что разговор заходит в совершенно неизвестные сферы.
- Идите-идите, Антон, - Вершинин подкинул на ладони сине-белую гайку. - Не смею вас задерживать.
Я шагнул было прочь, но остановился на половине шага.
- Владлен Михайлович, а зачем вы гайки кидаете?
Вершинин на секунду задумался.
- Изучаю природу кругов на воде. Ну... и ищу кита, наверное.
В пустой кают-компании я сразу подошел к буфету и открыл архаичного вида дверцу из цветного стекла. Они лежали на второй полке, ровным коротким рядком, десять больших гаек, выкрашенных в разные цвета. Недоумевая все больше и больше, я наугад взял фиолетовую. Гайка как гайка, с царапиной на ребре. Некоторое время я вертел ее в пальцах, потом мне стало жутко скучно. Я зевнул во весь рот, без сожалений сунул гайку обратно в буфет и отправился спать. Хотя бы в конце дня на меня снизошло полное успокоение со всепоглощающей апатией, и я уснул, не успев даже додумать вечернюю мысль об Аришке.
Во сне я увидел кита, здоровенного веселого кашалота. У кита была Аришкина сумочка и он кидал в лужу разноцветные гайки.
Проснувшись, я первым делом связался по внутренней сети с Левой, в надежде, что ночью для меня пришло сообщение. Сообщения не было, и я поплелся в лабораторию. Без всякого энтузиазма отведя смену, я еще раз позвонил Леве и поплелся в каюту, где завалился на койку, отыскал в модхеймовской информационной базе нужные книги и углубился в чтение. "Искушение святого Рауля" оказалось уж слишком беллетризованным, а вот "Введения" уже через тридцать минут заставили меня приоткрыть рот и временно отключиться от реальности.
Когда я закончил, часы показывали без четверти двенадцать. Я сел на койке и мне захотелось сказать: "Ух!" Но говорить "ух" я не стал, вместо этого я натянул кеды и, подпрыгивая от перевозбуждения, отправился в кают-компанию. Возле навесного буфета я остановился и попытался привести свои мысли в порядок.
Жизнь наша устроена невероятно обидным образом: совершенно удивительные вещи могут благополучно пылиться в чулане цивилизации лишь только потому, что якобы не приносят материальной выгоды. Любой невероятный факт будет объявлен сказкой и забыт, если его использование нельзя поставить на рельсы массового производства. Наверное, старик Мартинес это понимал, а может и нет, в конце концов он был обычным бортинженером, вроде Левы Симонова. А может он просто любил кидать гайки и играть с китами...
Я осторожно открыл стеклянную дверцу. Десять гаек лежали на полке аккуратным рядком. Я мог взять любую, но мне отчего-то было страшно. А вдруг я возьму тяжелый шестигранник в ладонь и ничего не случиться? Это ведь все равно как выйти ночью в полутемную залу и увидеть там родителей, наряжающих рождественскую елку.
Я глубоко вздохнул и взял гайку с зеленой полосой.
Иней на поникшей щетке сухих травинок. Низкое сырое небо. Голые черные ветки в парковой алее. Мертвая галка на асфальтовой дорожке и впервые осознанное, безысходно-тоскливое понимание смерти. Грусть разбегалась вокруг меня концентрическими волнами. То перехватывая горло, то превращаясь в легчайшую осеннюю дымку тумана. Мне захотелось плакать.
Кто-то крепко взял меня сзади за локоть.
- Это сильная гайка, Антон, - негромко сказал Владлен Михайлович, с улыбкой заглядывая в мои полные слез глаза. - Положите-ка лучше ее на полку и возьмите вон ту гайку с красным боком.
Я послушно положил зеленую гайку и взял в ладонь красную.
- Чувствуете пульсацию?
- Ага, - радостно сказал я, - как будто щекотка.
Мои губы сами собой разъехались в счастливую глупую улыбку.
- А от фиолетовой меня клонит в сон, - сообщил Вершинин.
- Во "Введениях" сказано про двенадцать гаек Рауля Мартинеса, - сказал я, возвращая красную гайку в буфет. - А почему тут только десять?
- Две я держу отдельно в сейфе, - серьезно объяснил Вершинин. - Одна возбуждает очень сильное сексуальное желание, а вторая сильнейшую депрессию. Чего им валяться в кают-компаниии?
Я с некоторой опаской поглядел на полку буфета:
- Владлен Михайлович, но ведь это же настоящая сенсация!
- Сенсации уже сорок с хвостиком лет, - Вершинин грустно улыбнулся. - К тому же, очень трудно измерить то, для чего не существует шкалы. Вот ваш друг Лева, допустим, вообще ничего от гаек не чувствует.
- Так неужели феноменом кита никто всерьез не занимается?
- Ну отчего? - Вершинин развел руками. - Я уже тридцать лет им занимаюсь, Гас Трэнтон занимается. Правда, у нас нет официально утвержденных тем, но разве это что-то меняет? Рауль Мартинес тоже не получал денег за то, что кидал гайки в воду, а кит, наверное, не получал денег за то, что иногда закидывал эти гайки обратно на Модхейм. Великие открытия, мой друг, часто базируются на невероятных случайностях. Мне вообще удивительно, как Рауль что-то заметил. Ну появилась ни с того ни с сего гайка под диваном или на кухонной плите. Кто докажет, что она не валялась там раньше? Маркировать гайки Рауль догадался далеко не сразу, и если учитывать широчайший разброс мест их волшебного появления, то не исключено, что некоторые из заброшенных обратно гаек, благополучно исполняют свою прямую обязанность на каком-нибудь тривиальном болте.
- Вы знали Рауля Мартинеса, - догадался я. - Лично знали.
Вершинин печально кивнул:
- Я начал работать на Модхейме, когда мне было столько же, сколько тебе, а Рауль уже тогда был стар. Он умер здесь, на станции, восьмидесяти трех лет отроду, искренне полагая, что кит его единственный настоящий друг.
- А он видел кита?
Владлен Михайлович покачал головой:
- Насколько мне известно - нет. Но кит существует. По крайней мере три гайки, из замаркированных мной, вернулись на станцию. Они лежат у меня в кабинете, но эти гайки "сухие", от них не исходит ровным счетом ничего. Может быть, все дело в Рауле, может в ките, может в них обоих. Может быть, кит умел играть только с Раулем, а может это Рауль умел играть с китом. Может, эмоции Мартинеса были настолько интересны киту, что он возвращал на станцию гайки заряженные этими эмоциями. А может эмоции разбегаются от гаек просто потому что их кинули...
- Наверное, это очень трудно - искать то, для чего не существует шкалы, - сказал я сочувственно.
- Нет, - Вершинин засмеялся. - Гораздо труднее ежеквартально обосновывать наряд-заказы на гайки.
Миником в моем кармане тихо завибрировал.
- Ладно, - сказал директор, покосившись на мой гудящий карман. - Пора и честь знать. Если хотите, Антон, приходите как-нибудь на обзорную. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, Владлен Михайлович.
Кивнув на прощание, он вышел, а я торопливо полез в карман за миникомом.
- Привет, старик, - сказал с экранчика радостный Лева. - Не спишь? Тогда пляши! Тебе текстовое сообщение. Решил не тянуть до утра, так что, получите и распишитесь.
Уже в своей каюте, жутко волнуясь, я открыл письмо. Сказать по правде, я был готов к чему угодно, но прочитанное послание ввергло меня в маленький шок. Почти минуту я сидел, глупо улыбаясь, а потом перечитал короткое письмо еще раз.
"Привет, милый Тошка. Знаю, что не писала больше недели. Извини. Жуткий форс-мажор. Папа выбил для меня место на ГИС "Ангара", это на Европе. Так что я лечу к тебе! Ура! Завтра буду на борту рейсового космобуса и через три недели на Европе. Тошка! Мы увидимся в первые сентябрьские выходные! Целую тебя, твоя Аришка.
P.S. Я загодя написала тебе двенадцать голосовых посланий и, пока я буду плавать в анабиозной ванне, ты будешь получать мои письма. Чмоки".
Продолжая глупо улыбаться, я набрал Левин номер. Уже слегка заспанное лицо бортинженера возникло на экране.
- Лев, ты не спишь? - сказал я, предчувствуя взрыв негодования. - Можно будет добыть у тебя две дюжины гаек на тридцать два и немного краски?..
- Ты псих, Сорокин, - мрачно констатировал Лева. - То письма ему, то гайки, то краску. Какого хоть цвета?
- Оранжевого, - сказал я гордо.
Спустя всего сутки, я сидел в своей маленькой каюте, перед застеленным пленкой одноногим столиком и самодельной кисточкой, старательно, выводил на гранях новенькой блестящей гайки оранжевые буквы: "А-р-и-ш-к-а".
Чваков Д.
Узник Пазевалька
Тени почти забытых детских страхов прячутся в набухших влагой кустах. Здесь не слышна канонада - Померания далеко от Западного фронта. Вечер, сумрак, серость. И только замёрзшие руки Эдмунда Фостера отливают мертвенной белизной. Он нервно разминает непослушными пальцами дрянную австрийскую сигарету "Regie", глядя в сумеречное окно военного госпиталя. А за ним...
Во дворе фельдфебель Штилике строил недавно прибывших бойцов в одну неровную шеренгу. Этих парней подозревали в намерении дезертировать. Но фельдфебель умел выбивать дурь из голов солдат, надумавших отсидеться в тылу, прикидываясь контуженными, отравленными, потерявшими адекватное восприятие мира.
И то сказать - кайзеру ни к чему кормить огромную армию трусов, предпочитающих бежать с поля брани в первом же бою и оказаться потом в психушке, вместо того чтобы лицом к лицу встретить противника на передовой. Для того и служит система специальных госпиталей рейха, чтобы заставить бойца понять: нет ничего ужасней, чем жить в условиях, близких к строгому тюремному режиму. Лучше уж погибнуть от пули, штыка или газовой атаки неприятеля, чем терпеть бесконечные унижения со стороны мордоворотов-санитаров и боль от лечебных процедур, похожих скорее на средневековые пытки, чем не на прогрессивное достижение клинической психиатрии.
Больше недели активной терапии с милитаристским уклоном почти никто не выдерживал: трусы, паникёры и отъявленные парии просились на фронт, целуя сапоги фельдфебелю Штилике. А те, которые оставались... с них и спрос невеликий. Эти и в самом деле оказывались психами.
Современная немецкая медицина исходила из того, что глухота, слепота, паралич - вовсе не следствия нервной болезни, а моральная слабость. Если пациент возбужден и излишне эмоционален, то это истерия; подавлен и инертен - неврастения. Психически больных в империи запирали в сумасшедшие дома, которые мало походили на больницы. Лечить и не пытались. На психиатров смотрели как на тюремщиков.
Особенностями военного времени было то, что тыловые госпитали стали делиться на две категории: для раненых, получивших физическое увечье, и для тех, кто, потеряв боевой дух, поддался панике, покинул позиции, ссылаясь на контузию, отравление газами. К числу последних заведений как раз и относился военный госпиталь в Пазевальке.
Эдмунд Фостер служил здесь психиатром не больше года, но повидал такое, что не каждому практикующему врачу удаётся встретить за всю его карьеру. Сначала было жутковато смотреть на людей, заглянувших в лицо смерти и потерявших человеческий облик. Фостер даже испытывал к ним жалость, а не презрение, как рекомендовал главный врач госпиталя лично и кайзер Вильгельм посредством секретных циркуляров. Вскоре сострадание притупилось, исчезло; так часто происходит в предписываемых государственной машиной условиях узаконенной жестокости.
Старший военный фельдшер капрал Краузе заглянул в ординаторскую. Его землистое одутловатое от частого употребления шнапса лицо выражало невнятно выписанное служебное рвение и жуткое желание "напугать печень" чем-нибудь крепким.
- Герр Фостер, с фронта прибыли новые... э-э-... больные. С виду, все с диагнозом...
- С чем, с чем?
- С диагнозом... Ну, не в себе, то есть. Буйных много, а иные, наоборот, ни на что не реагируют... Вот я и говорю, диагноз у них. Разрешите идти - помочь фельдфебелю?
- Идите, Краузе! Идите... Я скоро к вам присоединюсь, - сказал доктор вслух, параллельно выстроив в голове некую печальную конструкцию: "И это старший фельдшер, чёрт! С кем приходится иметь дело... А нормальных, грамотных и с опытом, взять негде - империя работает на износ, мобилизация, чтоб ей пусто! Всех, кто что-то знает и умеет, в полевые госпиталя направляют, а нам - кого попало шлют. Впрочем, хоть таких..."
Сегодня Фостер дежурил. В его задачу входили приём и регистрация бедолаг, над которыми как раз сейчас весьма затейливо глумился фельдфебель Штилике.
Ещё пару затяжек. Что ж, пора...
Эдмунд погасил сигарету в пепельнице из морской раковины и хотел уже идти в приёмный покой, когда потолок в углу ординаторской замутился сероватым кисельным сгустком, и в образовавшейся капле (размером с изрядное трюмо) стали отчётливо видны две фигуры людей в белых халатах. Кто они? В Пазевальке таких раньше не было. Инспекция? Но что это за странное образование, похожее на огромную перевёрнутую колбу, повисшее под перекрытием, и как оно вдруг здесь оказалось?
Эдмунд не сразу сообразил, но когда понял, что люди в белом буквально висят в воздухе, покрылся холодным потом, непроизвольно себя диагностируя. "Будто висельники... или ангелы...", - мысль казалась какой-то отстранённой, словно существовала отдельно от психиатра.
- Доктор Фостер? - спросил один из незнакомцев на очень правильном немецком, на каком обычно изъясняются иностранные студенты-лингвисты. - Мы не ошиблись?
- Да, герр?..
- Зовите меня Зигмундом. У нас к вам несколько необычное предложение. Начну с того, что мы из будущего. Вас это не шокирует?
- Не понимаю... герр Зигмунд...
- Хорошо, тогда слушайте и постарайтесь просто уловить общий смысл. Осознание придёт потом. И не пытайтесь потрогать кого-то из нас руками - перед вами гологра... в общем, объёмное изображение.
- Так сказать, трёхмерная модель в четырёхмерной точке пространственно-временного континуума, хех... - вступил в разговор второй незнакомец.
- Вы кто? - Фостер говорил машинально, нанизывая простые слова на нить примитивной фразы. Казалось, чувство адекватного восприятия мира навсегда оставило его.
- Успокойтесь, доктор. Как я уже сказал, мы с коллегой - учёные из не очень далёкого будущего, - снова говорил Зигмунд. - Хотим рассказать вам кое-что и обратиться за помощью.
- Ко мне? - Эдмунд пытался прийти в себя, однако нервная дрожь колотила его, будто он попал в беду и не знал выхода из сложившейся ситуации. Но внезапно помогла память, привнося спокойствие картинами прошлого. Вспомнились студенческие годы на медицинском факультете Гейдельбергского университета, когда из рук в руки студентов переходила книга с фантастической историей одного чудаковатого англичанина. "Машина времени" - кажется, именно так она называлась.
Фостер овладел собой и спросил уже более твёрдо:
- Почему? Почему вы обратились именно ко мне?
- Сейчас объясню, по какой причине, ибо в этом вся соль проблемы. Среди вновь прибывших с фронта паникёров сегодня должен оказаться один ефрейтор. Его имя Адольф Шиклгрубер; служил посыльным при штабе 16-го Баварского резервного полка.
- Служил?
- Именно - служил. Больше не будет, поскольку через три недели война закончится. Видите, нам даже это известно.
- Аналитику предположить несложно...
- Мы не предполагаем, нам известно совершенно точно. Капитуляцию немецкое командование подпишет 11 ноября. В начале шестого утра, неподалёку от Парижа - в Компьенском лесу.
- Допустим. А что вам всё-таки нужно от рядового психиатра?
- Ничего особенного. Необходимо, чтобы вы не брались за лечение Шиклгрубера.
- С чего бы это? Я врач, если в моих силах помочь пациенту...
- Знаем-знаем, клятва Гиппократа, медицинский долг. Но вполне возможно отказаться, сославшись на безнадёжную запущенность болезни... или вовсе ничего не объясняя. Сие, как мы знаем, в вашей компетенции.
- А что за болезнь, разрешите полюбопыт...
- Тут именно ваш случай. Ефрейтор ослеп. Он думает, что это результат воздействия иприта. Но весь фокус в том, что газовая атака англичан его не коснулась, глаза совершенно здоровы, а потеря зрения - результат психического расстройства, вызванного самовнушением. Усугубляет дело конъюнктивит, вызванный тем, что Адольф постоянно трёт глаза грязными руками. Именно по этой причине его и заподозрили в склонности к дезертирству, а потом направили в ваш госпиталь. Ничего удивительного в таком решении - окулисты говорят, что зрение в порядке, а пациент утверждает, будто ничего не видит, требует лечения, чтобы скорее вернуться в часть.
- Интересный случай. И отчего, скажите, я не должен пользовать названного больного?
- А оттого, герр Фостер, что ваше успешное лечение приведёт к крайне негативным последствиям.
- Надеюсь, не для пациента, если успешное, хех... - нервно хохотнул психиатр.
- Зря смеётесь. Последствия будут негативными в масштабах всего человечества. А для вас лично - смертельными. После прихода к власти вашего возможного пациента в 1933-ем от вас избавятся как от свидетеля...
- Свидетеля чего? И как это вдруг ефрейтор придёт к власти? Чудеса какие-то...
- Всё очень просто, герр доктор. Вы сами всё и спровоцируете.
- Каким образом?
- Поняв, что слепота ефрейтора психического свойства, вы решите его вылечить методом гипнотического воздействия.
- Хм, да, я уже давно практикую гипноз в качестве раскрепощения нервных центров...
- Потрудитесь не перебивать, - тот, кто представился Зигмундом, начал проявлять признаки нетерпеливого раздражения, какие обычно свойственны молодым аспирантам, зарабатывающим себе на жизнь преподаванием на младших курсах. - Вы задали вопрос, я на него отвечаю. Так вот, при выводе пациента из депрессивного состояния вами будет проведено несколько сеансов гипнотического внушения, на которых вы убедите Адольфа Шиклгрубера, что он избранный сверхчеловек, который может излечить сам себя одним только усилием воли. Пациент в результате прозреет и сочтёт себя богоизбранным... Сами того не подозревая, вы, доктор, разбудите в обычном не очень честолюбивом человеке такие духовные силы, такую уверенность в себе, что за ним пойдут миллионы.
- Куда?
- На завоевание планеты.
- И как же всё закончится... если я всё-таки возьмусь за лечение?
- Ваш пациент не сумеет достичь мирового господства, его армию разобьют союзники - нынешняя Антанта, - но главным образом, к разгрому приложит руку Россия. Однако эта борьба будет стоить человечеству десятки миллионов жизней. И все ужасы этой мировой войны, которая идёт сейчас, покажутся детским лепетом перед её, войны, продолжением, войны, которая начнётся всего через пару десятков лет. Мы бы хотели...
- А кого вы представляете?
- Одну организацию. Вам её название ничего не скажет...
- И всё же?
- "Мемориальный союз Холокоста".
- Странно, о каких огненных жертвах речь?
- О геноциде целого народа...
- Вы хотите сказать, что мой пациент... мой возможный пациент захочет уничтожить какой-то конкретный народ?
- Да, и не один. Большая часть его планов может осуществиться, именно поэтому мы и обратились к вам, чтобы избежать многочисленных жертв...
- С моей помощью? Избежать жертв с помощью моих действий?
- Скорее, с помощью вашего бездействия.
- Слишком всё это напоминает...
- Бред? У вас ещё будет время, чтобы проверить всё, что мы говорили. Не оказалось бы только поздно, не пришлось бы пожалеть! Решайтесь, герр Фостер.
Видение в углу ординаторской потеряло резкость очертаний, заклубилось неясною дымкой, а потом и вовсе исчезло.
Эдмунд ещё долго находился бы в полной прострации, но голос старшего военного фельдшера вырвал его из этого состояния:
- Доктор Фостер, где вы?! Пора заняться регистрацией новых больных. Здесь есть несколько любопытных экземпляров, которые должны вас заинтересовать. Вас и вашу диссертацию...
- Фельдшер Краузе, вы же медик. Образованный человек. Отчего тогда несёте подобные глупости?
- Виноват, герр Фостер!
"Боже, как он великолепно безграмотен", - подумал Эдмунд без особых эмоций - уже притерпелся к манере фельдшера неверно строить фразы - и пошёл в приёмный покой.
Врач Эдмунд Фостер в очередной раз внимательно изучал дела солдат, прибывших в госпиталь с Западного фронта три недели назад. А Западного фронта уже не было. Впрочем, как не было и фронта Восточного. Сегодня, 11 ноября 1918-го завершилась первая мировая война. Немецкая делегация в 5:12 утра по Гринвичу в железнодорожном вагоне маршала Фоша в Компьенском лесу подписала условия капитуляции. Так что же получается, господа и дамы? Эти странные люди-видения в каплевидном коконе оказались правы в мелочах... стало быть, верно и всё другое, что касается ефрейтора Шиклгрубера.
Как там его можно вылечить? При помощи гипноза, внушив больному, что он избран Богом, потому - избавиться от слепоты для него дело пустяковое. И побочный эффект - желание стать вторым мессией и своею волей вершить, казалось бы, невозможное - владеть умами народов, возвеличив одну великую титульную нацию? Хм... интересно... Но если учесть, что самому потом придётся пасть жертвой своего пациента... Стоит ли сомнительная известность насильственной смерти, не слишком ли дорогая цена? А если всё повернуть иначе? И пациент гипервнушаем, как нельзя кстати. В этом доктор успел уже убедиться.
Над Потсдам-плац Берлина перетяжки юбилейных плакатов пузырились от лёгкого весеннего ветра, наполняющего сердца и души населения благоговейным экстазом. Двадцатипятилетие Третьего рейха праздновали с особой помпой. Накануне Великого Шествия Нации гордые янки капитулировали после семи лет локальных партизанских войн. Выдохлись. Признали Фюрера и великих ариев, отказавшись от звания титульной нации на отдельно взятом континенте.
- Вы ошиблись. Это не он. У рейхсканцлера неважно со здоровьем - простудился во время поездки по Сибири.
- Ну, как же! Вот - на трибуне! Сам! Хайль Фостер! Фюрер с нами!
Союз Советско-арийских социалистических республик Третьего рейха встречал новую пятилетку ударным трудом добровольцев из коммунистического союза Фостерюгенд.
А в небольшом Померанском городке Пазевальк в камере-одиночке доживал свои дни Адольф Шиклгрубер, известный лет десять назад как Первый фюрер Третьего рейха Адольф Гитлер. Теперь о нём начали забывать. И в самом деле, какой толк от полностью ослепшего истеричного старика! Что ж, фюрер сделал своё дело, фюрера можно отправлять на почётную политическую пенсию. Главное, чтобы психиатр попался хороший. Тогда - никаких непредсказуемых действий. Всё идёт по плану!
- Видишь, Зиг, я же говорил, что с этим доктором ничего не получится. Ещё одна ветвь развития пошла бесу под хвост. Придётся её прижигать на корню!
- Да, вечно так! Учишь-учишь людей добру, а они... Эх!
- Не сдать нам, похоже, курсач по вариативности истории. Попробовать разве что через Гинденбурга, хотя старик может напугаться до смерти.
- Шансов немного, но Рёма и Штрассера предупреждали, а в итоге: вместо фюрера Адольфа - фюрер Эрнст. Убеждали и Клару Пёльцль избавиться от ребёнка, прости Господи. И ведь убедили...
- А толку? Она нас обманула... О, эти дочери Евы! Теперь мастер Гавриил представления Ректору не станет волеизъявлять.
- Нет, не переведут нас в первую триаду, а я уже и новые крылья приготовил.
Ректор улыбался, наблюдая за вознёй ангелов - выпускников второй триады всевидящим оком. Ничего-ничего, пусть экспериментируют. Впереди у них Вечность.
Потом был свет. Резкий, прямо в глаза - будто хором прожекторов пытались вскипятить воспалённый мозг. И два силуэта в белом - не то халаты на чьих-то плечах, не то ангелы. Неужели умер?
- Чёрт, Зигфрид! Он - кажется, живой. Что будем делать?
- У тебя какой приказ, Краузе?
- Закопать труп подальше от больницы. Подальше и поглубже... Но он ещё дышит...
- Тебе разве велели рассуждать?
- А как это... живого закапывать?
- Тогда добей его!
- Зиг, я не могу, ты-ы-ы... знаешь.
- Наградил же Всевышний помощничком, шайзе! - ругнулся труппфюрер Зигфрид Штилике и принялся прикручивать штык к винтовке "маузер" - новейшему изобретению Людвига Формгримлера.
Первый удар был нанесён неудачно - штык пошёл по касательной - чуть наискось, задел ребро, и, скользнув по ноге, надрезал связки голеностопа. Боль ослепила вспышкой, будто молния (успел подумать: "Какая нелепая метафора!")... потом всё исчезло.