|
|
||
| English | Русский |
| When the ladies of Gaunt House were at breakfast that morning, Lord Steyne (who took his chocolate in private and seldom disturbed the females of his household, or saw them except upon public days, or when they crossed each other in the hall, or when from his pit-box at the opera he surveyed them in their box on the grand tier) his lordship, we say, appeared among the ladies and the children who were assembled over the tea and toast, and a battle royal ensued apropos of Rebecca. | Когда дамы Гонт-Хауса сидели в то утро за завтраком, лорд Стайн (он вкушал шоколад у себя и редко беспокоил обитательниц своего дома, встречаясь с ними разве только в дни приемов, или в вестибюле, или в опере, когда он из своей ложи в партере созерцал их в ложе бельэтажа) - так вот, его милость появился среди дам и детей, собравшихся за чаем с гренками; и тут разыгралась генеральная баталия из-за Ребекки. |
| "My Lady Steyne," he said, "I want to see the list for your dinner on Friday; and I want you, if you please, to write a card for Colonel and Mrs. Crawley." | - Миледи Стайн, - сказал он, - мне хотелось бы взглянуть на список приглашенных к обеду в пятницу и вместе с тем попросить вас послать приглашение полковнику Кроули и миссис Кроули. |
| "Blanche writes them," Lady Steyne said in a flutter. "Lady Gaunt writes them." | - Приглашения пишет Бланш... леди Гонт, - смущенно произнесла леди Стайн. |
| "I will not write to that person," Lady Gaunt said, a tall and stately lady, who looked up for an instant and then down again after she had spoken. It was not good to meet Lord Steyne's eyes for those who had offended him. | - Этой особе я писать не буду, - сказала леди Гонт, высокая статная дама, и, подняв на мгновение свой взор, тотчас снова опустила его. Неприятно было встречаться глазами с лордом Стайном тем, кто перечил ему. |
| "Send the children out of the room. Go!" said he pulling at the bell-rope. | - Вышлите детей из комнаты. Ступайте! - распорядился лорд Стайн, дернув за шнурок звонка. |
| The urchins, always frightened before him, retired: their mother would have followed too. "Not you," he said. "You stop." | Мальчуганы, очень боявшиеся деда, удалились. Их мать хотела было последовать за ними, |
| "My Lady Steyne," he said, "once more will you have the goodness to go to the desk and write that card for your dinner on Friday?" | - Нет, - сказал лорд Стайн. - Останьтесь здесь. Миледи Стайн, я еще раз спрашиваю: угодно ли вам подойти к этому столу и написать пригласительную записку на обед в пятницу? |
| "My Lord, I will not be present at it," Lady Gaunt said; "I will go home." | - Милорд, я не буду на нем присутствовать, - сказала леди Гопт, - я уеду к себе домой. |
| "I wish you would, and stay there. You will find the bailiffs at Bareacres very pleasant company, and I shall be freed from lending money to your relations and from your own damned tragedy airs. Who are you to give orders here? You have no money. You've got no brains. You were here to have children, and you have not had any. Gaunt's tired of you, and George's wife is the only person in the family who doesn't wish you were dead. Gaunt would marry again if you were." | - Прекрасно, сделайте одолжение! И можете не возвращаться. В Бейракрсе бейлифы будут для вас очень приятной компанией, а я избавлюсь от необходимости ссужать деньгами ваших родственников, а заодно и от вашей трагической мины, которая мне давно осточертела. Кто вы такая, чтобы командовать здесь? У вас нет денег, недостает и ума. Вы здесь для того, чтобы рожать детей, а у вас их нет и не предвидится. Гонту вы надоели, и жена Джорджа - единственное в семье лицо, которое не хочет вашей смерти. Гонт женился бы вторично, если бы вы умерли. |
| "I wish I were," her Ladyship answered with tears and rage in her eyes. | - Я бы рада была умереть, - отвечала ее милость со слезами ярости на глазах. |
| "You, forsooth, must give yourself airs of virtue, while my wife, who is an immaculate saint, as everybody knows, and never did wrong in her life, has no objection to meet my young friend Mrs. Crawley. My Lady Steyne knows that appearances are sometimes against the best of women; that lies are often told about the most innocent of them. Pray, madam, shall I tell you some little anecdotes about my Lady Bareacres, your mamma?" | - Рассказывайте! Вы корчите из себя добродетель, а между тем моя жена, эта непорочная святая, которая, как каждому известно, ни разу не оступилась на стезе добродетели, ничего не имеет против того, чтобы принять моего молодого друга, миссис Кроули. Миледи Стайн знает, что иногда о самых лучших женщинах судят на основании ложной видимости и что людская молва часто клеймит самых чистых и непорочных. Не угодно ли, сударыня, я расскажу вам несколько анекдотцев про леди Бейракрс, вашу матушку? |
| "You may strike me if you like, sir, or hit any cruel blow," Lady Gaunt said. | - Вы можете ударить меня, сэр, или бесчеловечно мучить... - произнесла леди Гонт. |
| To see his wife and daughter suffering always put his Lordship into a good humour. | Страдания жены и невестки всегда приводили лорда Стайна в превосходное расположение духа. |
| "My sweet Blanche," he said, "I am a gentleman, and never lay my hand upon a woman, save in the way of kindness. I only wish to correct little faults in your character. You women are too proud, and sadly lack humility, as Father Mole, I'm sure, would tell my Lady Steyne if he were here. You mustn't give yourselves airs; you must be meek and humble, my blessings. For all Lady Steyne knows, this calumniated, simple, good-humoured Mrs. Crawley is quite innocent--even more innocent than herself. Her husband's character is not good, but it is as good as Bareacres', who has played a little and not paid a great deal, who cheated you out of the only legacy you ever had and left you a pauper on my hands. And Mrs. Crawley is not very well-born, but she is not worse than Fanny's illustrious ancestor, the first de la Jones." | - Милая моя Бланш, - сказал он, - я джентльмен и никогда не позволю себе коснуться женщины иначе как с лаской. Мне только хотелось указать вам на кое-какие прискорбные недостатки в вашем характере. Вы, женщины, не в меру горды, и вам очень не хватает смирения, как, конечно, сказал бы леди Стайн патер Моль, будь он здесь. Не советую вам слишком заноситься, вы должны быть кротки и скромны, мои драгоценные! Как знать, может быть, эта несправедливо оклеветанная, простая, добрая и веселая миссис Кроули ни в чем не повинна, - она, может быть, невиннее самой леди Стайн. Репутация ее супруга нехороша, но она, право, не хуже, чем у Бейракрса, который и поигрывал и, проигрывая, очень часто не платил, и вас оставил без наследства, так что вы оказались нищая на моем попечении. Да, миссис Кроули не из очень знатного рода, но она не хуже знаменитого предка нашей Фанни, первого де ля Джонса. |
| "The money which I brought into the family, sir," Lady George cried out-- | - Деньги, принесенные мною в семью, сэр... - воскликнула леди Джордж. |
| "You purchased a contingent reversion with it," the Marquis said darkly. "If Gaunt dies, your husband may come to his honours; your little boys may inherit them, and who knows what besides? In the meanwhile, ladies, be as proud and virtuous as you like abroad, but don't give ME any airs. As for Mrs. Crawley's character, I shan't demean myself or that most spotless and perfectly irreproachable lady by even hinting that it requires a defence. You will be pleased to receive her with the utmost cordiality, as you will receive all persons whom I present in this house. This house?" He broke out with a laugh. "Who is the master of it? and what is it? This Temple of Virtue belongs to me. And if I invite all Newgate or all Bedlam here, by ------ they shall be welcome." | - Вы приобрели благодаря им кое-какие надежды на право наследования в будущем, - мрачно заметил маркиз. - Если Гонт умрет, ваш супруг может вступить в его права; ваши сыновья могут унаследовать их и, возможно, еще кое-что в придачу. А пока, дорогие мои, гордитесь и величайтесь своими добродетелями, но только не здесь, и не напускайте на себя важность передо мною. Что же касается доброго имени миссис Кроули, то я не стану унижать ни себя, ни эту безупречную и ни в чем не повинную женщину, допуская хотя бы намек на то, что ее репутация нуждается в защите. Будьте же любезны принять ее с величайшим радушием, наравне со всеми теми, кого я ввожу в этот дом. В этот дом? - Он рассмеялся. - Кто здесь хозяин? И что такое этот дом? Этот Храм добродетели принадлежит мне. И если я приглашу сюда весь Ньюгет или весь Бедлам, то и тогда, черт возьми, вы окажете им гостеприимство! |
| After this vigorous allocution, to one of which sort Lord Steyne treated his "Hareem" whenever symptoms of insubordination appeared in his household, the crestfallen women had nothing for it but to obey. Lady Gaunt wrote the invitation which his Lordship required, and she and her mother-in-law drove in person, and with bitter and humiliated hearts, to leave the cards on Mrs. Rawdon, the reception of which caused that innocent woman so much pleasure. | После этой энергической речи - одной из тех, какими лорд Стайн угощал свой "гарем", едва лишь в его семействе обнаруживались признаки неповиновения, - приунывшим женщинам оставалось только подчиниться. Леди Гонт написала приглашение, которого требовал лорд Стайн, после чего, затаив в душе горечь и обиду, самолично поехала в сопровождении свекрови завезти миссис Родон карточки, доставившие, как мы знаем, столько удовольствия этой невинной женщине. |
| There were families in London who would have sacrificed a year's income to receive such an honour at the hands of those great ladies. Mrs. Frederick Bullock, for instance, would have gone on her knees from May Fair to Lombard Street, if Lady Steyne and Lady Gaunt had been waiting in the City to raise her up and say, "Come to us next Friday"--not to one of the great crushes and grand balls of Gaunt House, whither everybody went, but to the sacred, unapproachable, mysterious, delicious entertainments, to be admitted to one of which was a privilege, and an honour, and a blessing indeed. | В Лондоне были семьи, которые пожертвовали бы годовым доходом, лишь бы добиться такой чести от столь знатных дам. Например, миссис Фредерик Буллок проползла бы на коленях от Мэйфэра до Ломбард-стрит, если бы леди Стайн и леди Гонт ждали ее в Сити, чтобы поднять с земли и сказать: "Приезжайте к нам в будущую пятницу", - не на один из тех многолюдных и пышных балов в Гонт-Хаусе, где бывали все, а на священный, недоступный, таинственный и восхитительный интимный прием, приглашение на который считалось завидной привилегией, честью и, разумеется, блаженством. |
| Severe, spotless, and beautiful, Lady Gaunt held the very highest rank in Vanity Fair. The distinguished courtesy with which Lord Steyne treated her charmed everybody who witnessed his behaviour, caused the severest critics to admit how perfect a gentleman he was, and to own that his Lordship's heart at least was in the right place. | Строгая, безупречная красавица леди Гонт занимала самое высокое положение на Ярмарке Тщеславия, и изысканная вежливость в обращении с нею лорда Стайна приводила в восхищение всякого, кто его знал, заставляя даже самых придирчивых критиков соглашаться с тем, что он безукоризненный джентльмен и, что ни говори, сердце у него благородное. |
| The ladies of Gaunt House called Lady Bareacres in to their aid, in order to repulse the common enemy. One of Lady Gaunt's carriages went to Hill Street for her Ladyship's mother, all whose equipages were in the hands of the bailiffs, whose very jewels and wardrobe, it was said, had been seized by those inexorable Israelites. Bareacres Castle was theirs, too, with all its costly pictures, furniture, and articles of vertu--the magnificent Vandykes; the noble Reynolds pictures; the Lawrence portraits, tawdry and beautiful, and, thirty years ago, deemed as precious as works of real genius; the matchless Dancing Nymph of Canova, for which Lady Bareacres had sat in her youth--Lady Bareacres splendid then, and radiant in wealth, rank, and beauty--a toothless, bald, old woman now--a mere rag of a former robe of state. | Чтобы дать отпор общему врагу, дамы Гонт-Хауса призвали себе на помощь леди Бейракрс. Одна из карет леди Гонт отправилась на Хилл-стрит за матушкой миледи, так как все экипажи этой дамы были в руках бейлифов, и даже драгоценности и гардероб ее, по слухам, были захвачены неумолимыми израильтянами. Им принадлежал также и замок Бейракрс с его знаменитыми картинами, обстановкой и редкостями: великолепными Ван-Дейками; благородными полотнами Рейнольдса; блестящими и неглубокими портретами Лоренса, которые тридцать лет тому назад считались не менее драгоценными, чем произведения истинного гения; несравненною "Пляшущею нимфою" Кановы, для которой позировала в молодости сама леди Бейракрс - леди Бейракрс, в то время ослепительная красавица, окруженная ореолом богатства и знатности, теперь - беззубая и облысевшая старуха, жалкий, изношенный лоскут от некогда пышного одеяния. |
| Her lord, painted at the same time by Lawrence, as waving his sabre in front of Bareacres Castle, and clothed in his uniform as Colonel of the Thistlewood Yeomanry, was a withered, old, lean man in a greatcoat and a Brutus wig, slinking about Gray's Inn of mornings chiefly and dining alone at clubs. He did not like to dine with Steyne now. They had run races of pleasure together in youth when Bareacres was the winner. But Steyne had more bottom than he and had lasted him out. The Marquis was ten times a greater man now than the young Lord Gaunt of '85, and Bareacres nowhere in the race--old, beaten, bankrupt, and broken down. He had borrowed too much money of Steyne to find it pleasant to meet his old comrade often. The latter, whenever he wished to be merry, used jeeringly to ask Lady Gaunt why her father had not come to see her. "He has not been here for four months," Lord Steyne would say. "I can always tell by my cheque-book afterwards, when I get a visit from Bareacres. What a comfort it is, my ladies, I bank with one of my sons' fathers-in-law, and the other banks with me!" | Ее супруг, на портрете Лоренса той же эпохи, размахивающий саблей перед фасадом Бейракрского замка в форме полковника Тислвудского ополчения, был теперь высохшим, тощим стариком в длиннополом сюртуке и парике a la Brutus {В подражание Бруту (его прическе) (франц.).}, которого можно было видеть слоняющимся по утрам около Грейз-инна и одиноко обедающим в клубах. Он не любил теперь обедать со Стайном. В молодости они соперничали в погоне за развлечениями с неизменным преимуществом для Бейракрса. Но Стайн оказался крепче, и в конце концов победителем вышел он. Сейчас маркиз был в десять раз могущественнее того молодого лорда Гонта, каким он был в 1785 году, а Бейракрс уже сошел со сцены - старый, поверженный, разоренный и раздавленный. Он задолжал Стайну слишком много денег, чтобы находить удовольствие в частых встречах со старым приятелем. А тот, когда ему хотелось позабавиться, насмешливо осведомлялся у леди Гонт, отчего отец не навещает ее. "Он не был у нас уже четыре месяца, - говаривал лорд Стайн. - Я всегда могу сказать по своей чековой книжке, когда мне нанес визит Бейракрс. Как это удобно, мои милые: я банкир тестя одного из моих сыновей, а тесть другого сына - мой банкир". |
| Of the other illustrious persons whom Becky had the honour to encounter on this her first presentation to the grand world, it does not become the present historian to say much. There was his Excellency the Prince of Peterwaradin, with his Princess--a nobleman tightly girthed, with a large military chest, on which the plaque of his order shone magnificently, and wearing the red collar of the Golden Fleece round his neck. He was the owner of countless flocks. "Look at his face. I think he must be descended from a sheep," Becky whispered to Lord Steyne. Indeed, his Excellency's countenance, long, solemn, and white, with the ornament round his neck, bore some resemblance to that of a venerable bell-wether. | О других именитых особах, с которыми Бекки имела честь встретиться во время своего первого выезда в большой свет, автору настоящей летописи незачем долго распространяться. Там был его светлость князь Петроварадинский с супругою - туго перетянутый вельможа с широкой солдатской грудью, на которой великолепно сверкала звезда его ордена, и с красной лентой Золотого Руна на шее. Князь был владельцем бесчисленных стад баранов. "Взгляните на его лицо. Можно подумать, что он сам ведет свой род от барана", - шепнула Бекки лорду Стайну. И в самом деле: лицо у его светлости было длинное, важное, белое, и лента на шее еще усиливала его сходство с мордой почтенного барана, ведущего за собою стадо. |
| There was Mr. John Paul Jefferson Jones, titularly attached to the American Embassy and correspondent of the New York Demagogue, who, by way of making himself agreeable to the company, asked Lady Steyne, during a pause in the conversation at dinner, how his dear friend, George Gaunt, liked the Brazils? He and George had been most intimate at Naples and had gone up Vesuvius together. Mr. Jones wrote a full and particular account of the dinner, which appeared duly in the Demagogue. He mentioned the names and titles of all the guests, giving biographical sketches of the principal people. He described the persons of the ladies with great eloquence; the service of the table; the size and costume of the servants; enumerated the dishes and wines served; the ornaments of the sideboard; and the probable value of the plate. Such a dinner he calculated could not be dished up under fifteen or eighteen dollars per head. And he was in the habit, until very lately, of sending over proteges, with letters of recommendation to the present Marquis of Steyne, encouraged to do so by the intimate terms on which he had lived with his dear friend, the late lord. He was most indignant that a young and insignificant aristocrat, the Earl of Southdown, should have taken the pas of him in their procession to the dining- room. "Just as I was stepping up to offer my hand to a very pleasing and witty fashionable, the brilliant and exclusive Mrs. Rawdon Crawley,"--he wrote--"the young patrician interposed between me and the lady and whisked my Helen off without a word of apology. I was fain to bring up the rear with the Colonel, the lady's husband, a stout red-faced warrior who distinguished himself at Waterloo, where he had better luck than befell some of his brother redcoats at New Orleans." | Был там и мистер Джон Поль Джефферсон Джонс, номинально состоявший при американском посольстве корреспондент газеты "Ньюйоркский демагог", который, желая доставить обществу удовольствие, во время паузы в обеденной беседе осведомился у леди Стайн, нравится ли его дорогому другу Джорджу Гонту Бразилия: они с Джорджем очень подружились в Неаполе и вместе поднимались на Везувий. Мистер Джонс составил об этом обеде подробный и обстоятельный отчет, который в должное время появился в "Демагоге". Он упомянул фамилии и титулы всех гостей, приведя краткие биографические сведения о наиболее важных особах. С большим красноречием описал он наружность присутствовавших дам, сервировку стола, рост и ливреи лакеев, перечислил подававшиеся за обедом блюда и вина, упомянул о резьбе на буфете и подсчитал вероятную стоимость столового серебра. По его вычислениям, такой обед не мог обойтись дешевле пятнадцати или восемнадцати долларов на человека. С той поры и до самого последнего времени мистер Джонс взял себе в обычай направлять своих proteges с рекомендательными письмами к нынешнему маркизу Стайну, поощряемый к тому дружбою, которою его дарил покойный лорд. Мистер Джонс очень возмущался, что какой-то ничтожный аристократишка, граф Саутдаун, перебил ему дорогу, когда вся процессия двинулась в столовую. "В ту минуту, когда я выступил вперед, чтобы предложить руку чрезвычайно приятной и остроумной светской даме, блестящей и несравненной миссис Родон Кроули, - писал он, - юный патриций втерся между нами и увлек мою Елену, даже не извинившись. Мне пришлось идти в арьергарде с полковником, супругом этой дамы, рослым, краснолицым воином, отличившимся в сражении при Ватерлоо, где ему повезло больше, чем некоторым из его собратий-красномундирников под Новым Орлеаном", |
| The Colonel's countenance on coming into this polite society wore as many blushes as the face of a boy of sixteen assumes when he is confronted with his sister's schoolfellows. It has been told before that honest Rawdon had not been much used at any period of his life to ladies' company. With the men at the Club or the mess room, he was well enough; and could ride, bet, smoke, or play at billiards with the boldest of them. He had had his time for female friendships too, but that was twenty years ago, and the ladies were of the rank of those with whom Young Marlow in the comedy is represented as having been familiar before he became abashed in the presence of Miss Hardcastle. The times are such that one scarcely dares to allude to that kind of company which thousands of our young men in Vanity Fair are frequenting every day, which nightly fills casinos and dancing-rooms, which is known to exist as well as the Ring in Hyde Park or the Congregation at St. James's--but which the most squeamish if not the most moral of societies is determined to ignore. In a word, although Colonel Crawley was now five-and-forty years of age, it had not been his lot in life to meet with a half dozen good women, besides his paragon of a wife. All except her and his kind sister Lady Jane, whose gentle nature had tamed and won him, scared the worthy Colonel, and on occasion of his first dinner at Gaunt House he was not heard to make a single remark except to state that the weather was very hot. Indeed Becky would have left him at home, but that virtue ordained that her husband should be by her side to protect the timid and fluttering little creature on her first appearance in polite society. | При вступлении в это изысканное общество физиономия полковника покрылась таким же густым румянцем, какой заливает лицо шестнадцатилетнего юноши, когда он попадает в компанию школьных подруг своей сестры. Здесь уже упоминалось, что честный Родон ни в молодости, ни позже не имел случая привыкнуть к дамскому обществу. С мужчинами в клубе или в офицерском собрании он чувствовал себя прекрасно и мог ездить верхом, биться об заклад, курить или играть на бильярде наравне с самыми бойкими из них. В свое время он завязывал знакомства и среди женщин, но то было двадцать лет назад, и дамы эти были того же общественного положения, что и те, с которыми общался младший Марло в известной комедии, до того как был повергнут в смущение появлением мисс Хардкасл. Время нынче такое, что никто не дерзает и словом упомянуть о той особой среде, в которой тысячи наших молодых людей на Ярмарке Тщеславия вращаются ежедневно, представительницы которой каждый вечер наполняют казино и танцульки, которая, как всем известно, существует наравне с колясками в Хайд-парке или паствой Сент-джеймского прихода, но которую самое чопорное - если и не самое нравственное - общество в мире твердо решило не замечать. Словом, хотя полковнику Кроули было уже от роду сорок пять лет, ему не привелось встретиться на своем веку и с пятью порядочными женщинами, если не считать его образцовой жены. Все женщины до единой, кроме Ребекки и его доброй невестки леди Джейн, чей кроткий нрав покорил и приручил достойного полковника, пугали его. И потому на первом обеде в Гонт-Хаусе никто не слышал от него ни единого слова, кроме замечания о том, что погода стоит очень жаркая. Говоря по правде, Бекки охотно оставила бы его дома, но светские приличия требовали, чтобы супруг находился подле нее и служил охраной и защитой для робкой перепуганной малютки при ее первом появлении в большом свете. |
| On her first appearance Lord Steyne stepped forward, taking her hand, and greeting her with great courtesy, and presenting her to Lady Steyne, and their ladyships, her daughters. Their ladyships made three stately curtsies, and the elder lady to be sure gave her hand to the newcomer, but it was as cold and lifeless as marble. | Как только Бекки вошла, лорд Стайн направился к ней, пожал ей руку, любезно приветствовал ее и представил леди Стайн и их милостям, ее дочерям. Их милости сделали три глубоких реверанса, и старшая из дам даже удостоила гостью рукопожатием, но рука ее была холодна и безжизненна, как мрамор. |
| Becky took it, however, with grateful humility, and performing a reverence which would have done credit to the best dancer-master, put herself at Lady Steyne's feet, as it were, by saying that his Lordship had been her father's earliest friend and patron, and that she, Becky, had learned to honour and respect the Steyne family from the days of her childhood. The fact is that Lord Steyne had once purchased a couple of pictures of the late Sharp, and the affectionate orphan could never forget her gratitude for that favour. | Однако Бекки пожала эту руку смиренно и признательно и, делая реверанс, который оказал бы честь лучшему балетмейстеру, как бы склонилась к ногам леди Стайн со словами, что милорд был давним другом и покровителем ее отца и что она, Бекки, привыкла с самого нежного возраста почитать и благословлять семейство Стайнов. Лорд Стайн и в самом деле однажды приобрел две-три картины у покойного Шарпа, и признательная сиротка не могла забыть этого благодеяния. |
| The Lady Bareacres then came under Becky's cognizance--to whom the Colonel's lady made also a most respectful obeisance: it was returned with severe dignity by the exalted person in question. | Затем Бекки была представлена леди Бейракрс, причем и перед нею супруга полковника присела весьма почтительно. Высокородная дама ответила ей поклоном, исполненным сурового достоинства. |
| "I had the pleasure of making your Ladyship's acquaintance at Brussels, ten years ago," Becky said in the most winning manner. "I had the good fortune to meet Lady Bareacres at the Duchess of Richmond's ball, the night before the Battle of Waterloo. And I recollect your Ladyship, and my Lady Blanche, your daughter, sitting in the carriage in the porte-cochere at the Inn, waiting for horses. I hope your Ladyship's diamonds are safe." | - Я имела удовольствие познакомиться с вашей милостью в Брюсселе десять лет тому назад, - сказала Бекки самым пленительным тоном. - Я имела счастье встретиться с леди Бейракрс на балу у герцогини Ричмонд, накануне сражения при Ватерлоо. И я помню, как ваша милость и миледи Бланш, ваша дочь, сидели в карете под воротами гостиницы, дожидаясь лошадей. Надеюсь, брильянты вашей милости уцелели? |
| Everybody's eyes looked into their neighbour's. The famous diamonds had undergone a famous seizure, it appears, about which Becky, of course, knew nothing. Rawdon Crawley retreated with Lord Southdown into a window, where the latter was heard to laugh immoderately, as Rawdon told him the story of Lady Bareacres wanting horses and "knuckling down by Jove," to Mrs. Crawley. "I think I needn't be afraid of THAT woman," Becky thought. Indeed, Lady Bareacres exchanged terrified and angry looks with her daughter and retreated to a table, where she began to look at pictures with great energy. | Все переглянулись. На пресловутые брильянты был наложен наделавший много шума арест, о котором Бекки, конечно, ничего не знала. Родон Кроули и лорд Саутдаун отошли к окну, причем последний залился неудержимым смехом, когда Родон рассказал историю о том, как леди Бейракрс не могла достать лошадей и "спасовала" перед миссис Кроули. "Эта женщина мне теперь, пожалуй, не страшна", - подумала Бекки. Действительно, леди Бейракрс обменялась с дочерью испуганным и сердитым взглядом и, отступив к столу, принялась весьма усердно рассматривать какие-то гравюры. |
| When the Potentate from the Danube made his appearance, the conversation was carried on in the French language, and the Lady Bareacres and the younger ladies found, to their farther mortification, that Mrs. Crawley was much better acquainted with that tongue, and spoke it with a much better accent than they. Becky had met other Hungarian magnates with the army in France in 1816-17. She asked after her friends with great interest The foreign personages thought that she was a lady of great distinction, and the Prince and the Princess asked severally of Lord Steyne and the Marchioness, whom they conducted to dinner, who was that petite dame who spoke so well? | Когда появилась владетельная особа с берегов Дуная, разговор перешел на французский язык, и тут леди Бейракрс и младшие дамы, к своему великому огорчению, убедились, что миссис Кроули не только гораздо лучше их владеет этим языком, но что и выговор у нее гораздо правильнее. Бекки в бытность свою во Франции в 1816-1817 годах встречалась с другими венгерскими магнатами. Она с большим интересом стала расспрашивать о своих друзьях. Знатные иностранцы решили, что она какая-нибудь видная аристократка, и князь и княгиня с живейшим интересом осведомились у лорда Стайна и у маркизы, когда шествовали с ними к столу, кто эта petite dame, которая так прекрасно говорит по-французски. |
| Finally, the procession being formed in the order described by the American diplomatist, they marched into the apartment where the banquet was served, and which, as I have promised the reader he shall enjoy it, he shall have the liberty of ordering himself so as to suit his fancy. | Наконец, когда процессия сформировалась в том порядке, как описал ее американский дипломат, гости проследовали в залу, где было сервировано пиршество. А так как я обещал, что читатель останется им доволен, то предоставляю ему полную свободу заказывать все в соответствии с собственными вкусами и желаниями. |
| But it was when the ladies were alone that Becky knew the tug of war would come. And then indeed the little woman found herself in such a situation as made her acknowledge the correctness of Lord Steyne's caution to her to beware of the society of ladies above her own sphere. As they say, the persons who hate Irishmen most are Irishmen; so, assuredly, the greatest tyrants over women are women. When poor little Becky, alone with the ladies, went up to the fire- place whither the great ladies had repaired, the great ladies marched away and took possession of a table of drawings. When Becky followed them to the table of drawings, they dropped off one by one to the fire again. She tried to speak to one of the children (of whom she was commonly fond in public places), but Master George Gaunt was called away by his mamma; and the stranger was treated with such cruelty finally, that even Lady Steyne herself pitied her and went up to speak to the friendless little woman. | Но вот дамы остались одни, и Бекки поняла, что сейчас начнутся военные действия! И действительно, тут маленькая женщина оказалась в таком положении, что была вынуждена по достоинству оценить всю правильность предупреждения лорда Стайна - остерегаться женщин, стоящих выше ее в обществе. Говорят, что самые яростные ненавистники ирландцев - сами же ирландцы; точно так же и жесточайшие мучители женщин - сами женщины. Когда бедная маленькая Бекки, оставшись одна с дамами, подошла к камину, где расположились знатные леди, - знатные леди немедленно отошли и завладели столом с гравюрами. Когда же Бекки последовала за ними к столу с гравюрами, они одна за другой опять отхлынули к камину. Она попыталась заговорить с маленьким Джорджем Гонтом (Ребекка на людях обожала детей), но маменька сейчас же отозвала его к себе. В конце концов самозванку стали третировать так жестоко, что сама леди Стайн сжалилась над нею и подошла поговорить с бедной, всеми покинутой женщиной. |
| "Lord Steyne," said her Ladyship, as her wan cheeks glowed with a blush, "says you sing and play very beautifully, Mrs. Crawley--I wish you would do me the kindness to sing to me." | - Лорд Стайн рассказывал мне, миссис Кроули, - начала ее милость, причем ее поблекшие щеки окрасились румянцем, - что вы отлично поете и играете. Пожалуйста, спойте нам что-нибудь. |
| "I will do anything that may give pleasure to my Lord Steyne or to you," said Rebecca, sincerely grateful, and seating herself at the piano, began to sing. | - Я сделаю все, что может доставить удовольствие лорду Стайну или вам, - сказала Ребекка с искренней благодарностью и, усевшись за фортепьяно, принялась петь. |
| She sang religious songs of Mozart, which had been early favourites of Lady Steyne, and with such sweetness and tenderness that the lady, lingering round the piano, sat down by its side and listened until the tears rolled down her eyes. It is true that the opposition ladies at the other end of the room kept up a loud and ceaseless buzzing and talking, but the Lady Steyne did not hear those rumours. She was a child again--and had wandered back through a forty years' wilderness to her convent garden. The chapel organ had pealed the same tones, the organist, the sister whom she loved best of the community, had taught them to her in those early happy days. She was a girl once more, and the brief period of her happiness bloomed out again for an hour--she started when the jarring doors were flung open, and with a loud laugh from Lord Steyne, the men of the party entered full of gaiety. | Она спела несколько духовных песнопений Моцарта, которые в давние времена любила леди Стайн, и пела с такой нежностью и чувством, что хозяйка дома, сперва в нерешительности остановившаяся у фортепьяно, села возле инструмента и слушала, пока на глазах у нее не показались слезы. Правда, оппозиционно настроенные дамы, собравшиеся на другом конце комнаты, непрестанно перешептывались и громко разговаривали, но леди Стайн не слышала посторонних звуков. Снова она была ребенком - и опять, после сорокалетних скитаний в пустыне, очутилась в саду родного монастыря. Это были те самые мелодии, что исполняли тогда на церковном органе; сестра органистка, любимая ее наставница, разучивала их с ней в те далекие счастливые дни. Снова она была девочкой, и на какой-то миг снова расцвела краткая пора ее счастья. Она вздрогнула, когда двери, скрипнув, распахнулись и веселая компания мужчин вошла в комнату под громкий смех лорда Стайна. |
| He saw at a glance what had happened in his absence, and was grateful to his wife for once. He went and spoke to her, and called her by her Christian name, so as again to bring blushes to her pale face-- | С первого же взгляда он понял, что произошло в его отсутствие, и впервые почувствовал благодарность к жене. Он подошел к ней, заговорил и назвал ее по имени, что опять зажгло румянцем ее бледные щеки. |
| "My wife says you have been singing like an angel," he said to Becky. | - Моя жена говорит, что вы пели, как ангел, - сказал он Бекки. |
| Now there are angels of two kinds, and both sorts, it is said, are charming in their way. | Но ангелы бывают двух сортов, и оба они, как говорят, очаровательны - каждый по-своему. |
| Whatever the previous portion of the evening had been, the rest of that night was a great triumph for Becky. She sang her very best, and it was so good that every one of the men came and crowded round the piano. The women, her enemies, were left quite alone. And Mr. Paul Jefferson Jones thought he had made a conquest of Lady Gaunt by going up to her Ladyship and praising her delightful friend's first- rate singing. | Какова бы ни была первая часть вечера, конец его превратился для Бекки в триумф. Она пела, как никогда, и пение ее было так восхитительно, что мужчины все до одного столпились вокруг фортепьяно. Женщины, ее враги, остались в полном одиночестве. И мистер Джон Поль Джефферсон Джонс, решив снискать расположение леди Гонт, подошел к ней и расхвалил первоклассное пение ее очаровательной приятельницы. |
| English | Русский |
| The Muse, whoever she be, who presides over this Comic History must now descend from the genteel heights in which she has been soaring and have the goodness to drop down upon the lowly roof of John Sedley at Brompton, and describe what events are taking place there. Here, too, in this humble tenement, live care, and distrust, and dismay. Mrs. Clapp in the kitchen is grumbling in secret to her husband about the rent, and urging the good fellow to rebel against his old friend and patron and his present lodger. Mrs. Sedley has ceased to visit her landlady in the lower regions now, and indeed is in a position to patronize Mrs. Clapp no longer. How can one be condescending to a lady to whom one owes a matter of forty pounds, and who is perpetually throwing out hints for the money? The Irish maidservant has not altered in the least in her kind and respectful behaviour; but Mrs. Sedley fancies that she is growing insolent and ungrateful, and, as the guilty thief who fears each bush an officer, sees threatening innuendoes and hints of capture in all the girl's speeches and answers. Miss Clapp, grown quite a young woman now, is declared by the soured old lady to be an unbearable and impudent little minx. Why Amelia can be so fond of her, or have her in her room so much, or walk out with her so constantly, Mrs. Sedley cannot conceive. The bitterness of poverty has poisoned the life of the once cheerful and kindly woman. She is thankless for Amelia's constant and gentle bearing towards her; carps at her for her efforts at kindness or service; rails at her for her silly pride in her child and her neglect of her parents. Georgy's house is not a very lively one since Uncle Jos's annuity has been withdrawn and the little family are almost upon famine diet. | Пусть муза, вдохновляющая автора этого комического повествования, - кто бы она ни была, - теперь покинет аристократические выси, где она парила, и соблаговолит опуститься на низкую кровлю Джона Седли в Бромптоне и описать, какие события там происходят. И здесь также, в этом скромном жилище, обитают заботы, недоверие и горе. Миссис Клеп, оставшись на кухне вдвоем со своим супругом, ворчит из-за просроченной квартирной платы и подстрекает этого добрейшего человека восстать против старого друга и патрона, а ныне - жильца. Миссис Седли перестала посещать свою квартирную хозяйку в нижних сферах дома и, собственно говоря, находится в таком положении, когда ей уже нельзя больше обращаться к миссис Клеп покровительственно: как можно снисходить к женщине, которой вы задолжали сорок фунтов и которая постоянно делает вам намеки насчет этих денег? Прислуга-ирландка все так же ласкова и почтительна, но миссис Седли чудится, что она становится дерзкой и неблагодарной; и как вору в каждом кусте мерещится полицейский, так и ей во всех речах и ответах девушки слышатся вызывающие нотки и неприятные намеки. Маленькую мисс Клеп, теперь уже сильно подросшую, раздражительная старая леди считает несносной и нахальной вертушкой. Миссис Седли не в состоянии постичь, как это Эмилия может так любить ее, так часто пускать к себе в комнату и постоянно ходить с нею гулять. Горечь бедности отравила жизнь этой когда-то веселой и добродушной женщины. Она не чувствует к Эмилии никакой благодарности за ее неизменно кроткое обращение, придирается к ней, когда та старается ей чем-нибудь помочь или услужить, бранит за то, что она глупо гордится своим ребенком, и упрекает за пренебрежение к родителям. Дома у Джорджи не очень весело с тех пор, как дядя Джоз перестал им помогать, и маленькое семейство живет почти что впроголодь. |
| Amelia thinks, and thinks, and racks her brain, to find some means of increasing the small pittance upon which the household is starving. Can she give lessons in anything? paint card-racks? do fine work? She finds that women are working hard, and better than she can, for twopence a day. She buys a couple of begilt Bristol boards at the Fancy Stationer's and paints her very best upon them-- a shepherd with a red waistcoat on one, and a pink face smiling in the midst of a pencil landscape--a shepherdess on the other, crossing a little bridge, with a little dog, nicely shaded. The man of the Fancy Repository and Brompton Emporium of Fine Arts (of whom she bought the screens, vainly hoping that he would repurchase them when ornamented by her hand) can hardly hide the sneer with which he examines these feeble works of art. He looks askance at the lady who waits in the shop, and ties up the cards again in their envelope of whitey-brown paper, and hands them to the poor widow and Miss Clapp, who had never seen such beautiful things in her life, and had been quite confident that the man must give at least two guineas for the screens. They try at other shops in the interior of London, with faint sickening hopes. "Don't want 'em," says one. "Be off," says another fiercely. Three-and-sixpence has been spent in vain-- the screens retire to Miss Clapp's bedroom, who persists in thinking them lovely. | Эмилия все думает, все ломает голову над тем, как бы увеличить жалкие доходы, на которые еле-еле существует семья. Не может ли она давать какие-нибудь уроки? расписывать подставки для визитных карточек? заняться вышиванием? Но она видит, что женщины, которые шьют лучше ее, работают не разгибая спины за два пенса в день. Эмилия покупает в художественном магазине два листа бристольского картона с золотым обрезом и расписывает их в меру своего умения: на одном изображается румяный улыбающийся пастушок в пунцовом камзоле на фоне живописного пейзажа, на другом - пастушка, переходящая через мостик, с собачкой, очень тонко заштрихованной. Рассматривая эти беспомощные произведения искусства, приказчик магазина сувениров и бромптонского художественного хранилища (где она купила экраны в тщетной надежде, что он приобретет их обратно, когда она разукрасит их своею рукой) не может скрыть презрительной усмешки. Искоса взглянув на дожидающуюся ответа даму, он заворачивает оба листа в оберточную бумагу и вручает их бедной вдове и мисс Клеп, которая никогда в жизни не видела ничего прекраснее и была совершенно уверена в том, что торговец заплатит за экраны по меньшей мере две гинеи. Затем, еще теша себя слабой надеждой, они пробуют обратиться в другие магазины в центре Лондона. "Не нужно!" - говорят в одном магазине. "Уходите!" - грубо отвечают в другом. Три шиллинга и шесть пенсов истрачены впустую. Экраны попадают в спальню мисс Клеп, которая продолжает считать их прелестными. |
| She writes out a little card in her neatest hand, and after long thought and labour of composition, in which the public is informed that "A Lady who has some time at her disposal, wishes to undertake the education of some little girls, whom she would instruct in English, in French, in Geography, in History, and in Music--address A. O., at Mr. Brown's"; and she confides the card to the gentleman of the Fine Art Repository, who consents to allow it to lie upon the counter, where it grows dingy and fly-blown. Amelia passes the door wistfully many a time, in hopes that Mr. Brown will have some news to give her, but he never beckons her in. When she goes to make little purchases, there is no news for her. Poor simple lady, tender and weak--how are you to battle with the struggling violent world? | Потратив немало времени на составление текста и черновик, Эмилия пишет самым своим красивым почерком изящное объявление, извещая публику, что: "Леди, имеющая в своем распоряжении несколько свободных часов, желает заняться воспитанием девочек, которым она могла бы преподавать английский и французский языки, географию, историю и музыку. - Обращаться к Э. О., по адресу мистера Брауна". Это объявление Эмилия вручает джентльмену в художественном хранилище, соблаговолившему дать разрешение положить его на прилавок, где оно постепенно покрывается пылью и засиживается мухами. Эмилия много раз печально проходит мимо дверей хранилища - в надежде, что мистер Браун сообщит ей какие-нибудь приятные известия, но он никогда не приглашает ее в магазин. Когда она заходит туда за какими-нибудь мелкими покупками, никаких новостей для нее не оказывается. Бедная, скромная женщина, нежная и слабая, - тебе ли бороться с жестокой и беспощадной нуждой? |
| She grows daily more care-worn and sad, fixing upon her child alarmed eyes, whereof the little boy cannot interpret the expression. She starts up of a night and peeps into his room stealthily, to see that he is sleeping and not stolen away. She sleeps but little now. A constant thought and terror is haunting her. How she weeps and prays in the long silent nights--how she tries to hide from herself the thought which will return to her, that she ought to part with the boy, that she is the only barrier between him and prosperity. She can't, she can't. Not now, at least. Some other day. Oh! it is too hard to think of and to bear. | С каждым днем заботы и горе гнетут ее все сильнее; она не спускает с сына тревожного взора, значения которого мальчик не может понять. Она вскакивает по ночам и украдкой заглядывает в его комнату, чтобы удостовериться, что он спит и его не похитили. Сама она спит теперь мало. Ее мучают неотвязные думы и страхи. Как она плачет и молится в долгие безмолвные ночи! Как старается скрыть от себя самой мысль, которая снова и снова к ней возвращается, - мысль, что она должна расстаться с мальчиком, что она - единственная преграда между ним и его благополучием! Она не может, не может! Во всяком случае, не теперь; когда-нибудь в другое время. О, слишком тяжело думать об этом, и вынести это невозможно! |
| A thought comes over her which makes her blush and turn from herself--her parents might keep the annuity--the curate would marry her and give a home to her and the boy. But George's picture and dearest memory are there to rebuke her. Shame and love say no to the sacrifice. She shrinks from it as from something unholy, and such thoughts never found a resting-place in that pure and gentle bosom. | Ей приходит в голову одна мысль, от которой она краснеет и смущается: пусть ее пенсия остается родителям; младший священник женится на ней, - он даст приют ей и ребенку. Но портрет Джорджа и память о нем всегда с ней и горько ее упрекают. Стыд и любовь отвергают такую жертву. Эмилия вся сжимается, как от греховного прикосновения, и эти мысли не находят себе пристанища в ее чистом и нежном сердце. |
| The combat, which we describe in a sentence or two, lasted for many weeks in poor Amelia's heart, during which she had no confidante; indeed, she could never have one, as she would not allow to herself the possibility of yielding, though she was giving way daily before the enemy with whom she had to battle. One truth after another was marshalling itself silently against her and keeping its ground. Poverty and misery for all, want and degradation for her parents, injustice to the boy--one by one the outworks of the little citadel were taken, in which the poor soul passionately guarded her only love and treasure. | Борьба, которую мы описываем в нескольких фразах, длилась в сердце бедной Эмилии много недель. И все это время она никому не поверяла своих терзаний. Она не могла этого сделать, как не могла допустить и мысли о возможности капитуляции, хотя все больше отступала перед врагом, с которым ей приходилось биться. Одна истина за другой молчаливо надвигались на нее и уже не сдавали позиций. Бедность и нужда для всех, нищета и унижение для родителей, несправедливость по отношению к мальчику - один за другим падали форты ее маленькой цитадели, где бедняжка ревниво охраняла единственную свою любовь и сокровище. |
| At the beginning of the struggle, she had written off a letter of tender supplication to her brother at Calcutta, imploring him not to withdraw the support which he had granted to their parents and painting in terms of artless pathos their lonely and hapless condition. She did not know the truth of the matter. The payment of Jos's annuity was still regular, but it was a money-lender in the City who was receiving it: old Sedley had sold it for a sum of money wherewith to prosecute his bootless schemes. Emmy was calculating eagerly the time that would elapse before the letter would arrive and be answered. She had written down the date in her pocket-book of the day when she dispatched it. To her son's guardian, the good Major at Madras, she had not communicated any of her griefs and perplexities. She had not written to him since she wrote to congratulate him on his approaching marriage. She thought with sickening despondency, that that friend--the only one, the one who had felt such a regard for her--was fallen away. | В начале этой борьбы Эмилия написала брату в Калькутту, слезно умоляя его не отнимать поддержки, которую он оказывал родителям, и в простых, но трогательных словах описывая их беспомощное и бедственное положение. Она не знала жестокой правды: пособие от Джоза выплачивалось по-прежнему регулярно, но деньги получал один из ростовщиков в Сити. Старик Седли продал пособие сына, чтобы иметь средства для осуществления своих безрассудных планов. Эмми с нетерпением высчитывала время, которое должно пройти, пока письмо ее будет получено и на него придет ответ. Она отметила в своей записной книжечке день отсылки письма. Опекуну своего сына, доброму майору в Мадрасе, она не сообщала ни о каких своих огорчениях и заботах. Она не писала ему с тех пор, как послала письмо с поздравлением по поводу предстоящего брака. С тоской и отчаянием думала она о том, что этот друг - единственный друг, который питал к ней такую привязанность, - теперь для нее потерян. |
| One day, when things had come to a very bad pass--when the creditors were pressing, the mother in hysteric grief, the father in more than usual gloom, the inmates of the family avoiding each other, each secretly oppressed with his private unhappiness and notion of wrong --the father and daughter happened to be left alone together, and Amelia thought to comfort her father by telling him what she had done. She had written to Joseph--an answer must come in three or four months. He was always generous, though careless. He could not refuse, when he knew how straitened were the circumstances of his parents. | Однажды, когда им приходилось особенно туго, - когда кредиторы наседали, мать от горя совсем потеряла голову, отец был мрачнее обыкновенного, члены семейства избегали друг друга и каждый втайне терзался своими несчастьями и обидами, - отец с дочерью случайно остались вдвоем, и Эмилия, чтобы утешить старика, рассказала ему о своем поступке: она написала письмо Джозефу; ответ должен прийти через три или четыре месяца. Джоз всегда был великодушен, хотя и недостаточно заботлив. Он не может отказать, когда узнает, в каком стесненном положении находятся его родители. |
| Then the poor old gentleman revealed the whole truth to her--that his son was still paying the annuity, which his own imprudence had flung away. He had not dared to tell it sooner. He thought Amelia's ghastly and terrified look, when, with a trembling, miserable voice he made the confession, conveyed reproaches to him for his concealment. | Тогда несчастный старик открыл Эмилии всю правду: его сын по-прежнему присылает деньги, но он лишился их по собственному своему безрассудству. Он не посмел рассказать об этом раньше. Он решил, что полный отчаяния и ужаса взгляд, который Эмилия устремила на него, когда он трепетным, виноватым голосом пролепетал свое признание, таит в себе укор за его скрытность. |
| "Ah!" said he with quivering lips and turning away, "you despise your old father now!" | - Ну вот, - произнес он дрожащими губами, отворачиваясь от нее, - ты теперь презираешь своего старого отца! |
| "Oh, papal it is not that," Amelia cried out, falling on his neck and kissing him many times. "You are always good and kind. You did it for the best. It is not for the money--it is--my God! my God! have mercy upon me, and give me strength to bear this trial"; and she kissed him again wildly and went away. | - О папа, нет! Не в этом дело! - воскликнула Эмилия, бросаясь ему на шею и целуя его. - Ты хороший и добрый. Ты хотел, чтобы всем нам было лучше. Я не из-за денег; это... О, боже мой, боже мой! Сжалься надо мной и дай мне сил перенести это испытание! - И она опять бурно поцеловала отца и выбежала из комнаты. |
| Still the father did not know what that explanation meant, and the burst of anguish with which the poor girl left him. It was that she was conquered. The sentence was passed. The child must go from her--to others--to forget her. Her heart and her treasure--her joy, hope, love, worship--her God, almost! She must give him up, and then--and then she would go to George, and they would watch over the child and wait for him until he came to them in Heaven. | Но отец не понял ни смысла этих слов, ни взрыва отчаяния, с каким бедная женщина покинула его. Дело было в том, что она почувствовала себя побежденной. Приговор был произнесен: ребенок должен уехать от нее... к другим, забыть ее. Ее сердце, ее сокровище, ее радость, надежда, любовь, ее кумир - почти ее бог! Она должна отказаться от него, а потом... потом она уйдет к Джорджу, и они вместе будут охранять ребенка и ждать его, пока он не придет к ним на небеса. |
| She put on her bonnet, scarcely knowing what she did, and went out to walk in the lanes by which George used to come back from school, and where she was in the habit of going on his return to meet the boy. It was May, a half-holiday. The leaves were all coming out, the weather was brilliant; the boy came running to her flushed with health, singing, his bundle of school-books hanging by a thong. There he was. Both her arms were round him. No, it was impossible. They could not be going to part. | Едва сознавая, что делает, Эмилия надела шляпу и отправилась бродить по переулкам, по которым Джорджи возвращался из школы и куда она часто выходила навстречу ему. Был май, уроки в тот день кончались рано. Деревья уже покрывались листвой, погода стояла чудесная. Румяный, здоровенький мальчик подбежал к матери, напевая что-то; пачка учебников висела у него на ремне. Вот он! Обеими руками она обняла его. Нет, это невозможно. Неправда, что они должны расстаться! |
| "What is the matter, Mother?" said he; "you look very pale." | - Что случилось, мама? - спросил мальчик. - Ты такая бледная. |
| "Nothing, my child," she said and stooped down and kissed him. | - Ничего, дитя мое, - ответила она и, наклонившись, поцеловала сына. |
| That night Amelia made the boy read the story of Samuel to her, and how Hannah, his mother, having weaned him, brought him to Eli the High Priest to minister before the Lord. And he read the song of gratitude which Hannah sang, and which says, who it is who maketh poor and maketh rich, and bringeth low and exalteth--how the poor shall be raised up out of the dust, and how, in his own might, no man shall be strong. Then he read how Samuel's mother made him a little coat and brought it to him from year to year when she came up to offer the yearly sacrifice. And then, in her sweet simple way, George's mother made commentaries to the boy upon this affecting story. How Hannah, though she loved her son so much, yet gave him up because of her vow. And how she must always have thought of him as she sat at home, far away, making the little coat; and Samuel, she was sure, never forgot his mother; and how happy she must have been as the time came (and the years pass away very quick) when she should see her boy and how good and wise he had grown. | В тот вечер Эмилия заставила мальчика прочесть ей историю пророка Самуила о том, как Анна, мать его, отняв ребенка от груди, принесла его к первосвященнику Илии для посвящения ребенка богу. И Джорджи прочел благодарственную песнь, которую пела Анна и в которой говорится о том, кто делает нищим и обогащает, унижает и возвышает, и еще - что бедный будет поднят из праха и что не силою крепок человек. Затем мальчик прочел, как мать Самуила шила ему "одежду малую" и приносила ее ему ежегодно, приходя в храм для принесения положенной жертвы. А потом мать Джорджи бесхитростно и простодушно пояснила ему эту трогательную историю. "Анна, - говорила она, - хотя и сильно любила своего сына, но рассталась с ним, потому что дала такой обет. И она всегда думала о нем, когда сидела далеко от него, у себя дома, и шила ему "одежду малую". И Самуил, конечно, никогда не забывал своей матери. А как она, должно быть, была счастлива, когда наступило время ее встречи с сыном (ведь годы проходят быстро), и каким он стал большим, добрым и умным!" |
| This little sermon she spoke with a gentle solemn voice, and dry eyes, until she came to the account of their meeting--then the discourse broke off suddenly, the tender heart overflowed, and taking the boy to her breast, she rocked him in her arms and wept silently over him in a sainted agony of tears. | Эту маленькую проповедь Эмилия произнесла тихим, проникновенным голосом и с сухими глазами, и только когда она дошла до рассказа о встрече матери с сыном, речь ее вдруг прервалась, нежное сердце переполнилось; прижав мальчика к груди, она качала его на руках и молча лила над ним слезы в святой своей скорби. |
| Her mind being made up, the widow began to take such measures as seemed right to her for advancing the end which she proposed. One day, Miss Osborne, in Russell Square (Amelia had not written the name or number of the house for ten years--her youth, her early story came back to her as she wrote the superscription) one day Miss Osborne got a letter from Amelia which made her blush very much and look towards her father, sitting glooming in his place at the other end of the table. | Придя к решению, вдова начала принимать меры, которые казались ей необходимыми для скорейшего достижения цели. Однажды мисс Осборн на Рассел-сквер (Эмилия десять лет не писала ни этого названия, ни номера дома, и ее юность, ее ранние годы вспомнились ей, когда она надписывала адрес) - однажды мисс Осборн получила от Эмилии письмо, при виде которого она сильно покраснела и бросила взгляд на отца, мрачно сидевшего на своем обычном месте на другом конце стола. |
| In simple terms, Amelia told her the reasons which had induced her to change her mind respecting her boy. Her father had met with fresh misfortunes which had entirely ruined him. Her own pittance was so small that it would barely enable her to support her parents and would not suffice to give George the advantages which were his due. Great as her sufferings would be at parting with him she would, by God's help, endure them for the boy's sake. She knew that those to whom he was going would do all in their power to make him happy. She described his disposition, such as she fancied it--quick and impatient of control or harshness, easily to be moved by love and kindness. In a postscript, she stipulated that she should have a written agreement, that she should see the child as often as she wished--she could not part with him under any other terms. | В простых выражениях Эмилия излагала причины, побудившие ее изменить свои прежние намерения относительно сына. Отца ее постигли новые злоключения, разорившие его вконец. Ее собственные средства так малы, что их едва хватит на жизнь родителям, а Джорджу она не сможет дать воспитания, какое ему подобает. Как ни тяжело ей будет расстаться с сыном, но с божьей помощью она все вынесет ради мальчика. Она знает, что те, к кому он уедет, сделают все возможное, чтобы составить его счастье. Она описала характер мальчика, каким он ей представлялся: живой, нетерпеливый, не выносящий резкого и властного обращения, но податливый на ласку и нежность. В заключение она ставила условием получение письменного обещания, что ей будет позволено видаться с мальчиком так часто, как она этого пожелает, - иначе она с ним не расстанется. |
| "What? Mrs. Pride has come down, has she?" old Osborne said, when with a tremulous eager voice Miss Osborne read him the letter. "Reg'lar starved out, hey? Ha, ha! I knew she would." | - Что? Выходит, госпожа гордячка взялась за ум? - сказал старик Осборн, когда мисс Осборн прочла ему это письмо дрожащим, взволнованным голосом. - Подтянуло от голода живот, а? Ха-ха-ха! Я так и знал, что этим кончится. |
| He tried to keep his dignity and to read his paper as usual--but he could not follow it. He chuckled and swore to himself behind the sheet. | Он сделал попытку сохранить свое достоинство и заняться, по обыкновению, чтением газеты, но это не удавалось ему. Прикрывшись газетным листом, он самодовольно посмеивался и ругался вполголоса. |
| At last he flung it down and, scowling at his daughter, as his wont was, went out of the room into his study adjoining, from whence he presently returned with a key. He flung it to Miss Osborne. | Наконец он отложил газету и, хмуро взглянув на дочь, как это вошло у него в привычку, удалился в соседний кабинет, откуда сейчас же вышел снова, с ключом в руке. Он швырнул его мисс Осборн. |
| "Get the room over mine--his room that was--ready," he said. | - Приготовьте комнату над моей спальней... его прежнюю комнату... - сказал он. |
| "Yes, sir," his daughter replied in a tremble. | - Хорошо, сэр! - ответила дочь, дрожа всем телом. |
| It was George's room. It had not been opened for more than ten years. Some of his clothes, papers, handkerchiefs, whips and caps, fishing-rods and sporting gear, were still there. An Army list of 1814, with his name written on the cover; a little dictionary he was wont to use in writing; and the Bible his mother had given him, were on the mantelpiece, with a pair of spurs and a dried inkstand covered with the dust of ten years. Ah! since that ink was wet, what days and people had passed away! The writing-book, still on the table, was blotted with his hand. | Это была комната Джорджа. Ее не открывали больше десяти лет. В ней до сих пор еще оставались его носильные вещи, бумаги, носовые платки, хлыстики, фуражки, удочки, спортивные принадлежности. Реестр армейских чинов 1814 года с именем Джорджа на обложке, маленький словарь, которым он пользовался, когда писал, и Библия, подаренная ему матерью, лежали на каминной доске рядом со шпорами и высохшей чернильницей, покрытой десятилетней пылью. Сколько дней и людей кануло в вечность с той поры, когда чернила в ней были еще свежи! На пропускной бумаге бювара, лежавшего на столе, сохранились следы строк, написанных рукою Джорджа. |
| Miss Osborne was much affected when she first entered this room with the servants under her. She sank quite pale on the little bed. | Мисс Осборн сильно волновалась, когда впервые вошла в эту комнату в сопровождении служанок. С побледневшим лицом она опустилась на узкую кровать. |
| "This is blessed news, m'am--indeed, m'am," the housekeeper said; "and the good old times is returning, m'am. The dear little feller, to be sure, m'am; how happy he will be! But some folks in May Fair, m'am, will owe him a grudge, m'am"; and she clicked back the bolt which held the window-sash and let the air into the chamber. | - Слава богу, мэм, слава богу! - сказала экономка. - Старое доброе время опять возвращается, мэм. Милый мальчик! Как он будет счастлив! Но кое-кто в Мэйфэре, мэм, не очень-то будет доволен! - И, отодвинув оконный засов, она впустила в комнату свежий воздух. |
| "You had better send that woman some money," Mr. Osborne said, before he went out. "She shan't want for nothing. Send her a hundred pound." | - Надо послать этой женщине денег, - сказал мистер Осборн перед уходом. - Она не должна нуждаться. Пошли ей сто фунтов. |
| "And I'll go and see her to-morrow?" Miss Osborne asked. | - И завтра мне можно съездить ее навестить? - спросила мисс Осборн. |
| "That's your look out. She don't come in here, mind. No, by ------, not for all the money in London. But she mustn't want now. So look out, and get things right." | - Это твое дело. Только помни, чтобы сюда она не показывалась! Ни в коем случае! Ни за какие деньги в Лондоне! Но нуждаться она теперь не должна. Так что смотри, чтобы все было как следует. |
| With which brief speeches Mr. Osborne took leave of his daughter and went on his accustomed way into the City. | Произнеся эту краткую речь, мистер Осборн распростился с дочерью и отправился своим обычным путем в Сити. |
| "Here, Papa, is some money," Amelia said that night, kissing the old man, her father, and putting a bill for a hundred pounds into his hands. "And--and, Mamma, don't be harsh with Georgy. He--he is not going to stop with us long." | - Вот, папа, немного денег, - сказала в этот вечер Эмилия, целуя старика, и вложила ему в руку стофунтовый банковый билет. - И... и, пожалуйста, мама, не будьте строги с Джорджи. Ему... ему уже недолго остается побыть с нами. |
| She could say nothing more, and walked away silently to her room. Let us close it upon her prayers and her sorrow. I think we had best speak little about so much love and grief. | Больше она не могла ничего произнести и молча удалилась в свою комнату. Затворим за нею двери и предоставим ее молитвам и печали. Лучше нам не распространяться о такой великой любви и о таком горе. |
| Miss Osborne came the next day, according to the promise contained in her note, and saw Amelia. The meeting between them was friendly. A look and a few words from Miss Osborne showed the poor widow that, with regard to this woman at least, there need be no fear lest she should take the first place in her son's affection. She was cold, sensible, not unkind. The mother had not been so well pleased, perhaps, had the rival been better looking, younger, more affectionate, warmer-hearted. Miss Osborne, on the other hand, thought of old times and memories and could not but be touched with the poor mother's pitiful situation. She was conquered, and laying down her arms, as it were, she humbly submitted. That day they arranged together the preliminaries of the treaty of capitulation. | Мисс Осборн приехала к Эмилии на следующий день, как и обещала в своей записке. Встретились они дружески. Бедной вдове достаточно было взглянуть на мисс Осборн и обменяться с ней несколькими словами, чтобы понять, что уж эта-то женщина, во всяком случае, не займет первого места в сердце ее сына, - она неглупая и незлая, но холодная. Быть может, матери было бы больнее, будь ее соперница красивее, моложе, ласковее, сердечнее. Со своей стороны, мисс Осборн вспомнила о былом и не могла не растрогаться при виде жалкого положения бедной Эмилии; она была побеждена и, сложив оружие, смиренно покорилась. В этот день они совместно выработали предварительные условия капитуляции. |
| George was kept from school the next day, and saw his aunt. Amelia left them alone together and went to her room. She was trying the separation--as that poor gentle Lady Jane Grey felt the edge of the axe that was to come down and sever her slender life. Days were passed in parleys, visits, preparations. The widow broke the matter to Georgy with great caution; she looked to see him very much affected by the intelligence. He was rather elated than otherwise, and the poor woman turned sadly away. He bragged about the news that day to the boys at school; told them how he was going to live with his grandpapa his father's father, not the one who comes here sometimes; and that he would be very rich, and have a carriage, and a pony, and go to a much finer school, and when he was rich he would buy Leader's pencil-case and pay the tart-woman. The boy was the image of his father, as his fond mother thought. | На другой день Джордж не ходил в школу и увиделся со своей теткой. Эмилия оставила их вдвоем, а сама ушла к себе в комнату. Она репетировала разлуку: так бедная нежная леди Джейн Грэй ощупывала лезвие топора, который должен был, опустившись, оборвать ее хрупкую жизнь. Несколько дней прошло в переговорах, визитах, приготовлениях. Вдова очень осторожно сообщила великую новость Джорджу; она ждала, что он будет огорчен. Но он скорее обрадовался, чем опечалился, и бедная женщина грустно отошла от него. В тот же день мальчик уже хвастался перед своими товарищами по школе: он сообщил им, что будет теперь жить у своего дедушки, отца его папы, а не того, который приходит иногда в школу; что он будет очень богатым и у него будет свой экипаж и пони; что он перейдет в гораздо лучшую школу, а когда разбогатеет, то купит у Лидера пенал и уплатит свой долг пирожнице. "Мальчик - вылитый отец", - думала любящая мать. |
| Indeed I have no heart, on account of our dear Amelia's sake, to go through the story of George's last days at home. | Нет, лишь только я подумаю о нашей бедной Эмилии, перо валится у меня из рук и духу не хватает описать последние дни, проведенные Джорджем дома. |
| At last the day came, the carriage drove up, the little humble packets containing tokens of love and remembrance were ready and disposed in the hall long since--George was in his new suit, for which the tailor had come previously to measure him. He had sprung up with the sun and put on the new clothes, his mother hearing him from the room close by, in which she had been lying, in speechless grief and watching. Days before she had been making preparations for the end, purchasing little stores for the boy's use, marking his books and linen, talking with him and preparing him for the change-- fondly fancying that he needed preparation. | Наконец настал решительный час: подъехала карета, маленькие, скромные свертки с вещественными знаками любви и внимания были уже давно готовы и вынесены в прихожую. Джорджи был в новом костюмчике, для которого портной несколько дней тому назад приходил снимать с него мерку. Мальчик вскочил чуть свет и нарядился в новое платье. Из соседней комнаты, где мать его лежала без сна, в безмолвной тоске, она слышала его возню. Уже за много дней перед тем она стала готовиться к концу: накупила всякой всячины для мальчика, переметила его белье, надписала книги, беседовала с ним и подготовляла его к предстоящей перемене в жизни, безрассудно воображая, что он нуждается в такой подготовке. |
| So that he had change, what cared he? He was longing for it. By a thousand eager declarations as to what he would do, when he went to live with his grandfather, he had shown the poor widow how little the idea of parting had cast him down. "He would come and see his mamma often on the pony," he said. "He would come and fetch her in the carriage; they would drive in the park, and she should have everything she wanted." The poor mother was fain to content herself with these selfish demonstrations of attachment, and tried to convince herself how sincerely her son loved her. He must love her. All children were so: a little anxious for novelty, and--no, not selfish, but self-willed. Her child must have his enjoyments and ambition in the world. She herself, by her own selfishness and imprudent love for him had denied him his just rights and pleasures hitherto. | А ему было все равно, он страстно ждал одного - перемены. Не уставая болтать о том, что он станет делать, когда будет жить с дедушкой, мальчик показывал бедной вдове, как мало беспокоила его мысль о разлуке. Он будет часто приезжать на пони к своей мамочке, говорил Джордж, он будет заезжать за ней в коляске, они будут ездить кататься в Парк, и он подарит ей все, чего она только пожелает. Бедной матери приходилось довольствоваться такими себялюбивыми доказательствами сыновней привязанности, и она пыталась убедить себя, что сын искренне ее любит. Конечно, он ее любит! Все дети одинаковы, его влечет к себе новизна... нет, нет, он не эгоист, просто ему многого хочется. У него должны быть свои радости, свои честолюбивые стремления. Это она сама, движимая эгоизмом и безрассудной любовью, до сих пор отказывала мальчику в том, что принадлежало ему по праву. |
| I know few things more affecting than that timorous debasement and self-humiliation of a woman. How she owns that it is she and not the man who is guilty; how she takes all the faults on her side; how she courts in a manner punishment for the wrongs which she has not committed and persists in shielding the real culprit! It is those who injure women who get the most kindness from them--they are born timid and tyrants and maltreat those who are humblest before them. | Я не знаю ничего трогательнее такого боязливого самоунижения женщины. Как она твердит, что это она виновата, а не мужчина! Как принимает всю вину на себя! Как домогается примерного наказания за преступления, которых она не совершала, и упорно выгораживает истинного виновника! Жесточайшие обиды наносят женщинам те, кто больше всего видит от них ласки; это прирожденные трусы и тираны, и они терзают тех, кто всех смиреннее им подчиняется. |
| So poor Amelia had been getting ready in silent misery for her son's departure, and had passed many and many a long solitary hour in making preparations for the end. George stood by his mother, watching her arrangements without the least concern. Tears had fallen into his boxes; passages had been scored in his favourite books; old toys, relics, treasures had been hoarded away for him, and packed with strange neatness and care--and of all these things the boy took no note. The child goes away smiling as the mother breaks her heart. By heavens it is pitiful, the bootless love of women for children in Vanity Fair. | Так бедная Эмилия, затаив свое горе, собирала сына в дорогу и провела много-много долгих одиноких часов в приготовлениях к концу. Джорджи беззаботно взирал на хлопоты матери. Слезы капали в его ящики и картонки; в его любимых книгах подчеркивались карандашом наиболее интересные места; старые игрушки, реликвии, сокровища откладывались в сторону и упаковывались заботливо и тщательно, - всего этого мальчик не замечал. Ребенок уходит от матери, улыбаясь, тогда как материнское сердце разрывается от муки. Честное слово, грустно смотреть на безответную любовь женщин к детям на Ярмарке Тщеславия! |
| A few days are past, and the great event of Amelia's life is consummated. No angel has intervened. The child is sacrificed and offered up to fate, and the widow is quite alone. | Прошло еще несколько дней, и роковое событие в жизни Эмилии совершилось. Никакой ангел не вмешался. Ребенок отдан на заклание и принесен в жертву судьбе. Вдова осталась в полном одиночестве. |
| The boy comes to see her often, to be sure. He rides on a pony with a coachman behind him, to the delight of his old grandfather, Sedley, who walks proudly down the lane by his side. She sees him, but he is not her boy any more. Why, he rides to see the boys at the little school, too, and to show off before them his new wealth and splendour. In two days he has adopted a slightly imperious air and patronizing manner. He was born to command, his mother thinks, as his father was before him. | Разумеется, мальчик часто ее навещает. Он приезжает верхом на пони, в сопровождении конюха, к восхищению своего старого дедушки Седли, который гордо шествует по улице рядом с ним. Эмилия видается с сыном, но он уже больше не ее мальчик. Ведь он приезжает повидаться и с товарищами в маленькой школе, где он раньше учился, чтобы покрасоваться перед ними своим новым богатством и великолепием. В два дня он усвоил слегка повелительный тон и покровительственные манеры. "Он рожден повелевать, - думает она, - таким же был его отец". |
| It is fine weather now. Of evenings on the days when he does not come, she takes a long walk into London--yes, as far as Russell Square, and rests on the stone by the railing of the garden opposite Mr. Osborne's house. It is so pleasant and cool. She can look up and see the drawing-room windows illuminated, and, at about nine o'clock, the chamber in the upper story where Georgy sleeps. She knows--he has told her. She prays there as the light goes out, prays with an humble heart, and walks home shrinking and silent. She is very tired when she comes home. Perhaps she will sleep the better for that long weary walk, and she may dream about Georgy. | Наступила чудесная погода. По вечерам, в те дни, когда Эмилия не ждет мальчика к себе, она совершает далекие прогулки пешком в город - доходит до самого Рассел-сквер и садится на камень у решетки сада против дома Осборна. Там так приятно и прохладно! Можно поднять голову и увидеть освещенные окна гостиной, а около девяти часов - комнаты в верхнем этаже, где спит Джорджи. Она знает: он рассказал ей. Когда в этом окне гаснет свет, она молится - молится, смиряясь сердцем, и идет домой, погруженная в свои Думы. Домой она приходит очень усталая. Наверно, она лучше уснет после такой длинной, утомительной прогулки, и, может быть, ей приснится Джорджи. |
| One Sunday she happened to be walking in Russell Square, at some distance from Mr. Osborne's house (she could see it from a distance though) when all the bells of Sabbath were ringing, and George and his aunt came out to go to church; a little sweep asked for charity, and the footman, who carried the books, tried to drive him away; but Georgy stopped and gave him money. May God's blessing be on the boy! Emmy ran round the square and, coming up to the sweep, gave him her mite too. All the bells of Sabbath were ringing, and she followed them until she came to the Foundling Church, into which she went. There she sat in a place whence she could see the head of the boy under his father's tombstone. Many hundred fresh children's voices rose up there and sang hymns to the Father Beneficent, and little George's soul thrilled with delight at the burst of glorious psalmody. His mother could not see him for awhile, through the mist that dimmed her eyes. | Однажды, в воскресенье, когда в церквах звонили во все колокола, она гуляла по Рассел-сквер, в некотором отдалении от дома мистера Осборна (однако же так, чтобы не терять этот дом из глаз), и видела, как Джордж с теткой вышли из подъезда и направились в церковь. Какой-то маленький нищий попросил милостыню, и лакей, несший молитвенники, хотел прогнать его. Но Джорджи остановился и подал нищему монету. Да благословит бог мальчика! Эмми обежала кругом сквера и, подойдя к нищему, подала ему и свою лепту. Праздничные колокола звонили, и Эмилия, следом за теми двумя, направилась к церкви Воспитательного дома, куда и вошла. Там она заняла место, откуда могла видеть голову сына у подножия статуи, воздвигнутой в память его отца. Сотни чистых детских голосов звучали там и пели хвалу всевышнему; и душа маленького Джорджи трепетала от восторга при звуках торжественных песнопений. Некоторое время мать не могла его разглядеть сквозь пелену, застлавшую ее взор. |
| English | Русский |
| After Becky's appearance at my Lord Steyne's private and select parties, the claims of that estimable woman as regards fashion were settled, and some of the very greatest and tallest doors in the metropolis were speedily opened to her--doors so great and tall that the beloved reader and writer hereof may hope in vain to enter at them. Dear brethren, let us tremble before those august portals. I fancy them guarded by grooms of the chamber with flaming silver forks with which they prong all those who have not the right of the entree. They say the honest newspaper-fellow who sits in the hall and takes down the names of the great ones who are admitted to the feasts dies after a little time. He can't survive the glare of fashion long. It scorches him up, as the presence of Jupiter in full dress wasted that poor imprudent Semele--a giddy moth of a creature who ruined herself by venturing out of her natural atmosphere. Her myth ought to be taken to heart amongst the Tyburnians, the Belgravians--her story, and perhaps Becky's too. Ah, ladies!--ask the Reverend Mr. Thurifer if Belgravia is not a sounding brass and Tyburnia a tinkling cymbal. These are vanities. Even these will pass away. And some day or other (but it will be after our time, thank goodness) Hyde Park Gardens will be no better known than the celebrated horticultural outskirts of Babylon, and Belgrave Square will be as desolate as Baker Street, or Tadmor in the wilderness. | После появления Бекки в доме лорда Стайна на интимных приемах для избранных права этой достойной женщины в отношении света были утверждены, и перед нею распахнулись некоторые из самых огромных и самых величественных дверей в столице - дверей столь огромных и величественных, что любезному читателю и автору сей книги нечего и надеяться когда-либо в них войти. Дорогие братья, остановимся в трепете перед этими священными вратами! Я представляю себе, что их охраняют лакеи с пылающими серебряными трезубцами, которыми они пронзают всех тех, у кого не имеется разрешения на вход. Говорят, что честный малый, присланный из газеты, чтобы сидеть у подножия лестницы и записывать имена всех великих людей, допускаемых к этим пиршествам, спустя короткое время умирает: он не в состоянии долго выносить ослепительный блеск большого света, опаляющий его, подобно тому как появление Юпитера в полном парадном облачении испепелило бедную, неразумную Семелу, эту легкомысленную бабочку, которая погубила себя, когда отважилась покинуть отведенные ей пределы. Многим из нас, и в Тайберне и в Белгредвии, следовало бы призадуматься над этим мифом, а, может, также и над историей Бекки. Ах, милые дамы! Спросите у преподобного мистера Тюрифера: разве Белгрейвия не медь звенящая, а Тайберния не кимвал бряцающий? Все это суета. А она пройдет! Наступит день (слава богу, мы не доживем до него!), когда цветники Хайд-парка будут так же мало известны, как и знаменитые садоводства в пригородах Вавилона, а Белгрейв-сквер станет таким же безлюдным, как Бейкер-стрит или как затерянный в пустыне Тадмор. |
| Ladies, are you aware that the great Pitt lived in Baker Street? What would not your grandmothers have given to be asked to Lady Hester's parties in that now decayed mansion? I have dined in it-- moi qui vous parle, I peopled the chamber with ghosts of the mighty dead. As we sat soberly drinking claret there with men of to-day, the spirits of the departed came in and took their places round the darksome board. The pilot who weathered the storm tossed off great bumpers of spiritual port; the shade of Dundas did not leave the ghost of a heeltap. Addington sat bowing and smirking in a ghastly manner, and would not be behindhand when the noiseless bottle went round; Scott, from under bushy eyebrows, winked at the apparition of a beeswing; Wilberforce's eyes went up to the ceiling, so that he did not seem to know how his glass went up full to his mouth and came down empty; up to the ceiling which was above us only yesterday, and which the great of the past days have all looked at. They let the house as a furnished lodging now. Yes, Lady Hester once lived in Baker Street, and lies asleep in the wilderness. Eothen saw her there--not in Baker Street, but in the other solitude. | Милые дамы, известно ли вам, что на Бейкер-стрит жил великий Питт? Чего бы только не дали ваши бабушки за приглашение на вечер у леди Эстер в этом ныне запущенном особняке! Я сам обедал там, - да, moi qui vous parle {Я, говорящий с вами (франц.).}. Я населил комнату призраками великих мертвецов. И тени усопших явились и заняли свои места вокруг мрачного стола, за которым сидели мы, люди нынешнего века, скромно потягивая красное вино. Кормчий, выдержавший немало бурь, одним глотком осушал большие стаканы призрачного портвейна; призрак Дандаса бросало в дрожь от тени недопитого стакана; Эдингтон, кривясь в замогильной усмешке, самодовольно кивал головой и не отставал от других, когда бутылка бесшумно ходила вкруговую; Скотт щурился из-под мохнатых бровей на фикцию осадка в старом вине; Уилберфорс сидел, подняв глаза к потолку, и, казалось, сам не знал, каким образом стакан попадает ему в рот полным и опускается на стол пустым, - сидел, подняв глаза к тому самому потолку, который был над нами только вчера и на который смотрели все великие люди минувшего века. Теперь в этом доме сдаются меблированные комнаты. Да, леди Эстер жила когда-то на Бейкер-стрит и покоится непробудным сном в пустыне. Эотеп видел ее там - не на Бейкер-стрит, а в другом ее уединенном убежище. |
| It is all vanity to be sure, but who will not own to liking a little of it? I should like to know what well-constituted mind, merely because it is transitory, dislikes roast beef? That is a vanity, but may every man who reads this have a wholesome portion of it through life, I beg: aye, though my readers were five hundred thousand. Sit down, gentlemen, and fall to, with a good hearty appetite; the fat, the lean, the gravy, the horse-radish as you like it--don't spare it. Another glass of wine, Jones, my boy--a little bit of the Sunday side. Yes, let us eat our fill of the vain thing and be thankful therefor. And let us make the best of Becky's aristocratic pleasures likewise--for these too, like all other mortal delights, were but transitory. | Все это, конечно, суета; но кто не признается в том, что в небольших дозах она приятна? Хотелось бы мне знать, какому разумному человеку не нравится ростбиф только потому, что он не вечен? Это тоже суета; но дай бог каждому из моих читателей, хотя бы их было пятьсот тысяч, всю свою жизнь съедать в обед хорошую порцию ростбифа. Садитесь, джентльмены, не стесняйтесь, желаю вам приятного аппетита. Вот с жирком, вот попостнее, вот подливка, а не угодно ли и хрену - не церемоньтесь. Еще стаканчик винца, мой милый Джонс, еще кусочек понежнее! Будем досыта вкушать от всего суетного и будем благодарны за это! И примем также с лучшей стороны великосветские развлечения Бекки, ибо и они, подобно всем другим радостям смертных, тоже преходящи! |
| The upshot of her visit to Lord Steyne was that His Highness the Prince of Peterwaradin took occasion to renew his acquaintance with Colonel Crawley, when they met on the next day at the Club, and to compliment Mrs. Crawley in the Ring of Hyde Park with a profound salute of the hat. She and her husband were invited immediately to one of the Prince's small parties at Levant House, then occupied by His Highness during the temporary absence from England of its noble proprietor. She sang after dinner to a very little comite. The Marquis of Steyne was present, paternally superintending the progress of his pupil. | Следствием приглашения Ребекки к лорду Стайву было то, что его высочество князь Петроварадинский воспользовался случаем возобновить свое знакомство с полковником Кроули, когда они встретились на следующий день в клубе, и приветствовал миссис Кроули в Хайд-парке, почтительно сняв перед нею шляпу. Бекки и ее супруг были немедленно приглашены на один из интимных вечеров князя в Левант-Хаус, где проживал тогда его высочество, поскольку благородный владелец дома находился в отлучке за пределами Англии. После обеда Бекки пела самому избранному кругу гостей. Присутствовал и маркиз Стайн, отечески наблюдавший за успехами своей питомицы. |
| At Levant House Becky met one of the finest gentlemen and greatest ministers that Europe has produced--the Duc de la Jabotiere, then Ambassador from the Most Christian King, and subsequently Minister to that monarch. I declare I swell with pride as these august names are transcribed by my pen, and I think in what brilliant company my dear Becky is moving. She became a constant guest at the French Embassy, where no party was considered to be complete without the presence of the charming Madame Ravdonn Cravley. | В Левант-Хаусе Бекки встретилась с одним из самых блестящих джентльменов и величайших дипломатов, каких когда-либо порождала Европа, - с герцогом де ля Жаботьером, в то время посланником христианнейшего короля, а впоследствии министром того же монарха. Честное слово, я готов лопнуть от гордости, когда пишу эти прославленные имена. Подумайте, в каком блестящем обществе вращается моя дорогая Бекки! Она сделалась желанною гостьей во французском посольстве, где ни один прием не считался удавшимся без очаровательной мадам Родон Кроули. |
| Messieurs de Truffigny (of the Perigord family) and Champignac, both attaches of the Embassy, were straightway smitten by the charms of the fair Colonel's wife, and both declared, according to the wont of their nation (for who ever yet met a Frenchman, come out of England, that has not left half a dozen families miserable, and brought away as many hearts in his pocket-book?), both, I say, declared that they were au mieux with the charming Madame Ravdonn. | Оба атташе посольства, господа де Трюфиньи (из рода Перигор) и Шампиньяк, были сражены чарами прекрасной полковницы, и оба заявляли, как свойственно их нации (ибо видел ли кто француза, вернувшегося из Англии, который не оставил бы там десяток обманутых мужей и не увез с собою в бумажнике столько же разбитых сердец?), - оба они, говорю я, заявляли, что были au mieux {В наилучших отношениях (франц.).} с очаровательной мадам Родон. |
| But I doubt the correctness of the assertion. Champignac was very fond of ecarte, and made many parties with the Colonel of evenings, while Becky was singing to Lord Steyne in the other room; and as for Truffigny, it is a well-known fact that he dared not go to the Travellers', where he owed money to the waiters, and if he had not had the Embassy as a dining-place, the worthy young gentleman must have starved. I doubt, I say, that Becky would have selected either of these young men as a person on whom she would bestow her special regard. They ran of her messages, purchased her gloves and flowers, went in debt for opera-boxes for her, and made themselves amiable in a thousand ways. And they talked English with adorable simplicity, and to the constant amusement of Becky and my Lord Steyne, she would mimic one or other to his face, and compliment him on his advance in the English language with a gravity which never failed to tickle the Marquis, her sardonic old patron. Truffigny gave Briggs a shawl by way of winning over Becky's confidante, and asked her to take charge of a letter which the simple spinster handed over in public to the person to whom it was addressed, and the composition of which amused everybody who read it greatly. Lord Steyne read it, everybody but honest Rawdon, to whom it was not necessary to tell everything that passed in the little house in May Fair. | Но я сомневаюсь в правильности этого утверждения. Шампиньяк увлекался экарте и целые вечера проводил с полковником за картами, в то время как Бекки пела лорду Стайну в соседней комнате. Что же касается Трюфиньи, то всем прекрасно известно, что он не смел показываться и "Клубе Путешественников", где задолжал лакеям, и, не будь у него дарового стола в посольстве, этому достойному джентльмену грозила бы голодная смерть. Поэтому, повторяю, я сомневаюсь, чтобы Бекки могла оказать кому-либо из этих молодых людей свое особое расположение. Они были у нее на побегушках, покупали ей перчатки и цветы, залезали в долги, платя за ее ложи в опере, и угождали ей на тысячу ладов. По-английски они объяснялись с обворожительной наивностью, и Беккн, к неизменной потехе лорда Стайна, передразнивала того и другого прямо в лицо и тут же с самым серьезным видом говорила им комплименты насчет их успехов в английском языке, чем приводила в восторг своего язвительного покровителя. Чтобы завоевать симпатии наперсницы Бекки - Бригс, Трюфиньи подарил ей шаль, а затем попросил ее передать письмо, но простодушная старая дева вручила его при всех той особе, которой оно было адресовано. Произведение это весьма позабавило каждого, кто читал его. Читал его и лорд Стайн; читали все, кроме честного Родона: сообщать ему обо всем, что происходило в мэйфэрском домике, не считалось обязательным. |
| Here, before long, Becky received not only "the best" foreigners (as the phrase is in our noble and admirable society slang), but some of the best English people too. I don't mean the most virtuous, or indeed the least virtuous, or the cleverest, or the stupidest, or the richest, or the best born, but "the best,"--in a word, people about whom there is no question--such as the great Lady Fitz-Willis, that Patron Saint of Almack's, the great Lady Slowbore, the great Lady Grizzel Macbeth (she was Lady G. Glowry, daughter of Lord Grey of Glowry), and the like. When the Countess of Fitz-Willis (her Ladyship is of the Kingstreet family, see Debrett and Burke) takes up a person, he or she is safe. There is no question about them any more. Not that my Lady Fitz-Willis is any better than anybody else, being, on the contrary, a faded person, fifty-seven years of age, and neither handsome, nor wealthy, nor entertaining; but it is agreed on all sides that she is of the "best people." Those who go to her are of the best: and from an old grudge probably to Lady Steyne (for whose coronet her ladyship, then the youthful Georgina Frederica, daughter of the Prince of Wales's favourite, the Earl of Portansherry, had once tried), this great and famous leader of the fashion chose to acknowledge Mrs. Rawdon Crawley; made her a most marked curtsey at the assembly over which she presided; and not only encouraged her son, St. Kitts (his lordship got his place through Lord Steyne's interest), to frequent Mrs. Crawley's house, but asked her to her own mansion and spoke to her twice in the most public and condescending manner during dinner. The important fact was known all over London that night. People who had been crying fie about Mrs. Crawley were silent. Wenham, the wit and lawyer, Lord Steyne's right-hand man, went about everywhere praising her: some who had hesitated, came forward at once and welcomed her; little Tom Toady, who had warned Southdown about visiting such an abandoned woman, now besought to be introduced to her. In a word, she was admitted to be among the "best" people. Ah, my beloved readers and brethren, do not envy poor Becky prematurely--glory like this is said to be fugitive. It is currently reported that even in the very inmost circles, they are no happier than the poor wanderers outside the zone; and Becky, who penetrated into the very centre of fashion and saw the great George IV face to face, has owned since that there too was Vanity. | Вскоре Бекки начала принимать у себя не только "лучших иностранцев" (как говорится на нашем благородном светском жаргоне), но и лучших представителей английского общества. Я не разумею под этим людей наиболее добродетельных или даже наименее добродетельных, или самых умных, или самых глупых, самых богатых, или самых родовитых, по просто "лучших", - словом, людей, о которых не может быть двух мнений: таких, например, как знатная леди Фиц-Уиллпс, эта святая женщина, патронесса Олмэка; знатная леди Слоубор, знатная леди Грцзель Макбет (урожденная леди Г. Глаури, дочь лорда Грэя Глаури) и тому подобные особы. Когда графиня Фиц-Уиллис (ее милость принадлежит к семейству с Кинг-стрит, - смотри справочники Дебрета и Берка) благоволит к кому-нибудь, то предмет ее расположения, будь то мужчина или женщина, уже вне опасности. О них уже не может быть двух мнений. И не потому, чтобы леди Фиц-Уиллис была чем-либо лучше всякой другой женщины, - наоборот: это увядшая особа, пятидесяти семи лет от роду, некрасивая, небогатая и незамечательная; но все согласны в том, что она принадлежит к категории "лучших", - а, значит, те, кто у нее бывает, тоже принадлежат к "лучшим". И, вероятно, из-за старой вражды к леди Стайн (ибо в давние времена, когда ее милость, дочь графа Пуншихереса, любимца принца Уэльского, была еще юной Джорджиной Фредерикой, она сама мечтала стать леди Стайн), эта славная руководительница светского общества соблаговолила признать миссис Родон Кроули. Она сделала ей изысканнейший реверанс на многолюдном собрании, которое возглавляла, и не только поощряла своего сына, Сент-Китса (получившего должность стараниями лорда Стайна), посещать дом миссис Кроули, но пригласила ее к себе и во время обеда на глазах у всех дважды удостоила разговором. Этот важный факт в тот же вечер стал известен всему Лондону. Люди, отзывавшиеся о миссис Кроули пренебрежительно, умолкли. Уэнхем, остряк, поверенный и правая рука лорда Стайна, повсюду расхваливал Бекки. Многие из тех, кто до сих пор колебался, стали ее горячими сторонниками: так, маленький Том Тодди, который раньше не советовал Саутдауну бывать у женщины со столь сомнительной репутацией, теперь сам добивался чести быть ей представленным. Словом, Бекки была допущена в круг "лучших" людей. Ах, мои возлюбленные читатели и братья, не завидуйте бедной Бекки раньше времени: говорят, такая слава мимолетна. Ходит упорный слух, что даже в самых избранных кругах люди ничуть не счастливее, чем бедные скитальцы, которым нет туда доступа. И Бекки, проникшая в самое сердце светского общества и видевшая лицом к лицу великого Георга IV, признавалась потом, что и там тоже были Суета и Тщеславие. |
| We must be brief in descanting upon this part of her career. As I cannot describe the mysteries of freemasonry, although I have a shrewd idea that it is a humbug, so an uninitiated man cannot take upon himself to portray the great world accurately, and had best keep his opinions to himself, whatever they are. | Нам приходится быть краткими в описании этой части ее карьеры. Подобно тому как я не берусь описывать франкмасонские таинства, - хотя и твердо убежден, что это чепуха, - так непосвященный пусть лучше не берется за изображение большого света и держит свое мнение при себе, каково бы оно ни было. |
| Becky has often spoken in subsequent years of this season of her life, when she moved among the very greatest circles of the London fashion. Her success excited, elated, and then bored her. At first no occupation was more pleasant than to invent and procure (the latter a work of no small trouble and ingenuity, by the way, in a person of Mrs. Rawdon Crawley's very narrow means)--to procure, we say, the prettiest new dresses and ornaments; to drive to fine dinner parties, where she was welcomed by great people; and from the fine dinner parties to fine assemblies, whither the same people came with whom she had been dining, whom she had met the night before, and would see on the morrow--the young men faultlessly appointed, handsomely cravatted, with the neatest glossy boots and white gloves--the elders portly, brass-buttoned, noble-looking, polite, and prosy--the young ladies blonde, timid, and in pink--the mothers grand, beautiful, sumptuous, solemn, and in diamonds. They talked in English, not in bad French, as they do in the novels. They talked about each others' houses, and characters, and families--just as the Joneses do about the Smiths. Becky's former acquaintances hated and envied her; the poor woman herself was yawning in spirit. "I wish I were out of it," she said to herself. "I would rather be a parson's wife and teach a Sunday school than this; or a sergeant's lady and ride in the regimental waggon; or, oh, how much gayer it would be to wear spangles and trousers and dance before a booth at a fair." | Бекки в последующие годы часто говорила о той поре своей жизни, когда она вращалась в самых высоких кругах лондонского света. Ее успехи радовали ее, кружили ей голову, но потом наскучили. Сперва для нее не было более приятного занятия, чем придумывать и раздобывать (замечу кстати, что при тех ограниченных средствах, какими располагала миссис Родон Кроули, последнее было нелегким делом и требовало большой изобретательности) раздобывать, говорю я, новые наряды и украшения; ездить на обеды в изысканное общество, где ее гостеприимно встречали великие мира сего, а с пышных обедов спешить на пышные вечера, куда являлись те же, с кем она обедала и кого встречала накануне вечером и увидит завтра, - безукоризненно одетые молодые люди, с красиво повязанными галстуками, в блестящих сапогах и белых перчатках; пожилые, солидные толстяки, с медными пуговицами, с благородной осанкой, любезные и болтливые; девицы, белокурые, робкие, все в розовом; мамаши, разодетые, торжественно важные, все в брильянтах. Они беседовали по-английски, а не на скверном французском языке, как в романах. Они обсуждали свои домашние дела и злословили о своих ближних совершенно так же, как Джонсы злословят о Смитах. Прежние знакомые Бекки ненавидели ее и завидовали ей, а бедная женщина сама зевала от скуки. "Хоть бы покончить со всем этим, - думала она. - Лучше бы мне быть замужем за священником и обучать детей в воскресной школе, чем вести такую жизнь; или же быть женой какого-нибудь сержанта и разъезжать в полковой фуре; или... всего веселее было бы надеть усыпанный блестками костюм и танцевать на ярмарке перед балаганом!" |
| "You would do it very well," said Lord Steyne, laughing. She used to tell the great man her ennuis and perplexities in her artless way-- they amused him. | - У вас это отлично бы вышло, - сказал со смехом лорд Станн. Бекки простодушно поверяла великому человеку свои ennuis {Докуки (франц.).} и заботы; это забавляло его. |
| "Rawdon would make a very good Ecuyer--Master of the Ceremonies-- what do you call him--the man in the large boots and the uniform, who goes round the ring cracking the whip? He is large, heavy, and of a military figure. I recollect," Becky continued pensively, "my father took me to see a show at Brookgreen Fair when I was a child, and when we came home, I made myself a pair of stilts and danced in the studio to the wonder of all the pupils." | - Из Родона получился бы отличный шталмейстер... церемониймейстер... как это называется?.. такой человек в больших сапогах и мундире, который ходит по арене и пощелкивает бичом. Он рослый, дородный, и выправка у него военная. Помню, - продолжала Бекки задумчиво, - когда я была еще ребенком, отец как-то повез меня в Брук-Грин на ярмарку. После этого я смастерила себе ходули и отплясывала в отцовской мастерской на удивление всем ученикам. |
| "I should have liked to see it," said Lord Steyne. | - Хотелось бы мне на это поглядеть! - сказал лорд Стайн. |
| "I should like to do it now," Becky continued. "How Lady Blinkey would open her eyes, and Lady Grizzel Macbeth would stare! Hush! silence! there is Pasta beginning to sing." | - Хотелось бы мне так поплясать теперь, - подхватила Бекки. - Вот удивилась бы леди Блинки, вот ужаснулась бы леди Гризель Макбет! Тс! тише! Паста сейчас будет петь! |
| Becky always made a point of being conspicuously polite to the professional ladies and gentlemen who attended at these aristocratic parties--of following them into the corners where they sat in silence, and shaking hands with them, and smiling in the view of all persons. She was an artist herself, as she said very truly; there was a frankness and humility in the manner in which she acknowledged her origin, which provoked, or disarmed, or amused lookers-on, as the case might be. "How cool that woman is," said one; "what airs of independence she assumes, where she ought to sit still and be thankful if anybody speaks to her!" "What an honest and good-natured soul she is!" said another. "What an artful little minx" said a third. They were all right very likely, but Becky went her own way, and so fascinated the professional personages that they would leave off their sore throats in order to sing at her parties and give her lessons for nothing. | Бекки взяла себе за правило быть особенно вежливой с профессиональными артистками и артистами, выступавшими на этих аристократических вечерах; она отыскивала их по углам, где они молча сидели, пожимала им руки и улыбалась на виду у всех. Ведь она сама артистка, замечала она, - и совершенно справедливо: в манере, с какой она признавалась в своем происхождении, чувствовались откровенность и скромность, которые возмущали, обезоруживали или забавляли зрителей, смотря по обстоятельствам. "Какое бесстыдство проявляет эта женщина, - говорили одни, - какой напускает на себя независимый вид, когда ей следовало бы сидеть смирненько и быть благодарной, что с ней разговаривают!" - "Что за честное и добродушное создание!" - говорили другие. "Какая хитрая кривляка!" - говорили третьи. Все они, вероятно, были правы; по Бекки поступала по-своему и так очаровывала артистов, что те, позабыв о простуженном горле, выступали у нее на приемах и даром давали ей уроки. |
| Yes, she gave parties in the little house in Curzon Street. Many scores of carriages, with blazing lamps, blocked up the street, to the disgust of No. 100, who could not rest for the thunder of the knocking, and of 102, who could not sleep for envy. The gigantic footmen who accompanied the vehicles were too big to be contained in Becky's little hall, and were billeted off in the neighbouring public-houses, whence, when they were wanted, call-boys summoned them from their beer. Scores of the great dandies of London squeezed and trod on each other on the little stairs, laughing to find themselves there; and many spotless and severe ladies of ton were seated in the little drawing-room, listening to the professional singers, who were singing according to their wont, and as if they wished to blow the windows down. And the day after, there appeared among the fashionable reunions in the Morning Post a paragraph to the following effect: | Да, Бекки устраивала приемы в маленьком доме на Керзон-стрит. Десятки карет, сверкая фонарями, забивали улицу, к неудовольствию дома э 200, который не знал покоя от громкого стука в двери, и дома э 202, который не мог уснуть от зависти. Рослые выездные лакеи гостей не поместились бы в маленькой прихожей Бекки, поэтому их расквартировывали по соседним питейным заведениям, откуда посыльные вызывали их по мере надобности, отрывая от пива. Первейшие лондонские денди, сталкиваясь нос к носу на тесной лестнице, смеясь спрашивали друг друга, как они здесь очутились; и много безупречных и тонных дам сиживало в маленькой гостиной, слушая пение профессиональных певцов, которые, по своему обыкновению, пели так, словно им хотелось, чтобы из оконных рам повылетели стекла. А на следующий день в газете "Морнинг пост" среди описания светских reunions {Собраний (франц.).} появлялась заметка такого содержания: |
| "Yesterday, Colonel and Mrs. Crawley entertained a select party at dinner at their house in May Fair. Their Excellencies the Prince and Princess of Peterwaradin, H. E. Papoosh Pasha, the Turkish Ambassador (attended by Kibob Bey, dragoman of the mission), the Marquess of Steyne, Earl of Southdown, Sir Pitt and Lady Jane Crawley, Mr. Wagg, &c. After dinner Mrs. Crawley had an assembly which was attended by the Duchess (Dowager) of Stilton, Duc de la Gruyere, Marchioness of Cheshire, Marchese Alessandro Strachino, Comte de Brie, Baron Schapzuger, Chevalier Tosti, Countess of Slingstone, and Lady F. Macadam, Major-General and Lady G. Macbeth, and (2) Miss Macbeths; Viscount Paddington, Sir Horace Fogey, Hon. Sands Bedwin, Bobachy Bahawder," and an &c., which the reader may fill at his pleasure through a dozen close lines of small type. | "Вчера у полковника и миссис Кроули в их доме в Мэйфэре состоялся званый обед для избранного общества. Присутствовали их сиятельства князь и княгиня Петроварадинские, его превосходительство турецкий посланник Папуш-паша (в сопровождении Кибоб-бея, драгомана посольства), маркиз Стайн, граф Саутдаун, сэр Питт и леди Джсйи Кро-ули, мистер Уэг и др. После обеда у миссис Кроули состоялся раут, который посетили: герцогиня (вдовствующая) Стилтоп, герцог де ля Грюпср, маркиза Чеширская, маркиз Алессандро Стракшш, граф де Бри, барон Шапиугер, кавалер Тости, графиня Слпнгстоун и леди Ф. Македем, генерал-майор и леди Г. Макбет и две мисс Макбет; виконт Пэддппгтон, сэр Хорее Фот, почтенный Бедунн Сэндг, Бобачи Беховдер и др.". Читатель может продолжать этот список по своему усмотрению еще на десяток строк убористой печати. |
| And in her commerce with the great our dear friend showed the same frankness which distinguished her transactions with the lowly in station. On one occasion, when out at a very fine house, Rebecca was (perhaps rather ostentatiously) holding a conversation in the French language with a celebrated tenor singer of that nation, while the Lady Grizzel Macbeth looked over her shoulder scowling at the pair. | В своих сношениях с великими людьми наша приятельница обнаруживала то же прямодушие, каким отличалось ее обращение с людьми, ниже стоящими. Раз как-то, будучи в гостях в одном очень знатном доме, Ребекка (вероятно, не без умысла) беседовала на французском языке со знаменитым тенором-французом, а леди Гризель Макбет хмуро глядела через плечо на эту парочку. |
| "How very well you speak French," Lady Grizzel said, who herself spoke the tongue in an Edinburgh accent most remarkable to hear. | - Как отлично вы говорите по-французски, - сказала леди Макбет, сама говорившая на этом языке с весьма своеобразным эдинбургским акцептом. |
| "I ought to know it," Becky modestly said, casting down her eyes. "I taught it in a school, and my mother was a Frenchwoman." | - Это не удивительно, - скромно ответила Бекки, потупив глазки. - Я преподавала французский язык в школе и моя мать была француженкой. |
| Lady Grizzel was won by her humility and was mollified towards the little woman. She deplored the fatal levelling tendencies of the age, which admitted persons of all classes into the society of their superiors, but her ladyship owned that this one at least was well behaved and never forgot her place in life. She was a very good woman: good to the poor; stupid, blameless, unsuspicious. It is not her ladyship's fault that she fancies herself better than you and me. The skirts of her ancestors' garments have been kissed for centuries; it is a thousand years, they say, since the tartans of the head of the family were embraced by the defunct Duncan's lords and councillors, when the great ancestor of the House became King of Scotland. | Леди Гризель была побеждена ее смиренностью, и чувства ее по отношению к маленькой женщине смягчились. Она приходила в ужас от пагубных веяний нашего века, когда стираются все грани и люди любого класса получают доступ в высшее общество; однако же не могла не признать, что данная особа, по крайней мере, умеет себя вести и никогда не забывает своего места. Леди Гризель была очень хорошей женщиной - доброй по отношению к бедным, глупой, безупречной, доверчивой. Нельзя ставить в вину ее милости то, что она считает себя лучше нас с вами: в течение долгих веков люди целовали край одежды ее предков; говорят, еще тысячу лет тому назад лорды и советники покойного Дункана лобызали клетчатую юбочку главы ее рода, когда сей славный муж стал королем Шотландии. |
| Lady Steyne, after the music scene, succumbed before Becky, and perhaps was not disinclined to her. The younger ladies of the house of Gaunt were also compelled into submission. Once or twice they set people at her, but they failed. The brilliant Lady Stunnington tried a passage of arms with her, but was routed with great slaughter by the intrepid little Becky. When attacked sometimes, Becky had a knack of adopting a demure ingenue air, under which she was most dangerous. She said the wickedest things with the most simple unaffected air when in this mood, and would take care artlessly to apologize for her blunders, so that all the world should know that she had made them. | После сцены у рояля сама леди Стайн не устояла перед Бекки и, быть может, даже почувствовала к ней некоторую симпатию. Младших дам семейства Гонтов тоже принудили к повиновению. Раз или два они напускали на Бекки своих приспешников, но потерпели неудачу. Блестящая леди Стаппигтон попробовала было помериться с нею силами, но была разбита наголову бесстрашной маленькой Бекки. Когда на нее нападали, Бекки ловко принимала вид застенчивой ingenue {Простушки (франц.).} и под этой маской была особенно опасна: она отпускала ядовитейшие замечания самым естественным и непринужденным топом, а потом простодушно просила извинения за свои промахи, тем самым доводя их до всеобщего сведения. |
| Mr. Wagg, the celebrated wit, and a led captain and trencher-man of my Lord Steyne, was caused by the ladies to charge her; and the worthy fellow, leering at his patronesses and giving them a wink, as much as to say, "Now look out for sport," one evening began an assault upon Becky, who was unsuspiciously eating her dinner. The little woman, attacked on a sudden, but never without arms, lighted up in an instant, parried and riposted with a home-thrust, which made Wagg's face tingle with shame; then she returned to her soup with the most perfect calm and a quiet smile on her face. Wagg's great patron, who gave him dinners and lent him a little money sometimes, and whose election, newspaper, and other jobs Wagg did, gave the luckless fellow such a savage glance with the eyes as almost made him sink under the table and burst into tears. He looked piteously at my lord, who never spoke to him during dinner, and at the ladies, who disowned him. At last Becky herself took compassion upon him and tried to engage him in talk. He was not asked to dinner again for six weeks; and Fiche, my lord's confidential man, to whom Wagg naturally paid a good deal of court, was instructed to tell him that if he ever dared to say a rude thing to Mrs. Crawley again, or make her the butt of his stupid jokes, Milor would put every one of his notes of hand into his lawyer's hands and sell him up without mercy. Wagg wept before Fiche and implored his dear friend to intercede for him. He wrote a poem in favour of Mrs. R. C., which appeared in the very next number of the Harum-scarum Magazine, which he conducted. He implored her good- will at parties where he met her. He cringed and coaxed Rawdon at the club. He was allowed to come back to Gaunt House after a while. Becky was always good to him, always amused, never angry. | Однажды вечером, по наущению дам, в атаку на Бекки двинулся мистер Уэг, прославленный остряк, прихлебатель лорда Стайна. Покосившись на своих покровительниц и подмигнув им, как бы желая сказать: "Сейчас начнется потеха", он напал на Бекки, которая беззаботно наслаждалась обедом. Маленькая женщина, всегда бывшая во всеоружии, мгновенно приняла вызов, отпарировала удар и ответила таким выпадом, что Уэга даже в жар бросило от стыда. После чего она продолжала есть суп с полнейшим спокойствием и с тихой улыбкой на устах. Великий покровитель Уэга, кормивший его обедами и иногда ссужавший ему немного денег за хлопоты по выборам и по газетным и иным делам, бросил на несчастного такой свирепый взгляд, что Уэг едва под стол не свалился и не расплакался. Он жалобно посматривал то на милорда, который за весь обед не сказал ему ни единого слова, то на дам, которые, разумеется, отступились от него. В конце концов сама Бекки сжалилась над ним и попыталась вовлечь его в разговор. После этого Уэга не приглашали обедать в течение шести недель; и Фичу, доверенному лицу милорда, за которым Уэг, конечно, усердно ухаживал, было приказано довести до его сведения, что если он еще раз посмеет сказать миссис Кроули какую-нибудь дерзость или сделать ее мишенью своих глупых шуток, то милорд передаст для взыскания все его векселя, и тогда пусть не ждет пощады. Уэг разрыдался и стал молить своего дорогого друга Фича о заступничестве. Он написал стихи в честь миссис Р. К. и напечатал их в ближайшем номере журнала "Набор слов", который сам же издавал. При встречах с Бекки на вечерах он всячески к ней подлизывался. Он раболепствовал и заискивал в клубе перед Родоном. Спустя некоторое время ему было разрешено вновь появиться в Гонт-Хаусе. Бекки была всегда добра к нему, и всегда весела, и никогда не сердилась. |
| His lordship's vizier and chief confidential servant (with a seat in parliament and at the dinner table), Mr. Wenham, was much more prudent in his behaviour and opinions than Mr. Wagg. However much he might be disposed to hate all parvenus (Mr. Wenham himself was a staunch old True Blue Tory, and his father a small coal-merchant in the north of England), this aide-de-camp of the Marquis never showed any sort of hostility to the new favourite, but pursued her with stealthy kindnesses and a sly and deferential politeness which somehow made Becky more uneasy than other people's overt hostilities. | Мистер Уэнхем, великий визирь и главный доверенный его милости (имевший прочное место в парламенте и за обеденным столом милорда), был гораздо благоразумнее мистера Уэга как по своему поведению, так и но образу мыслей. При всей своей ненависти ко всяким парвеню (сам мистер Уэнхем был непреклонным тори, отец же его - мелким торговцем углем в Северной Англии), этот адъютант маркиза не выказывал никаких признаков враждебности по отношению к новой фаворитке. Напротив, он донимал ее вкрадчивой любезностью ц лукавой и почтительной вежливостью, от которых Бекки порою ежилась больше, чем от явного недоброжелательства других людей. |
| How the Crawleys got the money which was spent upon the entertainments with which they treated the polite world was a mystery which gave rise to some conversation at the time, and probably added zest to these little festivities. Some persons averred that Sir Pitt Crawley gave his brother a handsome allowance; if he did, Becky's power over the Baronet must have been extraordinary indeed, and his character greatly changed in his advanced age. Other parties hinted that it was Becky's habit to levy contributions on all her husband's friends: going to this one in tears with an account that there was an execution in the house; falling on her knees to that one and declaring that the whole family must go to gaol or commit suicide unless such and such a bill could be paid. Lord Southdown, it was said, had been induced to give many hundreds through these pathetic representations. Young Feltham, of the --th Dragoons (and son of the firm of Tiler and Feltham, hatters and army accoutrement makers), and whom the Crawleys introduced into fashionable life, was also cited as one of Becky's victims in the pecuniary way. People declared that she got money from various simply disposed persons, under pretence of getting them confidential appointments under Government. Who knows what stories were or were not told of our dear and innocent friend? Certain it is that if she had had all the money which she was said to have begged or borrowed or stolen, she might have capitalized and been honest for life, whereas,--but this is advancing matters. | Каким образом чета Кроули добывала средства на устройство приемов для своих великосветских знакомых, было тайной, в свое время возбуждавшей немало толков и, может быть, придававшей этим маленьким раутам известный оттенок пикантности. Одни уверяли, что сэр Питт Кроули выдает своему брату порядочный пенсион; если это верно, то, значит, власть Бекки над баронетом была поистине огромна и его характер сильно изменился с возрастом. Другие намекали, что у Бекки вошло в привычку взимать контрибуцию со всех друзей своего супруга: к одному она являлась в слезах и рассказывала, что в доме описывают имущество; перед другим падала на колени, заявляя, что все семейство вынуждено будет идти в тюрьму или же кончить жизнь самоубийством, если не будет оплачен такой-то и такой-то вексель. Говорили, что лорд Саутдаун, тронутый столь жалкими словами, дал Ребекке не одну сотню фунтов. Юный Фелтхем *** драгунского полка (сын владельца фирмы "Тайлер и Фелтхем", шапочники и поставщики военного обмундирования), которого Кроули ввели в фешенебельные круги, также упоминался в числе данников Бекки; ходили слухи, что она брала деньги у разных доверчивых людей, обещая выхлопотать им ответственный пост на государственной службе. Словом, каких только историй не рассказывалось о нашем дорогом и невинном друге! Верно лишь одно: если бы у Ребекки были все те деньги, которые она будто бы выклянчила, заняла или украла, то она могла бы составить себе капитал и вести честную жизнь до могилы, между тем как... но мы забегаем вперед. |
| The truth is, that by economy and good management--by a sparing use of ready money and by paying scarcely anybody--people can manage, for a time at least, to make a great show with very little means: and it is our belief that Becky's much-talked-of parties, which were not, after all was said, very numerous, cost this lady very little more than the wax candles which lighted the walls. Stillbrook and Queen's Crawley supplied her with game and fruit in abundance. Lord Steyne's cellars were at her disposal, and that excellent nobleman's famous cooks presided over her little kitchen, or sent by my lord's order the rarest delicacies from their own. I protest it is quite shameful in the world to abuse a simple creature, as people of her time abuse Becky, and I warn the public against believing one-tenth of the stories against her. If every person is to be banished from society who runs into debt and cannot pay--if we are to be peering into everybody's private life, speculating upon their income, and cutting them if we don't approve of their expenditure--why, what a howling wilderness and intolerable dwelling Vanity Fair would be! Every man's hand would be against his neighbour in this case, my dear sir, and the benefits of civilization would be done away with. We should be quarrelling, abusing, avoiding one another. Our houses would become caverns, and we should go in rags because we cared for nobody. Rents would go down. Parties wouldn't be given any more. All the tradesmen of the town would be bankrupt. Wine, wax-lights, comestibles, rouge, crinoline-petticoats, diamonds, wigs, Louis- Quatorze gimcracks, and old china, park hacks, and splendid high- stepping carriage horses--all the delights of life, I say,--would go to the deuce, if people did but act upon their silly principles and avoid those whom they dislike and abuse. Whereas, by a little charity and mutual forbearance, things are made to go on pleasantly enough: we may abuse a man as much as we like, and call him the greatest rascal unhanged--but do we wish to hang him therefore? No. We shake hands when we meet. If his cook is good we forgive him and go and dine with him, and we expect he will do the same by us. Thus trade flourishes--civilization advances; peace is kept; new dresses are wanted for new assemblies every week; and the last year's vintage of Lafitte will remunerate the honest proprietor who reared it. | Правда и то, что при экономии и умении хозяйничать, скупо расходуя наличные деньги и почти не платя долгов, можно ухитриться, хотя бы короткое время, жить на широкую ногу при очень ограниченных средствах. И вот нам кажется, что пресловутые вечера Бекки, которые она в конце концов устраивала не так уж часто, стоили этой леди немногим больше того, что она платила за восковые свечи, освещавшие ее комнаты. Стилбрук и Королевское Кроули снабжали ее в изобилии дичью и фруктами. Погреба лорда Стайна были к ее услугам, знаменитые повара этого вельможи вступали в управление ее маленькой кухней или же, по приказу милорда, посылали ей редчайшие деликатесы домашнего изготовления. Я считаю, что очень стыдно порочить простое, бесхитростное существо, как современники порочили Бекки, и предупреждаю публику, чтобы она не верила и одной десятой доле все! о того, что болтали об этой женщине. Если мы вздумаем изгонять из общества всякого, кто залезает в долги, если мы начнем заглядывать в личную жизнь каждого, проверять его доходы и отворачиваться от него, чуть только нам не понравится, как он тратит деньги, то какой же мрачной пустыней и несносным местопребыванием покажется нам Ярмарка Тщеславия! Каждый будет тогда готов поднять руку на своего ближнего, дорогой мой читатель, и со всеми благами цивилизации будет покончено. Мы будем ссориться, поносить друг друга, избегать всякого общения. Наши дома превратятся в пещеры, и мы начнем ходить в лохмотьях, потому что всем будет на всех наплевать. Арендная плата за дома понизится. Не будет больше званых вечеров. Все городские торговцы разорятся. Вино, восковые свечи, сласти, румяна, кринолины, брильянты, парики, безделушки в стиле Людовика XIV, старый фарфор, верховые лошади и великолепные рысаки - одним словом, все радости жизни - полетят к черту, если люди будут руководствоваться своими глупыми принципами и избегать тех, кто им не нравится и кого они бранят. Тогда как при некоторой любви к ближнему и взаимной снисходительности все идет как по маслу: мы можем ругать человека, сколько нашей душе угодно, и называть его величайшим негодяем, по которому плачет веревка, - но разве мы хотим, чтобы его и вправду повесили? Ничуть не бывало! При встречах мы пожимаем ему руку. Если у него хороший повар, мы все прощаем ему и едем к нему на обед, рассчитывая, что и он поступит так же по отношению к нам. Таким образом, торговля процветает, цивилизация развивается, все живут в мире и согласии, еженедельно требуются новые платья для новых приемов и вечеров, а прошлогодний сбор лафитовского винограда приносит обильный доход почтенному владельцу, насадившему эти лозы. |
| At the time whereof we are writing, though the Great George was on the throne and ladies wore gigots and large combs like tortoise- shell shovels in their hair, instead of the simple sleeves and lovely wreaths which are actually in fashion, the manners of the very polite world were not, I take it, essentially different from those of the present day: and their amusements pretty similar. To us, from the outside, gazing over the policeman's shoulders at the bewildering beauties as they pass into Court or ball, they may seem beings of unearthly splendour and in the enjoyment of an exquisite happiness by us unattainable. It is to console some of these dissatisfied beings that we are narrating our dear Becky's struggles, and triumphs, and disappointments, of all of which, indeed, as is the case with all persons of merit, she had her share. | Хотя в ту эпоху, о которой мы пишем, на троне был великий Георг и дамы носили рукава gigols {Буфами (франц.).}, а в прическах - огромные гребни наподобие черепаховых лопат, вместо простеньких рукавов и изящных веночков, какие сейчас в моде, однако нравы высшего света, сколько я понимаю, не отличались существенно от нынешних, и развлечения его были примерно те же, что и теперь. Нам, сторонним наблюдателям, глазеющим через плечи полицейских на ослепительных красавиц, когда те едут ко двору или на бал, они кажутся какими-то неземными созданиями, наслаждающимися небывалым счастьем, для нас недостижимым. В утешение этим завистникам мы и рассказываем о борьбе и триумфах нашей дорогой Бекки, а также о разочарованиях, которых ей выпало на долю не меньше, чем другим достойным особам. |
| At this time the amiable amusement of acting charades had come among us from France, and was considerably in vogue in this country, enabling the many ladies amongst us who had beauty to display their charms, and the fewer number who had cleverness to exhibit their wit. My Lord Steyne was incited by Becky, who perhaps believed herself endowed with both the above qualifications, to give an entertainment at Gaunt House, which should include some of these little dramas--and we must take leave to introduce the reader to this brilliant reunion, and, with a melancholy welcome too, for it will be among the very last of the fashionable entertainments to which it will be our fortune to conduct him. | В то время мы только что позаимствовали из Франции веселое развлечение - разыгрывание шарад. Оно вошло в моду у нас в Англии, так как давало возможность многим нашим дамам, наделенным красотой, выставлять в выгодном свете свои прелести, а немногим, наделенным умом, - обнаруживать свое остроумие. Бекки, вероятно считавшая, что она обладает обоими названными качествами, уговорила лорда Стайна устроить в Гонт-Хаусе вечер, в программу которого входило несколько таких маленьких драматических представлений. Мы будем иметь удовольствие ввести читателя на это блестящее reunion, причем отметим с грустью, что оно будет одним из самых последних великосветских сборищ, какие нам удастся ему показать. |
| A portion of that splendid room, the picture gallery of Gaunt House, was arranged as the charade theatre. It had been so used when George III was king; and a picture of the Marquis of Gaunt is still extant, with his hair in powder and a pink ribbon, in a Roman shape, as it was called, enacting the part of Cato in Mr. Addison's tragedy of that name, performed before their Royal Highnesses the Prince of Wales, the Bishop of Osnaburgh, and Prince William Henry, then children like the actor. One or two of the old properties were drawn out of the garrets, where they had lain ever since, and furbished up anew for the present festivities. | Часть великолепной залы - картинной галереи Гонт-Хауса - была приспособлена под театр. Ею пользовались для театральных представлений еще в царствование Георга III, и до сих пор сохранился портрет маркиза Гонта с напудренными волосами и розовой лентой на римский манер, как тогда говорили, - в роли Катоиа в одноименной трагедии мистера Аддисона, разыгранной в присутствии их королевских высочеств принца Уэльского, епископа Оснабрюкского и принца Уильяма Генри в бытность их всех детьми примерно того же возраста, что и сам актер. Кой-какую старую бутафорию извлекли с чердаков, где она валялась еще с тою времени, и освежили дли предстоящих торжеств. |
| Young Bedwin Sands, then an elegant dandy and Eastern traveller, was manager of the revels. An Eastern traveller was somebody in those days, and the adventurous Bedwin, who had published his quarto and passed some months under the tents in the desert, was a personage of no small importance. In his volume there were several pictures of Sands in various oriental costumes; and he travelled about with a black attendant of most unprepossessing appearance, just like another Brian de Bois Guilbert. Bedwin, his costumes, and black man, were hailed at Gaunt House as very valuable acquisitions. | Распорядителем праздника был молодой Бедуин Сэндс, в ту пору блестящий денди и путешественник по Востоку. В те дни путешественников по Востоку уважали, и отважный Бедуин, выпустивший in quarto {В четвертую долю листа (лат.).} описание своих странствий и проведший несколько месяцев в палатке в пустыне, был особой немаловажной. В книге было помещено несколько портретов Сэндса в различных восточных костюмах, а появлялся он везде с черным слугой самой отталкивающей наружности, совсем как какой-нибудь Бриан де Буа Гильбер. Бедуин, его костюмы и черный слуга были восторженно встречены в Гонт-Хаусе как весьма ценное приобретение. |
| He led off the first charade. A Turkish officer with an immense plume of feathers (the Janizaries were supposed to be still in existence, and the tarboosh had not as yet displaced the ancient and majestic head-dress of the true believers) was seen couched on a divan, and making believe to puff at a narghile, in which, however, for the sake of the ladies, only a fragrant pastille was allowed to smoke. The Turkish dignitary yawns and expresses signs of weariness and idleness. He claps his hands and Mesrour the Nubian appears, with bare arms, bangles, yataghans, and every Eastern ornament-- gaunt, tall, and hideous. He makes a salaam before my lord the Aga. | Бедуин открыл вечер шарад. Военного вида турок с огромным султаном из перьев (считалось, что янычары до сих пор существуют, и потому феска еще не вытеснила старинного и величественного головного убора правоверных) возлежал на диване, делая вид, что пускает клубы дыма из кальяна, в котором, однако, из уважения к дамам курилась только ароматическая лепешка. Ага зевает, проявляя все признаки скуки и лени. Он хлопает в ладоши, и появляется нубиец Мезрур, с запястьями на обнаженных руках, с ятаганами и всевозможными восточными украшениями, - жилистый, рослый и безобразный. Он почтительно приветствует своего господина. |
| A thrill of terror and delight runs through the assembly. The ladies whisper to one another. The black slave was given to Bedwin Sands by an Egyptian pasha in exchange for three dozen of Maraschino. He has sewn up ever so many odalisques in sacks and tilted them into the Nile. | Дрожь ужаса и восторга охватывает собрание. Дамы перешептываются. Этот черный раб был отдан Бедуину Сэндсу одним египетским пашой в обмен на три дюжины бутылок мараскина. Он зашил в мешок и спихнул в Нил несметное количество одалисок. |
| "Bid the slave-merchant enter," says the Turkish voluptuary with a wave of his hand. Mesrour conducts the slave-merchant into my lord's presence; he brings a veiled female with him. He removes the veil. A thrill of applause bursts through the house. It is Mrs. Winkworth (she was a Miss Absolom) with the beautiful eyes and hair. She is in a gorgeous oriental costume; the black braided locks are twined with innumerable jewels; her dress is covered over with gold piastres. The odious Mahometan expresses himself charmed by her beauty. She falls down on her knees and entreats him to restore her to the mountains where she was born, and where her Circassian lover is still deploring the absence of his Zuleikah. No entreaties will move the obdurate Hassan. He laughs at the notion of the Circassian bridegroom. Zuleikah covers her face with her hands and drops down in an attitude of the most beautiful despair. There seems to be no hope for her, when--when the Kislar Aga appears. | - Введите торговца невольниками, - говорит турецкий сластолюбец, делая знак рукой. Мезрур вводит торговца невольниками; тот ведет с собой закутанную в покрывало женщину. Торговец снимает покрывало. Зал разражается громом аплодисментов. Это миссис Уинкворт (урожденная мисс Авессалом), черноокая красавица с прекрасными волосами. Она в роскошном восточном костюме: черные косы перевиты бесчисленными драгоценностями, платье сверкает золотыми пиастрами. Гнусный магометанин говорит, что он очарован ее красотой. Она падает перед ним на колени, умоляя отпустить ее домой, в родные горы, где влюбленный в нее черкес все еще оплакивает разлуку со своей Зулейкой. Но никакие мольбы не могут растрогать черствого Гасана. При упоминании о женихе-черкесе он разражается смехом. Зулейка закрывает лицо руками и опускается на пол в позе самого очаровательного отчаяния. По-видимому, ей уже не на что надеяться, как вдруг... как вдруг появляется Кизляр-ага. |
| The Kislar Aga brings a letter from the Sultan. Hassan receives and places on his head the dread firman. A ghastly terror seizes him, while on the Negro's face (it is Mesrour again in another costume) appears a ghastly joy. | Кизляр-ага привозит письмо от султана. Гасан берет в руки и возлагает на свою голову грозный фирман. Смертельный ужас охватывает его, а лицо негра (это опять Мезрур, уже успевший переменить костюм) озаряется злобной радостью. |
| "Mercy! mercy!" cries the Pasha: while the Kislar Aga, grinning horribly, pulls out--a bow-string. | - Пощады, пощады! - восклицает паша, а Кизляр-ага со страшной улыбкой достает... шелковую удавку. |
| The curtain draws just as he is going to use that awful weapon. Hassan from within bawls out, | Занавес падает в тот момент, когда нубиец уже собирается пустить в ход это ужасное орудие смерти. Гасан из-за сцены кричит: |
| "First two syllables"-- | - Первые два слога! |
| and Mrs. Rawdon Crawley, who is going to act in the charade, comes forward and compliments Mrs. Winkworth on the admirable taste and beauty of her costume. | Миссис Родон Кроули, которая тоже будет участвовать в шараде, подходит к миссис Уинкворт и осыпает ее комплиментами, восторгаясь изумительным изяществом и красотой ее костюма. |
| The second part of the charade takes place. It is still an Eastern scene. Hassan, in another dress, is in an attitude by Zuleikah, who is perfectly reconciled to him. The Kislar Aga has become a peaceful black slave. It is sunrise on the desert, and the Turks turn their heads eastwards and bow to the sand. As there are no dromedaries at hand, the band facetiously plays "The Camels are coming." An enormous Egyptian head figures in the scene. It is a musical one-- and, to the surprise of the oriental travellers, sings a comic song, composed by Mr. Wagg. The Eastern voyagers go off dancing, like Papageno and the Moorish King in The Magic Flute. | Начинается вторая часть шарады. Действие снова происходит на Востоке. Гасан, уже в другом костюме, сидит в нежной позе рядом с Зулейкой, которая совершенно с ним примирилась. Кизляр-ага превратился в смиренного черного раба. Восход солнца в пустыне; турки обращают свои взоры к востоку и кланяются до земли. Верблюдов под рукой не имеется, поэтому оркестр весело играет "А вот идут дромадеры". Огромная голова египтянина появляется на сцене. Голова эта обладает музыкальными способностями и, к удивлению восточных путешественников, исполняет куплеты, написанные мистером Уэгом. Восточные путешественники пускаются в пляс, подобно Папагепо и мавританскому королю в "Волшебной флейте". |
| "Last two syllables," roars the head. | - Последние два слога! - кричит голова. |
| The last act opens. It is a Grecian tent this time. A tall and stalwart man reposes on a couch there. Above him hang his helmet and shield. There is no need for them now. Ilium is down. Iphigenia is slain. Cassandra is a prisoner in his outer halls. The king of men (it is Colonel Crawley, who, indeed, has no notion about the sack of Ilium or the conquest of Cassandra), the anax andron is asleep in his chamber at Argos. A lamp casts the broad shadow of the sleeping warrior flickering on the wall--the sword and shield of Troy glitter in its light. The band plays the awful music of Don Juan, before the statue enters. | Разыгрывается последнее действие. На сей раз это греческий шатер. Какой-то рослый мужчина отдыхает в нем на ложе. Над ним висят его шлем и щит. Они ему больше не нужны. Илион пал. Ифигения убита. Кассандра в плену и находится где-то во внешних покоях. Владыка мужей, "анакс андрон" (это полковник Кроули, который, конечно, не имеет никакого представления ни о разграблении Илиона, ни о пленении Кассандры), спит в своей опочивальне в Аргосе. Светильник отбрасывает на стену огромную колеблющуюся тень спящего воина; поблескивают в полумраке троянский меч и щит. Оркестр играет грозную и торжественную музыку из "Дон-Жуана" перед появлением статуи командора. |
| Aegisthus steals in pale and on tiptoe. What is that ghastly face looking out balefully after him from behind the arras? He raises his dagger to strike the sleeper, who turns in his bed, and opens his broad chest as if for the blow. He cannot strike the noble slumbering chieftain. Clytemnestra glides swiftly into the room like an apparition--her arms are bare and white--her tawny hair floats down her shoulders--her face is deadly pale--and her eyes are lighted up with a smile so ghastly that people quake as they look at her. | В шатер входит на цыпочках бледный Эгист. Чье это страшное лицо мрачно следит за ним из-за полога? Эгист поднимает кинжал, чтобы поразить спящего, который поворачивается на постели и словно подставляет под удар свою широкую грудь. Но он не может нанести удар спящему военачальнику! Клитемнестра, словно привидение, быстро проскальзывает в опочивальню; ее белые руки обнажены, золотистые волосы рассыпались по плечам, лицо смертельно бледно, а глаза сияют такой страшной улыбкой, что у зрителей сжимается сердце. |
| A tremor ran through the room. | Трепет пробегает по зале. |
| "Good God!" somebody said, "it's Mrs. Rawdon Crawley." | - Великий боже! - произносит кто-то. - Это миссис Родон Кроули! |
| Scornfully she snatches the dagger out of Aegisthus's hand and advances to the bed. You see it shining over her head in the glimmer of the lamp, and--and the lamp goes out, with a groan, and all is dark. | Презрительным жестом она вырывает кинжал из рук Эгиста и приближается к ложу. Клинок сверкает у нее над головой в мерцании светильника; светильник гаснет, раздается стон - и все погружается в мрак. |
| The darkness and the scene frightened people. Rebecca performed her part so well, and with such ghastly truth, that the spectators were all dumb, until, with a burst, all the lamps of the hall blazed out again, when everybody began to shout applause. "Brava! brava!" old Steyne's strident voice was heard roaring over all the rest. "By--, she'd do it too," he said between his teeth. The performers were called by the whole house, which sounded with cries of "Manager! Clytemnestra!" Agamemnon could not be got to show in his classical tunic, but stood in the background with Aegisthus and others of the performers of the little play. Mr. Bedwin Sands led on Zuleikah and Clytemnestra. A great personage insisted on being presented to the charming Clytemnestra. | Темнота и самая сцена напугали публику. Ребекка сыграла свою роль так хорошо и так натурально, что зрители онемели. Но вот снова загорелись сразу все лампы, и тут разразилась буря восторгов. "Браво, браво!" - заглушал все голоса резкий голос старого Стайна. "Черт подери, она и правда способна на такую штуку!" - пробормотал он сквозь зубы. Вся зала гремела криками. "Режиссера! Клитемнестру!" Агамемнон не пожелал показаться в своей классической тунике и держался на заднем плане вместе с Эгистом и другими исполнителями. Мистер Бедуин Сэндс вывел вперед Зулепку и Клитемнестру. Некий член королевской фамилии потребовал, чтобы его представили очаровательной Клитемнестре. |
| "Heigh ha? Run him through the body. Marry somebody else, hay?" was the apposite remark made by His Royal Highness. | - Ну что? Пронзили его насквозь? Теперь можно выйти замуж за кого-нибудь другого? - таково было удачное замечание, сделанное его королевским высочеством. |
| "Mrs. Rawdon Crawley was quite killing in the part," said Lord Steyne. | - Миссис Родон Кроули была неподражаема, - заметил лорд Стайн. |
| Becky laughed, gay and saucy looking, and swept the prettiest little curtsey ever seen. | Бекки засмеялась, бросила на него веселый и дерзкий взгляд и сделала очаровательный реверанс. |
| Servants brought in salvers covered with numerous cool dainties, and the performers disappeared to get ready for the second charade- tableau. | Слуги внесли подносы, уставленные прохладительными лакомствами, и актеры скрылись, чтобы подготовиться ко второй шараде. |
| The three syllables of this charade were to be depicted in pantomime, and the performance took place in the following wise: | Три слога этой шарады изображались как три действия одной пьесы, и представление было разыграно в таком виде: |
| First syllable. Colonel Rawdon Crawley, C.B., with a slouched hat and a staff, a great-coat, and a lantern borrowed from the stables, passed across the stage bawling out, as if warning the inhabitants of the hour. In the lower window are seen two bagmen playing apparently at the game of cribbage, over which they yawn much. To them enters one looking like Boots (the Honourable G. Ringwood), which character the young gentleman performed to perfection, and divests them of their lower coverings; and presently Chambermaid (the Right Honourable Lord Southdown) with two candlesticks, and a warming-pan. She ascends to the upper apartment and warms the bed. She uses the warming-pan as a weapon wherewith she wards off the attention of the bagmen. She exits. They put on their night-caps and pull down the blinds. Boots comes out and closes the shutters of the ground-floor chamber. You hear him bolting and chaining the door within. All the lights go out. The music plays Dormez, dormez, chers Amours. A voice from behind the curtain says, | Первый слог. Полковник и кавалер ордена Бани Родон Кроули, в шляпе с широкими полями и в длинном плаще, с посохом и с фонарем, взятым для этого случая из конюшни, проходит через сцену, громко выкрикивая что-то, как бы оповещая жителей о позднем часе. В окне нижнего этажа видны два странствующих торговца, видимо, играющие в крибедж и усердно зевающие за игрой. К ним подходит некто, смахивающий на коридорного (по чтенный Дж. Рингвуд), - каковую роль молодой джентльмен провел в совершенстве, - и стаскивает с них сапоги. Появляется служанка (достопочтенный лорд Саутдаун) с двумя подсвечниками и грелкой. Служанка поднимается в верхний этаж и согревает постель. С помощью этой же грелки она отваживает не в меру любезных торговцев. Служанка уходит. Торговцы надевают ночные колпаки и опускают шторы. Выходит коридорный и закрывает ставни на окнах нижнего этажа. Слышно, как он изнутри задвигает засовы и закрывает дверь на цепочку. Все огни гаснут. Myзыка играет "Dormez, dormez, chers Amours!" {"Спите, спите, любимые!" (франц.).}. Голос из-за занавеса говорит: |
| "First syllable." | - Первый слог. |
| Second syllable. The lamps are lighted up all of a sudden. The music plays the old air from John of Paris, Ah quel plaisir d'etre en voyage. It is the same scene. Between the first and second floors of the house represented, you behold a sign on which the Steyne arms are painted. All the bells are ringing all over the house. In the lower apartment you see a man with a long slip of paper presenting it to another, who shakes his fists, threatens and vows that it is monstrous. "Ostler, bring round my gig," cries another at the door. He chucks Chambermaid (the Right Honourable Lord Southdown) under the chin; she seems to deplore his absence, as Calypso did that of that other eminent traveller Ulysses. Boots (the Honourable G. Ringwood) passes with a wooden box, containing silver flagons, and cries "Pots" with such exquisite humour and naturalness that the whole house rings with applause, and a bouquet is thrown to him. Crack, crack, crack, go the whips. Landlord, chambermaid, waiter rush to the door, but just as some distinguished guest is arriving, the curtains close, and the invisible theatrical manager cries out | Второй слог. Лампы сразу загораются. Музыка играет старую мелодию из "Иоанна Парижского": "Ah, quel plaisir d'etre en voyage!" {"О, как приятно быть в пути!" (франц.).} Декорация та же. На фасаде дома, между первым и вторым этажами, вывеска, на которой нарисован герб Стайнов. По всему дому беспрерывно звонят звонки. В нижнем помещении один человек показывает другому длинную полосу бумаги; тот машет кулаком, грозит и клянется, что это грабеж. "Конюх, подавайте мою коляску!" - кричит кто-то третий у дверей. Он треплет горничную (достопочтенного лорда Саутдауна) по под бородку; та, по-видимому, горюет, провожая его, как горевала Калипсо, провожая другого знаменитого путешественника, Улисса. Коридорный (почтенный Дж. Рингвуд) проходит с деревянным ящиком, в котором стоят серебряные жбаны, и выкрикивает: "Кому пива?" - так смешно и естественно, что вся зала разражается аплодисментами и актеру бросают букет цветов. За сцепоп раздается щелканье бича. Хозяин, горничная, слуга бросаются к дверям. Но в тот момент, когда подъезжает какой-то именитый гость, занавес падает и невидимый режиссер спектакля кричит: |
| "Second syllable." | - Второй слог! |
| "I think it must be 'Hotel,'" says Captain Grigg of the Life Guards; | - Мне кажется, это означает "отель", - говорит лейб-гвардеец капитан Григ. |
| there is a general laugh at the Captain's cleverness. He is not very far from the mark. | Общий хохот: капитан очень недалек от истины. |
| While the third syllable is in preparation, the band begins a nautical medley--"All in the Downs," "Cease Rude Boreas," "Rule Britannia," "In the Bay of Biscay O!"--some maritime event is about to take place. A ben is heard ringing as the curtain draws aside. "Now, gents, for the shore!" a voice exclaims. People take leave of each other. They point anxiously as if towards the clouds, which are represented by a dark curtain, and they nod their heads in fear. Lady Squeams (the Right Honourable Lord Southdown), her lap-dog, her bags, reticules, and husband sit down, and cling hold of some ropes. It is evidently a ship. | Пока идет подготовка к третьему слогу, оркестр начинает играть морское попурри: "Весь в Даунсе флот на якорь стал", "Уймись, Борей суровый", "Правь, Британия", "Там, в Бискайском заливе, эй!". Ясно, что будут происходить какие-то события на море. Звонит колокол, занавес раздвигается. "Джентльмены, сейчас отчаливаем!" - восклицает чей-то голос. Люди начинают прощаться. Они со страхом указывают на тучи, которые изображаются темным занавесом, и боязливо качают головами. Леди Сквимс (достопочтенный лорд Саутдаун) со своей собачкой, сундуками, ридикюлями и супругом занимает место и крепко вцепляется в какие-то канаты. Очевидно, это корабль. |
| The Captain (Colonel Crawley, C.B.), with a cocked hat and a telescope, comes in, holding his hat on his head, and looks out; his coat tails fly about as if in the wind. When he leaves go of his hat to use his telescope, his hat flies off, with immense applause. It is blowing fresh. The music rises and whistles louder and louder; the mariners go across the stage staggering, as if the ship was in severe motion. The Steward (the Honourable G. Ringwood) passes reeling by, holding six basins. He puts one rapidly by Lord Squeams--Lady Squeams, giving a pinch to her dog, which begins to howl piteously, puts her pocket-handkerchief to her face, and rushes away as for the cabin. The music rises up to the wildest pitch of stormy excitement, and the third syllable is concluded. | Входит капитан (полковник и кавалер ордена Бани Кроули) в треугольной шляпе, с подзорной трубой; придерживая шляпу, он смотрит вдаль: фалды его мундира развеваются как бы от сильною ветра. Когда он отнимает от шляпы руку, чтобы взять подзорную трубу, шляпа с него слетает под гром аплодисментов. Ветер крепчает. Музыка гремит и свистит все громче и громче. Матросы ходят по сцене пошатываясь, словно корабль страшно качает. Буфетчик (почтенный Дж. Рингвуд), едва держась на ногах, приносит шесть тазиков. Быстро подставляет один тазик лорду Сквимсу. Леди Сквимс дает пинка собаке, та поднимает жалобный вой, дама прикладывает к лицу носовой платок и стремительно убегает как бы в каюту. Музыка изображает высшую степень бурного волнения, и третий слог заканчивается. |
| There was a little ballet, "Le Rossignol," in which Montessu and Noblet used to be famous in those days, and which Mr. Wagg transferred to the English stage as an opera, putting his verse, of which he was a skilful writer, to the pretty airs of the ballet. It was dressed in old French costume, and little Lord Southdown now appeared admirably attired in the disguise of an old woman hobbling about the stage with a faultless crooked stick. | В то время был в моде небольшой балет "Le Rossignol" {"Соловей" (франц.).} (в котором отличились Монтесю и Нобле). Мистер Уэг переделал его в оперу для английской сцены, сочинив к прелестным мелодиям балета свои стихи, на что он был великий мастер. Опера шла в старинных французских костюмах, и на этот раз изящный лорд Саутдаун появился преображенный в старуху, ковылявшую по сцене с клюкой в руке. |
| Trills of melody were heard behind the scenes, and gurgling from a sweet pasteboard cottage covered with roses and trellis work. "Philomele, Philomele," cries the old woman, and Philomele comes out. | Из маленькой картонной хижины, увитой розами и плющом, доносятся рулады и трели. "Филомела, Филомела!" - кричит старуха. И появляется Филомела. |
| More applause--it is Mrs. Rawdon Crawley in powder and patches, the most ravissante little Marquise in the world. | Взрыв аплодисментов: это миссис Родон Кроули - восхитительная маркиза в пудреном парике и с мушками. |
| She comes in laughing, humming, and frisks about the stage with all the innocence of theatrical youth--she makes a curtsey. Mamma says "Why, child, you are always laughing and singing," and away she goes, with-- | Смеясь и напевая, входит она, порхает по сцене со всей грацией театральной юности, делает реверанс. "Мама" ей говорит: "Дитя мое, ты, как всегда, смеешься и распеваешь?" И она поет |
| THE ROSE UPON MY BALCONY | "Розу у балкона": |
| The rose upon my balcony the morning air perfuming Was leafless all the winter time and pining for the spring; You ask me why her breath is sweet and why her cheek is blooming, It is because the sun is out and birds begin to sing. | Пунцовых роз душистый куст у моего балкона Безлиствен был все дни зимы и ждал: когда весна? Ты спросишь: что ж он рдеет так и дышит так влюбленно? То солнце на небо взошло, и песня птиц слышна. |
| The nightingale, whose melody is through the greenwood ringing, Was silent when the boughs were bare and winds were blowing keen: And if, Mamma, you ask of me the reason of his singing, It is because the sun is out and all the leaves are green. | И соловей, чья трель звенит все громче и чудесней, Безмолвен был в нагих ветвях под резкий ветра свист. И если, мама, спросишь ты причину этой песни: То солнце на небо взошло и зелен каждый лист. |
| Thus each performs his part, Mamma, the birds have found their voices, The blowing rose a flush, Mamma, her bonny cheek to dye; And there's sunshine in my heart, Mamma, which wakens and rejoices, And so I sing and blush, Mamma, and that's the reason why. | Так, мама, все нашли свое: певучий голос - птицы, А роза, мама, - алый цвет к наряду своему; И в сердце, мама, у меня веселый луч денницы, И вот я рдею и пою, - ты видишь, почему? |
| During the intervals of the stanzas of this ditty, the good-natured personage addressed as Mamma by the singer, and whose large whiskers appeared under her cap, seemed very anxious to exhibit her maternal affection by embracing the innocent creature who performed the daughter's part. Every caress was received with loud acclamations of laughter by the sympathizing audience. At its conclusion (while the music was performing a symphony as if ever so many birds were warbling) the whole house was unanimous for an encore: and applause and bouquets without end were showered upon the Nightingale of the evening. Lord Steyne's voice of applause was loudest of all. Becky, the nightingale, took the flowers which he threw to her and pressed them to her heart with the air of a consummate comedian. Lord Steyne was frantic with delight. His guests' enthusiasm harmonized with his own. Where was the beautiful black-eyed Houri whose appearance in the first charade had caused such delight? She was twice as handsome as Becky, but the brilliancy of the latter had quite eclipsed her. All voices were for her. Stephens, Caradori, Ronzi de Begnis, people compared her to one or the other, and agreed with good reason, very likely, that had she been an actress none on the stage could have surpassed her. She had reached her culmination: her voice rose trilling and bright over the storm of applause, and soared as high and joyful as her triumph. There was a ball after the dramatic entertainments, and everybody pressed round Becky as the great point of attraction of the evening. The Royal Personage declared with an oath that she was perfection, and engaged her again and again in conversation. Little Becky's soul swelled with pride and delight at these honours; she saw fortune, fame, fashion before her. Lord Steyne was her slave, followed her everywhere, and scarcely spoke to any one in the room beside, and paid her the most marked compliments and attention. She still appeared in her Marquise costume and danced a minuet with Monsieur de Truffigny, Monsieur Le Duc de la Jabotiere's attache; and the Duke, who had all the traditions of the ancient court, pronounced that Madame Crawley was worthy to have been a pupil of Vestris, or to have figured at Versailles. Only a feeling of dignity, the gout, and the strongest sense of duty and personal sacrifice prevented his Excellency from dancing with her himself, and he declared in public that a lady who could talk and dance like Mrs. Rawdon was fit to be ambassadress at any court in Europe. He was only consoled when he heard that she was half a Frenchwoman by birth. "None but a compatriot," his Excellency declared, "could have performed that majestic dance in such a way." | В промежутках между куплетами этого романса добродушная особа, которую певица называла мамон и у которой из-под чепца выглядывали пышные бакенбарды, очень старалась выказать свою материнскую любовь, заключив в объятие невинное создание, исполнявшее роль дочери. Каждую такую попытку публика встречала взрывами сочувственного смеха. Когда певица кончила и оркестр заиграл симфонию, изображая как бы щебетание птичек, вся зала единодушно потребовала повторения номера. Аплодисментам и букетам не было конца. Лорд Стайн кричал и аплодировал громче всех. Бекки - соловей - подхватила цветы, которые он ей бросил, и прижала их к сердцу с ВРДОМ заправской актрисы. Лорд Стайн был вне себя от восторга. Его гости дружно ему вторили. Куда девалась черноокая гурия, появление которой в первой шараде вызвало такие восторги! Она была вдвое красивее Бекки, но та совершенно затмила ее своим блеском. Все голоса были отданы Бекки. Стивенс, Карадори, Ронци де Беньис - публика сравнивала ее то с одной из них, то с другой и приходила к единодушному выводу - вероятно, вполне основательно, - что, будь Бекки артисткой, ни одна из этих прославленных певиц не могла бы ее произойти. Бекки достигла вершины своего торжества, ее звонкий голосок высоко и радостно взлетал над бурей похвал и рукоплесканий. После спектакля начался бал, и все устремились к Бекки, как к самой привлекательной женщине в этой огромной зале. Особа королевской фамилии клятвенно заверяла, что Бекки - совершенство, и снова и снова вступала с нею в разговор. Осыпаемая этими почестями, маленькая Бекки задыхалась от гордости и счастья; она видела перед собой богатство, славу, роскошь. Лорд Стайн был ее рабом; он ходил за нею по пятам и почти ни с кем, кроме нее, не разговаривал, оказывая ей самое явное предпочтение. Она все еще была одета в костюм маркизы и протанцевала менуэт с господином де Трюфиньи, атташе господина герцога де ля Жаботьера. И герцог, верный традициям прежнего двора, заявил, что мадам Кроули вполне могла бы учиться у Вестриса и блистать на балах в Версале. Только чувство собственного достоинства, подагра и строжайшее сознание долга удержали его светлость от намерения самому потанцевать с Бекки. И он провозгласил во всеуслышание, что дама, которая умеет так говорить и танцевать, как миссис Родон, достойна быть посланницей при любом европейском дворе. Он успокоился, только когда услышал, что она по рождению наполовину француженка. "Никто, кроме моей соотечественницы, - объявил его светлость, - не мог бы так исполнить этот величественный танец". |
| Then she figured in a waltz with Monsieur de Klingenspohr, the Prince of Peterwaradin's cousin and attache. The delighted Prince, having less retenue than his French diplomatic colleague, insisted upon taking a turn with the charming creature, and twirled round the ball-room with her, scattering the diamonds out of his boot-tassels and hussar jacket until his Highness was fairly out of breath. Papoosh Pasha himself would have liked to dance with her if that amusement had been the custom of his country. The company made a circle round her and applauded as wildly as if she had been a Noblet or a Taglioni. Everybody was in ecstacy; and Becky too, you may be sure. She passed by Lady Stunnington with a look of scorn. She patronized Lady Gaunt and her astonished and mortified sister-in- law--she ecrased all rival charmers. As for poor Mrs. Winkworth, and her long hair and great eyes, which had made such an effect at the commencement of the evening--where was she now? Nowhere in the race. She might tear her long hair and cry her great eyes out, but there was not a person to heed or to deplore the discomfiture. | Затем Бекки выступила в вальсе с господином Клингеншпором, двоюродным братом и атташе князя Петроварадинского. Восхищенный князь, обладавший меньшей выдержкой, чем его французский коллега - дипломат, тоже пожелал пригласить очаровательное создание на тур вальса и кружился с Бекки по зале, теряя брильянты с кисточек своих сапог и гусарского ментика, пока совсем не запыхался. Сам Папуш-паша был бы не прочь поплясать с Бекки, если бы такое развлечение допускалось обычаями его родины. Гости образовали круг и аплодировали Бекки так неистово, словно она была какой-нибудь Нобле или Тальони. Все были в полном восторге, не исключая, разумеется, и самой Бекки. Она прошла мимо леди Станингтон, смерив ее презрительным взглядом. Она покровительственно разговаривала с леди Гоит и с ее изумленной и разобиженной невесткой, она буквально сокрушила всех своих соперниц. Что же касается бедной миссис Уинкворт и ее длинных кос и больших глаз, имевших такой успех в начале вечера, то где она была теперь? Она осталась за флагом. Она могла бы вырвать все свои длинные волосы и выплакать свои большие глаза, и ни один человек не обратил бы на это внимание и не посочувствовал бы ей. |
| The greatest triumph of all was at supper time. She was placed at the grand exclusive table with his Royal Highness the exalted personage before mentioned, and the rest of the great guests. She was served on gold plate. She might have had pearls melted into her champagne if she liked--another Cleopatra--and the potentate of Peterwaradin would have given half the brilliants off his jacket for a kind glance from those dazzling eyes. Jabotiere wrote home about her to his government. The ladies at the other tables, who supped off mere silver and marked Lord Steyne's constant attention to her, vowed it was a monstrous infatuation, a gross insult to ladies of rank. If sarcasm could have killed, Lady Stunnington would have slain her on the spot. | Самый большой триумф ждал Бекки за ужином. Ее посадили за особый стол вместе с его королевским высочеством - тем самым членом царствующего дома, о котором мы уже упоминали, - и прочими знатными гостями. Ей подавали яства на золотых блюдах. Как новая Клеопатра, она могла бы повелеть, чтобы в ее бокале с шампанским растворили жемчуг, а владетельный князь Петроварадинский отдал бы половину брильянтов, украшавших его ментик, за ласковый взгляд ее сверкающих глаз. Жаботьер написал о Бекки своему правительству. Дамы за другими столами, где ужин подавался на серебре, заметили, какое внимание лорд Стайн оказывает Бекки, и в один голос заявили, что такое ослепление с его стороны чудовищно и оскорбительно для всякой женщины благородного происхождения. Если бы сарказм мог убивать, леди Станингтон сразила бы Бекки на месте. |
| Rawdon Crawley was scared at these triumphs. They seemed to separate his wife farther than ever from him somehow. He thought with a feeling very like pain how immeasurably she was his superior. | Родона Кроули эти триумфы пугали. Казалось, они все больше отдаляли от него жену. С чувством, очень близким к боли, он думал о том, как ему далеко до Бекки. |
| When the hour of departure came, a crowd of young men followed her to her carriage, for which the people without bawled, the cry being caught up by the link-men who were stationed outside the tall gates of Gaunt House, congratulating each person who issued from the gate and hoping his Lordship had enjoyed this noble party. | Когда настал час разъезда, целая толпа молодых людей вышла провожать Бекки до кареты, вызванной для нее лакеями; крик лакеев подхватили дежурившие за высокими воротами Гонт-Хауса слуги с фонарями, которые желали счастливого пути каждому гостю, выезжавшему из ворот, и выражали надежду, что его милость приятно провел время. |
| Mrs. Rawdon Crawley's carriage, coming up to the gate after due shouting, rattled into the illuminated court-yard and drove up to the covered way. Rawdon put his wife into the carriage, which drove off. Mr. Wenham had proposed to him to walk home, and offered the Colonel the refreshment of a cigar. | Карета миссис Родон Кроули после должных выкриков подъехала к воротам, прогрохотала по освещенному двору и подкатила к крытому подъезду. Родон усадил жену в карету, и она уехала. Самому полковнику мистер Уэн-хем предложил идти домой пешком и угостил его сигарой. |
| They lighted their cigars by the lamp of one of the many link-boys outside, and Rawdon walked on with his friend Wenham. Two persons separated from the crowd and followed the two gentlemen; and when they had walked down Gaunt Square a few score of paces, one of the men came up and, touching Rawdon on the shoulder, said, | Они закурили от фонаря одного из слуг, стоявших за воротами, и Родон зашагал по улице рядом со своим другом Уэнхемом. Два каких-то человека отделились от толпы и последовали за обоими джентльменами. Пройдя несколько десятков шагов, один из этих людей приблизился и, дотронувшись до плеча Родона, сказал: |
| "Beg your pardon, Colonel, I vish to speak to you most particular." | - Простите, полковник: мне нужно поговорить с вами по секретному делу. |
| This gentleman's acquaintance gave a loud whistle as the latter spoke, at which signal a cab came clattering up from those stationed at the gate of Gaunt House--and the aide-de-camp ran round and placed himself in front of Colonel Crawley. | В ту же минуту его спутник громко свистнул, и по его знаку к ним быстро подкатил кеб - из тех, что стояли у ворот Гонт-Хауса. Тот, кто позвал карету, обежал кругом и занял позицию перед полковником Кроули. |
| That gallant officer at once knew what had befallen him. He was in the hands of the bailiffs. He started back, falling against the man who had first touched him. | Бравый офицер сразу понял, что с ним приключилось: он попал в руки бейлифов. Он сделал шаг назад - и налетел на того человека, который первым тронул его за плечо. |
| "We're three on us--it's no use bolting," the man behind said. | - Нас трое: сопротивление бесполезно, - сказал тот. |
| "It's you, Moss, is it?" said the Colonel, who appeared to know his interlocutor. "How much is it?" | - Это вы, Мосс? - спросил полковник, очевидно, узнав своего собеседника. - Сколько надо платить? |
| "Only a small thing," whispered Mr. Moss, of Cursitor Street, Chancery Lane, and assistant officer to the Sheriff of Middlesex-- "One hundred and sixty-six, six and eight-pence, at the suit of Mr. Nathan." | - Чистый пустяк, - шепнул ему мистер Мосс с Кэрситор-стрит, Чансери-лейи, чиновник мидлсекского шерифа. - Сто шестьдесят шесть фунтов шесть шиллингов и восемь пенсов по иску мистера Натана. |
| "Lend me a hundred, Wenham, for God's sake," poor Rawdon said--" I've got seventy at home." | - Ради бога, одолжите мне сто фунтов, Уэнхем, - сказал бедняга Родон. - Семьдесят у меня есть дома. |
| "I've not got ten pounds in the world," said poor Mr. Wenham--"Good night, my dear fellow." | - У меня нет за душой и десяти, - ответил бедняга Уэнхем. - Спокойной ночи, мой милый. |
| "Good night," said Rawdon ruefully. | - Спокойной ночи, - уныло произнес Родон. |
| And Wenham walked away--and Rawdon Crawley finished his cigar as the cab drove under Temple Bar. | И Уэихем направился домой, а Родон Кроули докурил свою сигару, когда кеб уже оставил позади фешенебельные кварталы и въехал в Сити. |
| English | Русский |
| When Lord Steyne was benevolently disposed, he did nothing by halves, and his kindness towards the Crawley family did the greatest honour to his benevolent discrimination. His lordship extended his good-will to little Rawdon: he pointed out to the boy's parents the necessity of sending him to a public school, that he was of an age now when emulation, the first principles of the Latin language, pugilistic exercises, and the society of his fellow-boys would be of the greatest benefit to the boy. His father objected that he was not rich enough to send the child to a good public school; his mother that Briggs was a capital mistress for him, and had brought him on (as indeed was the fact) famously in English, the Latin rudiments, and in general learning: but all these objections disappeared before the generous perseverance of the Marquis of Steyne. His lordship was one of the governors of that famous old collegiate institution called the Whitefriars. It had been a Cistercian Convent in old days, when the Smithfield, which is contiguous to it, was a tournament ground. Obstinate heretics used to be brought thither convenient for burning hard by. Henry VIII, the Defender of the Faith, seized upon the monastery and its possessions and hanged and tortured some of the monks who could not accommodate themselves to the pace of his reform. Finally, a great merchant bought the house and land adjoining, in which, and with the help of other wealthy endowments of land and money, he established a famous foundation hospital for old men and children. An extern school grew round the old almost monastic foundation, which subsists still with its middle-age costume and usages--and all Cistercians pray that it may long flourish. | Когда лорд Стайн бывал к кому-нибудь расположен, он ничего не делал наполовину, и его любезность по отношению к семейству Кроули свидетельствовала о величайшем такте в проявлении такой благосклонности. Милорд распространил свое благоволение и на маленького Родона: он указал родителям мальчика на необходимость помещения его в закрытую школу; Родон уже достиг того возраста, когда соревнование, начатки латинского языка, бокс и общество сверстников могут принести ему величайшую пользу. Отец возражал, говоря, что не настолько богат, чтобы отдать ребенка в хорошую закрытую школу; мать указывала, что Бригс - отличная наставница для мальчика и достигла с ним замечательных успехов (так оно и было в действительности) в английском языке, основах латинского и других предметах;. Но все эти возражения не могли сломить великодушной настойчивости: маркиза Стайна. Его милость был одним из попечителей знаменитого старого учебного заведения, носившего наименование "Уайтфрайерс". В давние времена, когда на поле Смитфилд еще устраивались турниры, рядом находился цистерцианский монастырь. Сюда привозили закоренелых еретиков, которых удобно было сжигать по соседству, все на том же Смитфилде, Генрих VIII, защитник веры, захватил монастырь со всеми его угодьями и перевешал и замучил тех из монахов, которые не могли приспособиться к темпу его реформ. В конце концов какой-то крупный купец купил здание монастыря и прилегавшие к нему земли и при содействии других богатых людей, пожертвовавших землю и деньги, основал там знаменитый приют-богадельню для стариков и детей. При этом почти монашеском учреждении выросло потом училище, существующее до сих пор и сохранившее свои средневековые одеяния и обычаи. Все цистерцианцы молятся об его дальнейшем процветании. |
| Of this famous house, some of the greatest noblemen, prelates, and dignitaries in England are governors: and as the boys are very comfortably lodged, fed, and educated, and subsequently inducted to good scholarships at the University and livings in the Church, many little gentlemen are devoted to the ecclesiastical profession from their tenderest years, and there is considerable emulation to procure nominations for the foundation. It was originally intended for the sons of poor and deserving clerics and laics, but many of the noble governors of the Institution, with an enlarged and rather capricious benevolence, selected all sorts of objects for their bounty. To get an education for nothing, and a future livelihood and profession assured, was so excellent a scheme that some of the richest people did not disdain it; and not only great men's relations, but great men themselves, sent their sons to profit by the chance--Right Rev. prelates sent their own kinsmen or the sons of their clergy, while, on the other hand, some great noblemen did not disdain to patronize the children of their confidential servants--so that a lad entering this establishment had every variety of youthful society wherewith to mingle. | Попечителями этого знаменитого учреждения состоят некоторые из знатнейших английских вельмож, прелатов и сановников; и так как мальчики живут там с большими удобствами, хорошо питаются и обучаются и впоследствии получают стипендии в университетах и церковные приходы, то многих маленьких джентльменов посвящают духовной профессии с самого нежного возраста, и добиться зачисления в эту школу не так-то легко. Первоначально она предназначалась для сыновей бедных и заслуженных духовных особ или мирян, но многие из знатных ее попечителей, благосклонность которых проявлялась в более широких размерах или, пожалуй, носила более капризный характер, выбирали и другого рода объекты для своей щедрости. Бесплатное образование и гарантия обеспеченного существования и верной карьеры в будущем были так заманчивы, что этим не гнушались и многие богатые люди. И не только родственники великих людей, но и сами великие люди посылали своих детей в эту школу. Прелаты посылали туда своих родственников или сыновей подчиненного им духовенства, а, с другой стороны, некоторые высокопоставленные особы не считали ниже своего достоинства оказывать покровительство детям своих доверенных слуг; таким образом, мальчик, поступавший в это заведение, оказывался членом очень разношерстного общества. |
| Rawdon Crawley, though the only book which he studied was the Racing Calendar, and though his chief recollections of polite learning were connected with the floggings which he received at Eton in his early youth, had that decent and honest reverence for classical learning which all English gentlemen feel, and was glad to think that his son was to have a provision for life, perhaps, and a certain opportunity of becoming a scholar. And although his boy was his chief solace and companion, and endeared to him by a thousand small ties, about which he did not care to speak to his wife, who had all along shown the utmost indifference to their son, yet Rawdon agreed at once to part with him and to give up his own greatest comfort and benefit for the sake of the welfare of the little lad. He did not know how fond he was of the child until it became necessary to let him go away. When he was gone, he felt more sad and downcast than he cared to own--far sadder than the boy himself, who was happy enough to enter a new career and find companions of his own age. Becky burst out laughing once or twice when the Colonel, in his clumsy, incoherent way, tried to express his sentimental sorrows at the boy's departure. The poor fellow felt that his dearest pleasure and closest friend was taken from him. He looked often and wistfully at the little vacant bed in his dressing-room, where the child used to sleep. He missed him sadly of mornings and tried in vain to walk in the park without him. He did not know how solitary he was until little Rawdon was gone. He liked the people who were fond of him, and would go and sit for long hours with his good-natured sister Lady Jane, and talk to her about the virtues, and good looks, and hundred good qualities of the child. | Хотя сам Родон Кроули за всю жизнь не изучил ни одной книги, кроме Календаря скачек, и хотя его воспоминания о школе связывались главным образом с порками, которые он получал в Итоне в ранней юности, однако он, подобно всем английским джентльменам, искренне уважал классическое образование и радовался при мысли, что его сын будет обеспечен, а может быть, даже станет ученым человеком. И хотя мальчик был его единственной отрадой и верным товарищем, хотя их связывали тысячи невидимых уз, о которых Родон предпочитал не разговаривать с женой, всегда выказывавшей полнейшее равнодушие к сыну, все же Родон сразу согласился на разлуку и ради блага мальчугана отказался от своего величайшего утешения. Он и сам не знал, как дорог ему ребенок, пока не пришлось с ним расстаться. Когда мальчик уехал, Родон тосковал больше, чем мог бы в этом признаться, - гораздо больше самого мальчика, который даже радовался вступлению в новую жизнь и обществу сверстников. Бекки разражалась громким смехом, когда полковник пытался, как всегда неуклюже и бессвязно, выразить свою скорбь по поводу отъезда сына. Бедняга чувствовал, что у него отняли самую его большую радость, самого дорогого друга. Он печально поглядывал на пустую кроватку, стоявшую в его туалетной, где обычно спал ребенок. Он больно чувствовал его отсутствие по утрам и во время своих одиноких прогулок по Парку. Пока не уехал сынишка, Родон не знал, как он одинок. Он полюбил тех, кто был расположен к мальчику, и целыми часами просиживал у своей ласковой невестки, леди Джейн, беседуя с нею о хорошем характере мальчика, о его красоте и прочих достоинствах. |
| Young Rawdon's aunt, we have said, was very fond of him, as was her little girl, who wept copiously when the time for her cousin's departure came. The elder Rawdon was thankful for the fondness of mother and daughter. The very best and honestest feelings of the man came out in these artless outpourings of paternal feeling in which he indulged in their presence, and encouraged by their sympathy. He secured not only Lady Jane's kindness, but her sincere regard, by the feelings which he manifested, and which he could not show to his own wife. | Тетка юного Родона очень его любила, так же как и ее дочурка, которая горько плакала, провожая кузена в школу. Старший Родон был благодарен матери и дочери за их любовь. Самые лучшие и благородные чувства обнаруживались в безыскусственных излияниях отцовской любви, к которым поощряло его сочувствие леди Джейн и ее дочки. Он снискал не только симпатию леди Джейн, но и ее искреннее уважение за проявленные им чувства, которым он не мог дать волю перед собственной женой. |
| The two kinswomen met as seldom as possible. Becky laughed bitterly at Jane's feelings and softness; the other's kindly and gentle nature could not but revolt at her sister's callous behaviour. | Две эти дамы встречались как можно реже. Бекки ядовито насмехалась над чувствительностью и мягкосердечием Джейн, а та, при своей доброте и кротости, не могла не возмущаться черствостью невестки. |
| It estranged Rawdon from his wife more than he knew or acknowledged to himself. She did not care for the estrangement. Indeed, she did not miss him or anybody. She looked upon him as her errand-man and humble slave. He might be ever so depressed or sulky, and she did not mark his demeanour, or only treated it with a sneer. She was busy thinking about her position, or her pleasures, or her advancement in society; she ought to have held a great place in it, that is certain. | Это отдаляло Родона от жены больше, чем он сам себе в том признавался. Жену такое отчуждение ничуть не огорчало. Родон был ей глубоко безразличен. Она смотрела на него как на своего посыльного или как на покорного раба. Каким бы он ни был мрачным или печальным, Бекки не обращала на это внимания или только насмехалась над ним. Она думала лишь о своем положении, о своих удовольствиях и успехах в обществе. Поистине, она была достойна занять в нем видное место! |
| It was honest Briggs who made up the little kit for the boy which he was to take to school. Molly, the housemaid, blubbered in the passage when he went away--Molly kind and faithful in spite of a long arrear of unpaid wages. Mrs. Becky could not let her husband have the carriage to take the boy to school. Take the horses into the City!--such a thing was never heard of. Let a cab be brought. She did not offer to kiss him when he went, nor did the child propose to embrace her; but gave a kiss to old Briggs (whom, in general, he was very shy of caressing), and consoled her by pointing out that he was to come home on Saturdays, when she would have the benefit of seeing him. As the cab rolled towards the City, Becky's carriage rattled off to the park. She was chattering and laughing with a score of young dandies by the Serpentine as the father and son entered at the old gates of the school--where Rawdon left the child and came away with a sadder purer feeling in his heart than perhaps that poor battered fellow had ever known since he himself came out of the nursery. | Укладкой скромного багажа, который мальчику нужно было взять в училище, занялась честная Бригс. Горничная Молли рыдала в коридоре, когда он уезжал, - добрая, верная Молли, которой уже давно не платили жалованья. Миссис Бекки не позволила мужу взять ее карету, чтобы отвезти мальчика в школу. Гонять лошадей в Сити! Неслыханная вещь! Пусть наймут кеб. Бекки даже не поцеловала сына на прощание; да и он не выразил желания обнять ее, но зато поцеловал старую Бригс (перед которой обычно стеснялся выражать свои чувства) и утешил ее, сказав, что будет приезжать домой по субботам и это даст ей возможность видаться с ним. Когда кеб по катил по направлению к Сити, карета Бекки помчалась в Парк. Бекки болтала и смеялась с толпой молодых денди на берегу Серпентайна, когда отец с сыном въезжали в старые ворота училища, где Родон оставил мальчика и откуда ушел с таким чувством, печальнее и чище которого этот несчастный, никчемный человек не знавал, вероятно, с тех пор, как сам вышел из детской. |
| He walked all the way home very dismally, and dined alone with Briggs. He was very kind to her and grateful for her love and watchfulness over the boy. His conscience smote him that he had borrowed Briggs's money and aided in deceiving her. They talked about little Rawdon a long time, for Becky only came home to dress and go out to dinner--and then he went off uneasily to drink tea with Lady Jane, and tell her of what had happened, and how little Rawdon went off like a trump, and how he was to wear a gown and little knee-breeches, and how young Blackball, Jack Blackball's son, of the old regiment, had taken him in charge and promised to be kind to him. | Весь путь домой он проделал пешком, в очень грустном настроении, и пообедал вдвоем с Бригс. Он был очень ласков с нею и благодарил ее за любовь к мальчику и за боты о нем. Совесть мучила его за то, что он взял у Бригс деньги взаймы и помог обмануть ее. Они беседовали о маленьком Родоне долго, потому что Бекки вернулась домой только для того, чтобы переодеться и уехать на званый обед. А затем, не находя себе места, он отправился к леди Джейн пить чай и сообщить ей обо всем происшедшем: что маленький Родон расстался с ним молодцом, что он будет теперь носить мантию и штанишки до колен и что юный Блекбол, сын Джека Блекбола, прежнего товарища по полку, взял мальчика под свою защиту и обещал но обижать его. |
| In the course of a week, young Blackball had constituted little Rawdon his fag, shoe-black, and breakfast toaster; initiated him into the mysteries of the Latin Grammar; and thrashed him three or four times, but not severely. The little chap's good-natured honest face won his way for him. He only got that degree of beating which was, no doubt, good for him; and as for blacking shoes, toasting bread, and fagging in general, were these offices not deemed to be necessary parts of every young English gentleman's education? | В первую же неделю юный Блекбол сделал маленького Родона своим фагом, заставлял чистить ему сапоги, поджаривать гренки на завтрак, посвятил его в таинства латинской грамматики и раза три-четыре вздул, но не очень жестоко. Славная, добродушная мордочка мальчугана вызывала к нему невольные симпатии. Били его не больше, чем то было для него полезно. Что же касается чистки сапог, поджаривания гренков и вообще исполнения обязанностей фага, то разве эти обязанности не считаются необходимой частью воспитания каждого английского джентльмена? |
| Our business does not lie with the second generation and Master Rawdon's life at school, otherwise the present tale might be carried to any indefinite length. The Colonel went to see his son a short time afterwards and found the lad sufficiently well and happy, grinning and laughing in his little black gown and little breeches. | В нашу задачу не входит писать о втором поколении и о школьной жизни юного Родона, иначе мы бы никогда не закончили эту повесть. Полковник спустя короткое время отправился проведать сына и нашел мальчугана достаточно здоровым и счастливым, - одетый в форменную черную мантию и короткие брючки, он весело смеялся и болтал. |
| His father sagaciously tipped Blackball, his master, a sovereign, and secured that young gentleman's good-will towards his fag. As a protege of the great Lord Steyne, the nephew of a County member, and son of a Colonel and C.B., whose name appeared in some of the most fashionable parties in the Morning Post, perhaps the school authorities were disposed not to look unkindly on the child. He had plenty of pocket-money, which he spent in treating his comrades royally to raspberry tarts, and he was often allowed to come home on Saturdays to his father, who always made a jubilee of that day. | Отец предусмотрительно задобрил Блекбола, вручив ему соверен, и обеспечил доброе расположение этого юного джентльмена к своему фагу. Вероятно, школьные власти также были склонны относиться к ребенку достаточно внимательно, как к protege знатного лорда Стайна, племяннику члена парламента и сыну полковника и кавалера ордена Бани, чье имя появлялось на столбцах "Морнинг пост" в списках гостей, присутствующих на самых фешенебельных собраниях. У мальчика было вдоволь карманных денег, которые он тратил с королевской щедростью на угощение своих товарищей пирогами с малиной. Его часто отпускали по субботам домой к отцу, и тот всегда устраивал в этот день настоящий праздник. |
| When free, Rawdon would take him to the play, or send him thither with the footman; and on Sundays he went to church with Briggs and Lady Jane and his cousins. Rawdon marvelled over his stories about school, and fights, and fagging. Before long, he knew the names of all the masters and the principal boys as well as little Rawdon himself. He invited little Rawdon's crony from school, and made both the children sick with pastry, and oysters, and porter after the play. He tried to look knowing over the Latin grammar when little Rawdon showed him what part of that work he was "in." | Если он бывал свободен, он водил мальчика в театр, а не то посылал его туда с лакеем. По воскресеньям маленький Родон ходил в церковь с Бригс, леди Джейн и ее детьми. Полковник с увлечением слушал рассказы мальчика о школе, о драках и о заботах фага. Очень скоро он не хуже сына знал фамилии всех учителей и наиболее замечательных школьников. Он брал к себе из школы однокашника маленького Родона и после театра закармливал обоих детей пирожными и устрицами с портером. Он с видом знатока разглядывал латинскую грамматику, когда маленький Родон показывал ему, "докуда" они прошли в школе по латинскому языку. |
| "Stick to it, my boy," he said to him with much gravity, "there's nothing like a good classical education! Nothing!" | - Старайся, милый мой, - говаривал он сыну с большой серьезностью. - Нет ничего лучше классического образования... ничего! |
| Becky's contempt for her husband grew greater every day. | Презрение Бекки к супругу росло с каждым днем. |
| "Do what you like--dine where you please--go and have ginger-beer and sawdust at Astley's, or psalm-singing with Lady Jane--only don't expect me to busy myself with the boy. I have your interests to attend to, as you can't attend to them yourself. I should like to know where you would have been now, and in what sort of a position in society, if I had not looked after you." | - Делайте, что хотите: обедайте, где угодно, наслаждайтесь лимонадом и опилками у Астли или пойте псалмы с леди Джейн, - только не ждите от меня, чтобы я возилась с мальчишкой. Мне нужно заботиться о ваших делах, раз вы сами не можете о них позаботиться. Интересно знать, где бы вы сейчас были и в каком вращались бы обществе, если бы я за вами не смотрела? |
| Indeed, nobody wanted poor old Rawdon at the parties whither Becky used to go. She was often asked without him now. She talked about great people as if she had the fee-simple of May Fair, and when the Court went into mourning, she always wore black. | Следует сказать, что никто не интересовался бедным старым Родоном на тех званых вечерах, которые посещала Бекки. Ее теперь часто приглашали без него. Ребекка говорила о великих людях так, словно Мэйфэр был ее вотчиной; а когда при дворе объявляли траур, она всегда одевалась в черное. |
| Little Rawdon being disposed of, Lord Steyne, who took such a parental interest in the affairs of this amiable poor family, thought that their expenses might be very advantageously curtailed by the departure of Miss Briggs, and that Becky was quite clever enough to take the management of her own house. It has been narrated in a former chapter how the benevolent nobleman had given his protegee money to pay off her little debt to Miss Briggs, who however still remained behind with her friends; whence my lord came to the painful conclusion that Mrs. Crawley had made some other use of the money confided to her than that for which her generous patron had given the loan. However, Lord Steyne was not so rude as to impart his suspicions upon this head to Mrs. Becky, whose feelings might be hurt by any controversy on the money-question, and who might have a thousand painful reasons for disposing otherwise of his lordship's generous loan. But he determined to satisfy himself of the real state of the case, and instituted the necessary inquiries in a most cautious and delicate manner. | Пристроив маленького Родона, лорд Стайн, проявлявший такой родственный интерес к делам этого милого бедного семейства, решил, что Кроули могут сильно сократить свои расходы, отказавшись от услуг мисс Бригс, и что Бекки достаточно сметлива, чтобы самостоятельно вести свое домашнее хозяйство. В одной из предыдущих глав было рассказано о том, как благосклонный вельможа дал своей protegee денег для уплаты ее маленького долга мисс Бригс, которая, однако, по-прежнему осталась жить у своих друзей. Из этого милорд вывел прискорбное заключение, что миссис Кроули употребила доверенные ей деньги на какую-то иную цель. Однако лорд Стайн не был так груб, чтобы поделиться своими подозрениями на этот счет с самой миссис Бекки, чувства которой могли быть больно задеты всякими разговорами о деньгах; у нее могло быть множество прискорбных причин для того, чтобы иначе распорядиться щедрой ссудой милорда. Но он решил выяснить истинное положение дел и предпринял необходимое расследование в самой осторожной и деликатной форме. |
| In the first place he took an early opportunity of pumping Miss Briggs. That was not a difficult operation. A very little encouragement would set that worthy woman to talk volubly and pour out all within her. And one day when Mrs. Rawdon had gone out to drive (as Mr. Fiche, his lordship's confidential servant, easily learned at the livery stables where the Crawleys kept their carriage and horses, or rather, where the livery-man kept a carriage and horses for Mr. and Mrs. Crawley)--my lord dropped in upon the Curzon Street house--asked Briggs for a cup of coffee--told her that he had good accounts of the little boy at school--and in five minutes found out from her that Mrs. Rawdon had given her nothing except a black silk gown, for which Miss Briggs was immensely grateful. | Прежде всего он при первом же удобном случае расспросил мисс Бригс. Это была нетрудная операция: самого ничтожного поощрения бывало достаточно, чтобы заставить эту достойную женщину говорить без устали и выкладывать все, что было у нее на душе. И вот однажды, когда миссис Родон уехала кататься (как легко узнал доверенный слуга его милости мистер Фич на извозчичьем дворе, где Кроули держали свои экипаж и лошадей, или, лучше сказать, где содержатель двора держал экипаж и лошадей для мистера и миссис Кроули), милорд заехал в дом на Керзон-стрит, попросил Бригс угостить его чашкой кофе, сообщил, что имеет хорошие вести из школы о маленьком Родоне, и через пять минут выведал у экономки, что миссис Родон ничего ей не дала, кроме черного шелкового платья, за которое мисс Бригс бесконечно ей благодарна. |
| He laughed within himself at this artless story. For the truth is, our dear friend Rebecca had given him a most circumstantial narration of Briggs's delight at receiving her money--eleven hundred and twenty-five pounds--and in what securities she had invested it; and what a pang Becky herself felt in being obliged to pay away such a delightful sum of money. "Who knows," the dear woman may have thought within herself, "perhaps he may give me a little more?" My lord, however, made no such proposal to the little schemer--very likely thinking that he had been sufficiently generous already. | Лорд Стайн смеялся про себя, слушая этот бесхитростный рассказ. Дело в том, что наш дорогой друг Ребекка преподнесла ему самый обстоятельный доклад о том, как счастлива была Бригс, получив свои деньги - тысячу сто двадцать пять фунтов, - и в какие процентные бумаги она их обратила. И как жалко было самой Беккн выпустить из рук столько денег. "Как знать, - вероятно, думала при этом милая женщина, - быть может, он мне еще что-нибудь прибавит?" Однако милорд не сделал плутовке никакого такого предложения, по всей вероятности, считая, что и так уже проявил достаточную щедрость. |
| He had the curiosity, then, to ask Miss Briggs about the state of her private affairs--and she told his lordship candidly what her position was--how Miss Crawley had left her a legacy--how her relatives had had part of it--how Colonel Crawley had put out another portion, for which she had the best security and interest-- and how Mr. and Mrs. Rawdon had kindly busied themselves with Sir Pitt, who was to dispose of the remainder most advantageously for her, when he had time. My lord asked how much the Colonel had already invested for her, and Miss Briggs at once and truly told him that the sum was six hundred and odd pounds. | Затем он полюбопытствовал, в каком состоянии находятся личные дела мисс Бригс, и та чистосердечно рассказала его милости все: как мисс Кроули оставила ей наследство; как Бригс отдала часть его своим родственникам; как полковник Кроули забрал другую часть, поместив деньги под вернейшее обеспечение и хорошие проценты, и как мистер и миссис Родон любезно взялись договориться с сэром Питтом, который озаботится наиболее выгодным помещением остальных ее денег, когда у него будет время. Милорд спросил, какую сумму полковник уже поместил от ее имени, и мисс Бригс правдиво поведала ему, что сумма эта составляет шестьсот с чем-то фунтов. |
| But as soon as she had told her story, the voluble Briggs repented of her frankness and besought my lord not to tell Mr. Crawley of the confessions which she had made. "The Colonel was so kind--Mr. Crawley might be offended and pay back the money, for which she could get no such good interest anywhere else." | Но, рассказав все это, болтливая Бригс тотчас раскаялась в своей откровенности и начала умолять милорда не сообщать мистеру Кроули о сделанных ею признаниях. Полковник был так добр... Мистер Кроули может обидеться и вернуть деньги, а тогда она уж нигде больше не получит за них таких хороших процентов. |
| Lord Steyne, laughing, promised he never would divulge their conversation, and when he and Miss Briggs parted he laughed still more. | Лорд Стайн со смехом обещал сохранить их беседу в тайне, а когда они с мисс Бригс расстались, он посмеялся еще веселее. |
| "What an accomplished little devil it is!" thought he. "What a splendid actress and manager! She had almost got a second supply out of me the other day; with her coaxing ways. She beats all the women I have ever seen in the course of all my well-spent life. They are babies compared to her. I am a greenhorn myself, and a fool in her hands--an old fool. She is unsurpassable in lies." His lordship's admiration for Becky rose immeasurably at this proof of her cleverness. Getting the money was nothing--but getting double the sum she wanted, and paying nobody--it was a magnificent stroke. And Crawley, my lord thought--Crawley is not such a fool as he looks and seems. He has managed the matter cleverly enough on his side. Nobody would ever have supposed from his face and demeanour that he knew anything about this money business; and yet he put her up to it, and has spent the money, no doubt. In this opinion my lord, we know, was mistaken, but it influenced a good deal his behaviour towards Colonel Crawley, whom he began to treat with even less than that semblance of respect which he had formerly shown towards that gentleman. It never entered into the head of Mrs. Crawley's patron that the little lady might be making a purse for herself; and, perhaps, if the truth must be told, he judged of Colonel Crawley by his experience of other husbands, whom he had known in the course of the long and well-spent life which had made him acquainted with a great deal of the weakness of mankind. My lord had bought so many men during his life that he was surely to be pardoned for supposing that he had found the price of this one. | "Вот чертенок! - думал он. - Какая замечательная актриса и какой делец. На днях она своими уловками едва не вытянула у меня еще такую же сумму. Она оставляет за флагом всех женщин, каких я знавал за всю свою с толком прожитую жизнь. Они просто дети по сравнению с нею! Я и сам перед нею молокосос и дурак, старый дурак! Лжет она неподражаемо!" Преклонение его милости перед Бекки неизмеримо возросло после такого доказательства ее ловкости. Получить деньги нетрудно, но получить вдвое больше, чем ей было нужно, и никому не заплатить - вот это мастерский ход! А Кроули, думал милорд, Кроули уж вовсе не такой дурак, каким он вы глядит и прикидывается. Он тоже ловко обделал это дельце! Никто бы не заподозрил по его лицу и поведению, что ему хоть что-нибудь известно об этой афере, а ведь это он научил жену и деньги, конечно, сам растратил. Мы знаем, что милорд ошибался, придерживаясь такого мнения, но оно сильно повлияло на его отношение к полковнику Кроули, с которым он начал обходиться даже без того подобия уважения, какое выказывал ему раньше. Покровителю миссис Кроули и в голову не приходило, что маленькая леди могла сама прикарманить денежки; и весьма возможно, если уж говорить правду, что лорд Стайн судил о полковнике Кроули по своему опыту с другими мужья ми, которых он знавал в течение своей долгой и с толком прожитой жизни, познакомившей его со многими слабостями человеческого рода. Милорд купил на своем веку стольких мужей, что, право, его нельзя винить, если он предположил, будто узнал цену и этому. |
| He taxed Becky upon the point on the very first occasion when he met her alone, and he complimented her, good-humouredly, on her cleverness in getting more than the money which she required. Becky was only a little taken aback. It was not the habit of this dear creature to tell falsehoods, except when necessity compelled, but in these great emergencies it was her practice to lie very freely; and in an instant she was ready with another neat plausible circumstantial story which she administered to her patron. The previous statement which she had made to him was a falsehood--a wicked falsehood--she owned it. But who had made her tell it? | Он пожурил Бекки, когда встретился с нею наедине, и добродушно поздравил ее с блестящим умением получать больше денег, чем ей нужно. Бекки смутилась только на мгновение. Кривить душой было не в обычае этого милого создания, если ее не принуждала к тому крайняя необходимость, но в таких чрезвычайных обстоятельствах она врала без зазрения совести. И вот в один миг у нее была готова новая, вполне правдоподобная и обстоятельная история, которую она и преподнесла своему покровителю. Да, все, что она ему рассказывала раньше, - выдумка, злостная выдумка! Она в этом признается. Но кто за ставил ее лгать? |
| "Ah, my Lord," she said, "you don't know all I have to suffer and bear in silence; you see me gay and happy before you--you little know what I have to endure when there is no protector near me. It was my husband, by threats and the most savage treatment, forced me to ask for that sum about which I deceived you. It was he who, foreseeing that questions might be asked regarding the disposal of the money, forced me to account for it as I did. He took the money. He told me he had paid Miss Briggs; I did not want, I did not dare to doubt him. Pardon the wrong which a desperate man is forced to commit, and pity a miserable, miserable woman." She burst into tears as she spoke. Persecuted virtue never looked more bewitchingly wretched. | - Ах, милорд, - говорила она, - вы не знаете, сколько мне приходится молча сносить и терпеть. Вы видите меня веселой и счастливой, когда я с вами... но какие муки я терплю, когда рядом со мной нет моего покровителя! Муж угрозами и грубейшим обхождением наставил меня обратиться к вам с просьбой о тех деньгах, относительно которых я вас обманула. Это он, предвидя, что меня могут спросить о назначении этих денег, заставил меня придумать объяснение, которое я вам дала. Он взял деньги. Он сказал мне, что уплатил долг мисс Бригс. Я не считала возможным, я не смела не поверить ему! Простите зло, которое должен был причинить вам человек, дошедший до крайности, и пожалейте жалкую, жалкую женщину. - И она залилась слезами. Никогда еще гонимая добродетель не являла такого обворожительного скорбного вида! |
| They had a long conversation, driving round and round the Regent's Park in Mrs. Crawley's carriage together, a conversation of which it is not necessary to repeat the details, but the upshot of it was that, when Becky came home, she flew to her dear Briggs with a smiling face and announced that she had some very good news for her. Lord Steyne had acted in the noblest and most generous manner. He was always thinking how and when he could do good. Now that little Rawdon was gone to school, a dear companion and friend was no longer necessary to her. She was grieved beyond measure to part with Briggs, but her means required that she should practise every retrenchment, and her sorrow was mitigated by the idea that her dear Briggs would be far better provided for by her generous patron than in her humble home. Mrs. Pilkington, the housekeeper at Gauntly Hall, was growing exceedingly old, feeble, and rheumatic: she was not equal to the work of superintending that vast mansion, and must be on the look out for a successor. It was a splendid position. The family did not go to Gauntly once in two years. At other times the housekeeper was the mistress of the magnificent mansion--had four covers daily for her table; was visited by the clergy and the most respectable people of the county--was the lady of Gauntly, in fact; and the two last housekeepers before Mrs. Pilkington had married rectors of Gauntly--but Mrs. P. could not, being the aunt of the present Rector. The place was not to be hers yet, but she might go down on a visit to Mrs. Pilkington and see whether she would like to succeed her. | Между ними произошел долгий разговор, пока они круг за кругом катались по Риджент-парку в карете миссис Кроули, - разговор, подробности которого нам незачем повторять. Но привел он к тому, что Бекки, вернувшись домой, с сияющим лицом бросилась к своей милой, дорогой Бригс и объявила, что хочет сообщить ей очень хорошие вести. Лорд Стайн поступил в высшей степени благородно и великодушно. Он всегда только и думает о том, как бы сделать кому-нибудь добро. Теперь, когда маленький Родон в школе, ей, Бекки, уже больше не нужна ее дорогая помощница и подруга. Она горюет свыше всякой меры при мысли о разлуке с Бригс, но их средства требуют строжайшей экономии, а печаль миссис Кроули смягчается сознанием, что ее щедрый покровитель может устроить дорогую Бригс гораздо лучше, чем она в своем скромном доме. Миссис Пилкингтон, экономка в Гонтли-Холле, совсем одряхлела и страдает ревматизмом, она уже не в состоянии справляться с работой по управлению таким огромным домом, поэтому приходится подыскивать ей преемницу. Это блестящее положение! Семейство лорда наезжает в Гонтли не чаще одного раза в два года. Все остальное время экономка - первый человек в этом великолепном дворце. Четыре раза в день ей подается отменная еда, ее посещают духовные особы и самые уважаемые люди графства, - в сущности, она хозяйка Гонтли. Две последние экономки, служившие до миссис Пилкингтон, вышли замуж за пасторов в Гонтли. Сама миссис Пилкингтон не могла последовать их примеру, будучи теткой нынешнего пастора. Место это еще не закреплено за мисс Бригс, но она может съездить туда, навестить миссис Пилкингтон и посмотреть, подойдет ли ей эта должность. |
| What words can paint the ecstatic gratitude of Briggs! All she stipulated for was that little Rawdon should be allowed to come down and see her at the Hall. Becky promised this--anything. She ran up to her husband when he came home and told him the joyful news. Rawdon was glad, deuced glad; the weight was off his conscience about poor Briggs's money. She was provided for, at any rate, but-- but his mind was disquiet. He did not seem to be all right, somehow. He told little Southdown what Lord Steyne had done, and the young man eyed Crawley with an air which surprised the latter. | Какими словами можно описать восторженную благодарность Бригс! Она поставила только одно условие: чтобы маленькому Родону было разрешено приезжать к ней в Гонтли-Холл погостить. Бекки обещала это... все что угодно. Она выбежала навстречу мужу, когда тот вернулся домой, и сообщила ему радостную новость. Родон обрадовался, чертовски обрадовался: с его совести свалился тяжелый камень - вопрос о деньгах бедной Бригс. Во всяком случае, она теперь устроена, но... но на сердце у Родона скребли кошки. Что-то здесь было неладно. Он рассказал о предложении лорда Стайна молодому Саутдауну, и тот смерил его очень странным взглядом. |
| He told Lady Jane of this second proof of Steyne's bounty, and she, too, looked odd and alarmed; so did Sir Pitt. | Полковник рассказал и леди Джейн об этом новом проявлении щедрости лорда Стайна, и она тоже посмотрела на Родона как-то странно и тревожно. Так же отнесся к его сообщению и сэр Питт. |
| "She is too clever and--and gay to be allowed to go from party to party without a companion," both said. "You must go with her, Rawdon, wherever she goes, and you must have somebody with her--one of the girls from Queen's Crawley, perhaps, though they were rather giddy guardians for her." | - Она слишком умна и... бойка, чтобы позволить ей разъезжать по званым вечерам без компаньонки, - заявили оба супруга. - Ты должен выезжать с нею, Родон, и должен иметь кого-нибудь при ней... ну, скажем, одну из девочек из Королевского Кроули, хотя это и довольно легкомысленные телохранительницы! |
| Somebody Becky should have. But in the meantime it was clear that honest Briggs must not lose her chance of settlement for life, and so she and her bags were packed, and she set off on her journey. And so two of Rawdon's out-sentinels were in the hands of the enemy. | Кто-то должен был быть при Бекки. Но вместе с тем было ясно, что достойной Бригс не следует упускать случая прожить в довольстве остаток своих дней. И вот она собралась, уложила чемоданы и отправилась в путь. Таким образом двое из часовых Родона оказались в руках неприятеля. |
| Sir Pitt went and expostulated with his sister-in-law upon the subject of the dismissal of Briggs and other matters of delicate family interest. In vain she pointed out to him how necessary was the protection of Lord Steyne for her poor husband; how cruel it would be on their part to deprive Briggs of the position offered to her. Cajolements, coaxings, smiles, tears could not satisfy Sir Pitt, and he had something very like a quarrel with his once admired Becky. He spoke of the honour of the family, the unsullied reputation of the Crawleys; expressed himself in indignant tones about her receiving those young Frenchmen--those wild young men of fashion, my Lord Steyne himself, whose carriage was always at her door, who passed hours daily in her company, and whose constant presence made the world talk about her. As the head of the house he implored her to be more prudent. Society was already speaking lightly of her. Lord Steyne, though a nobleman of the greatest station and talents, was a man whose attentions would compromise any woman; he besought, he implored, he commanded his sister-in-law to be watchful in her intercourse with that nobleman. | Сэр Питт побывал у невестки и попытался вразумить ее относительно отставки Бригс и других щекотливых семейных дел. Тщетно Бекки доказывала ему, что покровительство лорда Стайна необходимо ее бедному супругу и что с их стороны было бы жестоко лишать Бригс предложенного ей места. Заискивание, лесть, улыбки, слезы - ничто не могло убедить сэра Питта, и между ним и Бекки, которой он некогда так восхищался, произошло нечто очень похожее на ссору. Он заговорил о семейной чести, о незапятнанной репутации фамилии Кроули, с негодованием отметил, что Бекки напрасно принимает у себя этих молодых французов - распутную светскую молодежь, да и самого лорда Стайна, карета которого всегда стоит у дверей Бекки, который ежедневно проводит с нею по несколько часов и своим постоянным пребыванием в ее доме вызывает в обществе разные толки. В качестве главы рода он умоляет Ребекку быть более благоразумной. Общество уже отзывается о ней неуважительно. Лорд Стайн хотя и вельможа и обладает выдающимися талантами, но это человек, внимание которого может скомпрометировать любую женщину; сэр Питт просит, умоляет, настаивает, чтобы его невестка была осмотрительнее при встречах с этим сановником. |
| Becky promised anything and everything Pitt wanted; but Lord Steyne came to her house as often as ever, and Sir Pitt's anger increased. I wonder was Lady Jane angry or pleased that her husband at last found fault with his favourite Rebecca? Lord Steyne's visits continuing, his own ceased, and his wife was for refusing all further intercourse with that nobleman and declining the invitation to the charade-night which the marchioness sent to her; but Sir Pitt thought it was necessary to accept it, as his Royal Highness would be there. | Бекки пообещала Питту все, чего тому хотелось, но лорд Стайн все так же часто посещал ее дом; и гнев сэра Питта разгорался все сильнее. Не знаю, сердилась или радовалась леди Джейн, видя, что ее супруг наконец нашел недостатки у своей любимицы Ребекки! Поскольку визиты лорда Стайна продолжались, его собственные прекратились; и жена его готова была отказаться от всякого дальнейшего общения с этим сановником и отклонить приглашение на вечер с шарадами, которое прислала ей маркиза. Но сэр Питт решил, что это приглашение необходимо принять, так как на вечере будет присутствовать его королевское высочество. |
| Although he went to the party in question, Sir Pitt quitted it very early, and his wife, too, was very glad to come away. Becky hardly so much as spoke to him or noticed her sister-in-law. Pitt Crawley declared her behaviour was monstrously indecorous, reprobated in strong terms the habit of play-acting and fancy dressing as highly unbecoming a British female, and after the charades were over, took his brother Rawdon severely to task for appearing himself and allowing his wife to join in such improper exhibitions. | Сэр Питт был на упомянутом вечере, но он покинул его очень рано, да и жена его была рада поскорее уехать. Бекки почти не разговаривала с Питтом и едва замечала невестку. Питт Кроули заявил, что поведение Бекки в высшей степени непристойно, и в резких выражениях осуждал театральные представления и маскарады как совершенно неподобающее времяпрепровождение для англичанки. По окончании шарад он задал жестокий нагоняй своему брату Родону за то, что тот и сам участвовал в таких неприличных игрищах, и позволил жене принять в них участие. |
| Rawdon said she should not join in any more such amusements--but indeed, and perhaps from hints from his elder brother and sister, he had already become a very watchful and exemplary domestic character. He left off his clubs and billiards. He never left home. He took Becky out to drive; he went laboriously with her to all her parties. Whenever my Lord Steyne called, he was sure to find the Colonel. And when Becky proposed to go out without her husband, or received invitations for herself, he peremptorily ordered her to refuse them: and there was that in the gentleman's manner which enforced obedience. | Родон сказал, что больше участвовать в подобных забавах она не будет. Быть может, под влиянием внушений со стороны старшего брата и невестки, он уже и так стал примерным семьянином. Он забросил клубы и бильярдные. Никуда не выезжал один. Ездил кататься вместе с Бекки; усердно посещал с нею все званые вечера. Когда бы ни приезжал к ним лорд Стайн, полковник всегда оказывался дома. А когда Бекки предполагала выехать куда-нибудь без него или же получала приглашения только для себя, он решительно требовал, чтобы она отказывалась от них, - и в тоне нашего джентльмена было что-то такое, что внушало повиновение. |
| Little Becky, to do her justice, was charmed with Rawdon's gallantry. If he was surly, she never was. Whether friends were present or absent, she had always a kind smile for him and was attentive to his pleasure and comfort. It was the early days of their marriage over again: the same good humour, prevenances, merriment, and artless confidence and regard. | Маленькая Бекки, надо отдать ей справедливость, была очарована галантностью Родона. Он иногда бывал не в духе, зато Бекки всегда была весела. И при гостях, и наедине с мужем у Бекки неизменно находилась для него ласковая улыбка, всегда она заботилась о его удобствах и удовольствиях. Словно вернулись первые дни их брачной жизни: то же отличное расположение духа, prevenances {Предупредительность (франц.).}, приветливость, безыскусственная откровенность и внимание. |
| "How much pleasanter it is," she would say, "to have you by my side in the carriage than that foolish old Briggs! Let us always go on so, dear Rawdon. How nice it would be, and how happy we should always be, if we had but the money!" | - Насколько же приятнее, - говаривала Бекки, - когда рядом со мной в карете сидишь ты, а не эта глупая старуха Бригс! Давай, дорогой Родон, будем и впредь так жить! Как это было бы чудесно, какое это было бы счастье, будь только у нас деньги! |
| He fell asleep after dinner in his chair; he did not see the face opposite to him, haggard, weary, and terrible; it lighted up with fresh candid smiles when he woke. It kissed him gaily. He wondered that he had ever had suspicions. No, he never had suspicions; all those dumb doubts and surly misgivings which had been gathering on his mind were mere idle jealousies. She was fond of him; she always had been. As for her shining in society, it was no fault of hers; she was formed to shine there. Was there any woman who could talk, or sing, or do anything like her? If she would but like the boy! Rawdon thought. But the mother and son never could be brought together. | После обеда Родон засыпал в кресле; он не видел лица сидевшей против него жены - хмурого, измученного и страшного. Когда Родон просыпался, оно озарялось свежей, невинной улыбкой. Жена весело его целовала. Полковник изумлялся, как это у него могли возникнуть подозрения! Да у него никогда и не было никаких подозрений: эти смутные опасения и предчувствия, смущавшие его, - все это было просто беспричинной ревностью. Бекки любит его, она всегда его любила. А если она блистает в высшем свете, в том нет ее вины! Она создана, чтобы блистать. Какая другая женщина умеет так говорить, так петь или вообще делать что-либо так, как Бекки? Если бы только она любила сынишку! Так думал Родон. Но мать и сын никогда не могли ужиться. |
| And it was while Rawdon's mind was agitated with these doubts and perplexities that the incident occurred which was mentioned in the last chapter, and the unfortunate Colonel found himself a prisoner away from home. | И в то самое время, когда Родон терзался такими сомнениями и недоуменными вопросами, произошел случай, о котором мы рассказали в предыдущей главе, и несчастный полковник оказался пленником, отторгнутым от своего дома. |
| English | Русский |
| Friend Rawdon drove on then to Mr. Moss's mansion in Cursitor Street, and was duly inducted into that dismal place of hospitality. Morning was breaking over the cheerful house-tops of Chancery Lane as the rattling cab woke up the echoes there. A little pink-eyed Jew-boy, with a head as ruddy as the rising morn, let the party into the house, and Rawdon was welcomed to the ground-floor apartments by Mr. Moss, his travelling companion and host, who cheerfully asked him if he would like a glass of something warm after his drive. | Наш друг Родон подкатил к особняку мистера Мосса на Кэрситор-стрит и был должным образом введен под гостеприимные своды этого мрачного убежища. Стук колес прбудил эхо на Чансери-лейн, над веселыми крышами которой уже занималось утро. Заспанный мальчишка-еврей с золотисто-рыжей, как утренняя заря, шевелюрой отпер дверь, и мистер Мосс - провожатый и хозяин Родона - любезно пригласил полковника в покои нижнего этажа и осведомился, не пожелает ли он выпить после прогулки стаканчик чего-нибудь горяченького. |
| The Colonel was not so depressed as some mortals would be, who, quitting a palace and a placens uxor, find themselves barred into a spunging-house; for, if the truth must be told, he had been a lodger at Mr. Moss's establishment once or twice before. We have not thought it necessary in the previous course of this narrative to mention these trivial little domestic incidents: but the reader may be assured that they can't unfrequently occur in the life of a man who lives on nothing a year. | Полковник был не так удручен, как был бы удручен иной смертный, который, покинув дворец и placens uxor {Милую супругу (лат.).}, оказался бы запертым в доме бейлифа, - ибо, сказать по правде, Родону уже приходилось раза два гостить в учреждении мистера Мосса. Мы не считали нужным в предшествующих главах этой повести упоминать о таких мелких домашних неурядицах, но заверяем читателя, что они неизбежны в жизни человека, живущего неизвестно на что. |
| Upon his first visit to Mr. Moss, the Colonel, then a bachelor, had been liberated by the generosity of his aunt; on the second mishap, little Becky, with the greatest spirit and kindness, had borrowed a sum of money from Lord Southdown and had coaxed her husband's creditor (who was her shawl, velvet-gown, lace pocket-handkerchief, trinket, and gim-crack purveyor, indeed) to take a portion of the sum claimed and Rawdon's promissory note for the remainder: so on both these occasions the capture and release had been conducted with the utmost gallantry on all sides, and Moss and the Colonel were therefore on the very best of terms. | В первый раз полковник, тогда еще холостяк, был освобожден из дома мистера Мосса благодаря щедрости тетки. Во второй раз малютка Бекки с величайшим присутствием духа и любезностью заняла некоторую сумму денег у лорда Саутдауна и уговорила кредитора своего мужа (это, к слову сказать, был ее поставщик шалей, бархатных платьев, кружевных носовых платочков, безделушек и побрякушек) удовольствоваться частью требуемой суммы и взять на остальную обязательство Родона уплатить деньги в определенный срок. Таким образом, в обоих этих случаях все заинтересованные стороны проявили величайшую деликатность и предупредительность, и поэтому мистер Мосс и полковник были в наилучших отношениях. |
| "You'll find your old bed, Colonel, and everything comfortable," that gentleman said, "as I may honestly say. You may be pretty sure its kep aired, and by the best of company, too. It was slep in the night afore last by the Honorable Capting Famish, of the Fiftieth Dragoons, whose Mar took him out, after a fortnight, jest to punish him, she said. But, Law bless you, I promise you, he punished my champagne, and had a party ere every night--reglar tip-top swells, down from the clubs and the West End--Capting Ragg, the Honorable Deuceace, who lives in the Temple, and some fellers as knows a good glass of wine, I warrant you. I've got a Doctor of Diwinity upstairs, five gents in the coffee-room, and Mrs. Moss has a tably- dy-hoty at half-past five, and a little cards or music afterwards, when we shall be most happy to see you." | - Вам приготовлена ваша старая кровать, полковник, со всеми удобствами, - заявил мистер Мосс, - могу вас в этом заверить по совести. Вы не сомневайтесь, мы ее постоянно проветриваем и предоставляем только людям из самого лучшего общества. Прошлую ночь на ней почивал достопочтенный капитан Фэмига пятидесятого драгунского полка. Мамаша выкупила его через две недели, говорит - это ему просто для острастки. Но, видит бог, уж и дал он острастку моему шампанскому! И каждый-то вечер у него гости - все одни козыри, из клубов да из Вест-Энда: капитан Рэг, достопочтенный Дьюсэпс, что живет в Темпле, и другие, которые тоже понимают толк в добром стакане вина! Честное слово! Наверху у меня помещается доктор богословия, и пятеро джентльменов - в общей столовой. Миссис Мосс кормит за табльдотом в половине шестого, а после устраиваются разные развлечения - картишки или музыка. Будем весьма счастливы, если и вы придете. |
| "I'll ring when I want anything," said Rawdon and went quietly to his bedroom. | - Я позвоню, если мне что-нибудь понадобится, - сказал Родон и спокойно направился в свою спальню. |
| He was an old soldier, we have said, and not to be disturbed by any little shocks of fate. A weaker man would have sent off a letter to his wife on the instant of his capture. "But what is the use of disturbing her night's rest?" thought Rawdon. "She won't know whether I am in my room or not. It will be time enough to write to her when she has had her sleep out, and I have had mine. It's only a hundred-and-seventy, and the deuce is in it if we can't raise that." And so, thinking about little Rawdon (whom he would not have know that he was in such a queer place), the Colonel turned into the bed lately occupied by Captain Famish and fell asleep. It was ten o'clock when he woke up, and the ruddy- headed youth brought him, with conscious pride, a fine silver dressing-case, wherewith he might perform the operation of shaving. Indeed Mr. Moss's house, though somewhat dirty, was splendid throughout. There were dirty trays, and wine-coolers en permanence on the sideboard, huge dirty gilt cornices, with dingy yellow satin hangings to the barred windows which looked into Cursitor Street-- vast and dirty gilt picture frames surrounding pieces sporting and sacred, all of which works were by the greatest masters--and fetched the greatest prices, too, in the bill transactions, in the course of which they were sold and bought over and over again. The Colonel's breakfast was served to him in the same dingy and gorgeous plated ware. Miss Moss, a dark-eyed maid in curl-papers, appeared with the teapot, and, smiling, asked the Colonel how he had slep? And she brought him in the Morning Post, with the names of all the great people who had figured at Lord Steyne's entertainment the night before. It contained a brilliant account of the festivities and of the beautiful and accomplished Mrs. Rawdon Crawley's admirable personifications. | Как мы уже говорили, он был старый солдат и не смущался, когда судьба угощала его щелчками. Более слабый человек тут же послал бы письмо жене. "Но зачем смущать ее ночной покой? - подумал Родон. - Она не будет знать, у себя я или нет. Успею написать, когда она выспится, да и я тоже. Речь идет всего о каких-то ста семидесяти фунтах, черт побери, неужели мы этого не осилим?" И вот, с думами о маленьком Родоне (полковнику было бы очень тяжело, если бы мальчик узнал, в каком странном месте он находится), он улегся в постель, которую еще недавно занимал капитан Фэмиш, и крепко уснул. Было десять часов, когда он проснулся, и рыжеволосый юнец с нескрывамой гордостью поставил перед ним прекрасный серебряный туалетный прибор, с помощью которого Родон мог совершить церемонию бритья. Вообще дом мистера Мосса был хотя и грязноват, но зато обставлен великолепно. На буфете стояли en permanence {Постоянно (франц.).} грязные подносы и ведерки с остатками льда; на забранных решетками окнах, выходивших на Кэрситор-стрит, висели огромные грязные золоченые карнизы с грязными желтыми атласными портьерами; из широких грязных золоченых рам смотрели картины духовного содержания или сцены из охотничьей жизни, - все они принадлежали кисти величайших мастеров и высоко оценивались при вексельных операциях, во время которых они многократно переходили из рук в руки. Завтрак был подан полковнику также в нечищеной, но великолепной посуде. Мисс Мосс, черноглазая девица в папильотках, явилась с чайником и, улыбаясь, осведомилась у полковника, как он почивал. Она принесла ему и номер газеты "Морнинг пост" с полным списком именитых гостей, присутствовавших накануне на званом вечере у лорда Стайна. В газете содержался также отчет об этом блестящем празднестве и о замечательном исполнении прекрасной и талантливой миссис Родон Кроули сыгранных ею ролей. |
| After a lively chat with this lady (who sat on the edge of the breakfast table in an easy attitude displaying the drapery of her stocking and an ex-white satin shoe, which was down at heel), Colonel Crawley called for pens and ink, and paper, and being asked how many sheets, chose one which was brought to him between Miss Moss's own finger and thumb. Many a sheet had that dark-eyed damsel brought in; many a poor fellow had scrawled and blotted hurried lines of entreaty and paced up and down that awful room until his messenger brought back the reply. Poor men always use messengers instead of the post. Who has not had their letters, with the wafers wet, and the announcement that a person is waiting in the hall? | Поболтав с хозяйской дочкой (которая уселась на край сервированного для завтрака стола в самой непринужденной позе, выставляя напоказ спустившийся чулок и бывший когда-то белым атласный башмачок со стоптанным каблуком), полковник Кроули потребовал перьев, чернил и бумаги. На вопрос, сколько ему надо листков, он ответил: "Только один", каковой мисс Мосс и принесла ему, зажав между большим и указательным перстами. Много таких листков приносила эта темноглазая девица; много несчастных узников царапали и марали на них торопливые строчки с мольбами о помощи и расхаживали по этой ужасной комнате, пока посланный не приносил им ответа. Бедные люди всегда прибегают к услугам посыльных, а не почты. Кто из нас не получал писем с еще сырой облаткой и с сообщением, что человек в прихожей ожидает ответа! |
| Now on the score of his application, Rawdon had not many misgivings. | В успехе своего обращения Родон не сомневался. |
| DEAR BECKY, (Rawdon wrote) | "Дорогая Бекки! - писал он. |
| I HOPE YOU SLEPT WELL. Don't be FRIGHTENED if I don't bring you in your COFFY. Last night as I was coming home smoaking, I met with an ACCADENT. I was NABBED by Moss of Cursitor Street--from whose GILT AND SPLENDID PARLER I write this--the same that had me this time two years. Miss Moss brought in my tea--she is grown very FAT, and, as usual, had her STOCKENS DOWN AT HEAL. | - Надеюсь, ты спала хорошо. Не пугайся, что не я подаю тебе твой кофий. Вчера вечером, когда я возвращался домой покуревая, со мной случался акцидент. Меня сцапал Мосс с Кэрситор-стрит - в его позолоченной и пышной гостиной я и пишу это письмо, - тот самый, который уже забирал меня ровно два года тому назад. Мисс Мосс подавала мне чай; она очень растолстела, и, как всегда, чулки свалеваются у нее до пяток. |
| It's Nathan's business--a hundred-and-fifty--with costs, hundred- and-seventy. Please send me my desk and some CLOTHS--I'm in pumps and a white tye (something like Miss M's stockings)--I've seventy in it. And as soon as you get this, Drive to Nathan's--offer him seventy-five down, and ASK HIM TO RENEW--say I'll take wine--we may as well have some dinner sherry; but not PICTURS, they're too dear. | Это по иску Натана - сто пятьдесят фунтов, а с издержками - сто семьдесят. Пожалуйста, пришли мне мой письменный прибор и немного платья - я в бальных башмаках и белом галстуке (он уже похож на чулки мисс Мосс), - у меня там семьдесят фунтов. Как только получешь это письмо, поезжай к Натану, предложи ему семьдесят пять фунтов и попроси переписать вексель на остальную сумму. Скажи, что я возьму вина, - нам все равно надо покупать к обеду херес; но картин не бери - слишком дороги. |
| If he won't stand it. Take my ticker and such of your things as you can SPARE, and send them to Balls--we must, of coarse, have the sum to-night. It won't do to let it stand over, as to-morrow's Sunday; the beds here are not very CLEAN, and there may be other things out against me--I'm glad it an't Rawdon's Saturday for coming home. God bless you. | Бели он заупрямится, возьми мои часы и те из своих безделушек, без которых ты можешь обойтись, и отошли в ломбард - мы должны, конечно, получить деньги еще до вечера. Нельзя откладывать это дело, завтра воскресенье; кровати здесь не очень чистые, да и, кроме того, против меня могут возбудить еще новые дела. Радуюсь, что Родон не дома в эту субботу. Храни тебя бог. |
| Yours in haste, R. C. P.S. | Очень спешу. |
| Make haste and come. | Поторопись и приезжай!" |
| Твой Р. К. | |
| This letter, sealed with a wafer, was dispatched by one of the messengers who are always hanging about Mr. Moss's establishment, and Rawdon, having seen him depart, went out in the court-yard and smoked his cigar with a tolerably easy mind--in spite of the bars overhead--for Mr. Moss's court-yard is railed in like a cage, lest the gentlemen who are boarding with him should take a fancy to escape from his hospitality. | Это письмо, запечатанное облаткой, было отправлено с одним из посыльных, постоянно болтающихся около владений мистера Мосса. Убедившись, что письмо отослано, Родон вышел во двор и выкурил сигару в довольно сносном состоянии духа, несмотря на решетку над своей головой, - ибо двор мистера Мосса загорожен со всех сторон решетками, как клетка, чтобы джентльменам, проживающим у него, не пришла, чего доброго, фантазия покинуть его гостеприимный кров. |
| Three hours, he calculated, would be the utmost time required, before Becky should arrive and open his prison doors, and he passed these pretty cheerfully in smoking, in reading the paper, and in the coffee-room with an acquaintance, Captain Walker, who happened to be there, and with whom he cut for sixpences for some hours, with pretty equal luck on either side. | Три часа, рассчитывал Родон, это самый большой срок, который потребуется, чтобы Бекки приехала и вызволила его. И он недурно провел это время в курении, чтении газеты и беседе в общей столовой с одним знакомым, капитаном Уокером, который тоже оказался тут и с которым Родон несколько часов играл в карты по шести пенсов, с переменным успехом. |
| But the day passed away and no messenger returned--no Becky. Mr. Moss's tably-dy-hoty was served at the appointed hour of half-past five, when such of the gentlemen lodging in the house as could afford to pay for the banquet came and partook of it in the splendid front parlour before described, and with which Mr. Crawley's temporary lodging communicated, when Miss M. (Miss Hem, as her papa called her) appeared without the curl-papers of the morning, and Mrs. Hem did the honours of a prime boiled leg of mutton and turnips, of which the Colonel ate with a very faint appetite. Asked whether he would "stand" a bottle of champagne for the company, he consented, and the ladies drank to his 'ealth, and Mr. Moss, in the most polite manner, "looked towards him." | Но время шло, а посыльный не возвращался; не приезжала и Бекки. "Табльдот" мистера Мосса был сервирован точно в половине шестого. Те из проживавших в доме джентльменов, которые были в состоянии платить за угощение, уселись за стол в описанной нами выше парадной гостиной, с которой сообщалось временное жилище мистера Кроули. Мисс М. (мисс Хем, как называл ее папаша) явилась к обеду уже без папильоток; миссис Хем предложила вниманию собравшихся отличную баранью ногу с репой. Полковник ел без особенного аппетита. На вопрос, не поставит ли он бутылку шампанского для всей компании, Родон ответил утвердительно, и дамы выпили за его здоровье, а мистер Мосс учтивейшим образом с ним чокнулся. |
| In the midst of this repast, however, the doorbell was heard--young Moss of the ruddy hair rose up with the keys and answered the summons, and coming back, told the Colonel that the messenger had returned with a bag, a desk and a letter, which he gave him. | Но вот в середине обеда зазвонил колокольчик у входных дверей. Рыжий отпрыск Мосса поднялся из-за стола с ключами и пошел отворять; вернувшись, он сообщил полковнику, что посланный прибыл с чемоданом, письменной шкатулкой и письмом, которое юноша и передал Родону. |
| "No ceramony, Colonel, I beg," said Mrs. Moss with a wave of her hand, and he opened the letter rather tremulously. It was a beautiful letter, highly scented, on a pink paper, and with a light green seal. | - Без церемоний, полковник, прошу вас, - сказала миссис Мосс, делая широкий жест рукой, и Родон с легким трепетом вскрыл письмо. Это было чудесное письмо, сильно надушенное, на розовой бумаге и с светло-зеленой печатью. |
| MON PAUVRE CHER PETIT, (Mrs. Crawley wrote) | "Mon pauvre cher petit {Мой бедный малыш (франц.).}, - писала миссис Кроули. |
| I could not sleep ONE WINK for thinking of what had become of my odious old monstre, and only got to rest in the morning after sending for Mr. Blench (for I was in a fever), who gave me a composing draught and left orders with Finette that I should be disturbed ON NO ACCOUNT. So that my poor old man's messenger, who had bien mauvaise mine Finette says, and sentoit le Genievre, remained in the hall for some hours waiting my bell. You may fancy my state when I read your poor dear old ill-spelt letter. | - Я не могла уснуть ни на одно мгновение, думая о том, что случилось с моим противным старым чудовищем, и забылась сном только утром, после того как послала за мистером Бленчем (меня лихорадило), и он дал мне успокоительную микстуру и оставил Финет указание, чтобы меня не будили ни под каким видом. Поэтому посыльный моего бедного старичка, - у этого посыльного, по словам Финет, hien mauvaiso mine {Довольно подозрительный вид (франц.).} и il sentait le Genievre {От него несло джином (франц.).}, - просидел в прихожей несколько часов в ожидании моего звонка. Можешь представить себе мое состояние, когда я прочитала твое милое бедное безграмотное письмо! |
| Ill as I was, I instantly called for the carriage, and as soon as I was dressed (though I couldn't drink a drop of chocolate--I assure you I couldn't without my monstre to bring it to me), I drove ventre a terre to Nathan's. I saw him--I wept--I cried--I fell at his odious knees. Nothing would mollify the horrid man. He would have all the money, he said, or keep my poor monstre in prison. I drove home with the intention of paying that triste visite chez mon oncle (when every trinket I have should be at your disposal though they would not fetch a hundred pounds, for some, you know, are with ce cher oncle already), and found Milor there with the Bulgarian old sheep-faced monster, who had come to compliment me upon last night's performances. Paddington came in, too, drawling and lisping and twiddling his hair; so did Champignac, and his chef--everybody with foison of compliments and pretty speeches--plaguing poor me, who longed to be rid of them, and was thinking every moment of the time of mon pauvre prisonnier. | Хотя мне нездоровилось, я сейчас же вызвала карету и, как только оделась (я не могла выпить и капли шоколада, - уверяю тебя, не могла, потому что мне принес его не мой monstre {Чудовище (франц.).}), помчалась ventre a terre {Во весь дух (франц.).} к Натану. Я видела его... молила... плакала... припадала к его гнусным стопам. Ничто не могло смягчить этого ужасного человека. Либо подавай ему все деньги, сказал он, либо мой бедный муженек останется в тюрьме. Я поехала домой с намерением нанести une triste visite chez inon oncle {Печальный визит моему дяде (то есть ростовщику) (франц.).} (все мои безделушка будут отданы в твое распоряжение, хотя за них не выручишь и ста фунтов; часть из них, как ты знаешь, уже находится у ее cher oncle {Этого дорогого дяди (франц.).}) и застала у нас милорда вместе с болгарским чудовищем, которые приехали поздравить меня со вчерашним успехом. Приехал и Паддингтон и, как всегда, мямлил, сюсюкал и дергал себя за волосы. Затем явился Шамшиньяк со своим шефом - все с foison {Изобилием (франц.).} комплиментов и прекрасных речей - и мучили меня, бедную, а я только о том и мечтала, как бы поскорее избавиться от них, и ни на минуту не переставала думать о mon pauvre prisonnier {Моем бедном узнике (франц.).}. |
| When they were gone, I went down on my knees to Milor; told him we were going to pawn everything, and begged and prayed him to give me two hundred pounds. He pish'd and psha'd in a fury--told me not to be such a fool as to pawn--and said he would see whether he could lend me the money. At last he went away, promising that he would send it me in the morning: when I will bring it to my poor old monster with a kiss from his affectionate | Когда они уехали, я бросилась на колени перед милордом, рассказала ему, что мы собираемся все заложить, и просила и молила его дать мне двести фунтов. Он яростно фыркал и шипел, заявил мне, что закладывать вещи глупо, и сказал, что посмотрит, не может ли он одолжить мне денег. Наконец он уехал, пообещав прислать деньги утром, и тогда я привезу их моему бедному старому чудовищу с поцелуем от его любящей |
| BECKY | Бекки. |
| I am writing in bed. Oh I have such a headache and such a heartache! | Пишу в постели. О, как у меня болит голова и как ноет сердце!" |
| When Rawdon read over this letter, he turned so red and looked so savage that the company at the table d'hote easily perceived that bad news had reached him. All his suspicions, which he had been trying to banish, returned upon him. She could not even go out and sell her trinkets to free him. She could laugh and talk about compliments paid to her, whilst he was in prison. Who had put him there? Wenham had walked with him. Was there.... He could hardly bear to think of what he suspected. Leaving the room hurriedly, he ran into his own--opened his desk, wrote two hurried lines, which he directed to Sir Pitt or Lady Crawley, and bade the messenger carry them at once to Gaunt Street, bidding him to take a cab, and promising him a guinea if he was back in an hour. | Когда Родон прочел это письмо, он так покраснел и насупился, что общество за табльдотом легко догадалось: полковник получил дурные вести. Все подозрения, которые он гнал от себя, вернулись. Она даже не могла съездить и продать свои безделушки, чтобы освободить мужа! Она может смеяться и болтать, выслушивать комплименты, в то время как он сидит в тюрьме. Кто посадил его туда? Уэнхем шел вместе с ним. Не было ли здесь... Но Родон не мог допустить даже мысли об этом. Он поспешно оставил комнату и побежал к себе, открыл письменный прибор, торопливо набросал две строчки, адресовал их сэру Питту или леди Кроули и велел посыльному немедля доставить письмо на Гонт-стрит, - пусть наймет кеб, и - гинею на чай, если через час вернется с ответом. |
| In the note he besought his dear brother and sister, for the sake of God, for the sake of his dear child and his honour, to come to him and relieve him from his difficulty. He was in prison, he wanted a hundred pounds to set him free--he entreated them to come to him. | В записке он умолял дорогих брата и сестру, ради господа бога, ради маленького Родона и рада его собственной чести, приехать к нему и выручить его из беды. Он в тюрьме; ему нужно сто фунтов, чтобы выйти на свободу, - он умоляет и заклинает приехать к нему. |
| He went back to the dining-room after dispatching his messenger and called for more wine. He laughed and talked with a strange boisterousness, as the people thought. Sometimes he laughed madly at his own fears and went on drinking for an hour, listening all the while for the carriage which was to bring his fate back. | Отправив посыльного, полковник вернулся в столовую и потребовал еще вина. Он смеялся и болтал с каким-то странным оживлением, как показалось собеседникам. Время от времени он, словно безумный, хохотал над своими собственными опасениями и еще целый час продолжал пить, все время прислушиваясь, не подъезжает ли карета, которая должна была привезти решение его судьбы. |
| At the expiration of that time, wheels were heard whirling up to the gate--the young janitor went out with his gate-keys. It was a lady whom he let in at the bailiff's door. | По истечении этого срока у ворот послышался шум колес. Молодой привратник пошел отворять. Прибыла леди, которую он и впустил в дверь. |
| "Colonel Crawley," she said, trembling very much. | - К полковнику Кроули, - сказала дама с сильной дрожью в голосе. |
| He, with a knowing look, locked the outer door upon her--then unlocked and opened the inner one, and calling out, "Colonel, you're wanted," led her into the back parlour, which he occupied. | Юноша, оценив посетительницу опытным взглядом, закрыл за ней наружную дверь, затем отпер и раскрыл внутреннюю и, крикнув: "Полковник, вас спрашивают!" - провел даму в заднюю гостиную, которую занимал Кроули. |
| Rawdon came in from the dining-parlour where all those people were carousing, into his back room; a flare of coarse light following him into the apartment where the lady stood, still very nervous. | Родон вышел из столовой, где остальные продолжали бражничать; луч слабого света проник вслед за ним в помещение, где дама ждала его, все еще сильно волнуясь. |
| "It is I, Rawdon," she said in a timid voice, which she strove to render cheerful. "It is Jane." | - Это я, Родон, - застенчиво сказала она, стараясь, чтобы голос ее звучал весело. - Это я, Джейн! |
| Rawdon was quite overcome by that kind voice and presence. He ran up to her--caught her in his arms-- gasped out some inarticulate words of thanks and fairly sobbed on her shoulder. She did not know the cause of his emotion. | Родон был потрясен этим ласковым голосом и появлением невестки. Он бросился к ней, обнял ее, бормоча бессвязные слова благодарности, и чуть не расплакался у нее на плече. Она не поняла причины его волнения. |
| The bills of Mr. Moss were quickly settled, perhaps to the disappointment of that gentleman, who had counted on having the Colonel as his guest over Sunday at least; and Jane, with beaming smiles and happiness in her eyes, carried away Rawdon from the bailiff's house, and they went homewards in the cab in which she had hastened to his release. | Векселя мистера Мосса были быстро погашены, возможно к разочарованию этого джентльмена, рассчитывавшего, что полковник пробудет у него в гостях по меньшей мере все воскресенье, и Джейн, сияя счастливой улыбкой, увезла с собой Родона из дома бейлифа в том самом кебе, в котором она поспешила к нему на выручку. |
| "Pitt was gone to a parliamentary dinner," she said, "when Rawdon's note came, and so, dear Rawdon, I--I came myself"; | - Питта не было дома, когда принесли ваше письмо, - сказала Джейн, - он на обеде с другими членами парламента; поэтому, милый мой Родон, я... я поехала сама. |
| and she put her kind hand in his. Perhaps it was well for Rawdon Crawley that Pitt was away at that dinner. Rawdon thanked his sister a hundred times, and with an ardour of gratitude which touched and almost alarmed that soft-hearted woman. | И она вложила в его руку свою нежную ручку. Быть может, для Родона Кроули и лучше было, что Питт поехал на этот обед. Родон благодарил свою невестку с таким жаром, что эта мягкосердечная женщина была растрогана и даже встревожилась. |
| "Oh," said he, in his rude, artless way, "you--you don't know how I'm changed since I've known you, and--and little Rawdy. I--I'd like to change somehow. You see I want--I want--to be--" | - О вы... вы не знаете, - сказал он, как всегда грубовато и простодушно, - до чего я переменился с тех пор, как узнал вас и... ц полюбил маленького Роди! Мне... мне хотелось бы начать другую жизнь. Знаете, я хочу... я хочу стать... |
| He did not finish the sentence, but she could interpret it. And that night after he left her, and as she sat by her own little boy's bed, she prayed humbly for that poor way-worn sinner. | Он не закончил фразы, но Джейн поняла смысл его слов. И в тот вечер, расставшись с Родоном и сидя у кроватки своего маленького сына, она смиренно помолилась за этого бедного, заблудшего грешника. |
| Rawdon left her and walked home rapidly. It was nine o'clock at night. He ran across the streets and the great squares of Vanity Fair, and at length came up breathless opposite his own house. He started back and fell against the railings, trembling as he looked up. The drawing-room windows were blazing with light. She had said that she was in bed and ill. He stood there for some time, the light from the rooms on his pale face. | Простившись с невесткой, Родон быстро зашагал домой. Было девять часов вечера. Он пробежал по улицам и широким площадям Ярмарки Тщеславия и, наконец, едва переводя дух, остановился у своего дома. Он поднял голову - и в испуге, весь дрожа, отступил к решетке: окна гостиной были ярко освещены, а Бекки писала, что она больна и лежит в постели! Родон несколько минут простоял на месте; свет из окон падал на его бледное "лицо. |
| He took out his door-key and let himself into the house. He could hear laughter in the upper rooms. He was in the ball-dress in which he had been captured the night before. He went silently up the stairs, leaning against the banisters at the stair-head. Nobody was stirring in the house besides--all the servants had been sent away. Rawdon heard laughter within--laughter and singing. Becky was singing a snatch of the song of the night before; a hoarse voice shouted "Brava! Brava!"--it was Lord Steyne's. | Он достал из кармана ключ от входной двери и вошел в дом. Из верхних комнат до него донесся смех. Родон был в бальном костюме, - в том виде, в каком его арестовали. Он медленно поднялся по лестнице и прислонился к перилам верхней площадки. Никто во всем доме не шевельнулся, - все слуги были отпущены со двора. Родон услышал в комнатах хохот... хохот и пение. Бекки запела отрывок из песенки, которую исполняла накануне; хриплый голос закричал: "Браво! браво!" Это был голос лорда Стайна. |
| Rawdon opened the door and went in. A little table with a dinner was laid out--and wine and plate. | Родон открыл дверь и вошел. Маленький стол был накрыт для обеда - на нем поблескивало серебро и графины. |
| Steyne was hanging over the sofa on which Becky sat. The wretched woman was in a brilliant full toilette, her arms and all her fingers sparkling with bracelets and rings, and the brilliants on her breast which Steyne had given her. He had her hand in his, and was bowing over it to kiss it, when Becky started up with a faint scream as she caught sight of Rawdon's white face. At the next instant she tried a smile, a horrid smile, as if to welcome her husband; and Steyne rose up, grinding his teeth, pale, and with fury in his looks. | Стайн склонился над софой, на которой сидела Бскки. Негодная женщина была в вечернем туалете, ее руки и пальцы сверкали браслетами и кольцами, на груди были брильянты, подаренные ей Стайном. Милорд держал ее за руку и наклонился, чтобы поцеловать ей пальчики, как вдруг Бекки слабо вскрикнула и вскочила - она увидела бледное лицо Родона. В следующее мгновение она попыталась улыбнуться, как бы приветствуя вернувшегося супруга, - ужасная то была улыбка; Стайн выпрямился, бледный, скрипя зубами и с яростью во взоре. |
| He, too, attempted a laugh--and came forward holding out his hand. | Он, в свою очередь, сделал попытку засмеяться и шагнул вперед, протягивая руку. |
| "What, come back! How d'ye do, Crawley?" he said, the nerves of his mouth twitching as he tried to grin at the intruder. | - Как! Вы уже вернулись?.. Здравствуйте, Кроули! - произнес он, и рот у него перекосился, когда он попробовал улыбнуться непрошеному гостю. |
| There was that in Rawdon's face which caused Becky to fling herself before him. | Что-то в лице Родона заставило Бекки кинуться к мужу. |
| "I am innocent, Rawdon," she said; "before God, I am innocent." She clung hold of his coat, of his hands; her own were all covered with serpents, and rings, and baubles. "I am innocent. Say I am innocent," she said to Lord Steyne. | - Я невинна, Родон! - сказала она. - Клянусь богом, невинна! - Она цеплялась за его платье, хватала его за руки. Ее руки были сплошь покрыты змейками, кольцами, браслетами. - Я невинна! Скажите же, что я невинна! - взмолилась она, обращаясь к лорду Стайну. |
| He thought a trap had been laid for him, and was as furious with the wife as with the husband. | Тот решил, что ему подстроена ловушка, и ярость его обрушилась на жену так же, как и на мужа. |
| "You innocent! Damn you," he screamed out. "You innocent! Why every trinket you have on your body is paid for by me. I have given you thousands of pounds, which this fellow has spent and for which he has sold you. Innocent, by --! You're as innocent as your mother, the ballet-girl, and your husband the bully. Don't think to frighten me as you have done others. Make way, sir, and let me pass"; and Lord Steyne seized up his hat, and, with flame in his eyes, and looking his enemy fiercely in the face, marched upon him, never for a moment doubting that the other would give way. | - Это вы-то невинны, черт вас возьми! - завопил он. - Вы невинны! Да каждая побрякушка, что на вас надета, оплачена мною! Я передавал вам тысячи фунтов, которые тратил этот молодец и за которые он вас продал. Невинны, дьявол... Вы так же невинны, как ваша танцовщица-мать и ваш сводник-супруг. Не думайте меня запугать, как вы запугивали других... С дороги, сэр! Дайте пройти! - И лорд Стайн схватил шляпу и, с бешеной злобой глянув в лицо своему врагу, двинулся прямо на него, ни на минуту не сомневаясь, что тот даст ему дорогу. |
| But Rawdon Crawley springing out, seized him by the neckcloth, until Steyne, almost strangled, writhed and bent under his arm. | Но Родон Кроули прыгнул и схватил его за шейный платок. Полузадушенный Стайн корчился и извивался под его рукой. |
| "You lie, you dog!" said Rawdon. "You lie, you coward and villain!" And he struck the Peer twice over the face with his open hand and flung him bleeding to the ground. | - Лжешь, собака! - кричал Родон. - Лжешь, трус и негодяй! - И он дважды наотмашь ударил пэра Англии по лицу и швырнул его, окровавленного, на пол. |
| It was all done before Rebecca could interpose. She stood there trembling before him. She admired her husband, strong, brave, and victorious. | Все это произошло раньше, чем Ребекка могла вмешаться. Она стояла подле, трепеща всем телом. Она любовалась своим супругом, сильным, храбрым - победителем! |
| "Come here," he said. | - Подойди сюда! - приказал он. |
| She came up at once. | Она подошла к нему. |
| "Take off those things." | - Сними с себя это. |
| She began, trembling, pulling the jewels from her arms, and the rings from her shaking fingers, and held them all in a heap, quivering and looking up at him. | Вся дрожа, она начала неверными руками стаскивать браслеты с запястий и кольца с трясущихся пальцев и подала все мужу, вздрагивая и робко поглядывая на него. |
| "Throw them down," he said, and she dropped them. | - Брось все здесь, - сказал тот, и она выпустила драгоценности из рук. |
| He tore the diamond ornament out of her breast and flung it at Lord Steyne. It cut him on his bald forehead. Steyne wore the scar to his dying day. | Родон сорвал у нее с груди брильянтовое украшение и швырнул его в лорда Стайна. Оно рассекло ему лысый лоб. Стайн так и прожил с этим шрамом до могилы. |
| "Come upstairs," | - Пойдем наверх! |
| Rawdon said to his wife. | - приказал Родон жене. |
| "Don't kill me, Rawdon," she said. | - Не убивай меня, Родон! - взмолилась она. |
| He laughed savagely. | Он злобно захохотал. |
| "I want to see if that man lies about the money as he has about me. Has he given you any?" | - Я хочу убедиться, лжет ли этот человек насчет денег, как он налгал на меня. Он давал тебе что-нибудь? |
| "No," said Rebecca, "that is--" | - Нет, - отвечала Ребекка, - то есть... |
| "Give me your keys," Rawdon answered, | - Дай мне ключи, - сказал Родон. |
| and they went out together. | И супруги вышли из комнаты. |
| Rebecca gave him all the keys but one, and she was in hopes that he would not have remarked the absence of that. It belonged to the little desk which Amelia had given her in early days, and which she kept in a secret place. But Rawdon flung open boxes and wardrobes, throwing the multifarious trumpery of their contents here and there, and at last he found the desk. The woman was forced to open it. It contained papers, love-letters many years old--all sorts of small trinkets and woman's memoranda. And it contained a pocket-book with bank-notes. Some of these were dated ten years back, too, and one was quite a fresh one--a note for a thousand pounds which Lord Steyne had given her. | Ребекка отдала мужу все ключи, кроме одного, в надежде, что Родон этого не заметит. Ключ этот был от маленькой шкатулки, которую ей подарила Эмилия в их юные годы и которую Бекки хранила в укромном месте. Но Родон вскрыл все ящики и гардеробы, вышвырнул из них на пол горы пестрых тряпок и наконец нашел шкатулку. Ребекка вынуждена была ее отпереть. Там хранились документы, старые любовные письма, всевозможные мелкие безделушки и женские реликвии. А кроме того, там лежал бумажник с кредитными билетами. Некоторые из них были тоже десятилетней давности, но один был совсем еще новенький - банкнот в тысячу фунтов, подаренный Бекки лордом Стайном. |
| "Did he give you this?" Rawdon said. | - Это от него? - спросил Родон. |
| "Yes," Rebecca answered. | - Да, - ответила Ребекка. |
| "I'll send it to him to-day," Rawdon said (for day had dawned again, and many hours had passed in this search), "and I will pay Briggs, who was kind to the boy, and some of the debts. You will let me know where I shall send the rest to you. You might have spared me a hundred pounds, Becky, out of all this--I have always shared with you." | - Я отошлю ему деньги сегодня же, - сказал Родон (потому что уже занялся новый день: обыск тянулся несколько часов), - заплачу Бригс, она была так ласкова с мальчиком, и покрою еще некоторые долги. Ты мне укажешь, куда тебе послать остальное. Ты могла бы уделить мне сотню фунтов, Бекки, из стольких-то денег, - я всегда с тобой делился. |
| "I am innocent," said Becky. | - Я невинна, - повторила Бекки. |
| And he left her without another word. | И муж оставил ее, не сказав больше ни слова. |
| What were her thoughts when he left her? She remained for hours after he was gone, the sunshine pouring into the room, and Rebecca sitting alone on the bed's edge. The drawers were all opened and their contents scattered about--dresses and feathers, scarfs and trinkets, a heap of tumbled vanities lying in a wreck. Her hair was falling over her shoulders; her gown was torn where Rawdon had wrenched the brilliants out of it. She heard him go downstairs a few minutes after he left her, and the door slamming and closing on him. She knew he would never come back. He was gone forever. Would he kill himself?--she thought--not until after he had met Lord Steyne. She thought of her long past life, and all the dismal incidents of it. Ah, how dreary it seemed, how miserable, lonely and profitless! Should she take laudanum, and end it, to have done with all hopes, schemes, debts, and triumphs? The French maid found her in this position--sitting in the midst of her miserable ruins with clasped hands and dry eyes. The woman was her accomplice and in Steyne's pay. | О чем она думала, когда он оставил ее? После его ухода прошло несколько часов, солнце заливало комнату, а Ребекка все сидела одна на краю постели. Все ящики были открыты, и содержимое их разбросано по полу: платья и перья, шарфы и драгоценности - обломки крушения тщеславных надежд! Волосы у Бекки рассыпались по плечам, платье разорвалось, когда Родон срывал с него брильянты. Она слышала, как он спустился по лестнице и как за ним захлопнулась дверь. Она знала: он не вернется. Он ушел навсегда. "Неужели он убьет себя? - подумала она. - Нет, разве что после дуэли с лордом Стайном..." она задумалась о своей долгой жизни и о всех печальных ее событиях. Ах, какой она показалась Бекки унылой, какой жалкой, одинокой и неудачной! Не принять ли ей опиум и тоже покончить с жизнью - покончить со всеми надеждами, планами, триумфами и долгами? В таком положении и застала се француженка-горничная: Ребекка сидела как на пожарище, стиснув руки, с сухими глазами. Горничная была ее сообщницей и состояла на жалованье у Стайна. |
| "Mon Dieu, madame, what has happened?" she asked. | - Mon Dieu, madame! Что случилось? - спросила она. |
| What had happened? Was she guilty or not? She said not, but who could tell what was truth which came from those lips, or if that corrupt heart was in this case pure? | Да, что случилось? Была она виновна или нет? Бекки говорила - нет, но кто мог бы сказать, где была правда в том, что исходило из этих уст, и было ли на сей раз чисто это порочное сердце? |
| All her lies and her schemes, an her selfishness and her wiles, all her wit and genius had come to this bankruptcy. The woman closed the curtains and, with some entreaty and show of kindness, persuaded her mistress to lie down on the bed. Then she went below and gathered up the trinkets which had been lying on the floor since Rebecca dropped them there at her husband's orders, and Lord Steyne went away. | Столько лжи и выдумки, столько эгоизма, изворотливости, ума - и такое банкротство! Горничная задернула занавеси и просьбами и показной лаской убедила хозяйку лечь в постель. Затем она отправилась вниз и подобрала драгоценности, валявшиеся на полу с тех пор, как Ребекка бросила их там по приказу мужа, а лорд Стайн удалился. |
| English | Русский |
| The mansion of Sir Pitt Crawley, in Great Gaunt Street, was just beginning to dress itself for the day, as Rawdon, in his evening costume, which he had now worn two days, passed by the scared female who was scouring the steps and entered into his brother's study. Lady Jane, in her morning-gown, was up and above stairs in the nursery superintending the toilettes of her children and listening to the morning prayers which the little creatures performed at her knee. Every morning she and they performed this duty privately, and before the public ceremonial at which Sir Pitt presided and at which all the people of the household were expected to assemble. Rawdon sat down in the study before the Baronet's table, set out with the orderly blue books and the letters, the neatly docketed bills and symmetrical pamphlets, the locked account-books, desks, and dispatch boxes, the Bible, the Quarterly Review, and the Court Guide, which all stood as if on parade awaiting the inspection of their chief. | Особняк сэра Питта Кроули на Грейт-Гонт-стрит только что начал совершать свой утренний туалет, когда Родон в бальном костюме, который был на нем уже двое суток, напугав своим видом служанку, мывшую крыльцо, прошел мимо нее прямо в кабинет к брату. Леди Джейн уже встала и сидела в капоте наверху в детской, наблюдая за одеванием детей и слушая, как малютки, прижавшись к ней, читают утренние молитвы. Каждое утро она и дети исполняли этот долг у себя, до публичного церемониала, который возглавлял сэр Питт и на котором полагалось присутствовать всем домашним. Родон опустился в кресло в кабинете перед столом баронета, где были в образцовом порядке разложены Синие книги, письма, аккуратно помеченные счета и симметричные пачки брошюр, а запертые на замочек счетные книги, письменные приборы и ящички с депешами, Библия, журнал "Трехмесячное обозрение" и "Придворный справочник" выстроились в ряд, как солдаты в ожидании смотра. |
| A book of family sermons, one of which Sir Pitt was in the habit of administering to his family on Sunday mornings, lay ready on the study table, and awaiting his judicious selection. And by the sermon-book was the Observer newspaper, damp and neatly folded, and for Sir Pitt's own private use. His gentleman alone took the opportunity of perusing the newspaper before he laid it by his master's desk. Before he had brought it into the study that morning, he had read in the journal a flaming account of "Festivities at Gaunt House," with the names of all the distinguished personages invited by tho Marquis of Steyne to meet his Royal Highness. Having made comments upon this entertainment to the housekeeper and her niece as they were taking early tea and hot buttered toast in the former lady's apartment, and wondered how the Rawding Crawleys could git on, the valet had damped and folded the paper once more, so that it looked quite fresh and innocent against the arrival of the master of the house. | Сборник семейных проповедей - сэр Питт преподносил их своему семейству по утрам в воскресенье - лежал в полной готовности на столе, дожидаясь, чтобы его владелец выбрал в нем нужные страницы. А рядом со сборником проповедей лежал номер газеты "Наблюдатель", еще сырой и аккуратно сложенный, предназначавшийся для личного пользования сэра Питта. Один лишь камердинер позволял себе просматривать газету, прежде чем положить ее на хозяйский стол. В это утро, перед тем как отнести газету в кабинет, он прочитал красочный отчет о "празднествах в Гонт-Хаусе" с перечислением всех именитых особ, приглашенных маркизом Стайном на вечер, удостоенный присутствия его королевского высочества. Обсудив это событие с экономкой и ее племянницей, с которыми он рано утром пил чай и ел горячие гренки с маслом в комнате названной леди, и выразив удивление, каким это образом справляются Родоны Кроули со своими делами, камердинер подержал газету над паром и снова сложил ее, так чтобы к приходу хозяина дома она имела совершенно свежий и нетронутый вид. |
| Poor Rawdon took up the paper and began to try and read it until his brother should arrive. But the print fell blank upon his eyes, and he did not know in the least what he was reading. The Government news and appointments (which Sir Pitt as a public man was bound to peruse, otherwise he would by no means permit the introduction of Sunday papers into his household), the theatrical criticisms, the fight for a hundred pounds a side between the Barking Butcher and the Tutbury Pet, the Gaunt House chronicle itself, which contained a most complimentary though guarded account of the famous charades of which Mrs. Becky had been the heroine--all these passed as in a haze before Rawdon, as he sat waiting the arrival of the chief of the family. | Бедный Родон взял газету и попробовал было заняться чтением, но строчки прыгали у него перед глазами, и он не понимал ни единого слова. Правительственные известия и назначения (сэр Питт, как общественный деятель, был обязан их просматривать, иначе он ни за что не потерпел бы у себя в доме воскресных газет), театральная критика, состязание на приз в сто фунтов между "Баркингским мясником" и "Любимцем Татбери", даже хроника Гонт-Хауса, содержавшая самый похвальный, хотя и сдержанный отчет о знаменитых шарадах, в которых отличалась миссис Бекки, - все это проплыло в какой-то дымке перед Родоном, пока он сидел в ожидании главы рода Кроули. |
| Punctually, as the shrill-toned bell of the black marble study clock began to chime nine, Sir Pitt made his appearance, fresh, neat, smugly shaved, with a waxy clean face, and stiff shirt collar, his scanty hair combed and oiled, trimming his nails as he descended the stairs majestically, in a starched cravat and a grey flannel dressing-gown--a real old English gentleman, in a word--a model of neatness and every propriety. He started when he saw poor Rawdon in his study in tumbled clothes, with blood-shot eyes, and his hair over his face. He thought his brother was not sober, and had been out all night on some orgy. | Едва кабинетные часы черного мрамора начали резко отзванивать девять, появился сэр Питт, свежий, аккуратный, гладко выбритый, с чистым желтоватым лицом, в тугом воротничке, с зачесанными и напомаженными остатками волос; он величественно спустился с лестницы, в накрахмаленном галстуке и сером фланелевом халате, полируя на ходу ногти и являя собою образец подлинного английского джентльмена старых времен, образец опрятности и всяческой благопристойности. Он вздрогнул, когда увидел у себя в кабинете бедного Родона, в измятом костюме, растрепанного, с налитыми кровью глазами. Питт подумал, что брат его выпил лишнего и провел всю ночь в какой-нибудь оргии. |
| "Good gracious, Rawdon," he said, with a blank face, "what brings you here at this time of the morning? Why ain't you at home?" | - Милосердный боже, Родон! - сказал он в изумлении. - Что привело тебя сюда в такой ранний час? Почему ты не дома? |
| "Home," said Rawdon with a wild laugh. "Don't be frightened, Pitt. I'm not drunk. Shut the door; I want to speak to you." | - Дома? - произнес Родон с горьким смехом. - Не пугайся, Питт. Я не пьян. Закрой дверь: мне надо поговорить с тобой. |
| Pitt closed the door and came up to the table, where he sat down in the other arm-chair--that one placed for the reception of the steward, agent, or confidential visitor who came to transact business with the Baronet--and trimmed his nails more vehemently than ever. | Питт закрыл дверь, затем, подойдя к столу, опустился в другое кресло - в то самое, которое было поставлено здесь для приемов управляющего, агента или какого-нибудь доверенного посетителя, приходившего побеседовать с баронетом по делу, - и стал еще усерднее подчищать ногти. |
| "Pitt, it's all over with me," the Colonel said after a pause. "I'm done." | - Питт, я конченый человек, - сказал полковник, немного помолчав. - Я погиб. |
| "I always said it would come to this," the Baronet cried peevishly, and beating a tune with his clean-trimmed nails. "I warned you a thousand times. I can't help you any more. Every shilling of my money is tied up. Even the hundred pounds that Jane took you last night were promised to my lawyer to-morrow morning, and the want of it will put me to great inconvenience. I don't mean to say that I won't assist you ultimately. But as for paying your creditors in full, I might as well hope to pay the National Debt. It is madness, sheer madness, to think of such a thing. You must come to a compromise. It's a painful thing for the family, but everybody does it. There was George Kitely, Lord Ragland's son, went through the Court last week, and was what they call whitewashed, I believe. Lord Ragland would not pay a shilling for him, and--" | - Я всегда говорил, что так и будет! - раздраженно воскликнул баронет, отбивая такт своими аккуратно подстриженными ногтями. - Я предупреждал тебя тысячу раз. Не могу больше ничем тебе помочь. Все мои деньги рассчитаны до последнего шиллинга. Даже те сто фунтов, которые Джейн отвезла тебе вчера, были обещаны моему поверенному на завтрашнее утро, и отсутствие их создаст для меня большие затруднения. Не хочу сказать, что я вовсе отказываю тебе в помощи. Но заплатить твоим кредиторам сполна я не могу так же, как не могу заплатить национальный долг. Ждать этого от меня - безумие, чистейшее безумие! Ты должен пойти на сделку. Для семьи это тягостно, но все так поступают. Вот, например, Джордж Кастли, сын лорда Регленда, судился на прошлой неделе и вышел, как они, кажется, называют это, обеленным. Лорд Регленд не дал бы ему и шиллинга и... |
| "It's not money I want," Rawdon broke in. "I'm not come to you about myself. Never mind what happens to me." | - Мне не деньги нужны, - перебил его Родон. - Я пришел говорить не о себе. Неважно, что будет со мной... |
| "What is the matter, then?" said Pitt, somewhat relieved. | - Тогда в чем же дело? - сказал Питт с некоторым облегчением. |
| "It's the boy," said Rawdon in a husky voice. "I want you to promise me that you will take charge of him when I'm gone. That dear good wife of yours has always been good to him; and he's fonder of her than he is of his . . .--Damn it. Look here, Pitt--you know that I was to have had Miss Crawley's money. I wasn't brought up like a younger brother, but was always encouraged to be extravagant and kep idle. But for this I might have been quite a different man. I didn't do my duty with the regiment so bad. You know how I was thrown over about the money, and who got it." | - Мой мальчик... - произнес Родон хриплым голосом. - Я хочу, чтобы ты обещал мне, что будешь о нем заботиться, когда меня не станет. Твоя милая, добрая жена всегда относилась к нему хорошо, он любит ее гораздо больше, чем свою... Нет, к черту! Слушай, Питт... Ты знаешь, что я должен был получить деньги мисс Кроули. Меня воспитывали не так, как воспитывают младших братьев, и всегда поощряли быть сумасбродом и лодырем. Не будь этого, я мог бы стать совсем другим человеком. Я не так уж плохо нес службу в полку. Ты знаешь, почему деньги уплыли от меня и кто их получил. |
| "After the sacrifices I have made, and the manner in which I have stood by you, I think this sort of reproach is useless," Sir Pitt said. "Your marriage was your own doing, not mine." | - После всех жертв, принесенных мною, и той поддержки, которую я тебе оказал, я считаю подобного рода упреки излишними, - сказал сэр Питт. - Не я же тебя толкал на этот брак. |
| "That's over now," said Rawdon. "That's over now." And the words were wrenched from him with a groan, which made his brother start. | - С пим теперь покопчено! - ответил Родон. Эти слова вырвались у него с таким стоном, что сэр Питт вздрогнул и выпрямился. |
| "Good God! is she dead?" Sir Pitt said with a voice of genuine alarm and commiseration. | - Боже мой! Она умерла? - воскликнул он голосом, полным неподдельной тревоги и жалости. |
| "I wish I was," Rawdon replied. "If it wasn't for little Rawdon I'd have cut my throat this morning--and that damned villain's too." | - Хотел бы я сам умереть! - отвечал Родон. - Если бы не маленький Родон, я сегодня у гром перерезал бы себе горло... да и этому мерзавцу тоже. |
| Sir Pitt instantly guessed the truth and surmised that Lord Steyne was the person whose life Rawdon wished to take. The Colonel told his senior briefly, and in broken accents, the circumstances of the case. | Сэр Питт мгновенно угадал всю правду и сообразил, на чью жизнь готов был покуситься Родом. Полковник кратко и несвязно изложил старшему брату все обстоятельства дела. |
| "It was a regular plan between that scoundrel and her," he said. "The bailiffs were put upon me; I was taken as I was going out of his house; when I wrote to her for money, she said she was ill in bed and put me off to another day. And when I got home I found her in diamonds and sitting with that villain alone." | - Она была в сговоре с этим негодяем, - сказал он. - На меня напустили бейлифов, меня схватили, когда я выходил из его дома. Когда я попросил ее достать денег, она написала, что лежит больная и выручит меня на другой день. А когда я пришел домой, то застал ее в брильянтах, наедине с этим мерзавцем. |
| He then went on to describe hurriedly the personal conflict with Lord Steyne. To an affair of that nature, of course, he said, there was but one issue, and after his conference with his brother, he was going away to make the necessary arrangements for the meeting which must ensue. | Затем он в нескольких словах описал свое столкновение с лордом Стайном. В делах такого рода, сказал он, существует только один выход. И после беседы с братом он предпримет необходимые шаги для устройства дуэли, которая должна воспоследовать. |
| "And as it may end fatally with me," Rawdon said with a broken voice, "and as the boy has no mother, I must leave him to you and Jane, Pitt--only it will be a comfort to me if you will promise me to be his friend." | - И так как я не знаю, останусь ли я в живых, - произнес Родон упавшим голосом, - а у моего мальчика нет матери, то мне приходится оставить его на попечение твое, Питт, и Джейн... только у меня будет спокойнее на душе, если ты пообещаешь быть ему другом. |
| The elder brother was much affected, and shook Rawdon's hand with a cordiality seldom exhibited by him. Rawdon passed his hand over his shaggy eyebrows. | Старший брат был очень взволнован и пожал Родону руку с сердечностью, которую редко обнаруживал. Родон провел рукой по своим густым бровям. |
| "Thank you, brother," said he. "I know I can trust your word." | - Спасибо, брат, - сказал он. - Я знаю, что могу верить твоему слову. |
| "I will, upon my honour," the Baronet said. And thus, and almost mutely, this bargain was struck between them. | - Клянусь честью, я исполню твою просьбу! - ответил баронет. И таким образом между ними без лишних слов состоялся этот уговор. |
| Then Rawdon took out of his pocket the little pocket-book which he had discovered in Becky's desk, and from which he drew a bundle of the notes which it contained. | Затем Родон извлек из кармана маленький бумажник, обнаруженный им в шкатулке Бекки, и вынул пачку кредитных билетов. |
| "Here's six hundred," he said--"you didn't know I was so rich. I want you to give the money to Briggs, who lent it to us--and who was kind to the boy--and I've always felt ashamed of having taken the poor old woman's money. And here's some more--I've only kept back a few pounds--which Becky may as well have, to get on with." | - Вот шестьсот фунтов, - сказал он, - ты и не знал, что я так богат. Я хочу, чтобы ты вернул деньги Бригс, которая дала их нам взаймы... Она была так добра к мальчику... и мне всегда было стыдно, что мы забрали деньги у бедной старухи. Вот еще деньги, - я оставляю себе всего несколько фунтов, а это надо отдать Бекки на прожитье. |
| As he spoke he took hold of the other notes to give to his brother, but his hands shook, and he was so agitated that the pocket-book fell from him, and out of it the thousand-pound note which had been the last of the unlucky Becky's winnings. | С этими словами он достал из бумажника еще несколько кредиток, чтобы отдать их брату, но руки у него дрожали, и он был так взволнован, что уронил бумажник, и из него вылетел тысячефунтовый билет - последнее приобретение злополучной Бекки. |
| Pitt stooped and picked them up, amazed at so much wealth. | Питт, изумленный таким богатством, нагнулся и подобрал деньги с пола. |
| "Not that," Rawdon said. "I hope to put a bullet into the man whom that belongs to." He had thought to himself, it would be a fine revenge to wrap a ball in the note and kill Steyne with it. | - Нет, эти не тронь. Я надеюсь всадить пулю в человека, которому они принадлежат. - Родону представлялось, что это будет славная месть - завернуть нулю в билет и убить ею Стайна. |
| After this colloquy the brothers once more shook hands and parted. Lady Jane had heard of the Colonel's arrival, and was waiting for her husband in the adjoining dining-room, with female instinct, auguring evil. The door of the dining-room happened to be left open, and the lady of course was issuing from it as the two brothers passed out of the study. She held out her hand to Rawdon and said she was glad he was come to breakfast, though she could perceive, by his haggard unshorn face and the dark looks of her husband, that there was very little question of breakfast between them. Rawdon muttered some excuses about an engagement, squeezing hard the timid little hand which his sister-in-law reached out to him. Her imploring eyes could read nothing but calamity in his face, but he went away without another word. Nor did Sir Pitt vouchsafe her any explanation. The children came up to salute him, and he kissed them in his usual frigid manner. The mother took both of them close to herself, and held a hand of each of them as they knelt down to prayers, which Sir Pitt read to them, and to the servants in their Sunday suits or liveries, ranged upon chairs on the other side of the hissing tea-urn. Breakfast was so late that day, in consequence of the delays which had occurred, that the church-bells began to ring whilst they were sitting over their meal; and Lady Jane was too ill, she said, to go to church, though her thoughts had been entirely astray during the period of family devotion. | После этого разговора братья еще раз пожали друг другу руку и расстались. Леди Джейн услышала о приходе полковника и, чуя женским сердцем беду, дожидалась своего супруга рядом, в столовой. Дверь в столовую случайно осталась открытой, и, конечно, леди Джейн вышла оттуда, как раз когда братья показались на пороге кабинета. Джейн протянула Родону руку и выразила удовольствие, что он пришел к утреннему завтраку, хотя по измученному, небритому лицу полковника и мрачному виду мужа она могла заметить, что им обоим было не до завтрака. Родон пробормотал какую-то отговорку насчет важного дела и крепко стиснул робкую ручку, которую ему протянула невестка. Ее умоляющие глаза не могли прочесть у него на лице ничего, кроме горя, но он ушел, не сказав ей больше ни слова. Сэр Питт тоже не удостоил ее никакими объяснениями. Дети подошли к нему поздороваться, и он поцеловал их холодно, как всегда. Мать привлекла обоих детей к себе и держала их за ручки, когда они преклоняли колени во время молитв, которые сэр Питт читал членам семьи и слугам, чинно сидевшим рядами, в праздничных платьях и ливреях, на стульях, поставленных по другую сторону стола с кипевшим на нем большим чайником. Завтрак так запоздал в этот день вследствие неожиданной помехи, что семья еще сидела за столом, когда зазвонили в церкви. Леди Джейн сказалась слишком нездоровой, чтобы идти в церковь, но и во время семейной молитвы мысли ее были совсем не о божественном. |
| Rawdon Crawley meanwhile hurried on from Great Gaunt Street, and knocking at the great bronze Medusa's head which stands on the portal of Gaunt House, brought out the purple Silenus in a red and silver waistcoat who acts as porter of that palace. The man was scared also by the Colonel's dishevelled appearance, and barred the way as if afraid that the other was going to force it. But Colonel Crawley only took out a card and enjoined him particularly to send it in to Lord Steyne, and to mark the address written on it, and say that Colonel Crawley would be all day after one o'clock at the Regent Club in St. James's Street--not at home. The fat red-faced man looked after him with astonishment as he strode away; so did the people in their Sunday clothes who were out so early; the charity- boys with shining faces, the greengrocer lolling at his door, and the publican shutting his shutters in the sunshine, against service commenced. The people joked at the cab-stand about his appearance, as he took a carriage there, and told the driver to drive him to Knightsbridge Barracks. | Между тем Родон Кроули уже оставил позади Грейт-Гонт-стрит и, ударив молоточком по голове большой бронзовой медузы, стоявшей на крыльце Гонт-Хауса, вызвал краснорожего Силена в малиновом жилете с серебром, исполнявшего в этом дворце должность швейцара. Швейцар тоже испугался, увидев полковника в таком растрепанном виде, и преградил ему дорогу, словно боясь, что тот ворвется в дом силой. Но полковник Кроули только достал свою карточку и особо наказал швейцару передать ее лорду Стайну - заметить написанный на ней адрес и сказать, что полковник Кроули будет весь день после часу в "Риджент-клубе" на Сент-Джеймс-стрит, а не у себя дома. Жирный, краснолицый швейцар удивленно посмотрел вслед Родону, когда тот зашагал прочь; оглядывались на него и прохожие в праздничном платье, вышедшие на улицу спозаранок, приютские мальчуганы с дочиста отмытыми лицами, зеленщик, прислонившийся к дверям своей лавки, и владелец питейного заведения, закрывавший на солнышке ставни, ибо в церквах уже начиналась служба. Зеваки, собравшиеся у извозчичьей биржи, отпустили не одну шутку по поводу наружности полковника, когда тот нанимал экипаж и давал вознице адрес - Найтсбриджские казармы. |
| All the bells were jangling and tolling as he reached that place. He might have seen his old acquaintance Amelia on her way from Brompton to Russell Square, had he been looking out. Troops of schools were on their march to church, the shiny pavement and outsides of coaches in the suburbs were thronged with people out upon their Sunday pleasure; but the Colonel was much too busy to take any heed of these phenomena, and, arriving at Knightsbridge, speedily made his way up to the room of his old friend and comrade Captain Macmurdo, who Crawley found, to his satisfaction, was in barracks. | Воздух гудел от колокольного звона, когда Родон приехал на место. Если бы он выглянул из экипажа, он мог бы увидеть свою старую знакомую, Эмилию, шедшую из Бромптона к Рассел-сквер. Целые отряды школьников направлялись в церковь, чисто подметенные тротуары и наружные места карет были заполнены людьми, спешившими на воскресную прогулку. Но полковник был слишком занят своими думами, чтобы обращать на все это внимание, и, прибыв в Найтсбридж, быстро поднялся в комнату своего старого друга и товарища капитана Макмердо, которого, к своему удовольствию, и застал дома. |
| Captain Macmurdo, a veteran officer and Waterloo man, greatly liked by his regiment, in which want of money alone prevented him from attaining the highest ranks, was enjoying the forenoon calmly in bed. He had been at a fast supper-party, given the night before by Captain the Honourable George Cinqbars, at his house in Brompton Square, to several young men of the regiment, and a number of ladies of the corps de ballet, and old Mac, who was at home with people of all ages and ranks, and consorted with generals, dog-fanciers, opera-dancers, bruisers, and every kind of person, in a word, was resting himself after the night's labours, and, not being on duty, was in bed. | Капитан Макмердо, старый служака, участник сражения при Ватерлоо, большой любимец полка, в котором он только из-за недостатка средств не мог достигнуть высших чинов, наслаждался утренним покоем в кровати. Накануне он был на веселом ужине, устроенном капитаном Джорджем Синкбарзом в своем доме на Бромптон-сквер для нескольких молодых офицеров и большого количества дам из кордебалета, и старый Мак, который чувствовал себя от лично с людьми всех возрастов и рангов и водился с генералами, собачниками, танцовщицами, боксерами - словом, со всякими решительно людьми, - отдыхал после ночных трудов и, не будучи дежурным, лежал в постели. |
| His room was hung round with boxing, sporting, and dancing pictures, presented to him by comrades as they retired from the regiment, and married and settled into quiet life. And as he was now nearly fifty years of age, twenty-four of which he had passed in the corps, he had a singular museum. He was one of the best shots in England, and, for a heavy man, one of the best riders; indeed, he and Crawley had been rivals when the latter was in the Army. To be brief, Mr. Macmurdo was lying in bed, reading in Bell's Life an account of that very fight between the Tutbury Pet and the Barking Butcher, which has been before mentioned--a venerable bristly warrior, with a little close-shaved grey head, with a silk nightcap, a red face and nose, and a great dyed moustache. | Его комната была сплошь увешана картинами, посвященными боксу, балету и спорту и подаренными ему товарищами, когда те выходили в отставку, женились и переходили к спокойному образу жизни. И так как капитану было теперь лет пятьдесят и двадцать четыре из них он провел на военной службе, то у него подобрался своеобразный музей. Он был одним из лучших стрелков в Англии и одним из лучших, для своего веса, наездников. Они с Кроули были соперниками, когда тот служил в полку. Короче сказать, мистер Макмердо лежал в постели, читая в "Белловой жизни" отчет о том самом состязании между "Любимцем Татбери" и "Баркингским мясником", о котором мы упоминали выше. Это был почтенный вояка, с маленькой, коротко остриженной седой головой, в шелковом ночном колпаке, румяный и красноносый, с длинными крашеными усами. |
| When Rawdon told the Captain he wanted a friend, the latter knew perfectly well on what duty of friendship he was called to act, and indeed had conducted scores of affairs for his acquaintances with the greatest prudence and skill. His Royal Highness the late lamented Commander-in-Chief had had the greatest regard for Macmurdo on this account, and he was the common refuge of gentlemen in trouble. | Когда Родон сообщил капитану, что нуждается в друге, тот отлично понял, какого рода дружеская услуга от него требуется. Ему довелось провести для своих знакомых десятки таких дел весьма осмотрительно и искусно. Его королевское высочество, незабвенной памяти покойный главнокомандующий, питал за это величайшее уважение к Макмердо, и капитан был всеобщим прибежищем для джентльменов в беде. |
| "What's the row about, Crawley, my boy?" said the old warrior. "No more gambling business, hay, like that when we shot Captain Marker?" | - Ну, в чем дело, мой милый Кроули? - спросил старый вояка, - Еще какая-нибудь картежная история? Вроде той, когда мы ухлопали капитана Маркера, а? |
| "It's about--about my wife," Crawley answered, casting down his eyes and turning very red. | - Нет, теперь это... теперь это из-за моей жены, - отвечал Кроули, потупив взор и сильно покраснев. Тот только свистнул. |
| The other gave a whistle. "I always said she'd throw you over," he began--indeed there were bets in the regiment and at the clubs regarding the probable fate of Colonel Crawley, so lightly was his wife's character esteemed by his comrades and the world; but seeing the savage look with which Rawdon answered the expression of this opinion, Macmurdo did not think fit to enlarge upon it further. | - Я всегда говорил, что она тебя бросит, - начал он (и действительно, в полку и в клубах заключались пари насчет того, какая участь ожидает полковника Кроули, - такого невысокого мнения были его товарищи и свет о добродетельности миссис Кроули), но, увидев, каким свирепым взглядом Родон ответствовал на его замечание, Макмердо счел за благо не развивать эту тему. |
| "Is there no way out of it, old boy?" the Captain continued in a grave tone. "Is it only suspicion, you know, or--or what is it? Any letters? Can't you keep it quiet? Best not make any noise about a thing of that sort if you can help it." | - И что же, неужели другого выхода нет, мой милый? - продолжал капитан серьезным тоном. - Что это, только, понимаешь, подозрение или... или что еще? Какие-нибудь письма? Нельзя ли замять дело? Лучше не поднимать шума из-за такой истории, если это возможно! |
| "Think of his only finding her out now," the Captain thought to himself, and remembered a hundred particular conversations at the mess-table, in which Mrs. Crawley's reputation had been torn to shreds. | "Здорово! Он, значит, только теперь ее раскусил", - подумал капитан и вспомнил сотый разговоров в офицерской столовой, когда имя миссис Кроули смешивалось с грязью. |
| "There's no way but one out of it," Rawdon replied--"and there's only a way out of it for one of us, Mac--do you understand? I was put out of the way--arrested--I found 'em alone together. I told him he was a liar and a coward, and knocked him down and thrashed him." | - Выход только один, - отвечал Родон, - и одному из нас придется отправиться этим выходом на тот свет. Понимаешь, Мак, меня устранили с дороги, арестовали; я застал их вдвоем. Я сказал ему, что он лжец и трус, сбил его с ног и вздул. |
| "Serve him right," Macmurdo said. "Who is it?" | - Так ему и надо, - сказал Макмердо. - Кто это? |
| Rawdon answered it was Lord Steyne. | Родон ответил, что это лорд Стайн. |
| "The deuce! a Marquis! they said he--that is, they said you--" | - Черт! Маркиз! Говорят, он... то есть, говорят, ты... |
| "What the devil do you mean?" roared out Rawdon; "do you mean that you ever heard a fellow doubt about my wife and didn't tell me, Mac?" | - Какого дьявола ты мямлишь? - взревел Родон. - Ты хочешь сказать, что тебе уже приходилось слышать какие-то намеки по адресу моей жены и ты не сообщил мне об этом? |
| "The world's very censorious, old boy," the other replied. "What the deuce was the good of my telling you what any tom-fools talked about?" | - Свет любит позлословить, старина, - отвечал тот. - Ну к чему я стал бы тебе рассказывать о том, что болтают всякие дураки? |
| "It was damned unfriendly, Mac," said Rawdon, quite overcome; and, covering his face with his hands, he gave way to an emotion, the sight of which caused the tough old campaigner opposite him to wince with sympathy. | - Черт возьми, Мак, это было не по-приятельски, - сказал Родон, совсем подавленный, и, закрыв лицо руками, дал волю своему волнению, чем глубоко тронул грубого старого служаку. |
| "Hold up, old boy," he said; "great man or not, we'll put a bullet in him, damn him. As for women, they're all so." | - Держись, старина! - сказал он. - Важный он человек или не важный, мы всадим в него пулю, черт его побери! А что касается женщин, так они все одинаковы. |
| "You don't know how fond I was of that one," Rawdon said, half- inarticulately. "Damme, I followed her like a footman. I gave up everything I had to her. I'm a beggar because I would marry her. By Jove, sir, I've pawned my own watch in order to get her anything she fancied; and she she's been making a purse for herself all the time, and grudged me a hundred pound to get me out of quod." | - Ты не знаешь, как я любил ее, - сказал Родон, едва выговаривая слова. - Ведь я ходил за нею по пятам, как лакей. Я отдал ей все, что у меня было. Я нищий теперь, потому что женился на ней. Клянусь тебе, я закладывал часы, чтобы купить ей, что ей хотелось. А она... она все это время копила деньги для себя и пожалела сто фунтов, чтобы вызволить меня из каталажки. |
| He then fiercely and incoherently, and with an agitation under which his counsellor had never before seen him labour, told Macmurdo the circumstances of the story. | Тут он горячо и несвязно, с волнением, в каком друг никогда его не видел, рассказал Макмердо все обстоятельства дела. Последний ухватился за некоторые неясные черточки в рассказе. |
| His adviser caught at some stray hints in it. "She may be innocent, after all," he said. "She says so. Steyne has been a hundred times alone with her in the house before." | - А может быть, она и вправду невинна? - сказал он. - Она это утверждает. Стайн и прежде сотни раз оставался с нею наедине в вашем доме. |
| "It may be so," Rawdon answered sadly, "but this don't look very innocent": and he showed the Captain the thousand-pound note which he had found in Becky's pocket-book. "This is what he gave her, Mac, and she kep it unknown to me; and with this money in the house, she refused to stand by me when I was locked up." | - Может быть и так, - сумрачно отвечал Родон, - но вот это выглядит не очень невинно. - И он показал капитану тысячефунтовый билет, найденный в бумажнике Бекки. - Вот что он дал ей, Мак, а она от меня это утаила. И, имея такие деньги дома, отказалась выручить меня, когда я очутился под замком. |
| The Captain could not but own that the secreting of the money had a very ugly look. | Капитан не мог не согласиться, что с деньгами получилось некрасиво. |
| Whilst they were engaged in their conference, Rawdon dispatched Captain Macmurdo's servant to Curzon Street, with an order to the domestic there to give up a bag of clothes of which the Colonel had great need. And during the man's absence, and with great labour and a Johnson's Dictionary, which stood them in much stead, Rawdon and his second composed a letter, which the latter was to send to Lord Steyne. Captain Macmurdo had the honour of waiting upon the Marquis of Steyne, on the part of Colonel Rawdon Crawley, and begged to intimate that he was empowered by the Colonel to make any arrangements for the meeting which, he had no doubt, it was his Lordship's intention to demand, and which the circumstances of the morning had rendered inevitable. Captain Macmurdo begged Lord Steyne, in the most polite manner, to appoint a friend, with whom he (Captain M.M.) might communicate, and desired that the meeting might take place with as little delay as possible. | Пока шло это совещание, Родон отправил слугу капитана Макмердо на Керзон-стрит с приказом своему лакею выдать чемодан с платьем, в котором полковник сильно нуждался. А тем временем Родон и его секундант с величайшим трудом и с помощью джонсоновского словаря, сослужившего им большую службу, составили письмо, которое Макмердо должен был послать лорду Стайну. Капитан Макмердо имеет честь от лица полковника Родона Кроули свидетельствовать свое почтение маркизу Стайну и доводит до его сведения, что он уполномочен полковником предпринять любые шаги для встречи, требовать которой, он в том не сомневается, входит в намерения его милости и которую обстоятельства сегодняшнего утра делают неизбежной. Капитан Макмердо в самой учтивой форме просил лорда Стайна указать со своей стороны какого-нибудь друга, с которым он (капитан М.) мог бы снестись, и высказывал пожелание, чтобы встреча произошла по возможности без промедлений. |
| In a postscript the Captain stated that he had in his possession a bank-note for a large amount, which Colonel Crawley had reason to suppose was the property of the Marquis of Steyne. And he was anxious, on the Colonel's behalf, to give up the note to its owner. | В постскриптуме капитан сообщал, что в его распоряжении находится банковый билет на крупную сумму, причем полковник Кроули имеет основания предполагать, что эти деньги являются собственностью маркиза Стайна. И ему, по поручению полковника, желательно было бы передать билет владельцу. |
| By the time this note was composed, the Captain's servant returned from his mission to Colonel Crawley's house in Curzon Street, but without the carpet-bag and portmanteau, for which he had been sent, and with a very puzzled and odd face. | К тому времени, как это письмо было составлено, слуга капитана вернулся с Керзон-стрит, но без саквояжа и чемодана, за которыми его посылали, - вид у него был растерянный и смущенный. |
| "They won't give 'em up," said the man; "there's a regular shinty in the house, and everything at sixes and sevens. The landlord's come in and took possession. The servants was a drinkin' up in the drawingroom. They said--they said you had gone off with the plate, Colonel"--the man added after a pause--"One of the servants is off already. And Simpson, the man as was very noisy and drunk indeed, says nothing shall go out of the house until his wages is paid up." | - Там ничего не хотят выдавать, - доложил он. - В доме сущий кавардак, все перевернуто вверх дном. Явился домохозяин и завладел всем. Слуги пьянствуют в гостиной. Они говорят... они говорят, что вы сбежали со столовым серебром, полковник, - добавил слуга, помолчав немного. - Одна из горничных уже съехала. А Симпсон, ваш лакей, очень шумел и, притом совершенно пьяный, твердит, что не даст ничего вынести из дому, пока ему не заплатят жалованья. |
| The account of this little revolution in May Fair astonished and gave a little gaiety to an otherwise very triste conversation. The two officers laughed at Rawdon's discomfiture. | Отчет об этой маленькой революции в Мэйфэре изумил их и внес некоторое веселье в весьма печальный доселе разговор. Оба офицера расхохотались над поражением, постигшим Родона. |
| "I'm glad the little 'un isn't at home," Rawdon said, biting his nails. "You remember him, Mac, don't you, in the Riding School? How he sat the kicker to be sure! didn't he?" | - Я рад, что мальчугана нет дома, - сказал Родон, кусая ногти. - Ты помнишь, Мак, как я приводил его в манеж? Каким молодцом он сидел на коне, а? |
| "That he did, old boy," said the good-natured Captain. | - Да, он у тебя молодец! - подтвердил добродушный капитан. |
| Little Rawdon was then sitting, one of fifty gown boys, in the Chapel of Whitefriars School, thinking, not about the sermon, but about going home next Saturday, when his father would certainly tip him and perhaps would take him to the play. | Маленький Родон в это время сидел в часовне школы "Уайтфрайерс", среди пятидесяти таких же наряженных в мантии мальчиков, и думал не о проповеди, а о поездке домой в ближайшую субботу, когда отец, наверное, подарит ему что-нибудь, а может быть, даже поведет в театр. |
| "He's a regular trump, that boy," the father went on, still musing about his son. "I say, Mac, if anything goes wrong--if I drop--I should like you to--to go and see him, you know, and say that I was very fond of him, and that. And--dash it--old chap, give him these gold sleeve-buttons: it's all I've got." | - Он у меня молодчина, - продолжала Родон, все еще думая о сыне. - Вот что. Мак, если случится какая-нибудь беда... если меня ухлопают... мне хотелось бы, чтобы ты... знаешь, навестил его и передал ему, что я очень его любил, ну, и так далее!.. И еще... фу ты, напасть!.. отдай ему, старый дружище, вот эти золотые запонки; это все, что у меня осталось. |
| He covered his face with his black hands, over which the tears rolled and made furrows of white. Mr. Macmurdo had also occasion to take off his silk night- cap and rub it across his eyes. | Он закрыл лицо грязными руками, слезы покатились по ним, оставляя белые полосы. Макмердо тоже пришлось снять шелковый ночной колпак и протереть им глаза. |
| "Go down and order some breakfast," he said to his man in a loud cheerful voice. "What'll you have, Crawley? Some devilled kidneys and a herring--let's say. And, Clay, lay out some dressing things for the Colonel: we were always pretty much of a size, Rawdon, my boy, and neither of us ride so light as we did when we first entered the corps." | - Ступайте вниз и закажите нам чего-нибудь позавтракать, - приказал он своему слуге громким и бодрым голосом. - Что ты хочешь, Кроули? Скажем, почки под острым соусом и селедку? И еще, Клей, достаньте полковнику что-нибудь из платья. Мы с тобой всегда были почти одинакового роста, милый мой Родон, и ни одному из нас уже не скакать с той легкостью, которой мы отличались, когда поступали в полк. |
| With which, and leaving the Colonel to dress himself, Macmurdo turned round towards the wall, and resumed the perusal of Bell's Life, until such time as his friend's toilette was complete and he was at liberty to commence his own. | С этими словами Макмердо оставил полковника совершать туалет, а сам повернулся лицом к стене и продолжал читать "Беллову жизнь", пока его приятель не оделся, после чего и сам капитан мог приступить к одеванию. |
| This, as he was about to meet a lord, Captain Macmurdo performed with particular care. | Эта операция была проведена с особой тщательностью, так как капитану Макмердо предстояло свидание с лордом. |
| He waxed his mustachios into a state of brilliant polish and put on a tight cravat and a trim buff waistcoat, so that all the young officers in the mess-room, whither Crawley had preceded his friend, complimented Mac on his appearance at breakfast and asked if he was going to be married that Sunday. | Он нафабрил усы, приведя их в состояние полнейшего блеска, и надел крахмальный галстук и нарядный жилет кофейного цвета. Вследствие этого все молодые офицеры в столовой, куда капитан вошел вскоре после своего друга, встретили его громкими приветствиями и спрашивали, уж не к венцу ли он собрался. |
| English | Русский |
| Becky did not rally from the state of stupor and confusion in which the events of the previous night had plunged her intrepid spirit until the bells of the Curzon Street Chapels were ringing for afternoon service, and rising from her bed she began to ply her own bell, in order to summon the French maid who had left her some hours before. | Бекки очнулась от оцепенения и растерянности, в которые ее бесстрашный дух был повергнут событиями минувшей ночи, только когда колокола церквей на Керзон-стрит зазвонили к послеполуденной службе. Поднявшись с постели, она тоже принялась усиленно звонить в колокольчик, призывая к себе француженку-горничную, оставившую ее за несколько часов перед тем. |
| Mrs. Rawdon Crawley rang many times in vain; and though, on the last occasion, she rang with such vehemence as to pull down the bell- rope, Mademoiselle Fifine did not make her appearance--no, not though her mistress, in a great pet, and with the bell-rope in her hand, came out to the landing-place with her hair over her shoulders and screamed out repeatedly for her attendant. | Миссис Родон Кроули звонила долго и тщетно, и хотя в последний раз она позвонила с такою силою, что оборвала шнурок сонетки, однако мадемуазель Фифин не соизволила появиться, - не появилась она и тогда, когда ее госпожа, с сонеткой в руках и с рассыпавшимися по плечам волосами, в гневе выбежала на площадку лестницы и стала призывать к себе камеристку громкими криками. |
| The truth is, she had quitted the premises for many hours, and upon that permission which is called French leave among us After picking up the trinkets in the drawing-room, Mademoiselle had ascended to her own apartments, packed and corded her own boxes there, tripped out and called a cab for herself, brought down her trunks with her own hand, and without ever so much as asking the aid of any of the other servants, who would probably have refused it, as they hated her cordially, and without wishing any one of them good-bye, had made her exit from Curzon Street. | Дело в том, что та уже несколько часов как скрылась, позволив себе удалиться "на французский манер", как это у нас называется. Подобрав в гостиной драгоценности, мадемуазель поднялась к себе наверх, уложила и перевязала чемоданы, сбегала за кебом, собственноручно снесла вниз свои пожитки, даже не прибегнув к помощи других слуг, которые, вероятно, отказались бы ей помочь, потому что ненавидели ее от всего сердца, и, ни с кем не попрощавшись, покинула дом на Керзон-стрит. |
| The game, in her opinion, was over in that little domestic establishment. Fifine went off in a cab, as we have known more exalted persons of her nation to do under similar circumstances: but, more provident or lucky than these, she secured not only her own property, but some of her mistress's (if indeed that lady could be said to have any property at all)--and not only carried off the trinkets before alluded to, and some favourite dresses on which she had long kept her eye, but four richly gilt Louis Quatorze candlesticks, six gilt albums, keepsakes, and Books of Beauty, a gold enamelled snuff-box which had once belonged to Madame du Barri, and the sweetest little inkstand and mother-of-pearl blotting book, which Becky used when she composed her charming little pink notes, had vanished from the premises in Curzon Street together with Mademoiselle Fifine, and all the silver laid on the table for the little festin which Rawdon interrupted. The plated ware Mademoiselle left behind her was too cumbrous, probably for which reason, no doubt, she also left the fire irons, the chimney-glasses, and the rosewood cottage piano. | По ее мнению, игра в этом уютном семейном мирке была окончена. Фифин укатила в кебе, как поступали в подобных обстоятельствах и более высокопоставленные ее соотечественники; но более, чем они, предусмотрительная, или более удачливая, она забрала не только свои собственные вещи, но и кое-что из хозяйских (если, впрочем, про ее хозяйку можно сказать, что у нее была какая-либо собственность), - и увезла не только упомянутые выше драгоценности и несколько платьев, на которые давно уже зарилась: нет, вместе с мадемуазель Фифин из дома на Керзон-стрит исчезли также четыре позолоченных подсвечника в стиле Людовика XIV, шесть золоченых альбомов, кипсеков и альманахов, золотая эмалированная табакерка, принадлежавшая когда-то мадам Дюбарри, чудеснейшая маленькая чернильница и перламутровый бювар, которыми пользовалась Бекки, составляя свои изящные розовые записочки, а кстати, и все серебро, какое было на столе по случаю маленького festin {Пиршества (франц.).}, прерванного появлением Родона. Серебряную посуду мадемуазель оставила на месте, вероятно, как слишком громоздкую; и, несомненно, по той же причине она не взяла каминных щипцов, зеркал и маленького фортепьяно палисандрового дерева. |
| A lady very like her subsequently kept a milliner's shop in the Rue du Helder at Paris, where she lived with great credit and enjoyed the patronage of my Lord Steyne. This person always spoke of England as of the most treacherous country in the world, and stated to her young pupils that she had been affreusement vole by natives of that island. It was no doubt compassion for her misfortunes which induced the Marquis of Steyne to be so very kind to Madame de Saint-Amaranthe. May she flourish as she deserves--she appears no more in our quarter of Vanity Fair. | Впоследствии какая-то дама, очень на нее похожая, держала модною мастерскую на улице Гельдер в Париже, где она жила в большом почете, пользуясь покровительством, милорда Стайна. Особа эта всегда отзывалась об Англии как о самой предательской стране в мире и рассказывала своим молодым ученицам, что она была affreusement volee {Зверски обворована (франц.).} обитателями этого острова. Очевидно, именно из сострадания к таким несчастьям достойной madame de Saint-Amaranthe маркиз Стайн и осыпал ее своими милостями. Да процветает она и впредь, как того заслуживает, - она уже не появится на тех дорогах Ярмарки Тщеславия, по которым мы бродим. |
| Hearing a buzz and a stir below, and indignant at the impudence of those servants who would not answer her summons, Mrs. Crawley flung her morning robe round her and descended majestically to the drawing-room, whence the noise proceeded. | Услышав снизу голоса и возню и негодуя на бесстыдство слуг, не отвечающих на ее зов, миссис Кроули накинула капот и величественно спустилась в столовую, откуда доносился этот шум. |
| The cook was there with blackened face, seated on the beautiful chintz sofa by the side of Mrs. Raggles, to whom she was administering Maraschino. The page with the sugar-loaf buttons, who carried about Becky's pink notes, and jumped about her little carriage with such alacrity, was now engaged putting his fingers into a cream dish; the footman was talking to Raggles, who had a face full of perplexity and woe--and yet, though the door was open, and Becky had been screaming a half-dozen of times a few feet off, not one of her attendants had obeyed her call. | Там на прекрасной, обитой кретоном софе восседала чумазая кухарка рядом с миссис Реглс и потчевала ее мараскином. Паж с блестящими пуговицами, разносивший розовые записочки Бекки и с такой резвостью прыгавший около ее изящной кареты, теперь упоенно макал пальцы в блюдо с кремом; лакей беседовал с Реглсом, лицо которого выражало смущение и горе; однако, хотя дверь стояла открытой и Бекки громко взывала к слугам раз пять, находясь от них на расстоянии нескольких шагов, никто не повиновался ее призыву! |
| "Have a little drop, do'ee now, Mrs. Raggles," the cook was saying as Becky entered, the white cashmere dressing-gown flouncing around her. | - Выпейте рюмочку, миссис Реглс, сделайте милость, - говорила кухарка в тот момент, как Бекки в развевающемся белом кашемировом капоте вошла в гостиную. |
| "Simpson! Trotter!" the mistress of the house cried in great wrath. "How dare you stay here when you heard me call? How dare you sit down in my presence? Where's my maid?" | - Симпсон, Троттер! - закричала хозяйка дома в страшном гневе. - Как вы смеете торчать здесь, когда слышите, что я вас зову? Как вы смеете сидеть в моем присутствии? Где моя горничная? |
| The page withdrew his fingers from his mouth with a momentary terror, but the cook took off a glass of Maraschino, of which Mrs. Raggles had had enough, staring at Becky over the little gilt glass as she drained its contents. The liquor appeared to give the odious rebel courage. | Паж, на мгновение испугавшись, вынул пальцы изо рта, но кухарка взяла рюмку мараскина, от которой отказалась миссис Реглс, и, нагло взглянув на Бекки через край позолоченной рюмки, опрокинула ее себе в рот. Как видно, напиток придал смелости гнусной мятежнице. |
| "YOUR sofy, indeed!" Mrs. Cook said. "I'm a settin' on Mrs. Raggles's sofy. Don't you stir, Mrs. Raggles, Mum. I'm a settin' on Mr. and Mrs. Raggles's sofy, which they bought with honest money, and very dear it cost 'em, too. And I'm thinkin' if I set here until I'm paid my wages, I shall set a precious long time, Mrs. Raggles; and set I will, too--ha! ha!" | - Вот и сидим, софа-то не ваша! - сказала кухарка. - Я сижу на софе миссис Реглс. Не трогайтесь с места, миссис Реглс, мэм. Я сижу на софе мистера и миссис Реглс, которую они купили на свои кровные денежки и при этом заплатили хорошую цену, да! И если я буду сидеть здесь, пока мне не заплатят жалованья, то придется мне просидеть тут довольно-таки долго, миссис Реглс; и буду сидеть... ха-ха-ха! |
| and with this she filled herself another glass of the liquor and drank it with a more hideously satirical air. | С этими словами она налила себе вторую рюмку ликера и выпила ее с отвратительной насмешливой гримасой. |
| "Trotter! Simpson! turn that drunken wretch out," screamed Mrs. Crawley. | - Троттер! Симпсон! Гоните эту нахальную пьяницу вон! - взвизгнула миссис Кроули. |
| "I shawn't," said Trotter the footman; "turn out yourself. Pay our selleries, and turn me out too. WE'LL go fast enough." | - И не подумаю, - отвечал лакей Троттер, - сами гоните. Заплатите нам жалованье, а тогда гоните, и меня тоже. Нам-то что, мы уйдем с большим удовольствием! |
| "Are you all here to insult me?" cried Becky in a fury; "when Colonel Crawley comes home I'll--" | - Вы что же, собрались здесь, чтобы оскорблять меня? - закричала Бекки в бешенстве. - Вот вернется полковник Кроули, тогда я... |
| At this the servants burst into a horse haw-haw, in which, however, Raggles, who still kept a most melancholy countenance, did not join. | При этих словах слуги разразились грубым хохотом, к которому, однако, не присоединился Реглс, по-прежнему сохранявший самый меланхоличный вид. |
| "He ain't a coming back," Mr. Trotter resumed. "He sent for his things, and I wouldn't let 'em go, although Mr. Raggles would; and I don't b'lieve he's no more a Colonel than I am. He's hoff, and I suppose you're a goin' after him. You're no better than swindlers, both on you. Don't be a bullyin' ME. I won't stand it. Pay us our selleries, I say. Pay us our selleries." | - Он не вернется, - продолжал мистер Троттер. - Он присылал за своими вещами, а я не позволил ничего взять, хотя мистер Реглс и собирался выдать. Да и полковник он, скорее всего, такой же, как я. Он сбежал, и вы, наверно, тоже за ним последуете. Оба вы жулики, и больше ничего. Не орите на меня! Я этого не потерплю. Заплатите нам жалованье. Жалованье нам заплатите! |
| It was evident, from Mr. Trotter's flushed countenance and defective intonation, that he, too, had had recourse to vinous stimulus. | По раскрасневшейся физиономии мистера Троттера и нетвердой интонации его речи было ясно, что он тоже почерпнул храбрость на дне стакана. |
| "Mr. Raggles," said Becky in a passion of vexation, "you will not surely let me be insulted by that drunken man?" | - Мистер Реглс, - сказала Бекки, уязвленная до глубины души, - неужели вы позволите этому пьянице оскорблять меня? |
| "Hold your noise, Trotter; do now," said Simpson the page. He was affected by his mistress's deplorable situation, and succeeded in preventing an outrageous denial of the epithet "drunken" on the footman's part. | - Перестаньте шуметь, Троттер, довольно! - произнес паж Симпсон. Он был тронут жалким положением хозяйки, и ему удалось удержать лакея от грубого ответа на эпитет "пьяница". |
| "Oh, M'am," said Raggles, "I never thought to live to see this year day: I've known the Crawley family ever since I was born. I lived butler with Miss Crawley for thirty years; and I little thought one of that family was a goin' to ruing me--yes, ruing me"--said the poor fellow with tears in his eyes. "Har you a goin' to pay me? You've lived in this 'ouse four year. You've 'ad my substance: my plate and linning. You ho me a milk and butter bill of two 'undred pound, you must 'ave noo laid heggs for your homlets, and cream for your spanil dog." | - Ох, сударыня, - сказал Реглс, - не думал я, что доживу до такого дня! Я знаю семейство Кроули с тех пор, как себя помню. Я служил дворецким у мисс Кроули тридцать лет, и мне и в голову не приходило, что один из членов этого семейства разорит меня... да, разорит, - произнес несчастный со слезами на глазах. - Вы мне-то думаете заплатить или нет? Вы прожили в этом доме четыре года. Вы пользовались моим имуществом, посудой и бельем. Вы задолжали мне по счету за молоко и масло двести фунтов, а еще требовали у меня яиц из-под кур для разных ваших яичниц и сливок для болонки! |
| "She didn't care what her own flesh and blood had," interposed the cook. "Many's the time, he'd have starved but for me." | - Ей и горя было мало, что ест и пьет ее собственная кровь и плоть, - вмешалась кухарка. - Он двадцать раз помер бы с голоду, кабы не я. |
| "He's a charaty-boy now, Cooky," said Mr. Trotter, with a drunken "ha! ha!"-- | - Он теперь приютский мальчик, - сказал мистер Троттер с пьяным хохотом. |
| and honest Raggles continued, in a lamentable tone, an enumeration of his griefs. All he said was true. Becky and her husband had ruined him. He had bills coming due next week and no means to meet them. He would be sold up and turned out of his shop and his house, because he had trusted to the Crawley family. His tears and lamentations made Becky more peevish than ever. | А честный Реглс продолжал, чуть не плача, перечислять свои беды. Все, что он говорил, было правдой, Бекки и ее супруг разорили его. На следующей неделе ему нужно платить по срочным векселям, а платить нечем. Все пойдет с молотка, его выгонят вон из лавки и из дома, а все потому, что он доверился семейству Кроули. Его слезы и причитания еще больше раздосадовали Бекки. |
| "You all seem to be against me," she said bitterly. "What do you want? I can't pay you on Sunday. Come back to-morrow and I'll pay you everything. I thought Colonel Crawley had settled with you. He will to-morrow. I declare to you upon my honour that he left home this morning with fifteen hundred pounds in his pocket-book. He has left me nothing. Apply to him. Give me a bonnet and shawl and let me go out and find him. There was a difference between us this morning. You all seem to know it. I promise you upon my word that you shall all be paid. He has got a good appointment. Let me go out and find him." | - Кажется, вы все против меня, - сказала она с горечью. - Что вам надо? Я не могу расплатиться с вами в воскресенье. Приходите завтра, и я уплачу вам все сполна. Я думала, что полковник Кроули уже рассчитался с вами. Ну, значит, рассчитается завтра. Заверяю вас честным словом, что он сегодня утром ушел из дому с полу гора тысячами фунтов в бумажнике. Меня он оставил без гроша. Обратитесь к нему. Позвольте мне надеть шляпу и шаль и дайте только съездить за ним и отыскать его. Мы с ним сегодня повздорили. По-видимому, вам это известно. Даю вам слово, что вам всем будет уплачено. Полковник получил хорошее место. Дайте мне только съездить за ним и отыскать его. |
| This audacious statement caused Raggles and the other personages present to look at one another with a wild surprise, and with it Rebecca left them. She went upstairs and dressed herself this time without the aid of her French maid. She went into Rawdon's room, and there saw that a trunk and bag were packed ready for removal, with a pencil direction that they should be given when called for; then she went into the Frenchwoman's garret; everything was clean, and all the drawers emptied there. She bethought herself of the trinkets which had been left on the ground and felt certain that the woman had fled. | Это смелое заявление заставило Реглса и других удивленно переглянуться. С тем Бекки их и покинула. Она поднялась к себе и оделась, на сей раз без помощи француженки-горничной, затем прошла в комнату Родона и увидела там уложенный чемодан и саквояж, а при них записку с указанием, чтобы их выдали по первому требованию. После этого она поднялась на чердак, где помещалась француженка: там все было чисто, все ящики опорожнены. Бекки вспомнила о драгоценностях, брошенных на полу, и у нее не осталось сомнений, что горничная сбежала. |
| "Good Heavens! was ever such ill luck as mine?" she said; "to be so near, and to lose all. Is it all too late?" | - Боже мой! Кому еще так не везет, как мне! - воскликнула она. - Быть так близко к цели и все потерять! Неужели уже слишком поздно? |
| No; there was one chance more. | Нет, один шанс еще оставался. |
| She dressed herself and went away unmolested this time, but alone. It was four o'clock. She went swiftly down the streets (she had no money to pay for a carriage), and never stopped until she came to Sir Pitt Crawley's door, in Great Gaunt Street. Where was Lady Jane Crawley? She was at church. Becky was not sorry. Sir Pitt was in his study, and had given orders not to be disturbed--she must see him--she slipped by the sentinel in livery at once, and was in Sir Pitt's room before the astonished Baronet had even laid down the paper. | Она оделась и вышла из дому - на этот раз без всяких помех, но одна. Было четыре часа. Бекки быстро шла по улицам (у нее не было денег, чтобы нанять экипаж), нигде не останавливаясь, пока не очутилась у подъезда сэра Питта Кроули на Грейн-Гонт-стрит. Где леди Джейн Кроули? Она в церкви. Бекки не опечалилась. Сэр Питт был у себя в кабинете и приказал, чтобы его не беспокоили. Но она должна его видеть! Ребекка быстро проскользнула мимо часового в ливрее и очутилась в комнате сэра Питта раньше, чем изумленный баронет успел отложить газету. |
| He turned red and started back from her with a look of great alarm and horror. | Он покраснел и, отшатнувшись от Ребекки, устремил на нее взгляд, полный тревоги и отвращения. |
| "Do not look so," she said. "I am not guilty, Pitt, dear Pitt; you were my friend once. Before God, I am not guilty. I seem so. Everything is against me. And oh! at such a moment! just when all my hopes were about to be realized: just when happiness was in store for us." | - Не смотрите на меня так! - сказала она. - Я не виновна, Питт, дорогой мой Питт! Когда-то вы были мне другом. Клянусь богом, я не виновна! Хотя видимость против меня... Все против меня. И, ах! в такую минуту! Как раз когда все мои надежды начали сбываться, как раз когда счастье уже улыбалось нам! |
| "Is this true, what I see in the paper then?" Sir Pitt said-- | - Значит, это правда, что я прочел в газете? - спросил сэр Питт. |
| a paragraph in which had greatly surprised him. | Одно газетное сообщение в этот день весьма удивило его. |
| "It is true. Lord Steyne told me on Friday night, the night of that fatal ball. He has been promised an appointment any time these six months. Mr. Martyr, the Colonial Secretary, told him yesterday that it was made out. That unlucky arrest ensued; that horrible meeting. I was only guilty of too much devotedness to Rawdon's service. I have received Lord Steyne alone a hundred times before. I confess I had money of which Rawdon knew nothing. Don't you know how careless he is of it, and could I dare to confide it to him?" | - Правда! Лорд Стайн сообщил мне это в пятницу вечером, в день этого рокового бала. Ему уже полгода обещали какое-нибудь назначение. Мистер Мартир, министр колоний, передал ему вчера, что все устроено. Тут произошел этот несчастный арест, эта ужасная встреча. Я виновата только в слишком большой преданности служебным интересам Родона. Я принимала лорда Стайна наедине сотни раз и до того. Сознаюсь, у меня были деньги, о которых Родон ничего не знал. А разве вы не знаете, как он беспечен? Так могла ли я решиться доверить их ему? |
| And so she went on with a perfectly connected story, which she poured into the ears of her perplexed kinsman. | Таким образом, у нее начала складываться вполне связная история, которую она и преподнесла своему озадаченному родственнику. |
| It was to the following effect. Becky owned, and with prefect frankness, but deep contrition, that having remarked Lord Steyne's partiality for her (at the mention of which Pitt blushed), and being secure of her own virtue, she had determined to turn the great peer's attachment to the advantage of herself and her family. | Дело якобы обстояло так: Бекки признавала с полной откровенностью, но с глубоким раскаянием, что, заметив расположение к себе со стороны лорда Стайна (при упоминании об этом Питт вспыхнул) и будучи уверена в своей добродетели, она решила обратить привязанность знатного пэра на пользу себе и своему семейству. |
| "I looked for a peerage for you, Pitt," she said (the brother-in-law again turned red). "We have talked about it. Your genius and Lord Steyne's interest made it more than probable, had not this dreadful calamity come to put an end to all our hopes. But, first, I own that it was my object to rescue my dear husband--him whom I love in spite of all his ill usage and suspicions of me--to remove him from the poverty and ruin which was impending over us. I saw Lord Steyne's partiality for me," she said, casting down her eyes. "I own that I did everything in my power to make myself pleasing to him, and as far as an honest woman may, to secure his--his esteem. It was only on Friday morning that the news arrived of the death of the Governor of Coventry Island, and my Lord instantly secured the appointment for my dear husband. It was intended as a surprise for him--he was to see it in the papers to-day. Even after that horrid arrest took place (the expenses of which Lord Steyne generously said he would settle, so that I was in a manner prevented from coming to my husband's assistance), my Lord was laughing with me, and saying that my dearest Rawdon would be consoled when he read of his appointment in the paper, in that shocking spun--bailiff's house. And then--then he came home. His suspicions were excited,--the dreadful scene took place between my Lord and my cruel, cruel Rawdon--and, O my God, what will happen next? Pitt, dear Pitt! pity me, and reconcile us!" And as she spoke she flung herself down on her knees, and bursting into tears, seized hold of Pitt's hand, which she kissed passionately. | - Я добивалась звания пэра для вас, Питт, - сказала она (Питт опять покраснел). - Мы беседовали об этом. При вашем таланте и при посредничестве лорда Стайна это было бы вполне возможно, если бы страшная беда по положила конец всем нашим надеждам! Но прежде всего, признаюсь, целью моей было спасти моего дорогого супруга, - я люблю его, несмотря на дурное обращение и ничем не оправданную ревность, - избавить его от бедности и нищеты, грозящих нам. Я видела расположение лорда Стайна ко мне, - сказала она, потупив глазки. - Признаюсь, я делала все, что было в моей власти, чтобы понравиться ему и, насколько это возможно для честной женщины, обеспечить себе его... его уважение. Только в пятницу утром было получено известие о смерти губернатора острова Ковентри, и милорд немедленно закрепил это место за моим дорогим супругом. Было решено, что ему будет устроен сюрприз: он должен был прочесть об этом в газетах сегодня. Даже после того как произошел этот ужасный арест (все издержки по которому лорд Стайн великодушно предложил взять на себя, так что мне в некотором роде помешали броситься выручать моего мужа), милорд смеялся и говорил, что драгоценный мой Родон, сидя в этой отвратительной яме... в доме бейлифа, утешится, когда прочтет в газете о своем назначении. А затем.... затем... он вернулся домой. У него пробудились подозрения... и страшная сцена произошла между милордом и моим жестоким, жестоким Родоном... и, боже мой, боже мой, что же теперь будет? Питт, дорогой Питт! Пожалейте меня и помирите нас! - С этими словами она бросилась на колени и, заливаясь слезами, схватила Питта за руку и начала ее страстно целовать. |
| It was in this very attitude that Lady Jane, who, returning from church, ran to her husband's room directly she heard Mrs. Rawdon Crawley was closeted there, found the Baronet and his sister-in-law. | В этой самой позе и застала баронета и его невестку леди Джейн, которая, вернувшись из церкви и услышав, что миссис Родон Кроули находится в кабинете ее мужа, сейчас туда побежала. |
| "I am surprised that woman has the audacity to enter this house," Lady Jane said, trembling in every limb and turning quite pale. (Her Ladyship had sent out her maid directly after breakfast, who had communicated with Raggles and Rawdon Crawley's household, who had told her all, and a great deal more than they knew, of that story, and many others besides). "How dare Mrs. Crawley to enter the house of--of an honest family?" | - Я поражаюсь, как у этой женщины хватает наглости входить в наш дом, - сказала леди Джейн, трепеща всем телом и смертельно побледнев. (Ее милость сейчас же после завтрака послала горничную расспросить Реглса и прислугу Родона Кроули, которые рассказали ой все, что знали, да притом еще немало присочинили, сообщив попутно и некоторые другие истории.) - Как смеет миссис Кроули входить в дом... в дом честной семьи? |
| Sir Pitt started back, amazed at his wife's display of vigour. Becky still kept her kneeling posture and clung to Sir Pitt's hand. | Сэр Питт отшатнулся, изумленный таким энергичным выпадом. Бекки все стояла на коленях, крепко уцепившись за руку сэра Питта. |
| "Tell her that she does not know all: Tell her that I am innocent, dear Pitt," she whimpered out. | - Скажите ей, что она не все знает. Скажите, что я невинна, дорогой Питт, - простонала она. |
| "Upon-my word, my love, I think you do Mrs. Crawley injustice," Sir Pitt said; at which speech Rebecca was vastly relieved. "Indeed I believe her to be--" | - Честное слово, моя дорогая, мне кажется, ты несправедлива к миссис Кроули, - начал сэр Питт. При этих словах Бекки почувствовала большое облегчение. - Я, со своей стороны, убежден, что она... |
| "To be what?" cried out Lady Jane, her clear voice thrilling and, her heart beating violently as she spoke. "To be a wicked woman--a heartless mother, a false wife? She never loved her dear little boy, who used to fly here and tell me of her cruelty to him. She never came into a family but she strove to bring misery with her and to weaken the most sacred affections with her wicked flattery and falsehoods. She has deceived her husband, as she has deceived everybody; her soul is black with vanity, worldliness, and all sorts of crime. I tremble when I touch her. I keep my children out of her sight." | - Что она? - воскликнула леди Джейн, и ее звонкий голос задрожал, а сердце страшно забилось. - Что она гадкая женщина... бессердечная мать, неверная жена? Она никогда не любила своего славного мальчика, он сколько раз прибегал сюда и рассказывал мне о ее жестоком обращении. Она во всякую семью, с которой соприкасалась, приносила несчастье, делала все, чтобы расшатать самые священные чувства своей преступной лестью и ложью. Она обманывала своего мужа, как обманывала всех! У нее черная, суетная, тщеславная, преступная душа. Я вся дрожу, когда она близко. Я стараюсь, чтобы мои дети ее не видели. Я... |
| "Lady Jane!" cried Sir Pitt, starting up, "this is really language--" | - Леди Джейн! - воскликнул сэр Питт, вскакивая с места. - Право, такие выражения... |
| "I have been a true and faithful wife to you, Sir Pitt," Lady Jane continued, intrepidly; "I have kept my marriage vow as I made it to God and have been obedient and gentle as a wife should. But righteous obedience has its limits, and I declare that I will not bear that--that woman again under my roof; if she enters it, I and my children will leave it. She is not worthy to sit down with Christian people. You--you must choose, sir, between her and me"; and with this my Lady swept out of the room, fluttering with her own audacity, and leaving Rebecca and Sir Pitt not a little astonished at it. | - Я была вам верной и честной женой, сэр Питт, - бесстрашно продолжала леди Джейн, - я блюла свой брачный обет, данный перед богом, и была послушной и кроткой, как подобает жене. Но всякое повиновение имеет свои пределы, и я заявляю, что не потерплю, чтобы эта... эта женщина опять была под моим кровом: если она войдет сюда, я уеду и увезу детей. Она недостойна сидеть вместе с христианами. Вам... вам придется выбирать, сэр, между ею и мною. - И с этими словами миледи, трепеща от собственной смелости, стремительно вышла из комнаты, а изумленный сэр Питт остался один с Ребеккой. |
| As for Becky, she was not hurt; nay, she was pleased. | Что касается Бекки, то она не обиделась; напротив, она была довольна. |
| "It was the diamond-clasp you gave me," she said to Sir Pitt, reaching him out her hand; and before she left him (for which event you may be sure my Lady Jane was looking out from her dressing-room window in the upper story) the Baronet had promised to go and seek out his brother, and endeavour to bring about a reconciliation. | - Это все из-за брильянтовой застежки, которую вы мне подарили, - сказала она сэру Питту, протягивая ему руку. И, прежде чем она покинула его (можете быть уверены, что леди Джейн дожидалась этого события у окна своей туалетной комнаты в верхнем этаже), баронет обещал отправиться на поиски брата и всячески постараться склонить его к примирению. |
| Rawdon found some of the young fellows of the regiment seated in the mess-room at breakfast, and was induced without much difficulty to partake of that meal, and of the devilled legs of fowls and soda- water with which these young gentlemen fortified themselves. Then they had a conversation befitting the day and their time of life: about the next pigeon-match at Battersea, with relative bets upon Ross and Osbaldiston; about Mademoiselle Ariane of the French Opera, and who had left her, and how she was consoled by Panther Carr; and about the fight between the Butcher and the Pet, and the probabilities that it was a cross. Young Tandyman, a hero of seventeen, laboriously endeavouring to get up a pair of mustachios, had seen the fight, and spoke in the most scientific manner about the battle and the condition of the men. It was he who had driven the Butcher on to the ground in his drag and passed the whole of the previous night with him. Had there not been foul play he must have won it. All the old files of the Ring were in it; and Tandyman wouldn't pay; no, dammy, he wouldn't pay. It was but a year since the young Cornet, now so knowing a hand in Cribb's parlour, had a still lingering liking for toffy, and used to be birched at Eton. | В полковой столовой Родон застал несколько молодых офицеров, и те без особого труда уговорили его разделить с ними трапезу и подкрепиться цыпленком с перцем и содовой водой, которыми угощались эти джентльмены. Затем они повели беседу, приличествующую времени года и своему возрасту: о предстоящей стрельбе по голубям в Бэттерси с заключением пари в пользу Росса или Осбалдистона; о мадемуазель Ариан из Французской оперы, о том, кто бросил ее и как она утешилась с Пантером Каром; о состязании между "Мясником" и "Любимцем" и о возможности допущенного при этом плутовства. Молодой Тендимен, семнадцатилетний герой, усердно старавшийся отрастить усы, самолично видел это состязание и говорил о схватке и о качествах боксеров в самых ученых выражениях. Это он привез "Мясника" на место состязания в своем экипаже и провел вместе с ним всю минувшую ночь. Если бы тут не было подвоха, "Мясник" непременно победил бы! Там все эти жулики спелись между собой, и он, Тендимен, не станет платить... нет, черт возьми, платить он не станет! Всего лишь год тому назад сей юный корнет, ныне специалист по боксу и страстный поклонник Крибба, сосал леденцы и подвергался в Итоне сечению розгами. |
| So they went on talking about dancers, fights, drinking, demireps, until Macmurdo came down and joined the boys and the conversation. He did not appear to think that any especial reverence was due to their boyhood; the old fellow cut in with stories, to the full as choice as any the youngest rake present had to tell--nor did his own grey hairs nor their smooth faces detain him. Old Mac was famous for his good stories. He was not exactly a lady's man; that is, men asked him to dine rather at the houses of their mistresses than of their mothers. There can scarcely be a life lower, perhaps, than his, but he was quite contented with it, such as it was, and led it in perfect good nature, simplicity, and modesty of demeanour. | Так они продолжали беседовать о танцовщицах, состязаниях, выпивке и дамах сомнительною поведения, пока в столовую не вошел Макмердо и не присоединился к их разговорам. По-видимому, он не задумывался над тем, что их юному возрасту следовало бы оказывать уважение: старый служака сыпал такими анекдотами, за которыми не угнаться было и самому юному из собравшихся тут повес; ни его седые волосы, ни их безусые лица не останавливали его. Старый Мак славился своими анекдотами. Строго говоря, он не был светским кавалером; иными словами, мужчины предпочитали приглашать его обедать к своим любовницам, а не к матерям. Можно, пожалуй, сказать, что он вел поистине низменный образ жизни, но он был вполне доволен своей судьбой и жил, никому не желая зла, просто и скромно. |
| By the time Mac had finished a copious breakfast, most of the others had concluded their meal. Young Lord Varinas was smoking an immense Meerschaum pipe, while Captain Hugues was employed with a cigar: that violent little devil Tandyman, with his little bull-terrier between his legs, was tossing for shillings with all his might (that fellow was always at some game or other) against Captain Deuceace; and Mac and Rawdon walked off to the Club, neither, of course, having given any hint of the business which was occupying their minds. Both, on the other hand, had joined pretty gaily in the conversation, for why should they interrupt it? Feasting, drinking, ribaldry, laughter, go on alongside of all sorts of other occupations in Vanity Fair--the crowds were pouring out of church as Rawdon and his friend passed down St. James's Street and entered into their Club. | Когда Мак окончил свой обильный завтрак, большинство офицеров уже вышло из-за стола. Юный лорд Варинес курил огромную пенковую трубку, а капитан Хыоз занялся сигарой; неугомонный чертенок Тендимен, зажав между коленями своего маленького бультерьера, с великим азартом играл в орлянку (этот молодец вечно во что-нибудь играл) с капитаном Дьюсэйсом, а Мак и Родон отправились в клуб, за все время ни единым намеком не коснувшись вопроса, занимавшего их умы. Напротив, оба они довольно весело участвовали в общей беседе, да и к чему было расстраивать ее? Пиры, попойки, разгул и смех идут рука об руку со всеми другими занятиями на Ярмарке Тщеславия. Народ толпами валил из церквей, когда Родон и его приятель проходили по Сент-Джеймс-стрит и поднимались на крыльцо своего клуба. |
| The old bucks and habitues, who ordinarily stand gaping and grinning out of the great front window of the Club, had not arrived at their posts as yet--the newspaper-room was almost empty. One man was present whom Rawdon did not know; another to whom he owed a little score for whist, and whom, in consequence, he did not care to meet; a third was reading the Royalist (a periodical famous for its scandal and its attachment to Church and King) Sunday paper at the table, and looking up at Crawley with some interest, said, | Старые щеголи и habitues {Завсегдатаи (франц.).}, которые часами простаивают у огромного окна клуба, глядя на улицу, еще не заняли своих постов; в читальне почти никого не было. Одного из джентльменов, сидевших там, Родон не знал, другому он кое-что задолжал по висту и, следовательно, не чувствовал особого желания с ним встречаться; третий читал за столом воскресную газету "Роялист" (славившуюся своей скандальной хроникой и приверженностью церкви и королю). Взглянув на Кроули с некоторым интересом, этот последний сказал: |
| "Crawley, I congratulate you." | - Поздравляю вас, Кроули! |
| "What do you mean?" said the Colonel. | - С чем это? - спросил полковник. |
| "It's in the Observer and the Royalist too," said Mr. Smith. | - Об этом уже напечатано в "Наблюдателе", а также и в "Роялисте", - сказал мистер Смит. |
| "What?" Rawdon cried, turning very red. He thought that the affair with Lord Steyne was already in the public prints. Smith looked up wondering and smiling at the agitation which the Colonel exhibited as he took up the paper and, trembling, began to read. | - Что такое? - воскликнул Родон, сильно покраснев. Он подумал, что история с лордом Стайном попала в газеты. Смита и удивило и позабавило, с каким волнением полковник схватил дрожащей рукой газету и стал читать. |
| Mr. Smith and Mr. Brown (the gentleman with .whom Rawdon had the outstanding whist account) had been talking about the Colonel just before he came in. | Мистер Смит и мистер Браун (тот джентльмен, с которым у Родона были не закончены карточные расчеты) беседовали о полковнике перед его приходом в клуб. |
| "It is come just in the nick of time," said Smith. "I suppose Crawley had not a shilling in the world." | - Это подоспело в самый раз! - говорил Смит. - У Кроули, насколько мне известно, нет ни гроша за душой. |
| "It's a wind that blows everybody good," Mr. Brown said. "He can't go away without paying me a pony he owes me." | - Это для всех удачно. - сказал мистер Браун. - Он не может уехать, не заплатив мне двадцати пяти фунтов, которые он мне должен. |
| "What's the salary?" asked Smith. | - Какое жалованье? - спросил Смит. |
| "Two or three thousand," answered the other. "But the climate's so infernal, they don't enjoy it long. Liverseege died after eighteen months of it, and the man before went off in six weeks, I hear." | - Две или три тысячи фунтов, - отвечал Браун. - Но климат там такой паршивый, что это удовольствие ненадолго. Ливерсидж умер через полтора года, а его предшественник, я слышал, протянул всего лишь шесть недель. |
| "Some people say his brother is a very clever man. I always found him a d----- bore," Smith ejaculated. "He must have good interest, though. He must have got the Colonel the place." | - Говорят, его брат очень умный человек. Мне он всегда казался нудной личностью, - заявил Смит. - Впрочем, у него, должно быть, хорошие связи. Вероятно, он и устроил полковнику это место? |
| "He!" said Brown. with a sneer. "Pooh. It was Lord Steyne got it. | - Он? - воскликнул Браун с усмешкой. - Чепуха! Это лорд Стайн ему устроил. |
| "How do you mean?" | - То есть как? |
| "A virtuous woman is a crown to her husband," answered the other enigmatically, and went to read his papers. | - Добродетельная жена - клад для своего супруга, - отвечал собеседник загадочно и погрузился в чтение газет. |
| Rawdon, for his part, read in the Royalist the following astonishing paragraph: | В "Роялисте" Родон прочитал следующее поразительное сообщение: |
| GOVERNORSHIP OF COVENTRY ISLAND. | "Пост губернатора на острове Ковентри. |
| --H.M.S. Yellowjack, Commander Jaunders, has brought letters and papers from Coventry Island. H. E. Sir Thomas Liverseege had fallen a victim to the prevailing fever at Swampton. His loss is deeply felt in the flourishing colony. We hear that the Governorship has been offered to Colonel Rawdon Crawley, C.B., a distinguished Waterloo officer. We need not only men of acknowledged bravery, but men of administrative talents to superintend the affairs of our colonies, and we have no doubt that the gentleman selected by the Colonial Office to fill the lamented vacancy which has occurred at Coventry Island is admirably calculated for the post which he is about to occupy." | Корабль его величества "Йеллоуджек" (капитан Джандерс) доставил письма и газеты с острова Ковентри. Его превосходительство сэр Томас Ливерсидж пал жертвой лихорадки, свирепствующей в Гнилтауне. Процветающая колония скорбит об этой утрате. Мы слышали, что пост губернатора предложен полковнику Родону Кроули, кавалеру ордена Бани, отличившемуся в сражении при Ватерлоо. Для управления нашими колониями нам нужны люди не только признанной храбрости, но и наделенные административными талантами. Мы не сомневаемся, что джентльмен, выбранный министерством по делам колоний для замещения вакансии, освободившейся на острове Ковентри вследствие столь плачевного события, как нельзя лучше подходит для ответственного поста, который ему предстоит занять". |
| "Coventry Island! Where was it? Who had appointed him to the government? You must take me out as your secretary, old boy," Captain Macmurdo said laughing; | - Остров Ковентри! Где он находится? Кто указал на твою кандидатуру правительству? Возьми меня к себе в секретари, дружище! - сказал Макмердо со смехом. |
| and as Crawley and his friend sat wondering and perplexed over the announcement, the Club waiter brought in to the Colonel a card on which the name of Mr. Wenham was engraved, who begged to see Colonel Crawley. | И пока Кроули и его друг сидели, озадаченные прочитанным сообщением, клубный лакей подал полковнику карточку, на которой стояло имя мистера Уэнхема, и доложил, что этот джентльмен желает видеть полковница Кроули. |
| The Colonel and his aide-de-camp went out to meet the gentleman, rightly conjecturing that he was an emissary of Lord Steyne. | Полковник и его адъютант вышли навстречу Уэнхему в полной уверенности, что тот явился эмиссаром от лорда Стайна. |
| "How d'ye do, Crawley? I am glad to see you," said Mr. Wenham with a bland smile, and grasping Crawley's hand with great cordiality. | - Как поживаете, Кроули? Рад вас видеть, - произнес мистер Уэнхем с улыбкой и сердечно пожал Родону руку. |
| "You come, I suppose, from--" | - Я полагаю, вы пришли от... |
| "Exactly," said Mr. Wenham. | - Совершенно верно, - ответил мистер Уэихем. |
| "Then this is my friend Captain Macmurdo, of the Life Guards Green." | - В таком случае, вот мой друг, капитан Макмердо лейб-гвардии Зеленого полка. |
| "Delighted to know Captain Macmurdo, I'm sure," Mr. Wenham said and tendered another smile and shake of the hand to the second, as he had done to the principal. Mac put out one finger, armed with a buckskin glove, and made a very frigid bow to Mr. Wenham over his tight cravat. He was, perhaps, discontented at being put in communication with a pekin, and thought that Lord Steyne should have sent him a Colonel at the very least. | - Очень счастлив познакомиться с капитаном Макмердо, - сказал мистер Уэнхем и протянул руку секунданту с такой же обворожительной улыбкой, как перед тем - его принципалу. Мак протянул мистеру Уэнхему один палец, обтянутый замшевой перчаткой, и очень холодно поклонился ему, едва нагнув голову над своим крахмальным галстуком. Вероятно, он был недоволен, что ему приходится иметь дело со "штафиркой", и считал, что лорду Стайну следовало прислать к нему по меньшей мере полковника. |
| "As Macmurdo acts for me, and knows what I mean," Crawley said, "I had better retire and leave you together." | - Так как Макмердо действует от моего имени и знает, чего я хочу, - сказал Кроули, - мне лучше удалиться и оставить вас вдвоем. |
| "Of course," said Macmurdo. | - Конечно, - подтвердил Макмердо. |
| "By no means, my dear Colonel," Mr. Wenham said; "the interview which I had the honour of requesting was with you personally, though the company of Captain Macmurdo cannot fail to be also most pleasing. In fact, Captain, I hope that our conversation will lead to none but the most agreeable results, very different from those which my friend Colonel Crawley appears to anticipate." | - Ни в коем случае, дорогой мой полковник! - сказал мистер Уэнхем. - Свидание, о котором я имел честь просить, должно быть у меня лично с вамп, хотя присутствие капитана Макмердо не может не быть также чрезвычайно для меня приятно. Иными словами, капитан, я надеюсь, что наша беседа приведет к самым отрадным результатам, весьма отличным от тех, которые, по-видимому, имеет в виду мой друг полковник Кроули. |
| "Humph!" said Captain Macmurdo. Be hanged to these civilians, he thought to himself, they are always for arranging and speechifying. | - Гм! - произнес капитан Макмердо. "Черт бы побрал этих штатских! - подумал он про себя. - Вечно они говорят сладкие слова и стараются все уладить". |
| Mr. Wenham took a chair which was not offered to him--took a paper from his pocket, and resumed-- | Мистер Уэнхем сел в кресло, которого ему не предлагали, вынул из кармана газету и начал: |
| "You have seen this gratifying announcement in the papers this morning, Colonel? Government has secured a most valuable servant, and you, if you accept office, as I presume you will, an excellent appointment. Three thousand a year, delightful climate, excellent government-house, all your own way in the Colony, and a certain promotion. I congratulate you with all my heart. I presume you know, gentlemen, to whom my friend is indebted for this piece of patronage?" | - Вы видели это лестное сообщение в сегодняшних газетах, полковник? Правительство приобрело для себя очень ценного слугу, а вам обеспечивается прекраснейшее место, если вы, в чем я не сомневаюсь, примете предлагаемую вам должность. Три тысячи в год, восхитительный климат, отличный губернаторский дворец, полная самостоятельность и верное повышение в чине. Поздравляю вас от всего сердца! Смею думать, вам известно, джентльмены, кому мой друг обязан таким покровительством? |
| "Hanged if I know," the Captain said; his principal turned very red. | - Понятия не имею! - сказал капитан, принципал же его страшно покраснел. |
| "To one of the most generous and kindest men in the world, as he is one of the greatest--to my excellent friend, the Marquis of Steyne." | - Одному из самых великодушных и добрых людей на свете, и к тому же из самых знатных, - моему превосходному другу, маркизу Стайну. |
| "I'll see him d--- before I take his place," growled out Rawdon. | - Будь я проклят, если приму от него место! - зарычал Родон. |
| "You are irritated against my noble friend," Mr. Wenham calmly resumed; "and now, in the name of common sense and justice, tell me why?" | - Вы раздражены против моего благородного друга, - спокойно продолжал мистер Уэнхем. - А теперь, во имя здравого смысла и справедливости, скажите мне: почему? |
| "WHY?" cried Rawdon in surprise. | - Почему? - воскликнул изумленный Родон. |
| "Why? Dammy!" said the Captain, ringing his stick on the ground. | - Почему? Черт подери! - повторил и капитан, стукнув тростью об пол. |
| "Dammy, indeed," said Mr. Wenham with the most agreeable smile; "still, look at the matter as a man of the world--as an honest man-- and see if you have not been in the wrong. You come home from a journey, and find--what?--my Lord Steyne supping at your house in Curzon Street with Mrs. Crawley. Is the circumstance strange or novel? Has he not been a hundred times before in the same position? Upon my honour and word as a gentleman"--Mr. Wenham here put his hand on his waistcoat with a parliamentary air--"I declare I think that your suspicions are monstrous and utterly unfounded, and that they injure an honourable gentleman who has proved his good-will towards you by a thousand benefactions--and a most spotless and innocent lady." | - Хорошо, пусть будет "черт подери", - сказал мистер Уэнхем с самой приятной улыбкой. - Но взгляните на дело, как человек светский... как честный человек, и посмотрите, не ошиблись ли вы. Вы возвращаетесь домой из поездки и застаете - что?.. Милорд Стайн ужинает с миссис Кроули в вашем доме на Керзон-стрит. Что это, какое-нибудь странное или необычайное происшествие? Разве он и раньше не бывал у вас сотни раз при таких же точно обстоятельствах? Клянусь честью, даю вам слово джентльмена (здесь мистер Уэнхем жестом парламентария положил руку на жилет), что ваши подозрения чудовищны, совершенно необоснованны и оскорбительны для достойного джентльмена, доказавшего свое расположение к вам тысячью благодеяний, и для безупречной, совершенно невинной леди. |
| "You don't mean to say that--that Crawley's mistaken?" said Mr. Macmurdo. | - Не хотите же вы сказать, что... что Кроули ошибся? - спросил мистер Макмердо. |
| "I believe that Mrs. Crawley is as innocent as my wife, Mrs. Wenham," Mr. Wenham said with great energy. "I believe that, misled by an infernal jealousy, my friend here strikes a blow against not only an infirm and old man of high station, his constant friend and benefactor, but against his wife, his own dearest honour, his son's future reputation, and his own prospects in life." | - Я убежден, что миссис Кроули так же невинна, как и моя жена, миссис Уэнхем, - заявил мистер Уэнхем весьма энергически. - Я убежден, что наш друг, ослепленный безумной ревностью, наносит удар не только немощному старику, занимающему высокое положение, своему неизменному другу и благодетелю, но и своей жене, собственной чести, будущей репутации своего сына и собственному преуспеянию в жизни. |
| "I will tell you what happened," Mr. Wenham continued with great solemnity; "I was sent for this morning by my Lord Steyne, and found him in a pitiable state, as, I need hardly inform Colonel Crawley, any man of age and infirmity would be after a personal conflict with a man of your strength. I say to your face; it was a cruel advantage you took of that strength, Colonel Crawley. It was not only the body of my noble and excellent friend which was wounded-- his heart, sir, was bleeding. | Я сообщу вам, что произошло, - продолжал мистер Уэнхем серьезно и внушительно. - Сегодня утром за мной послали от милорда Стайна, и я застал его в плачевном состоянии, - мне едва ли нужно осведомлять полковника Кроули, что в таком состоянии окажется всякий пожилой и немощный человек после личного столкновения с мужчиной, наделенным вашей силою, Скажу вам прямо: вы поступили жестоко, воспользовавшись преимуществом, которое дает вам такая сила, полковник Кроули! Не только телу моего благородного и превосходного друга была нанесена рана, но и сердце его, сэр, сочилось кровью! |
| A man whom he had loaded with benefits and regarded with affection had subjected him to the foulest indignity. What was this very appointment, which appears in the journals of to-day, but a proof of his kindness to you? When I saw his Lordship this morning I found him in a state pitiable indeed to see, and as anxious as you are to revenge the outrage committed upon him, by blood. You know he has given his proofs, I presume, Colonel Crawley?" | Человек, которого он осыпал благодеяниями, к которому питал приязнь, подверг его столь позорному оскорблению. Разве назначение, опубликованное сегодня в газетах, не является свидетельством его доброты к вам? Когда я приехал к его милости сегодня утром, я застал его поистине в плачевном состоянии, больно было на него смотреть. И он, подобно вам, жаждал отомстить за нанесенное ему оскорбление - смыть его кровью. Вам, полковник Кроули, я полагаю, известно, что милорд на это способен? |
| "He has plenty of pluck," said the Colonel. "Nobody ever said he hadn't." | - Он храбрый человек, - заметил полковник. - Никто никогда не говорил, что он трус. |
| "His first order to me was to write a letter of challenge, and to carry it to Colonel Crawley. One or other of us," he said, "must not survive the outrage of last night." | - Его первым приказом мне было написать вызов и передать его полковнику Кроули. "Один из нас, - сказал он, - не должен остаться в живых после того, что произошло минувшей ночью". |
| Crawley nodded. | Кроули кивнул головой. |
| "You're coming to the point, Wenham," he said. | - Вы подходите к сути дела, Уэнхем, - сказал он. |
| "I tried my utmost to calm Lord Steyne. Good God! sir," I said, "how I regret that Mrs. Wenham and myself had not accepted Mrs. Crawley's invitation to sup with her!" | - Я приложил все старания, чтобы успокоить лорда Стайна. "Боже мой, сэр! - сказал я. - Как я сожалею, что миссис Уэнхем и я сам не приняли приглашения миссис Кроули отужинать у нее!" |
| "She asked you to sup with her?" Captain Macmurdo said. | - Она приглашала вас к себе на ужин? - спросил капитан Макмердо. |
| "After the opera. Here's the note of invitation--stop--no, this is another paper--I thought I had h, but it's of no consequence, and I pledge you my word to the fact. If we had come--and it was only one of Mrs. Wenham's headaches which prevented us--she suffers under them a good deal, especially in the spring--if we had come, and you had returned home, there would have been no quarrel, no insult, no suspicion--and so it is positively because my poor wife has a headache that you are to bring death down upon two men of honour and plunge two of the most excellent and ancient families in the kingdom into disgrace and sorrow." | - После оперы. Вот пригласительная записка... стойте... нет, это другая бумага... я думал, что захватил ее с собой; по это не имеет значения, - заверяю вас честным словом, что я ее получил. Если бы мы пришли, - а нам помешала только головная боль миссис Уэнхем: моя жена страдает головными болями, в особенности весной, - если бы мы пришли, а вы вернулись домой, то не было бы никакой ссоры, никаких оскорблений, никаких подозрений. И, таким образом, исключительно из-за того, что у моей бедной жены болела голова, вы хотели подвергнуть смертельной опасности двух благородных людей и погрузить два знатнейших и древнейших семейства в королевстве в пучину горя и бесчестья. |
| Mr. Macmurdo looked at his principal with the air of a man profoundly puzzled, and Rawdon felt with a kind of rage that his prey was escaping him. He did not believe a word of the story, and yet, how discredit or disprove it? | Мистер Макмердо взглянул на своего принципала с видом человека, глубоко озадаченного, а Родон почувствовал глухую ярость при мысли, что добыча ускользает от него. Он не поверил ни единому слову во всей этой истории, но как ее опровергнуть? |
| Mr. Wenham continued with the same fluent oratory, which in his place in Parliament he had so often practised-- | Мистер Уэнхем продолжал все с тем же неудержимым красноречием, к которому он так часто прибегал во время своих выступлений в парламенте. |
| "I sat for an hour or more by Lord Steyne's bedside, beseeching, imploring Lord Steyne to forego his intention of demanding a meeting. I pointed out to him that the circumstances were after all suspicious--they were suspicious. I acknowledge it--any man in your position might have been taken in--I said that a man furious with jealousy is to all intents and purposes a madman, and should be as such regarded--that a duel between you must lead to the disgrace of all parties concerned--that a man of his Lordship's exalted station had no right in these days, when the most atrocious revolutionary principles, and the most dangerous levelling doctrines are preached among the vulgar, to create a public scandal; and that, however innocent, the common people would insist that he was guilty. In fine, I implored him not to send the challenge." | - Я просидел у ложа лорда Стайна целый час, если не больше, убеждая, умоляя лорда Стайна отказаться от намерения требовать поединка. Я указывал ему, что обстоятельства дела, в сущности говоря, подозрительны, - они действительно возбуждают подозрение. Я признаю это, всякий мужчина на вашем месте мог обмануться. Я сказал, что человек, охваченный ревностью, - тот же сумасшедший, и на него так и следует смотреть, что дуэль между вами должна повести к бесчестью для всех заинтересованных сторон, что человек, занимающий столь высокое положение, как его милость, не имеет права идти на публичный скандал в наши дни, когда среди черни проповедуются самые свирепые революционные принципы и опаснейшие уравнительные доктрины, и что, хотя он ни в чем не виноват, молва будет упорно его порочить. В конце концов я умолил его не посылать вызова. |
| "I don't believe one word of the whole story," said Rawdon, grinding his teeth. "I believe it a d----- lie, and that you're in it, Mr. Wenham. If the challenge don't come from him, by Jove it shall come from me." | - Я не верю ни одному слову из всей этой истории, - сказал Родон, скрежеща зубами. - Я убежден, что это бессовестная ложь и вы помогли ее состряпать, мистер Уэнхем. Если я не получу вызова от лорда Стайна, я сам его вызову, черт подери! |
| Mr. Wenham turned deadly pale at this savage interruption of the Colonel and looked towards the door. | Мистер Уэнхем побледнел как полотно при этом яростном выпаде полковника и стал поглядывать на дверь. |
| But he found a champion in Captain Macmurdo. That gentleman rose up with an oath and rebuked Rawdon for his language. | Но он обрел себе помощника в лице капитана Макмердо. Джентльмен этот поднялся с места и, крепко выругавшись, упрекнул Родона за такой тон. |
| "You put the affair into my hands, and you shall act as I think fit, by Jove, and not as you do. You have no right to insult Mr. Wenham with this sort of language; and dammy, Mr. Wenham, you deserve an apology. And as for a challenge to Lord Steyne, you may get somebody else to carry it, I won't. If my lord, after being thrashed, chooses to sit still, dammy let him. And as for the affair with--with Mrs. Crawley, my belief is, there's nothing proved at all: that your wife's innocent, as innocent as Mr. Wenham says she is; and at any rate that you would be a d--fool not to take the place and hold your tongue." | - Ты поручил свое дело мне, ну и веди себя, как я считаю нужным, а не как тебе хочется! Ты не имеешь никакого права оскорблять мистера Уэнхема подобными словами, черт возьми! Мистер Уэнхем, мы должны просить у вас извинения. А что касается вызова лорду Стайну, то ищи кого-нибудь другого, - я ничего не стану передавать! Если милорд, получив трепку, предпочитает сидеть смирно, то и черт с ним! А что касается истории с... миссис Кроули, то вот мое твердое убеждение: ровным счетом ничего не доказано. Жена твоя невинна, как и сказал мистер Уэнхем. И, во всяком случае, дурак ты будешь, если не возьмешь предложенного места и не станешь держать язык за зубами! |
| "Captain Macmurdo, you speak like a man of sense," Mr. Wenham cried out, immensely relieved--"I forget any words that Colonel Crawley has used in the irritation of the moment." | - Капитан Макмердо, вы говорите как разумный человек! - воскликнул мистер Уэнхем, чувствуя, что у него отлегло от сердца. - Я готов забыть все слова, сказанные полковником Кроули в минуту раздражения. |
| "I thought you would," Rawdon said with a sneer. | - Я был в этом уверен, - сказал Родон с злобной усмешкой. |
| "Shut your mouth, you old stoopid," the Captain said good-naturedly. "Mr. Wenham ain't a fighting man; and quite right, too." | - Помалкивай, старый дуралей, - произнес добродушно капитан. - Мистер Уэнхем не станет драться, и к тому же он совершенно прав. |
| "This matter, in my belief," the Steyne emissary cried, "ought to be buried in the most profound oblivion. A word concerning it should never pass these doors. I speak in the interest of my friend, as well as of Colonel Crawley, who persists in considering me his enemy." | - Я считаю, - воскликнул эмиссар Стайна, - что это дело следует предать глубочайшему забвению. Ни одно слово о нем не должно выйти за пределы этого дома! Я говорю в интересах как моего друга, так и полковника Кроули, который упорно продолжает считать меня своим врагом. |
| "I suppose Lord Steyne won't talk about it very much," said Captain Macmurdo; "and I don't see why our side should. The affair ain't a very pretty one, any way you take it, and the less said about it the better. It's you are thrashed, and not us; and if you are satisfied, why, I think, we should be." | - Лорд Стайн едва ли будет болтать, - сказал капитан Макмердо, - да и нам оно ни к чему. История эта не из красивых, как на нее ни посмотри, и чем меньше о ней говорить, тем будет лучше. Поколотили вас, а не нас. И если вы удовлетворены, то к чему же нам искать удовлетворения? |
| Mr. Wenham took his hat, upon this, and Captain Macmurdo following him to the door, shut it upon himself and Lord Steyne's agent, leaving Rawdon chafing within. When the two were on the other side, Macmurdo looked hard at the other ambassador and with an expression of anything but respect on his round jolly face. | Тут мистер Уэихем взялся за шляпу, а капитан Макмердо пошел его проводить и затворил за собой дверь, предоставив Родону побушевать в одиночестве. Когда оба джентльмена очутились за дверью, Макмердо в упор посмотрел на посланца лорда Стайна, и в эту минуту его круглое приветливое лицо выражало что угодно, но только не почтение. |
| "You don't stick at a trifle, Mr. Wenham," he said. | - Вы не смущаетесь из-за пустяков, мистер Уэнхем, - сказал он. |
| "You flatter me, Captain Macmurdo," answered the other with a smile. "Upon my honour and conscience now, Mrs. Crawley did ask us to sup after the opera." | - Вы льстите мне, капитан Макмердо, - отвечал тот с улыбкой. - Но я заверяю вас по чести и совести, что миссис Кроули приглашала нас на ужин после оперы. |
| "Of course; and Mrs. Wenham had one of her head-aches. I say, I've got a thousand-pound note here, which I will give you if you will give me a receipt, please; and I will put the note up in an envelope for Lord Steyne. My man shan't fight him. But we had rather not take his money." | - Разумеется! И у миссис Уэнхем разболелась голова... Вот что: у меня есть билет в тысячу фунтов, который я передам вам, если вы соблаговолите выдать мне расписку. Я вложу билет в конверт для лорда Стайна. Мой друг не будет с ним драться. Но брать его деньги мы не желаем. |
| "It was all a mistake--all a mistake, my dear sir," the other said with the utmost innocence of manner; and was bowed down the Club steps by Captain Macmurdo, just as Sir Pitt Crawley ascended them. There was a slight acquaintance between these two gentlemen, and the Captain, going back with the Baronet to the room where the latter's brother was, told Sir Pitt, in confidence, that he had made the affair all right between Lord Steyne and the Colonel. | - Это все недоразумение, дорогой сэр, только недоразумение, - отвечал Уэнхем самым невинным тоном, и капитан Макмердо с поклоном проводил его до клубной лестницы, как раз в ту минуту, когда по ней поднимался сэр Питт Кроули. Оба эти джентльмена были немного знакомы, и капитан, направляясь вместе с баронетом обратно в ту комнату, где оставался его брат, сообщил сэру Питту, что ему удалось уладить дело между лордом Стайном и полковником. |
| Sir Pitt was well pleased, of course, at this intelligence, and congratulated his brother warmly upon the peaceful issue of the affair, making appropriate moral remarks upon the evils of duelling and the unsatisfactory nature of that sort of settlement of disputes. | Сэр Питт, разумеется, был очень обрадован этим известием и горячо поздравил брата с мирным исходом дела, присовокупив соответствующие нравственные замечания касательно зла, приносимого дуэлями, и порочности такого способа улаживать споры. |
| And after this preface, he tried with all his eloquence to effect a reconciliation between Rawdon and his wife. He recapitulated the statements which Becky had made, pointed out the probabilities of their truth, and asserted his own firm belief in her innocence. | А после этого вступления он пустил в ход все свое красноречие, чтобы добиться примирения между Родоном и его женой. Он повторил все, что говорила Бекки, указал на правдоподобность ее слов и добавил, что сам твердо уверен в ее невинности. |
| But Rawdon would not hear of it. | Но Родон ничего не хотел слушать. |
| "She has kep money concealed from me these ten years," he said "She swore, last night only, she had none from Steyne. She knew it was all up, directly I found it. If she's not guilty, Pitt, she's as bad as guilty, and I'll never see her again--never." | - Она прятала от меня деньги целых десять лет, - твердил он. - Она еще вчера клялась, что не получала денег от Стайна. Когда я их нашел, она сразу поняла, что все кончено. Даже если она мне не изменяла, Питт, от этого не легче. И я не хочу ее видеть, не хочу! |
| His head sank down on his chest as he spoke the words, and he looked quite broken and sad. | Голова его поникла на грудь, горе совсем его сломило. |
| "Poor old boy," Macmurdo said, shaking his head. | - Бедняга! - сказал Макмердо и покачал головой. |
| Rawdon Crawley resisted for some time the idea of taking the place which had been procured for him by so odious a patron, and was also for removing the boy from the school where Lord Steyne's interest had placed him. He was induced, however, to acquiesce in these benefits by the entreaties of his brother and Macmurdo, but mainly by the latter, pointing out to him what a fury Steyne would be in to think that his enemy's fortune was made through his means. | Сперва Родон Кроули и думать не хотел о том, чтобы занять пост, на который его устроил столь гнусный покровитель, и даже собирался взять сына из школы, в которую мальчик был помещен стараниями лорда Стайна. Однако брат и Макмердо уговорили его принять эти благодеяния. Больше всего подействовали на него доводы капитана, предложившего ему вообразить, в какую ярость придет Стайн при мысли, что его враг обязан карьерой его же содействию! |
| When the Marquis of Steyne came abroad after his accident, the Colonial Secretary bowed up to him and congratulated himself and the Service upon having made so excellent an appointment. These congratulations were received with a degree of gratitude which may be imagined on the part of Lord Steyne. | Когда маркиз Стайн поправился настолько, что стал выезжать из дому, министр по делам колоний встретил его однажды и с поклоном поблагодарил от своего имени и от имени министерства за такое замечательное назначение. Можно себе представить, как приятно было лорду Стайну выслушивать эти комплименты! |
| The secret of the rencontre between him and Colonel Crawley was buried in the profoundest oblivion, as Wenham said; that is, by the seconds and the principals. But before that evening was over it was talked of at fifty dinner-tables in Vanity Fair. Little Cackleby himself went to seven evening parties and told the story with comments and emendations at each place. How Mrs. Washington White revelled in it! The Bishopess of Ealing was shocked beyond expression; the Bishop went and wrote his name down in the visiting- book at Gaunt House that very day. Little Southdown was sorry; so you may be sure was his sister Lady Jane, very sorry. Lady Southdown wrote it off to her other daughter at the Cape of Good Hope. It was town-talk for at least three days, and was only kept out of the newspapers by the exertions of Mr. Wagg, acting upon a hint from Mr. Wenham. | Тайна ссоры между ним и полковником Кроули была предана глубочайшему забвению, как сказал Уэнхем, то есть ее предали забвению секунданты и их доверители. Но в тот же вечер о ней судили и рядили за пятьюдесятью обеденными столами на Ярмарке Тщеславия. Один маленький Кеклби побывал на семи званых вечерах и всюду рассказывал эту историю с подобающими поправками и дополнениями. Как упивалась ею миссис Вашингтон Уайт! Супруга епископа Илингского не находила слов, чтобы выразить свое возмущение. Епископ в тот же день поехал с визитом в Гонт-Хаус и начертал свое имя в книге посетителей. Маленький Саутдаун был огорчен; огорчилась и сестра его, леди Джейн, - очень огорчилась, уверяю вас, Леди Саутдаун написала обо всем своей другой дочери, на мыс Доброй Надежды. По крайней мере, три дня об этой истории говорил весь город, и в газеты она не попала только благодаря стараниям мистера Уэга, действовавшего по наущению мистера Уэнхема. |
| The bailiffs and brokers seized upon poor Raggles in Curzon Street, and the late fair tenant of that poor little mansion was in the meanwhile--where? Who cared! Who asked after a day or two? Was she guilty or not? We all know how charitable the world is, and how the verdict of Vanity Fair goes when there is a doubt. Some people said she had gone to Naples in pursuit of Lord Steyne, whilst others averred that his Lordship quitted that city and fled to Palermo on hearing of Becky's arrival; some said she was living in Bierstadt, and had become a dame d'honneur to the Queen of Bulgaria; some that she was at Boulogne; and others, at a boarding-house at Cheltenham. | Судебные исполнители наложили арест на имущество бедного Реглса на Керзон-стрит, а куда девалась прелестная нанимательница этого скромного особняка? Кто скажет? Кому спустя несколько дней еще было до нее дело? Была ли она виновна? Нам всем известно, как снисходителен свет и каков бывает приговор Ярмарки Тщеславия в сомнительных случаях. Некоторые говорили, что Ребекка уехала в Неаполь вдогонку за лордом Стайном; другие утверждали, что милорд, услышав о приезде Бекки, покинул этот город и бежал в Палермо; кто-то передавал, что она проживает в Бирштадте и сделалась dame d'honneur {Придворной дамой (франц.).} королевы болгарской; иные говорили, что она в Булони, а некоторые, что она живет в меблированных комнатах в Челтнеме. |
| Rawdon made her a tolerable annuity, and we may be sure that she was a woman who could make a little money go a great way, as the saying is. He would have paid his debts on leaving England, could he have got any Insurance Office to take his life, but the climate of Coventry Island was so bad that he could borrow no money on the strength of his salary. He remitted, however, to his brother punctually, and wrote to his little boy regularly every mail. He kept Macmurdo in cigars and sent over quantities of shells, cayenne pepper, hot pickles, guava jelly, and colonial produce to Lady Jane. He sent his brother home the Swamp Town Gazette, in which the new Governor was praised with immense enthusiasm; whereas the Swamp Town Sentinel, whose wife was not asked to Government House, declared that his Excellency was a tyrant, compared to whom Nero was an enlightened philanthropist. Little Rawdon used to like to get the papers and read about his Excellency. | Родон определил ей сносное ежегодное содержание, а Бекки была из тех женщин, что умеют извлечь много даже из небольшой суммы денег. Он уплатил бы все свои долги при отъезде из Англии, согласись хоть какое-нибудь страховое общество застраховать его жизнь, но климат острова Ковентри настолько плох, что полковник не мог занять под свое жалованье ни гроша. Впрочем, он аккуратнейшим образом переводил деньги брату и писал своему сынишке с каждой почтой. Он снабжал Макмердо сигарами и присылал леди Джейн огромное количество раковин, кайенского перцу, крепких пикулей, варенья из гуавы и разных колониальных товаров. Он присылал своему брату в Англию "Гнилтаунскую газету", восхвалявшую нового губернатора в самых восторженных выражениях, тогда как "Гвилтаунский часовой" (жена его не была приглашена в губернаторский дом) объявлял, что его превосходительство - тиран, в сравнении с которым Нерона можно назвать просвещенным филантропом. Маленький Родон любил брать эти газеты и читать об его превосходительстве. |
| His mother never made any movement to see the child. He went home to his aunt for Sundays and holidays; he soon knew every bird's nest about Queen's Crawley, and rode out with Sir Huddlestone's hounds, which he admired so on his first well-remembered visit to Hampshire. | Мать не делала никаких попыток повидаться с сыном. На воскресенье и на каникулы мальчик приезжал к тетке; скоро он уже знал все птичьи гнезда в Королевском Кроули и выезжал на охоту с гончими сэра Хадлстона, которыми так восхищался еще во время первого памятного пребывания в Хэмпшире. |
| English | Русский |
| Georgy Osborne was now fairly established in his grandfather's mansion in Russell Square, occupant of his father's room in the house and heir apparent of all the splendours there. The good looks, gallant bearing, and gentlemanlike appearance of the boy won the grandsire's heart for him. Mr. Osborne was as proud of him as ever he had been of the elder George. | Джорджи Осборн прочно обосновался в особняке деда на Рассел-сквер, занимал отцовскую комнату в доме и был признанным наследником всех тамошних великолепий. Привлекательная внешность, смелый и бойкий нрав и джентльменские манеры мальчика завоевали сердце мистера Осборна. Он так же гордился внуком, как некогда старшим Джорджем. |
| The child had many more luxuries and indulgences than had been awarded his father. Osborne's commerce had prospered greatly of late years. His wealth and importance in the City had very much increased. He had been glad enough in former days to put the elder George to a good private school; and a commission in the army for his son had been a source of no small pride to him; for little George and his future prospects the old man looked much higher. He would make a gentleman of the little chap, was Mr. Osborne's constant saying regarding little Georgy. He saw him in his mind's eye, a collegian, a Parliament man, a Baronet, perhaps. The old man thought he would die contented if he could see his grandson in a fair way to such honours. He would have none but a tip-top college man to educate him--none of your quacks and pretenders--no, no. A few years before, he used to be savage, and inveigh against all parsons, scholars, and the like declaring that they were a pack of humbugs, and quacks that weren't fit to get their living but by grinding Latin and Greek, and a set of supercilious dogs that pretended to look down upon British merchants and gentlemen, who could buy up half a hundred of 'em. He would mourn now, in a very solemn manner, that his own education had been neglected, and repeatedly point out, in pompous orations to Georgy, the necessity and excellence of classical acquirements. | Ребенок видел больше роскоши и баловства, чем в свое время его отец. Торговля Осборна процветала за последние годы, его богатство и влияние в Сити сильно возросли. В былые дни он радовался возможности поместить старшего Джорджа в хорошую частную школу, а приобретение для сына чина в армии было для него источником немалой гордости. Но для маленького Джорджи старик метил значительно выше! Он сделает из мальчика настоящего джентльмена, - так постоянно говорил мистер Осборн. Мысленно он видел внука студентом, членом парламента, быть может, даже баронетом. Старик считал, что умрет спокойно, если будет знать, что его Джорджи находится на пути к достижению таких почестей. Для воспитания мальчика он не хотел приглашать никого, кроме первоклассного преподавателя с университетским образованием, - не каких-то там шарлатанов и самозванцев, нет, нет! Когда-то он яростно поносил всех священников, ученых и тому подобных людишек, уверял, что это шайка обманщиков и шарлатанов, способных зарабатывать себе кусок хлеба только зубрежкой латыни да греческого, свора надменных псов, взирающих свысока на британских купцов и джентльменов, хотя те могут покупать их сотнями. Теперь же он сетовал на то, что его самого учили плохо и мало, и постоянно обращался к Джорджи с напыщенными тирадами о необходимости и преимуществах классического образования. |
| When they met at dinner the grandsire used to ask the lad what he had been reading during the day, and was greatly interested at the report the boy gave of his own studies, pretending to understand little George when he spoke regarding them. He made a hundred blunders and showed his ignorance many a time. It did not increase the respect which the child had for his senior. A quick brain and a better education elsewhere showed the boy very soon that his grandsire was a dullard, and he began accordingly to command him and to look down upon him; for his previous education, humble and contracted as it had been, had made a much better gentleman of Georgy than any plans of his grandfather could make him. He had been brought up by a kind, weak, and tender woman, who had no pride about anything but about him, and whose heart was so pure and whose bearing was so meek and humble that she could not but needs be a true lady. She busied herself in gentle offices and quiet duties; if she never said brilliant things, she never spoke or thought unkind ones; guileless and artless, loving and pure, indeed how could our poor little Amelia be other than a real gentlewoman! | Когда они встречались за обедом, дед расспрашивал мальчугана о его чтении и занятиях и с большим интересом слушал рассказы внука, делая вид, что понимает все, что говорит ему маленький Джорджи. Но он допускал сотни промахов и не раз обнаруживал свое невежество. Это не содействовало уважению к нему со стороны ребенка. Быстрый ум и превосходство в образовании очень скоро показали Джорджи, что его дед - тупица, и он начал помыкать им и смотреть на него свысока, ибо прежнее воспитание мальчика, как ни было оно скромно и ограниченно, помогло сделать из него джентльмена больше, чем любые планы дедушки. Джорджи воспитала добрая, слабая и нежная женщина, которая если и гордилась чем-нибудь, то только своим сыном; чье сердце было так чисто, а поведение так скромно, что уже это одно делало ее настоящей леди. Она жила для других, исполняла свой долг тихо и незаметно, и если никогда не высказывала никаких блестящих мыслей, то зато никогда не говорила и не думала ничего плохого. Простодушная и бесхитростная, любящая и чистая - могла ли наша бедная маленькая Эмилия не быть настоящей благородной женщиной? |
| Young Georgy lorded over this soft and yielding nature; and the contrast of its simplicity and delicacy with the coarse pomposity of the dull old man with whom he next came in contact made him lord over the latter too. If he had been a Prince Royal he could not have been better brought up to think well of himself. | Юный Джорджи властвовал над этой мягкой и податливой натурой. И контраст между ее простотой и деликатностью и грубой напыщенностью тупого старика, с которой мальчику вскоре пришлось столкнуться, сделал его властелином и над дедом. Будь он даже принцем королевской крови, и тогда ему не могли бы внушить более высокого мнения о самом себе! |
| Whilst his mother was yearning after him at home, and I do believe every hour of the day, and during most hours of the sad lonely nights, thinking of him, this young gentleman had a number of pleasures and consolations administered to him, which made him for his part bear the separation from Amelia very easily. Little boys who cry when they are going to school cry because they are going to a very uncomfortable place. It is only a few who weep from sheer affection. When you think that the eyes of your childhood dried at the sight of a piece of gingerbread, and that a plum cake was a compensation for the agony of parting with your mamma and sisters, oh my friend and brother, you need not be too confident of your own fine feelings. | Пока его мать тосковала и думала о нем целыми днями (а вероятно, и в долгие, унылые часы одиноких ночей), этот юный джентльмен среди удовольствий и развлечений, доставлявшихся ему во множестве, весьма легко переносил разлуку с нею. Маленькие мальчики, с ревом отправляющиеся в школу, ревут потому, что едут в очень неприятное место. Лишь немногие плачут оттого, что расстаются с домом. И если вспомнить, что в детстве у вас высыхали слезы при виде имбирного пряника, а пирог с черносливом служил утешением за муки расставания с матерью и сестрами, то выходит, что и вам, мой друг и брат, не следует слишком уверенно рассуждать о своих тонких чувствах. |
| Well, then, Master George Osborne had every comfort and luxury that a wealthy and lavish old grandfather thought fit to provide. The coachman was instructed to purchase for him the handsomest pony which could be bought for money, and on this George was taught to ride, first at a riding-school, whence, after having performed satisfactorily without stirrups, and over the leaping-bar, he was conducted through the New Road to Regent's Park, and then to Hyde Park, where he rode in state with Martin the coachman behind him. Old Osborne, who took matters more easily in the City now, where he left his affairs to his junior partners, would often ride out with Miss O. in the same fashionable direction. As little Georgy came cantering up with his dandified air and his heels down, his grandfather would nudge the lad's aunt and say, "Look, Miss O." And he would laugh, and his face would grow red with pleasure, as he nodded out of the window to the boy, as the groom saluted the carriage, and the footman saluted Master George. Here too his aunt, Mrs. Frederick Bullock (whose chariot might daily be seen in the Ring, with bullocks or emblazoned on the panels and harness, and three pasty-faced little Bullocks, covered with cockades and feathers, staring from the windows) Mrs. Frederick Bullock, I say, flung glances of the bitterest hatred at the little upstart as he rode by with his hand on his side and his hat on one ear, as proud as a lord. | Итак, мистер Джордж Осборн пользовался всеми удобствами и роскошью, которыми считал нужным окружать его богатый и щедрый дед. Кучеру было приказано приобрести для мальчика самого красивого пони, какого только можно было найти за деньги. И на этой лошадке Джорджи сперва обучался ездить верхом в манеже, а затем, после удовлетворительной сдачи испытания в езде без стремян и прыжках через барьер, был допущен к катанью в Риджент-парке и, наконец, в Хайд-парке, где он появлялся во всем параде, в сопровождении грума. Старик Осборн, который был теперь меньше занят в Сити, где он предоставил вести дела младшим совладельцам фирмы, часто выезжал на прогулку вместе с мисс Осборн, следуя по тому же модному маршруту. И когда маленький Джорджи подъезжал к ним галопом, с замашками настоящего денди, оттянув пятки вниз, дед подталкивал локтем Джейн и говорил: "Посмотри-ка, мисс Осборн!" Он хохотал, лицо у него краснело от удовольствия, и он кивал мальчику из окна кареты; грум раскланивался с экипажем, а лакей отвешивал поклон мистеру Джорджу. Здесь же во время катания другая тетка мальчика, миссис Фредерик Буллок (чья карета с гербами, изображавшими золотых быков, и с тремя маленькими бледными Буллоками в кокардах и перьях, глазеющими из окон, ежедневно появлялась в Хайд-парке) - миссис Фредерик Буллок, повторяю, метала на маленького выскочку взоры, исполненные лютой ненависти, когда тот проезжал мимо, подбоченясь и заломив шляпу набекрень, с гордым видом заправского лорда. |
| Though he was scarcely eleven years of age, Master George wore straps and the most beautiful little boots like a man. He had gilt spurs, and a gold-headed whip, and a fine pin in his handkerchief, and the neatest little kid gloves which Lamb's Conduit Street could furnish. His mother had given him a couple of neckcloths, and carefully hemmed and made some little shirts for him; but when her Eli came to see the widow, they were replaced by much finer linen. He had little jewelled buttons in the lawn shirt fronts. Her humble presents had been put aside--I believe Miss Osborne had given them to the coachman's boy. Amelia tried to think she was pleased at the change. Indeed, she was happy and charmed to see the boy looking so beautiful. | Хотя мистеру Джорджу было от роду не больше одиннадцати лет, однако он уже носил штрипки и чудеснейшие сапожки, как взрослый мужчина. У него были позолоченные шпоры, хлыстик с золотой ручкой, дорогая булавка в шейном платке и самые изящные лайковые перчатки, какие только могли выйти из мастерской Лема на Кондит-стрит. Мать дала ему с собой два шейных платка и сама сшила и выстрочила ему несколько рубашечек. Но когда ее маленький Самуил приехал повидаться с вдовой, эти рубашки были заменены более тонким бельем. На пластроне батистовой рубашки блестели пуговицы из драгоценных камней. Скромные подарки Эмилии были отложены в сторону, - кажется, мисс Осборн отдала их сыну кучера. Эмилия старалась убедить себя, что ей приятна такая перемена. Право же, она была очень счастлива, что сын у нее такой красавчик! |
| She had had a little black profile of him done for a shilling, and this was hung up by the side of another portrait over her bed. One day the boy came on his accustomed visit, galloping down the little street at Brompton, and bringing, as usual, all the inhabitants to the windows to admire his splendour, and with great eagerness and a look of triumph in his face, he pulled a case out of his great-coat --it was a natty white great-coat, with a cape and a velvet collar-- pulled out a red morocco case, which he gave her. | У Эмилии был маленький силуэт сына, сделанный за шиллинг; он висел над ее постелью рядом с другим дорогим портретом. Однажды мальчик приехал навестить ее, - как всегда, он проскакал галопом по узенькой бромптонской улице, где все жители бросались к окнам, чтобы полюбоваться его великолепием, - и торопливо, с улыбкой торжества вытащив из кармана шинельки (премиленькой белой шинельки с капюшоном и бархатным воротником) красный сафьяновый футляр, подал его матери. |
| "I bought it with my own money, Mamma," he said. "I thought you'd like it." | - Я купил это на собственные деньги, мама, - сказал он. - Я думаю, тебе понравится. |
| Amelia opened the case, and giving a little cry of delighted affection, seized the boy and embraced him a hundred times. It was a miniature-of himself, very prettily done (though not half handsome enough, we may be sure, the widow thought). His grandfather had wished to have a picture of him by an artist whose works, exhibited in a shop-window, in Southampton Row, had caught the old gentleman's eye; and George, who had plenty of money, bethought him of asking the painter how much a copy of the little portrait would cost, saying that he would pay for it out of his own money and that he wanted to give it to his mother. The pleased painter executed it for a small price, and old Osborne himself, when he heard of the incident, growled out his satisfaction and gave the boy twice as many sovereigns as he paid for the miniature. | Эмилия раскрыла футляр и, вскрикнув от восторга, обняла мальчика и стала осыпать его несчетными поцелуями. В футляре оказался портрет самого Джорджи, очень мило исполненный (хотя на самом деле Джорджи вдвое красивее, - так, конечно, подумала вдова). Дедушка пожелал заказать портрет внука одному художнику, работы которого, выставленные в витрине магазина Саутгемптон-роу, обратили на себя внимание старого джентльмена. Джордж, у которого денег было много, решил спросить у художника, сколько будет стоить копия портрета, заявив, что уплатит собственными деньгами и что он хочет преподнести подарок матери. Восхищенный живописец сделал копию за небольшую плату. А старик Осборн, узнав об этом, прорычал что-то в знак одобрения и подарил мальчику вдвое больше соверенов, чем тот заплатил за миниатюру. |
| But what was the grandfather's pleasure compared to Amelia's ecstacy? That proof of the boy's affection charmed her so that she thought no child in the world was like hers for goodness. For long weeks after, the thought of his love made her happy. She slept better with the picture under her pillow, and how many many times did she kiss it and weep and pray over it! A small kindness from those she loved made that timid heart grateful. Since her parting with George she had had no such joy and consolation. | Но что значило удовольствие деда по сравнению с исступленным восторгом Эмилии? Подобное доказательство любви к ней мальчика привело ее в полнейшее восхищение, и она решила, что во всем мире нет другого такого доброго ребенка, как ее сын. В течение многих недель она была счастлива мыслью о такой его любви и доброте. Она крепче спала, когда портрет лежал у нее под подушкой, а сколько, сколько раз она целовала его, плакала и молилась над ним! Самая незначительная ласка со стороны тех, кого она любила, всегда наполняла это робкое сердце благодарностью. Со времени своей разлуки с Джорджем она еще не знала такой радости, такого утешения. |
| At his new home Master George ruled like a lord; at dinner he invited the ladies to drink wine with the utmost coolness, and took off his champagne in a way which charmed his old grandfather. | В своем новом доме мистер Джордж был полным властелином; за обедом он с необычайным хладнокровием предлагал дамам вина и сам лихо пил шампанское, тем приводя старого мистера Осборна в полный восторг. |
| "Look at him," the old man would say, nudging his neighbour with a delighted purple face, "did you ever see such a chap? Lord, Lord! he'll be ordering a dressing-case next, and razors to shave with; I'm blessed if he won't." | - Поглядите-ка на него, - говаривал старик, весь раскрасневшись от гордости и подталкивая локтем соседа, - видали вы такого молодца? Да он, того и гляди, купит себе туалетный прибор и заведет бритвы, ей-богу! |
| The antics of the lad did not, however, delight Mr. Osborne's friends so much as they pleased the old gentleman. It gave Mr. Justice Coffin no pleasure to hear Georgy cut into the conversation and spoil his stories. Colonel Fogey was not interested in seeing the little boy half tipsy. Mr. Sergeant Toffy's lady felt no particular gratitude, when, with a twist of his elbow, he tilted a glass of port-wine over her yellow satin and laughed at the disaster; nor was she better pleased, although old Osborne was highly delighted, when Georgy "whopped" her third boy (a young gentleman a year older than Georgy, and by chance home for the holidays from Dr. Tickleus's at Ealing School) in Russell Square. George's grandfather gave the boy a couple of sovereigns for that feat and promised to reward him further for every boy above his own size and age whom he whopped in a similar manner. It is difficult to say what good the old man saw in these combats; he had a vague notion that quarrelling made boys hardy, and that tyranny was a useful accomplishment for them to learn. English youth have been so educated time out of mind, and we have hundreds of thousands of apologists and admirers of injustice, misery, and brutality, as perpetrated among children. | Однако друзья мистера Осборна отнюдь не разделяли его восторгов по поводу кривляния мальчика. Судья Коффии не испытывал никакого удовольствия, когда Джорджи вмешивался в разговор и не давал досказать начатую историю. Полковнику Фоги неинтересно было смотреть на подвыпившего мальчугана. Супруга адвоката Тоффи не испытывала чувства особой благодарности, когда Джорджи, задев локтем стакан, пролил портвейн на ее желтое атласное платье и весело расхохотался над ее несчастьем. Не очень понравилось ей и то, как Джорджи "отдубасил" на Рассел-сквер ее третьего сына (юного джентльмена, годом старше Джорджи, приехавшего на праздники домой из училища доктора Тикльюса в Илинге). Зато дедушка Джорджи, восхищенный этил: подвигом, подарил внуку два соверена и пообещал и впредь награждать его всякий раз, как он поколотит мальчика выше себя ростом и старше годами. Трудно сказать, что хорошего видел старик в подобных битвах. Ему смутно представлялось, что драки закаляют мальчиков, а тиранство - полезная наука, которой им следует обучаться. Так воспитывается английская молодежь с незапамятных времен, и среди нас есть сотни тысяч людей, оправдывающих и приветствующих несправедливость, грубость и жестокость, которые мы так часто видим в отношениях между детьми. |
| Flushed with praise and victory over Master Toffy, George wished naturally to pursue his conquests further, and one day as he was strutting about in prodigiously dandified new clothes, near St. Pancras, and a young baker's boy made sarcastic comments upon his appearance, the youthful patrician pulled off his dandy jacket with great spirit, and giving it in charge to the friend who accompanied him (Master Todd, of Great Coram Street, Russell Square, son of the junior partner of the house of Osborne and Co.), George tried to whop the little baker. But the chances of war were unfavourable this time, and the little baker whopped Georgy, who came home with a rueful black eye and all his fine shirt frill dabbled with the claret drawn from his own little nose. He told his grandfather that he had been in combat with a giant, and frightened his poor mother at Brompton with long, and by no means authentic, accounts of the battle. | Упоенный похвалами и победой над мистером Тоффи, Джорджи, вполне естественно, пожелал продолжать и далее свои военные подвиги, и вот однажды, когда он прогуливался возле церкви св. Панкратия, щеголяя своим франтовским новым костюмчиком, мальчишка из булочной отпустил язвительное замечание насчет его внешности. Наш юный патриций с большим воодушевлением скинул с себя щегольскую курточку и, отдав ее на сохранение сопровождавшему его другу (мистеру Тодду, с Грейт-Корем-стрит, Рассел-сквер, сыну младшего компаньона фирмы "Осборн и Кo"), попробовал отдубасить маленького пекаря. Но на этот раз военное счастье ему изменило, и маленький пекарь отдубасил Джорджи. Он вернулся домой со здоровым фонарем под глазом, и вся грудь его тонкой рубашки была залита кровью, хлынувшей из его собственного носа. Он рассказал дедушке, что сражался с каким-то великаном, и напугал свою бедную мать в Бромптоне подробным, но отнюдь не достоверным отчетом о битве. |
| This young Todd, of Coram Street, Russell Square, was Master George's great friend and admirer. They both had a taste for painting theatrical characters; for hardbake and raspberry tarts; for sliding and skating in the Regent's Park and the Serpentine, when the weather permitted; for going to the play, whither they were often conducted, by Mr. Osborne's orders, by Rowson, Master George's appointed body-servant, with whom they sat in great comfort in the pit. | Упомянутый выше юный Тодд, с Корем-стрит, Рассел-сквер, был большим другом и поклонником мистера Джорджа. Оба они любили рисовать театральных героев, лакомиться леденцами и пирогами с малиной, кататься на сапках и на коньках в Риджент-парке и на Серпентайне, если позволяла погода, и ходить в театр, куда их частенько водил по распоряжению мистера Осборна Роусон, личный слуга и телохранитель мистера Джорджа, и где они все вместе с большим удобством устраивались в задних рядах партера. |
| In the company of this gentleman they visited all the principal theatres of the metropolis; knew the names of all the actors from Drury Lane to Sadler's Wells; and performed, indeed, many of the plays to the Todd family and their youthful friends, with West's famous characters, on their pasteboard theatre. Rowson, the footman, who was of a generous disposition, would not unfrequently, when in cash, treat his young master to oysters after the play, and to a glass of rum-shrub for a night-cap. We may be pretty certain that Mr. Rowson profited in his turn by his young master's liberality and gratitude for the pleasures to which the footman inducted him. | В сопровождении этого джентльмена они посетили все главные театры столицы; они знали по фамилии всех актеров от "Друри-Лсйн" до "Сэдлерс-Уэлз" и, разумеется, представляли в склеенном из картона театрике многие из виденных пьес семейству Тоддов и своим юным друзьям, Лакей Роусон, человек с широкими замашками, когда бывал при деньгах, частенько после представления угощал своего юного хозяина устрицами и стаканом рома с водой на сон грядущий. Можно не сомневаться, что мистер Роусон со свеей стороны извлекал выгоду из щедрости своего юного хозяина и его благодарности за удовольствия, которые доставлял ему его слуга. |
| A famous tailor from the West End of the town--Mr. Osborne would have none of your City or Holborn bunglers, he said, for the boy (though a City tailor was good enough for HIM)--was summoned to ornament little George's person, and was told to spare no expense in so doing. So, Mr. Woolsey, of Conduit Street, gave a loose to his imagination and sent the child home fancy trousers, fancy waistcoats, and fancy jackets enough to furnish a school of little dandies. Georgy had little white waistcoats for evening parties, and little cut velvet waistcoats for dinners, and a dear little darling shawl dressing-gown, for all the world like a little man. He dressed for dinner every day, "like a regular West End swell," as his grandfather remarked; one of the domestics was affected to his special service, attended him at his toilette, answered his bell, and brought him his letters always on a silver tray. | Для украшения особы маленького Джорджа был приглашен знаменитый портной из Вест-Энда, - мистер Осборн не пожелал иметь дела с какими-нибудь мазилками, как он выражался, из Сити или Холборна (хотя его самого вполне удовлетворял портной из Сити), - и этому чародею было сказано, чтобы он не жалел никаких затрат. Поэтому мистер Вулси с Кондит-стрит дал волю своему воображению и посылал ребенку на дом брюки-фантази, жилеты-фантази и куртки-фантази в количествах, достаточных для экипировки целой школы маленьких франтов. У Джорджи были белые жилетики для званых вечеров, открытые бархатные жилетики для обедов и очаровательный теплый халатик, точь-в-точь как у взрослого. Он ежедневно переодевался к обеду, "словно настоящий вест-эпдский щеголь", как говорил его дедушка. Один из лакеев состоял в личном у него услужении, помогал ему одеваться, являлся на его звонок и подавал письма всегда на серебряном подносе. |
| Georgy, after breakfast, would sit in the arm-chair in the dining- room and read the Morning Post, just like a grown-up man. | После утреннего завтрака Джорджи усаживался в кресло в столовой и читал "Морнинг пост", совсем как взрослый. |
| "How he DU dam and swear," the servants would cry, delighted at his precocity. Those who remembered the Captain his father, declared Master George was his Pa, every inch of him. He made the house lively by his activity, his imperiousness, his scolding, and his good-nature. | - А как он здорово ругается! - восклицали слуги, восхищенные такой скороспелостью. Те из них, которые еще помнили его отца, заявляли, что "мистер Джордж - вылитый папаша". Он оживлял дом своей непоседливостью, властностью, разносами прислуге и добродушием. |
| George's education was confided to a neighbouring scholar and private pedagogue who "prepared young noblemen and gentlemen for the Universities, the senate, and the learned professions: whose system did not embrace the degrading corporal severities still practised at the ancient places of education, and in whose family the pupils would find the elegances of refined society and the confidence and affection of a home." It was in this way that the Reverend Lawrence Veal of Hart Street, Bloomsbury, and domestic Chaplain to the Earl of Bareacres, strove with Mrs. Veal his wife to entice pupils. | Воспитание Джорджа было поручено жившему по соседству ученому, частному педагогу, "готовящему молодых аристократов и джентльменов в университет, к законодательной деятельности и к ученым профессиям; в его учебной системе не применяются унизительные телесные наказания, все еще принятые в старинных учебных заведениях, а в его семействе ученики обретут лоск высшего общества и встретят заботу и ласку, как в родном доме". Так преподобный Лоренс Вил с Харт-стрит, Блумсбери, капеллан графа Бейракрса, вместе со своей супругой миссис Вил старался заманить к себе учеников. |
| By thus advertising and pushing sedulously, the domestic Chaplain and his Lady generally succeeded in having one or two scholars by them--who paid a high figure and were thought to be in uncommonly comfortable quarters. There was a large West Indian, whom nobody came to see, with a mahogany complexion, a woolly head, and an exceedingly dandyfied appearance; there was another hulking boy of three-and-twenty whose education had been neglected and whom Mr. and Mrs. Veal were to introduce into the polite world; there were two sons of Colonel Bangles of the East India Company's Service: these four sat down to dinner at Mrs. Veal's genteel board, when Georgy was introduced to her establishment. | При помощи подобных заявлений в газетах и всяких иных ухищрений капеллану и его супруге удавалось залучить двух-трех учеников, за которых платили большие деньги и которые считались отлично пристроенными. Так, в пансионе жил уроженец Вест-Индии, которого никто не навещал, - верзила с бронзовым лицом, курчавый и невероятно франтоватый; затем еще один неуклюжий парень лет двадцати трех, образование которого было запущено и которого мистер и миссис Вил должны были ввести в высший свет; и еще - два сына полковника Бенглса, служившего в Ост-Индской компании. В то время, когда Джорджи познакомился с пансионом миссис Вил, эти четверо жили у нее и столовались. |
| Georgy was, like some dozen other pupils, only a day boy; he arrived in the morning under the guardianship of his friend Mr. Rowson, and if it was fine, would ride away in the afternoon on his pony, followed by the groom. The wealth of his grandfather was reported in the school to be prodigious. The Rev. Mr. Veal used to compliment Georgy upon it personally, warning him that he was destined for a high station; that it became him to prepare, by sedulity and docility in youth, for the lofty duties to which he would be called in mature age; that obedience in the child was the best preparation for command in the man; and that he therefore begged George would not bring toffee into the school and ruin the health of the Masters Bangles, who had everything they wanted at the elegant and abundant table of Mrs. Veal. | Сам Джорджи, подобно десятку других учеников, был только приходящим: он приезжал по утрам под охраной своего друга, мистера Роусона, и, если стояла хорошая погода, уезжал после обеда верхом на пони в сопровождении грума. В школе считалось, что дедушка мальчика сказочно богат. Преподобный мистер Вил сам поздравил Джорджа с этим обстоятельством, указывая ему, что он предназначен судьбой к занятию видного положения и ему следует, проявляя усердие и прилежание в юности, подготовляться к высоким обязанностям, к которым он будет призван в зрелом возрасте, ибо послушание ребенка - лучший залог его способности повелевать, когда он станет мужчиной. Поэтому он просит Джорджи не привозить в школу леденцов и не расстраивать здоровье молодых Бенглсов, которые получают все, что им нужно, за изысканным и обильным столом миссис Вил. |
| With respect to learning, "the Curriculum," as Mr. Veal loved to call it, was of prodigious extent, and the young gentlemen in Hart Street might learn a something of every known science. The Rev. Mr. Veal had an orrery, an electrifying machine, a turning lathe, a theatre (in the wash-house), a chemical apparatus, and what he called a select library of all the works of the best authors of ancient and modern times and languages. He took the boys to the British Museum and descanted upon the antiquities and the specimens of natural history there, so that audiences would gather round him as he spoke, and all Bloomsbury highly admired him as a prodigiously well-informed man. And whenever he spoke (which he did almost always), he took care to produce the very finest and longest words of which the vocabulary gave him the use, rightly judging that it was as cheap to employ a handsome, large, and sonorous epithet, as to use a little stingy one. | Что касается обучения, то curriculum {Программа (лат.).} его, как любил выражаться мистер Вил, был чрезвычайно обширен, и молодым джентльменам на Харт-стрит приходилось обучаться понемногу всем известным миру наукам. У преподобного мистера Вила была заводная модель звездного неба, электрическая машина, токарный станок, театр (в прачечной), несколько пробирок и колб и то, что он называл избранной библиотекой, заключавшей в себе все творения лучших авторов древности и нашего времени на всех языках. Он водил мальчиков в Британский музей и разглагольствовал там о древностях и образцах по отделу естествознания, так что вокруг него собирались толпы слушателей, и все в Блумсбери восхищались им, как удивительно образованным человеком. И когда бы он ни говорил (а говорил он почти без передышки), он старался подбирать самые красивые и самые длинные слова, какие только мог почерпнуть из словаря, справедливо рассуждая, что эти красивые, полновесные и звучлые слова обходятся ему не дороже, чем всякая односложная мелочь. |
| Thus he would say to George in school, | Так он, например, говорил Джорджу в школе; |
| "I observed on my return home from taking the indulgence of an evening's scientific conversation with my excellent friend Doctor Bulders--a true archaeologian, gentlemen, a true archaeologian--that the windows of your venerated grandfather's almost princely mansion in Russell Square were illuminated as if for the purposes of festivity. Am I right in my conjecture that Mr. Osborne entertained a society of chosen spirits round his sumptuous board last night?" | - Возвращаясь домой после ученого собеседования, коим меня удостоил вчера вечером мой превосходный друг, доктор Балдерс - истинный археолог, джентльмены, истинный археолог, - я заметил, что окна несравненно-роскошного особняка вашего всеми почитаемого дедушки на Рассел-сквер были освещены, как бы по причине празднества. Правильно ли я умозаключаю из этого, что вчера вокруг пышного стола мистера Осборна собиралось общество избранных умов? |
| Little Georgy, who had considerable humour, and used to mimic Mr. Veal to his face with great spirit and dexterity, would reply that Mr. V. was quite correct in his surmise. | Маленький Джорджи, не лишенный чувства юмора и передразнивавший мистера Вила прямо в лицо с большой отвагой и ловкостью, отвечал, что мистер Вил совершенно прав в своей догадке. |
| "Then those friends who had the honour of partaking of Mr. Osborne's hospitality, gentlemen, had no reason, I will lay any wager, to complain of their repast. I myself have been more than once so favoured. (By the way, Master Osborne, you came a little late this morning, and have been a defaulter in this respect more than once.) I myself, I say, gentlemen, humble as I am, have been found not unworthy to share Mr. Osborne's elegant hospitality. And though I have feasted with the great and noble of the world--for I presume that I may call my excellent friend and patron, the Right Honourable George Earl of Bareacres, one of the number--yet I assure you that the board of the British merchant was to the full as richly served, and his reception as gratifying and noble. Mr. Bluck, sir, we will resume, if you please, that passage of Eutropis, which was interrupted by the late arrival of Master Osborne." | - В таком случае, джентльмены, я готов биться об заклад, что у друзей, имевших честь пользоваться гостеприимством мистера Осборна, не было никаких причин жаловаться на угощение. Я сам не раз пользовался благосклонностью этого радушного хозяина... Кстати, мистер Осборн, вы приехали сегодня утром с небольшим опозданием и неоднократно уже грешили в этом отношении... Итак, джентльмены, я сам, несмотря на всю свою скромность, не был сочтен недостойным того, чтобы воспользоваться изысканным гостеприимством мистера Осборна. И хотя я пиршествовал с великими и знатными мира сего - ибо считаю, что могу причислить к их сонму своего превосходного друга и покровителя, высокопочтенного графа Джорджа Бейракрса, - однако заверяю вас, что стол английского негоцианта был не менее богато сервирован, а прием, оказанный гостям, не менее любезен и благороден... А теперь, мистер Блак, я попрошу вас продолжать чтение отрывка из Евтропия, которое было прервано поздним прибытием мистера Осборна. |
| To this great man George's education was for some time entrusted. Amelia was bewildered by his phrases, but thought him a prodigy of learning. That poor widow made friends of Mrs. Veal, for reasons of her own. She liked to be in the house and see Georgy coming to school there. She liked to be asked to Mrs. Veal's conversazioni, which took place once a month (as you were informed on pink cards, with AOHNH engraved on them), and where the professor welcomed his pupils and their friends to weak tea and scientific conversation. Poor little Amelia never missed one of these entertainments and thought them delicious so long as she might have Georgy sitting by her. And she would walk from Brompton in any weather, and embrace Mrs. Veal with tearful gratitude for the delightful evening she had passed, when, the company having retired and Georgy gone off with Mr. Rowson, his attendant, poor Mrs. Osborne put on her cloaks and her shawls preparatory to walking home. | Вот этому-то великому человеку и было доверено на некоторое время воспитание Джорджа. Эмилию ошеломляли его высокопарные фразы, но она считала его чудом учености. Бедная вдова подружилась с миссис Вил, - на то у нее были свои причины. Она любила бывать в этом доме и видеть, как Джордж приезжает туда учиться. Она любила получать приглашения к миссис Вил на conversazioni {Вечера (итал.).}, которые устраивались раз в месяц (как сообщала вам розовая карточка с выгравированным на ней словом AФHNH {Афина (греч.).}) и на которых профессор угощал своих учеников и их друзей жидким чаем и ученой беседой. Бедная Эмилия никогда не пропускала ни одного такого собрания и считала их восхитительными, раз с нею рядом сидел Джорджи. Она приходила пешком из Бромптона в любую погоду, а когда гости расходились и Джорджи уезжал со своим слугой мистером Роусоном, бедная миссис Осборн надевала накидку, закутывалась в шали, готовясь к обратному путешествию домой, и целовала миссис Вил со слезами благодарности за чудесно проведенный вечер. |
| As for the learning which Georgy imbibed under this valuable master of a hundred sciences, to judge from the weekly reports which the lad took home to his grandfather, his progress was remarkable. The names of a score or more of desirable branches of knowledge were printed in a table, and the pupil's progress in each was marked by the professor. In Greek Georgy was pronounced aristos, in Latin optimus, in French tres bien, and so forth; and everybody had prizes for everything at the end of the year. Even Mr. Swartz, the wooly- headed young gentleman, and half-brother to the Honourable Mrs. Mac Mull, and Mr. Bluck, the neglected young pupil of three-and-twenty from the agricultural district, and that idle young scapegrace of a Master Todd before mentioned, received little eighteen-penny books, with "Athene" engraved on them, and a pompous Latin inscription from the professor to his young friends. | Если говорить о знаниях, которые впитывал в себя Джорджи под руководством этого ценного и разностороннего наставника, то, судя по еженедельным отчетам, которые мальчик привозил деду, успехи его были замечательны. На особой карточке были напечатаны одно под другим названия, по крайней мере, двух десятков полезных наук, и успех ученика в каждой из них отмечался учителем в особой графе. По греческому языку у Джорджи значилось aristos {Отличный, хороший (греч.).}, по латинскому - optimus {Наилучший (лат.).}, по французскому - tres bien {Очень хорошо (франц.).} и т. д., а в конце года все ученики по всем предметам получали награды. Даже мистер Суорц, курчавый молодой джентльмен, сводный брат почтенной миссис Мак-Мул, и мистер Блак, двадцатитрехлетний недоросль из сельского округа, и этот ленивый юный повеса - уже упоминавшийся выше мистер Тодд - получали восемнадцатипенсовые книжечки с напечатанным на них словом AФHNH и пышной латинской надписью от учителя его юным друзьям. |
| The family of this Master Todd were hangers-on of the house of Osborne. The old gentleman had advanced Todd from being a clerk to be a junior partner in his establishment. | Все члены семьи мистера Тодда состояли прихлебателями в доме Осборна. Старый джентльмен возвысил Тодда с должности клерка до младшего совладельца своей фирмы. |
| Mr. Osborne was the godfather of young Master Todd (who in subsequent life wrote Mr. Osborne Todd on his cards and became a man of decided fashion), while Miss Osborne had accompanied Miss Maria Todd to the font, and gave her protegee a prayer-book, a collection of tracts, a volume of very low church poetry, or some such memento of her goodness every year. Miss O. drove the Todds out in her carriage now and then; when they were ill, her footman, in large plush smalls and waistcoat, brought jellies and delicacies from Russell Square to Coram Street. Coram Street trembled and looked up to Russell Square indeed, and Mrs. Todd, who had a pretty hand at cutting out paper trimmings for haunches of mutton, and could make flowers, ducks, &c., out of turnips and carrots in a very creditable manner, would go to "the Square," as it was called, and assist in the preparations incident to a great dinner, without even so much as thinking of sitting down to the banquet. If any guest failed at the eleventh hour, Todd was asked to dine. Mrs. Todd and Maria came across in the evening, slipped in with a muffled knock, and were in the drawing-room by the time Miss Osborne and the ladies under her convoy reached that apartment--and ready to fire off duets and sing until the gentlemen came up. Poor Maria Todd; poor young lady! How she had to work and thrum at these duets and sonatas in the Street, before they appeared in public in the Square! | Мистер Осборн был крестным отцом юного мистера Тодда (который в последующей своей жизни печатал на визитных карточках "мистер Осборн Тодд" и сделался весьма светским человеком), а мисс Осборн воспринимала от купели мисс Марию Тодд и ежегодно, в знак своего расположения, дарила крестнице молитвенник, коллекцию назидательных брошюр, томик духовных стихов или еще какую-нибудь памятку в этом роде. Мисс Осборн иногда вывозила Тоддов на прогулку в своем экипаже; когда они болели, ее лакей, в коротких плюшевых штанах и жилете, приносил с Рассел-сквер на Корем-стрит варенье и разные лакомства. Корем-стрит, разумеется, трепетала и взирала на Рассел-сквер снизу вверх. Миссис Тодд, большая искусница по части вырезывания из бумаги украшений для бараньих окороков и умевшая также делать отличные цветы, уточек и т. д. из репы и моркови, частенько ходила на "Сквер", как она говорила, и принимала участие в приготовлениях к званому обеду, не допуская даже мысли о своем присутствии на самом обеде. Если в последнюю минуту какой-нибудь гость не являлся, тогда приглашали обедать Тодда. Миссис же Тодд приходила с Марией вечерком, робко стучалась у подъезда, и к тому времени, когда мисс Осборн и находившиеся под ее конвоем дамы входили в гостиную, мать и дочь оказывались там, готовые петь дуэты, пока не появятся джентльмены. Бедная Мария Тодд, бедная девушка! Сколько ей приходилось работать и пыхтеть над этими дуэтами и сонатами у себя дома, прежде чем они исполнялись публично на Рассел-сквер! |
| Thus it seemed to be decreed by fate that Georgy was to domineer over everybody with whom he came in contact, and that friends, relatives, and domestics were all to bow the knee before the little fellow. It must be owned that he accommodated himself very willingly to this arrangement. Most people do so. And Georgy liked to play the part of master and perhaps had a natural aptitude for it. | Таким образом, словно самой судьбой было предназначено, чтобы Джорджи владычествовал над каждым, с кем он соприкасался, а все друзья, родственники и слуги преклоняли бы перед ним колени. Нужно признаться, что он весьма охотно мирился с подобным положением. Мало кто с этим не мирится. И Джорджи нравилось играть роль властелина, к которой у него, возможно, была врожденная склонность. |
| In Russell Square everybody was afraid of Mr. Osborne, and Mr. Osborne was afraid of Georgy. The boy's dashing manners, and offhand rattle about books and learning, his likeness to his father (dead unreconciled in Brussels yonder) awed the old gentleman and gave the young boy the mastery. The old man would start at some hereditary feature or tone unconsciously used by the little lad, and fancy that George's father was again before him. He tried by indulgence to the grandson to make up for harshness to the elder George. People were surprised at his gentleness to the boy. He growled and swore at Miss Osborne as usual, and would smile when George came down late for breakfast. | В доме на Рассел-сквер все трепетали перед мистером Осборном, а мистер Осборн трепетал перед Джорджи. Бойкие манеры мальчика, его развязная болтовня о книгах и учении, его сходство с отцом (что лежал мертвый и непрощенный в далеком Брюсселе) пугали старика и отдавали его во власть мальчику. Старик вздрагивал при каком-нибудь передавшемся по наследству жесте или интонации мальчугана, и ему мерещилось, что перед ним снова отец Джорджи. Он старался снисходительностью к внуку загладить свою жестокость но отношению к старшему Джорджу. Все удивлялись его ласковому обращению с ребенком. Он, как и прежде, ворчал и кричал на мисс Осборн, но улыбался, когда Джорджи опаздывал к завтраку. |
| Miss Osborne, George's aunt, was a faded old spinster, broken down by more than forty years of dulness and coarse usage. It was easy for a lad of spirit to master her. And whenever George wanted anything from her, from the jam-pots in her cupboards to the cracked and dry old colours in her paint-box (the old paint-box which she had had when she was a pupil of Mr. Smee and was still almost young and blooming), Georgy took possession of the object of his desire, which obtained, he took no further notice of his aunt. | Мисс Осборн, тетушка Джорджа, была увядшей старой девой, сильно сдавшей под бременем более чем сорокалетней скуки и грубого обращения. Смышленому мальчику ничего не стоило поработить ее. И когда Джорджу что-нибудь было от нее нужно, - от банки варенья в буфете до потрескавшихся и высохших красок в плоском ящичке (старом ящичке, который сохранился у нее с той поры, когда она училась у мистера Сми и была еще почти молодой и цветущей), - он завладевал предметом своих желаний, а добившись своего, попросту переставал замечать тетку. |
| For his friends and cronies, he had a pompous old schoolmaster, who flattered him, and a toady, his senior, whom he could thrash. It was dear Mrs. Todd's delight to leave him with her youngest daughter, Rosa Jemima, a darling child of eight years old. The little pair looked so well together, she would say (but not to the folks in "the Square," we may be sure) "who knows what might happen? Don't they make a pretty little couple?" the fond mother thought. | Его друзьями и наперсниками были напыщенный старый школьный учитель, льстивший мальчику, и подлиза, который был несколько его старше и которого он мог колотить. Славная миссис Тодд с восторгом позволяла Джорджу играть со своей младшей дочерью, Розой Джемаймой, очаровательной восьмилетней девочкой. "Малышам так хорошо вместе", - говаривала миссис Тодд (разумеется, не обитателям "Сквера"!). "Кто знает, что может случиться! Ну, не чудесная ли парочка!" - думала про себя любящая мать. |
| The broken-spirited, old, maternal grandfather was likewise subject to the little tyrant. He could not help respecting a lad who had such fine clothes and rode with a groom behind him. Georgy, on his side, was in the constant habit of hearing coarse abuse and vulgar satire levelled at John Sedley by his pitiless old enemy, Mr. Osborne. Osborne used to call the other the old pauper, the old coal-man, the old bankrupt, and by many other such names of brutal contumely. How was little George to respect a man so prostrate? A few months after he was with his paternal grandfather, Mrs. Sedley died. There had been little love between her and the child. He did not care to show much grief. He came down to visit his mother in a fine new suit of mourning, and was very angry that he could not go to a play upon which he had set his heart. | Дед с материнской стороны, дряхлый, упавший духом старик, тоже был в подчинении у маленького тирана. Он не мог не чувствовать почтения к мальчику, у которого такое красивое платье, который ездит верхом в сопровождении грума. С другой стороны, Джорджи постоянно слышал грубую брань и насмешки, расточаемые по адресу Джона Седли его безжалостным старым врагом, мистером Осборном. Осборн иначе не называл его, как старым нищим, старым угольщиком, старым банкротом и многими другими подобными же грубо-презрительными наименованиями. Как же было маленькому Джорджу уважать столь низко павшего человека? Через несколько месяцев после переселения мальчика на Рассел-сквер умерла миссис Седли. Между нею и ребенком никогда не было близости. Он не постарался хотя бы притвориться огорченным. Он приехал в красивом новом траурном костюмчике навестить мать и был очень недоволен, что ему не позволили пойти в театр на представление, о котором он давно мечтал. |
| The illness of that old lady had been the occupation and perhaps the safeguard of Amelia. What do men know about women's martyrdoms? We should go mad had we to endure the hundredth part of those daily pains which are meekly borne by many women. Ceaseless slavery meeting with no reward; constant gentleness and kindness met by cruelty as constant; love, labour, patience, watchfulness, without even so much as the acknowledgement of a good word; all this, how many of them have to bear in quiet, and appear abroad with cheerful faces as if they felt nothing. Tender slaves that they are, they must needs be hypocrites and weak. | Болезнь старой леди поглощала все время Эмилии и, пожалуй, послужила ей во спасение. Что знают мужчины о мученичестве женщин? Мы сошли бы с ума, если бы нам пришлось претерпевать сотую долю тех ежедневных мучений, которые многие женщины переносят так смиренно. Нескончаемое рабство, не получающее никакой награды; неизменная кротость и ласка, встречаемая столь же неизменной жестокостью; любовь, труд, терпение, заботы - и ни единого доброго слова в награду. Сколько их, что должны переносить все это спокойно и появляться на людях с ясным лицом, словно они ничего не чувствуют! Нежно любящие рабыни, как им приходится лицемерить! |
| From her chair Amelia's mother had taken to her bed, which she had never left, and from which Mrs. Osborne herself was never absent except when she ran to see George. The old lady grudged her even those rare visits; she, who had been a kind, smiling, good-natured mother once, in the days of her prosperity, but whom poverty and infirmities had broken down. Her illness or estrangement did not affect Amelia. They rather enabled her to support the other calamity under which she was suffering, and from the thoughts of which she was kept by the ceaseless calls of the invalid. Amelia bore her harshness quite gently; smoothed the uneasy pillow; was always ready with a soft answer to the watchful, querulous voice; soothed the sufferer with words of hope, such as her pious simple heart could best feel and utter, and closed the eyes that had once looked so tenderly upon her. | Мать Эмилии в один прекрасный день слегла и уже больше не вставала. Миссис Осборн не отходила от ее постели, кроме тех случаев, когда спешила на свидание с сыном. Старуха ворчала на нее даже за эти редкие отлучки; когда-то, в дни своего благополучия, она была доброй, ласковой матерью, - бедность и болезни сломили ее. Но холодность матери и уход за нею не тяготили Эмилию. Скорее они помогали ей переносить другое, неотступное горе, от мысли о котором ее отвлекали нескончаемые призывы больной. Эмилия терпела ее капризы с полнейшей кротостью; поправляла подушку, всегда имела наготове ласковый ответ на беспокойную воркотню и упреки, утешала страдалицу словами надежды, какие могла найти в своем простом благочестивом сердце; и сама закрыла глаза, когда-то глядевшие на нее с такой нежностью. |
| Then all her time and tenderness were devoted to the consolation and comfort of the bereaved old father, who was stunned by the blow which had befallen him, and stood utterly alone in the world. His wife, his honour, his fortune, everything he loved best had fallen away from him. There was only Amelia to stand by and support with her gentle arms the tottering, heart-broken old man. We are not going to write the history: it would be too dreary and stupid. I can see Vanity Fair yawning over it d'avance. | А затем она все свое время и заботы посвятила осиротевшему старику отцу, который был сражен обрушившимся на него ударом и остался совершенно один на белом свете. Его жена, его честь, его богатство - все, что он любил больше всего, было отнято навсегда. У него осталась только Эмилия, - она одна могла теперь поддерживать своими нежными руками немощного старика с разбитым сердцем. Мы не будем писать об этом подробно - слишком это грустная и неинтересная повесть. Я уже вижу, как Ярмарка Тщеславия зевает, читая ее. |
| One day as the young gentlemen were assembled in the study at the Rev. Mr. Veal's, and the domestic chaplain to the Right Honourable the Earl of Bareacres was spouting away as usual, a smart carriage drove up to the door decorated with the statue of Athene, and two gentlemen stepped out. The young Masters Bangles rushed to the window with a vague notion that their father might have arrived from Bombay. The great hulking scholar of three-and-twenty, who was crying secretly over a passage of Eutropius, flattened his neglected nose against the panes and looked at the drag, as the laquais de place sprang from the box and let out the persons in the carriage. | Однажды, когда молодые джентльмены собрались в кабинете преподобного мистера Вила и капеллан высокопочтенного графа Бейракрса, по обыкновению, разглагольствовал перед ними, к "подъезду, украшенному статуей Афины, подкатил изящный экипаж, и из него вышли два джентльмена. Молодые Бенглсы кинулись к окну со смутной мыслью, не приехал ли из Бомбея их отец. Двадцатитрехлетний верзила, плакавший тайком над отрывком из Евтропия, прижался своим грязным носом к окопному стеклу и глядел на запряжку, пока ливрейный лакей спрыгивал с козел и помогал седокам выйти из экипажа. |
| "It's a fat one and a thin one," Mr. Bluck said as a thundering knock came to the door. | - Один толстый, а другой худой, - сказал мистер Блак, и в эту минуту раздался громкий стук в дверь. |
| Everybody was interested, from the domestic chaplain himself, who hoped he saw the fathers of some future pupils, down to Master Georgy, glad of any pretext for laying his book down. | Все оживились, начиная с самого капеллана, который уже возымел надежду, что перед ним отцы его будущих учеников, и кончая мистером Джорджем, который рад был любому предлогу, чтобы отложить книгу. |
| The boy in the shabby livery with the faded copper buttons, who always thrust himself into the tight coat to open the door, came into the study and said, | Мальчик в тесной потертой ливрее с потускневшими медными пуговицами, которую он напяливал на себя, когда приходилось открывать дверь, вошел в кабинет и доложил: |
| "Two gentlemen want to see Master Osborne." | - Два джентльмена желают видеть мистера Осборна. |
| The professor had had a trifling altercation in the morning with that young gentleman, owing to a difference about the introduction of crackers in school-time; but his face resumed its habitual expression of bland courtesy as he said, | У наставника в то утро был с этим юным джентльменом не совсем приятный разговор, вызванный несходством мнений об уместности в школьном помещении хлопушек, но лицо его приняло обычное выражение кроткой вежливости, и он сказал: |
| "Master Osborne, I give you full permission to go and see your carriage friends--to whom I beg you to convey the respectful compliments of myself and Mrs. Veal." | - Мистер Осборн, я даю вам разрешение повидаться с вашими друзьями, прибывшими в коляске, коим прошу вас передать почтительный привет как от меня лично, так и от миссис Вил. |
| Georgy went into the reception-room and saw two strangers, whom he looked at with his head up, in his usual haughty manner. One was fat, with mustachios, and the other was lean and long, in a blue frock-coat, with a brown face and a grizzled head. | Джорджи вышел в приемную и, увидев там двух незнакомцев, стал рассматривать их, задрав голову, со своей обычной надменной манерой. Один был толстяк с усами, а другой - тощий и длинный, в синем сюртуке, загорелый, с сильной проседью. |
| "My God, how like he is!" said the long gentleman with a start. "Can you guess who we are, George?" | - Боже мой, как похож! - сказал длинный джентльмен. - Ты догадываешься, кто мы такие, Джордж? |
| The boy's face flushed up, as it did usually when he was moved, and his eyes brightened. | Лицо мальчика вспыхнуло, как всегда бывало, когда он волновался, и глаза заблестели. |
| "I don't know the other," he said, "but I should think you must be Major Dobbin." | - Того джентльмена я не знаю, - сказал он, - а вы, должно быть, майор Доббин. |
| Indeed it was our old friend. His voice trembled with pleasure as he greeted the boy, and taking both the other's hands in his own, drew the lad to him. | И правда, это был наш старый друг. Его голос дрожал от радости, когда он здоровался с мальчиком, и, взяв его за обе руки, он притянул юнца к себе. |
| "Your mother has talked to you about me--has she?" he said. | - Значит, мама тебе рассказывала обо мне, да? - спросил он. |
| "That she has," Georgy answered, "hundreds and hundreds of times." | - Еще бы, - отвечал Джордж, - сколько раз! |
| English | Русский |
| It was one of the many causes for personal pride with which old Osborne chose to recreate himself that Sedley, his ancient rival, enemy, and benefactor, was in his last days so utterly defeated and humiliated as to be forced to accept pecuniary obligations at the hands of the man who had most injured and insulted him. The successful man of the world cursed the old pauper and relieved him from time to time. As he furnished George with money for his mother, he gave the boy to understand by hints, delivered in his brutal, coarse way, that George's maternal grandfather was but a wretched old bankrupt and dependant, and that John Sedley might thank the man to whom he already owed ever so much money for the aid which his generosity now chose to administer. George carried the pompous supplies to his mother and the shattered old widower whom it was now the main business of her life to tend and comfort. The little fellow patronized the feeble and disappointed old man. | Одной из многих причин для чувства гордости, которым тешил себя старик Осборн, было сознание, что Седли, старинный его соперник, враг и благодетель, в конце своей жизни дошел до такого унижения, что вынужден принимать денежные подачки из рук человека, который больше всех преследовал и оскорблял его. Процветающий делец ругательски ругал старого нищего, но время от времени оказывал ему помощь. Снабжая Джорджи деньгами для его матери, он грубыми и неуклюжими намеками давал мальчику понять, что его другой дед - жалкий старый банкрот и приживальщик и что Джон Седли обязан благодарить человека, - которому он уже и без того должен столько денег, - за помощь, ныне великодушно ему оказываемую. Джорджи вместе с деньгами передавал эти самодовольные заявления своей матери и сломленному горем старику вдовцу, заботиться и ухаживать за которым стало теперь главным занятием в жизни Эмилии. Мальчуган оказывал покровительство слабому, отчаявшемуся старику. |
| It may have shown a want of "proper pride" in Amelia that she chose to accept these money benefits at the hands of her father's enemy. But proper pride and this poor lady had never had much acquaintance together. A disposition naturally simple and demanding protection; a long course of poverty and humility, of daily privations, and hard words, of kind offices and no returns, had been her lot ever since womanhood almost, or since her luckless marriage with George Osborne. You who see your betters bearing up under this shame every day, meekly suffering under the slights of fortune, gentle and unpitied, poor, and rather despised for their poverty, do you ever step down from your prosperity and wash the feet of these poor wearied beggars? The very thought of them is odious and low. "There must be classes--there must be rich and poor," Dives says, smacking his claret (it is well if he even sends the broken meat out to Lazarus sitting under the window). Very true; but think how mysterious and often unaccountable it is--that lottery of life which gives to this man the purple and fine linen and sends to the other rags for garments and dogs for comforters. | Быть может, Эмилия обнаруживала недостаток "надлежащей гордости", принимая помощь от врага своего отца. Но "надлежащая гордость" никогда не была свойственна этой страдалице. С тех пор как кончилось ее детство - со времени ее несчастного брака с Джорджем Осборном, - уделом этой простой и слабой женщины была смиренная бедность, ежедневные лишения, грубые слова и неблагодарность в ответ на ее любовь и услуги. О вы, взирающие на то, как ваши ближние изо дня в день несут такой позор, безропотно страдают под ударами судьбы, ни в ком не встречая сочувствия и только презираемые за свою бедность, - разве вы когда-нибудь снисходите к ним с высоты своего благополучия и обмываете ноги этим бедным усталым нищим? Одна мысль о них вам противна и унизительна. "Классы должны существовать, должны быть и богатые и бедные", - говорит богач, смакуя красное винцо (хорошо еще, если он посылает крохи со стола своего бедному Лазарю, сидящему под окном). Совершенно верно! Но подумайте только, как таинственна и часто непостижима бывает жизненная лотерея, которая одному дает порфиру и виссон, а другому посылает лохмотья вместо одежды и псов вместо утешителей. |
| So I must own that, without much repining, on the contrary with something akin to gratitude, Amelia took the crumbs that her father- in-law let drop now and then, and with them fed her own parent. Directly she understood it to be her duty, it was this young woman's nature (ladies, she is but thirty still, and we choose to call her a young woman even at that age) it was, I say, her nature to sacrifice herself and to fling all that she had at the feet of the beloved object. During what long thankless nights had she worked out her fingers for little Georgy whilst at home with her; what buffets, scorns, privations, poverties had she endured for father and mother! And in the midst of all these solitary resignations and unseen sacrifices, she did not respect herself any more than the world respected her, but I believe thought in her heart that she was a poor-spirited, despicable little creature, whose luck in life was only too good for her merits. O you poor women! O you poor secret martyrs and victims, whose life is a torture, who are stretched on racks in your bedrooms, and who lay your heads down on the block daily at the drawing-room table; every man who watches your pains, or peers into those dark places where the torture is administered to you, must pity you--and--and thank God that he has a beard. I recollect seeing, years ago, at the prisons for idiots and madmen at Bicetre, near Paris, a poor wretch bent down under the bondage of his imprisonment and his personal infirmity, to whom one of our party gave a halfpenny worth of snuff in a cornet or "screw" of paper. The kindness was too much for the poor epileptic creature. He cried in an anguish of delight and gratitude: if anybody gave you and me a thousand a year, or saved our lives, we could not be so affected. And so, if you properly tyrannize over a woman, you will find a h'p'orth of kindness act upon her and bring tears into her eyes, as though you were an angel benefiting her. | Итак, я должен признать, что Эмилия без особых терзаний - наоборот, с чувством, близким к благодарности, - принимала крохи, которые свекор время от времени бросал ей, и кормила ими своего родителя. Таков был характер это молодой женщины (милые дамы, Эмилии сейчас всего лишь тридцать лет, и мы позволяем себе называть ее молодой женщиной), - так вот, говорю я, таков был характер Эмилии, что она всю себя приносила в жертву и повергала все, что имела, к ногам любимого существа. Сколько долгих безотрадных ночей она трудилась для маленького Джорджи, когда тот жил дома с нею; какие удары, упреки, лишения, нужду выносила ради отца и матери! И в этой жизни, полной незаметных жертв и отречений, она уважала себя ничуть не больше, чем уважал ее свет, - в глубине сердца она, вероятно, считала себя ничтожной, заурядной женщиной, которой повезло больше, чем она того заслуживала. Бедные женщины! Бедные мученицы и жертвы, чья жизнь - сплошная пытка, каждую ночь вы терпите муки на своем ложе, каждый день кладете голову на плаху в гостиных. Всякий мужчина, взирающий на ваши мучения или заглядывающий в те мрачные места, где вас пытают, должен пожалеть вас и... и возблагодарить господа бога за свою бороду! Помню, много лет тому назад я видел в тюрьме для слабоумных и сумасшедших в Бисетре, вблизи Парижа, несчастное существо, согбенное под игом заточения и болезни. Кто-то из нас дал ему щепотку грошового табаку в бумажном фунтике. Такая милость была слишком велика для бедного идиота: он заплакал от восторга и благодарности; мы с вами не были бы так тронуты, если бы кто подарил нам тысячу фунтов годового дохода или спас нам жизнь. И вот, если должным образом тиранить женщину, можно увидеть, как грошовый знак внимания трогает ее, вызывает слезы на ее глазах, словно вы ангел, оказывающий ей благодеяние! |
| Some such boons as these were the best which Fortune allotted to poor little Amelia. Her life, begun not unprosperously, had come down to this--to a mean prison and a long, ignoble bondage. Little George visited her captivity sometimes and consoled it with feeble gleams of encouragement. Russell Square was the boundary of her prison: she might walk thither occasionally, but was always back to sleep in her cell at night; to perform cheerless duties; to watch by thankless sick-beds; to suffer the harassment and tyranny of querulous disappointed old age. How many thousands of people are there, women for the most part, who are doomed to endure this long slavery?--who are hospital nurses without wages--sisters of Charity, if you like, without the romance and the sentiment of sacrifice--who strive, fast, watch, and suffer, unpitied, and fade away ignobly and unknown. | Вот такие-то благодеяния и были самым отрадным, что фортуна посылала в дар бедной маленькой Эмилии. Жизнь ее, начавшаяся так счастливо, свелась к тюремному существованию, к долгому унизительному рабству. Маленький Джордж иногда навещал мать, освещая ее тюрьму слабыми вспышками радости. А границей ее тюрьмы был Рассел-сквер: она могла время от времени ходить туда, но на ночь всегда должна была возвращаться в свою камеру, чтобы выполнять унылые обязанности, бодрствовать у постели больных, переносить придирки и тиранство ворчливых, во всем отчаявшихся стариков. Сколько тысяч людей, главным образом женщин, осуждено влачить такое долгое рабство! Это больничные сиделки, не получающие жалованья, - сестры милосердия, если вы предпочтете их так называть, но без романтических мыслей о самоотверженном служении людям; они терпят нужду и голод, не спят ночей, выбиваются из сил и увядают в жалкой безвестности. |
| The hidden and awful Wisdom which apportions the destinies of mankind is pleased so to humiliate and cast down the tender, good, and wise, and to set up the selfish, the foolish, or the wicked. Oh, be humble, my brother, in your prosperity! Be gentle with those who are less lucky, if not more deserving. Think, what right have you to be scornful, whose virtue is a deficiency of temptation, whose success may be a chance, whose rank may be an ancestor's accident, whose prosperity is very likely a satire. | Непостижимой и грозной силе, определяющей человеческие судьбы, угодно принижать и повергать в прах нежных, добрых и умных и возносить себялюбцев, глупцов и негодяев! О брат мой, будь смиренен в своем благополучии! Будь ласков с темп, кто менее счастлив, хотя и более заслуживает счастья. Подумай, какое ты имеешь право презирать, - ты, чья добродетель - лишь отсутствие искушений, чей успех, возможно, - дело случая, чье высокое положение - заслуга далекого предка, чье благополучие, по всей вероятности, - злая шутка судьбы. |
| They buried Amelia's mother in the churchyard at Brompton, upon just such a rainy, dark day as Amelia recollected when first she had been there to marry George. Her little boy sat by her side in pompous new sables. She remembered the old pew-woman and clerk. Her thoughts were away in other times as the parson read. But that she held George's hand in her own, perhaps she would have liked to change places with.... Then, as usual, she felt ashamed of her selfish thoughts and prayed inwardly to be strengthened to do her duty. | Мать Эмилии похоронили на бромптонском кладбище, в такой же дождливый, пасмурный день - вспомнилось Эмилии, - как когда она впервые приезжала сюда, чтобы обвенчаться с Джорджем. Сынишка, в новом пышном траурном платье, сидел рядом с нею. Она вспомнила старую сторожиху и причетника. Пока священник читал, она жила мыслями в прошедшем. Не будь сейчас в ее руке руки Джорджи, она, пожалуй, не прочь была бы поменяться местами с... Но тут, как обычно, она устыдилась своих себялюбивых дум и вознесла молитву о ниспослании ей сил для исполнения своего долга. |
| So she determined with all her might and strength to try and make her old father happy. She slaved, toiled, patched, and mended, sang and played backgammon, read out the newspaper, cooked dishes, for old Sedley, walked him out sedulously into Kensington Gardens or the Brompton Lanes, listened to his stories with untiring smiles and affectionate hypocrisy, or sat musing by his side and communing with her own thoughts and reminiscences, as the old man, feeble and querulous, sunned himself on the garden benches and prattled about his wrongs or his sorrows. What sad, unsatisfactory thoughts those of the widow were! The children running up and down the slopes and broad paths in the gardens reminded her of George, who was taken from her; the first George was taken from her; her selfish, guilty love, in both instances, had been rebuked and bitterly chastised. She strove to think it was right that she should be so punished. She was such a miserable wicked sinner. She was quite alone in the world. | И вот Эмилия решила приложить все силы и старания, чтобы скрасить жизнь старика отца. Она работала не покладая рук, штопала, чинила и стряпала, пела старику Седли и играла с ним в триктрак, читала ему вслух газеты, водила его гулять в Кенспнгтонский сад или на Бромптонский бульвар, слушала его рассказы, не уставая улыбаться и ласково лицемерить, или же сидела, задумавшись, рядом с ним, предаваясь своим мыслям и воспоминаниям, пока слабый и ворчливый старик грелся на солнышке и болтал о своих горестях и невзгодах. Как печальны, как безотрадны были думы вдовы! Дети, бегавшие по склонам и по широким дорожкам бульвара, напоминали ей о Джорджи, отнятом у нее. Первый Джордж был тоже у нее отнят, - ее эгоистичная, грешная любовь в обоих случаях была отвергнута и жестоко наказана. Она старалась убедить себя в том, что заслуженно понесла такую кару: жалкая, несчастная грешница! Она была совсем одна на свете. |
| I know that the account of this kind of solitary imprisonment is insufferably tedious, unless there is some cheerful or humorous incident to enliven it--a tender gaoler, for instance, or a waggish commandant of the fortress, or a mouse to come out and play about Latude's beard and whiskers, or a subterranean passage under the castle, dug by Trenck with his nails and a toothpick: the historian has no such enlivening incident to relate in the narrative of Amelia's captivity. Fancy her, if you please, during this period, very sad, but always ready to smile when spoken to; in a very mean, poor, not to say vulgar position of life; singing songs, making puddings, playing cards, mending stockings, for her old father's benefit. So, never mind, whether she be a heroine or no; or you and I, however old, scolding, and bankrupt--may we have in our last days a kind soft shoulder on which to lean and a gentle hand to soothe our gouty old pillows. | Я знаю, что повесть о таком одиночном заключении невыносимо скучна, если ее не оживляют какие-нибудь веселые или смешные черточки: например, чувствительный тюремщик, болтливый комендант крепости, мышонок, выбегающий из норки и резвящийся в бороде и бакенбардах Латюда, или подземный ход, прорытый Тренком под стеною замка при помощи собственных ногтей и зубочистки. Но летописцу, повествующему о пленении Эмилии, нечем оживить свой рассказ. Прошу вас помнить, читатель, что в эту пору ее жизни она была очень печальна, но всегда готова улыбнуться, если с нею заговорят; жила очень скромно, в большой бедности, пожалуй, даже в нужде; пела песни, месила пудинги, играла в карты, штопала носки - все для старика отца. Итак, пожалуйста, не ломайте себе голову над тем, героиня Эмилия или нет. А нам с вами, когда мы будем старыми, сварливыми и банкротами, дай бог найти на склоне наших дней нежное плечо, на которое можно будет опереться, и ласковую руку, которая поправит нам, подагрикам, смятую подушку. |
| Old Sedley grew very fond of his daughter after his wife's death, and Amelia had her consolation in doing her duty by the old man. | Старик Седли очень привязался к дочери после смерти жены. А дочь находила утешение в исполнении своих обязанностей по отношению к старику отцу. |
| But we are not going to leave these two people long in such a low and ungenteel station of life. Better days, as far as worldly prosperity went, were in store for both. Perhaps the ingenious reader has guessed who was the stout gentleman who called upon Georgy at his school in company with our old friend Major Dobbin. It was another old acquaintance returned to England, and at a time when his presence was likely to be of great comfort to his relatives there. | Но мы не собираемся долго оставлять этих двух людей в столь унизительных и неприличных условиях существования. Им суждено было узнать лучшие дни, поскольку дело идет о мирском благополучии. Быть может, проницательный читатель догадался, кто был тот полный джентльмен, который вместе с нашим старым другом, майором Доббином, приезжал в школу навестить Джорджа. Это был еще один наш старый знакомый, вернувшийся в Англию, и притом в такое время, когда его присутствие там должно было оказаться весьма полезным для его родственников. |
| Major Dobbin having easily succeeded in getting leave from his good- natured commandant to proceed to Madras, and thence probably to Europe, on urgent private affairs, never ceased travelling night and day until he reached his journey's end, and had directed his march with such celerity that he arrived at Madras in a high fever. His servants who accompanied him brought him to the house of the friend with whom he had resolved to stay until his departure for Europe in a state of delirium; and it was thought for many, many days that he would never travel farther than the burying-ground of the church of St. George's, where the troops should fire a salvo over his grave, and where many a gallant officer lies far away from his home. | Майору Доббину легко удалось получить от своего доброго командира разрешение съездить по неотложным личным делам в Мадрас, а оттуда, вероятно, и далее, в Европу; и он скакал без передышки днем и ночью, и так спешил, что прибыл в Мадрас в сильнейшей лихорадке. Сопровождавшие майора слуги привезли его в бреду в дом одного из друзей, у которого он предполагал пожить до своего отъезда в Европу. В течение многих, многих дней считалось, что он вообще никогда и никуда не поедет дальше кладбища при церкви св. Георгия, где солдаты дадут прощальный залп над его могилой и где не один доблестный офицер похоронен в чужой земле, вдали от родины. |
| Here, as the poor fellow lay tossing in his fever, the people who watched him might have heard him raving about Amelia. The idea that he should never see her again depressed him in his lucid hours. He thought his last day was come, and he made his solemn preparations for departure, setting his affairs in this world in order and leaving the little property of which he was possessed to those whom he most desired to benefit. The friend in whose house he was located witnessed his testament. He desired to be buried with a little brown hair-chain which he wore round his neck and which, if the truth must be known, he had got from Amelia's maid at Brussels, when the young widow's hair was cut off, during the fever which prostrated her after the death of George Osborne on the plateau at Mount St. John. | Те, кто ухаживал за бедным Доббином, могли услышать, как он, сжигаемый лихорадкой, произносил в бреду имя Эмилии. Мысль о том, что он никогда больше ее не увидит, угнетала его и в минуты просветления. Он думал, что пришел его последний час, и торжественно приготовился покинуть этот мир: привел в порядок свои земные дела и оставил свое небольшое состояние тем, кому больше всего на свете желал быть полезным. Друг, в доме которого он лежал, засвидетельствовал его завещание. Доббин выразил желание быть похороненным с цепочкой, сплетенной из каштановых волос, которую он носил на шее и которую, если сказать по правде, он получил от горничной Эмилии в Брюсселе, когда молодой вдове остригли волосы во время болезни, свалившей ее с ног после смерти Джорджа Осборна на Сен-Жанском плато. |
| He recovered, rallied, relapsed again, having undergone such a process of blood-letting and calomel as showed the strength of his original constitution. He was almost a skeleton when they put him on board the Ramchunder East Indiaman, Captain Bragg, from Calcutta, touching at Madras, and so weak and prostrate that his friend who had tended him through his illness prophesied that the honest Major would never survive the voyage, and that he would pass some morning, shrouded in flag and hammock, over the ship's side, and carrying down to the sea with him the relic that he wore at his heart. But whether it was the sea air, or the hope which sprung up in him afresh, from the day that the ship spread her canvas and stood out of the roads towards home, our friend began to amend, and he was quite well (though as gaunt as a greyhound) before they reached the Cape. | Доббин пришел в сознание, поправился немного и опять заболел, - только его железный организм и мог вообще выдержать такое количество кровопусканий и каломели. От него остался один скелет, и от слабости он не мог пошевелить рукой, когда его посадили на корабль "Ремчандер" под командой капитана Брэга, зашедший в Мадрас на пути из Калькутты. Друг, выходивший Доббина в своем доме, пророчил, что тот не перенесет путешествия и в одно прекрасное утро полетит за борт, завернутый во флаг и матросскую койку, унося с собой на дно моря реликвию, хранившуюся у него на сердце. Но было ли то под действием морского воздуха или от вновь всколыхнувшихся надежд, - только с того самого дня, как корабль распустил паруса и взял курс к дому, наш друг стал чувствовать себя лучше, а к тому времени, как они достигли мыса Доброй Надежды, он был совсем здоров (хотя и худ, как борзая). |
| "Kirk will be disappointed of his majority this time," he said with a smile; "he will expect to find himself gazetted by the time the regiment reaches home." | - Кирк будет разочарован - майорский чин на этот раз ему не достался, - говорил он, улыбаясь. - А он-то надеется прочесть в "Газете" о своем повышении, когда полк вернется. |
| For it must be premised that while the Major was lying ill at Madras, having made such prodigious haste to go thither, the gallant --th, which had passed many years abroad, which after its return from the West Indies had been baulked of its stay at home by the Waterloo campaign, and had been ordered from Flanders to India, had received orders home; and the Major might have accompanied his comrades, had he chosen to wait for their arrival at Madras. | Нужно пояснить, что пока наш майор лежал больным в Мадрасе, куда ему так не терпелось попасть, доблестный ***полк, проведший много лет за пределами родины и по возвращении из Вест-Индии прервавший свою стоянку в Англии из-за кампании, закончившейся Ватерлоо, а затем переброшенный из Фландрии в Индию, теперь получил приказ вернуться домой. Таким образом, майор мог бы совершить весь путь вместе со своими товарищами, пожелай он только дождаться их прибытия в Мадрас. |
| Perhaps he was not inclined to put himself in his exhausted state again under the guardianship of Glorvina. | Быть может, сейчас, когда он был так истощен, ему не улыбалось вновь оказаться под опекой Глорвины. |
| "I think Miss O'Dowd would have done for me," he said laughingly to a fellow-passenger, "if we had had her on board, and when she had sunk me, she would have fallen upon you, depend upon it, and carried you in as a prize to Southampton, Jos, my boy." | - Пожалуй, если бы мисс О'Дауд ехала вместе с нами, она тут бы меня и прикончила, - говорил он со смехом одному своему спутнику. - А утопив меня, она взялась бы за вас, можете быть в этом уверены, и привезла бы вас с собой с Саутгемптон в качестве приза, - так-то, мой милый Джоз! |
| For indeed it was no other than our stout friend who was also a passenger on board the Ramchunder. He had passed ten years in Bengal. Constant dinners, tiffins, pale ale and claret, the prodigious labour of cutcherry, and the refreshment of brandy-pawnee which he was forced to take there, had their effect upon Waterloo Sedley. A voyage to Europe was pronounced necessary for him--and having served his full time in India and had fine appointments which had enabled him to lay by a considerable sum of money, he was free to come home and stay with a good pension, or to return and resume that rank in the service to which his seniority and his vast talents entitled him. | В самом деле, этим пассажиром на борту "Ремчандера" был не кто иной, как наш толстый приятель. Он провел в Бенгалии десять лет. Бесконечные обеды, завтраки, светлое пиво и красное вино, чрезмерные труды по службе и коньяк с водою, к которому ему приходилось прибегать для подкрепления сил, оказали свое действие на Седли Ватерлооского - поездка в Европу была признана для него необходимой. Отслужив в Индии свой полный срок на отличном содержании, что позволило ему отложить значительную сумму денег, Джоз был волен ехать домой и остаться жить в Англии с хорошей пенсией или же вернуться в Индию и поступить на службу, приняв должность, на какую ему давали право его многолетние заслуги и редкостные дарования. |
| He was rather thinner than when we last saw him, but had gained in majesty and solemnity of demeanour. He had resumed the mustachios to which his services at Waterloo entitled him, and swaggered about on deck in a magnificent velvet cap with a gold band and a profuse ornamentation of pins and jewellery about his person. He took breakfast in his cabin and dressed as solemnly to appear on the quarter-deck as if he were going to turn out for Bond Street, or the Course at Calcutta. He brought a native servant with him, who was his valet and pipe-bearer and who wore the Sedley crest in silver on his turban. That oriental menial had a wretched life under the tyranny of Jos Sedley. Jos was as vain of his person as a woman, and took as long a time at his toilette as any fading beauty. The youngsters among the passengers, Young Chaffers of the 150th, and poor little Ricketts, coming home after his third fever, used to draw out Sedley at the cuddy-table and make him tell prodigious stories about himself and his exploits against tigers and Napoleon. He was great when he visited the Emperor's tomb at Longwood, when to these gentlemen and the young officers of the ship, Major Dobbin not being by, he described the whole battle of Waterloo and all but announced that Napoleon never would have gone to Saint Helena at all but for him, Jos Sedley. | Он немного похудел с тех пор, как мы видели его в последний раз, но зато приобрел больше величественности и важности в обхождении. Как ветеран Ватерлоо, он снова отпустил усы и расхаживал по палубе в великолепной бархатной фуражке с золотым галуном, разукрасив свою особу множеством всяких булавок и драгоценных камней. Он завтракал у себя в каюте, а перед тем как выйти на палубу, одевался так тщательно, словно ему предстояло фланировать по Бонд-стрит или по Корсо в Калькутте. Он вез с собою слугу-туземца, который был его лакеем, готовил ему кальян и носил на тюрбане серебряный герб семейства Седли. Этому слуге трудно приходилось у такого тирана, как Джоз Седли. Джоз следил за своей внешностью, словно женщина, и проводил за туалетом не меньше времени, чем какая-нибудь увядающая красавица. Пассажиры помоложе - юный Чефферс 150-го полка и бедняжка Рахите, возвращавшийся домой после третьего приступа лихорадки, - любили раззадорить Седли за столом в кают-компании и вызвать его на рассказы о поразительных подвигах, свершенных им во время охоты на тигров и войны с Наполеоном. Джоз был великолепен, когда, стоя у могилы императора в Лонгвуде, описывал этим джентльменам и молодым офицерам корабля (благо майор Доббин при этом не присутствовал) всю битву при Ватерлоо и едва ли не утверждал, что Наполеон вообще не оказался бы на острове Святой Елены, если бы не он, Джоз Седли. |
| After leaving St. Helena he became very generous, disposing of a great quantity of ship stores, claret, preserved meats, and great casks packed with soda-water, brought out for his private delectation. There were no ladies on board; the Major gave the pas of precedency to the civilian, so that he was the first dignitary at table, and treated by Captain Bragg and the officers of the Ramchunder with the respect which his rank warranted. He disappeared rather in a panic during a two-days' gale, in which he had the portholes of his cabin battened down, and remained in his cot reading the Washerwoman of Finchley Common, left on board the Ramchunder by the Right Honourable the Lady Emily Hornblower, wife of the Rev. Silas Hornblower, when on their passage out to the Cape, where the Reverend gentleman was a missionary; but, for common reading, he had brought a stock of novels and plays which he lent to the rest of the ship, and rendered himself agreeable to all by his kindness and condescension. | Когда отплыли с острова Святой Елены, он щедро угостил всех вином и мясными консервами из судовых запасов, а также содовой водой из больших бочонков, взятых им в дорогу для личного услаждения. Дам на корабле не было. Майор передал право старшинства Джозу, так что тот занимал первое место за столом, и капитан Брэг и офицеры "Ремчандера" обращались с мистером Седли со всем уважением, какое подобало его рангу. Но вот разыгралась двухдневная буря, и Джоз с некоторой поспешностью скрылся к себе в каюту и велел заколотить досками иллюминатор. Все это время он пролежал на койке, читая "Прачку Финчлсйскои общины", оставленную на борту "Ремчандера" высокопочтенной леди Эмили Хорнблоуэр, супругой преподобного Сайлеса Хорнблоуэра, когда они совершали путь к мысу Доброй Надежды, где этот джентльмен был миссионером. Но для каждодневного чтения Джоз вез с собой запас романов и пьес, которыми снабжал всех желающих; он заслужил общую приязнь своей любезностью и обходительностью. |
| Many and many a night as the ship was cutting through the roaring dark sea, the moon and stars shining overhead and the bell singing out the watch, Mr. Sedley and the Major would sit on the quarter- deck of the vessel talking about home, as the Major smoked his cheroot and the civilian puffed at the hookah which his servant prepared for him. | Много, много вечеров просидели мистер Седли и майор на квартердеке, беседуя о доме, пока судно неслось вперед, разрезая бушующее темное море, а месяц и звезды сняли в небе и колокол отбивал вахты. Майор покуривал сигару, а чиновник пускал клубы дыма из кальяна, который, приготовлял ему слуга. |
| In these conversations it was wonderful with what perseverance and ingenuity Major Dobbin would manage to bring the talk round to the subject of Amelia and her little boy. Jos, a little testy about his father's misfortunes and unceremonious applications to him, was soothed down by the Major, who pointed out the elder's ill fortunes and old age. He would not perhaps like to live with the old couple, whose ways and hours might not agree with those of a younger man, accustomed to different society (Jos bowed at this compliment); but, the Major pointed out, how advantageous it would be for Jos Sedley to have a house of his own in London, and not a mere bachelor's establishment as before; how his sister Amelia would be the very person to preside over it; how elegant, how gentle she was, and of what refined good manners. He recounted stories of the success which Mrs. George Osborne had had in former days at Brussels, and in London, where she was much admired by people of very great fashion; and he then hinted how becoming it would be for Jos to send Georgy to a good school and make a man of him, for his mother and her parents would be sure to spoil him. In a word, this artful Major made the civilian promise to take charge of Amelia and her unprotected child. He did not know as yet what events had happened in the little Sedley family, and how death had removed the mother, and riches had carried off George from Amelia. But the fact is that every day and always, this love-smitten and middle-aged gentleman was thinking about Mrs. Osborne, and his whole heart was bent upon doing her good. He coaxed, wheedled, cajoled, and complimented Jos Sedley with a perseverance and cordiality of which he was not aware himself, very likely; but some men who have unmarried sisters or daughters even, may remember how uncommonly agreeable gentlemen are to the male relations when they are courting the females; and perhaps this rogue of a Dobbin was urged by a similar hypocrisy. | Просто удивительно, с каким постоянством и как искусно майор Доббин наводил разговор на Эмилию и ее маленького сына. Джоз, которому немного надоели злоключения отца и его бесцеремонные просьбы о помощи, смягчался, когда майор напоминал ему о печальной судьбе его родителей и их преклонном возрасте. Вероятно, Джозу не очень-то улыбается мысль поселиться вместе со стариками: их привычки и жизненный уклад могут не совпасть с привычками более молодого человека, вращающегося в совсем ином обществе (Джоз поклонился при этом комплименте); однако, указал майор, насколько лучше было бы для Джоза Седли, если бы он обзавелся собственным домом в Лондоне, а не устраивался по-холостяцки, как прежде! Сестра его Эмилия самое подходящее лицо, чтобы вести такой дом; как она элегантна, как мила и какие у нее прекрасные и утонченные манеры! Майор без конца рассказывал о том, каким успехом пользовалась миссис Джордж Осборн в былые дни в Брюсселе и в Лондоне, где ею восторгались люди, принадлежавшие к самым высшим светским кругам. Затем он намекнул, как мило было бы со стороны Джоза отдать Джорджи в какую-нибудь хорошую школу и сделать из него человека, потому что мать и ее родители, наверное, избалуют его. Одним словом, наш хитрый майор добился от Джоза обещания принять на себя заботы об Эмилии и ее сиротке-сыне. Он еще не знал, какие события произошли в маленьком семействе Седли: что смерть лишила Эмилию матери, а богатство отняло у нее Джорджа. Но одно верно: ежедневно и ежечасно этот уязвленный любовью джентльмен средних лет думал о миссис Осборн, и сердце его изнывало от желания сделать ей добро. Он увещал, уламывал, захваливал, задабривал Джоза Седли с упорством и сердечностью, которых, весьма возможно, и сам не замечал. По многие мужчины, у которых есть незамужние сестры или даже дочери, припомнят, как необычайно предупредительны к отцам и братьям бывают джентельмены, когда они ухаживают за дочерьми и сестрами! Быть может, и этого плута Доббина подстегивало такое же лицемерие! |
| The truth is, when Major Dobbin came on board the Ramchumder, very sick, and for the three days she lay in the Madras Roads, he did not begin to rally, nor did even the appearance and recognition of his old acquaintance, Mr. Sedley, on board much cheer him, until after a conversation which they had one day, as the Major was laid languidly on the deck. He said then he thought he was doomed; he had left a little something to his godson in his will, and he trusted Mrs. Osborne would remember him kindly and be happy in the marriage she was about to make. | Сказать по правде, майор Доббин, прибыв на борт "Ремчандера" совсем больным, в те три дня, что корабль стоял на мадрасском рейде, еще не начал поправляться. Не очень подбодрила его и встреча со старым знакомым, мистером Седли, пока между ними не произошел однажды разговор, когда майор лежал на палубе, очень вялый и слабый. Он сказал тогда, что, кажется, его смерть близка; он завещал кое-что - пустяки - своему крестнику и надеется, что миссис Осборн не станет поминать его лихом и будет счастлива в браке, в который она собирается вступить. |
| "Married? not the least," Jos answered; "he had heard from her: she made no mention of the marriage, and by the way, it was curious, she wrote to say that Major Dobbin was going to be married, and hoped that HE would be happy." | - Брак? Ничего подобного, - отвечал Джоз. Он получил от нее письмо, она не упоминала ни о каком браке, и, кстати, - вот любопытно! - она сообщала, будто майор Доббин собирается жениться, и выражала надежду, что он будет счастлив. |
| What were the dates of Sedley's letters from Europe? The civilian fetched them. They were two months later than the Major's; and the ship's surgeon congratulated himself upon the treatment adopted by him towards his new patient, who had been consigned to shipboard by the Madras practitioner with very small hopes indeed; for, from that day, the very day that he changed the draught, Major Dobbin began to mend. And thus it was that deserving officer, Captain Kirk, was disappointed of his majority. | От какого числа были письма, полученные Седли из Европы? Джоз сходил за ними в каюту. Они были написаны на два месяца позднее писем, полученных майором. После этого корабельный доктор поздравил себя с лечением, назначенным им своему новому пациенту, которого мадрасский врач передал ему, высказав лишь очень слабую надежду на выздоровление. Ибо с этого самого дня" с того дня, когда доктор прописал новую микстуру, майор Доббин начал поправляться. И таким-то образом прекрасный офицер, капитан Кирк, не получил майорского чина. |
| After they passed St. Helena, Major Dobbin's gaiety and strength was such as to astonish all his fellow passengers. He larked with the midshipmen, played single-stick with the mates, ran up the shrouds like a boy, sang a comic song one night to the amusement of the whole party assembled over their grog after supper, and rendered himself so gay, lively, and amiable that even Captain Bragg, who thought there was nothing in his passenger, and considered he was a poor-spirited feller at first, was constrained to own that the Major was a reserved but well-informed and meritorious officer. | Когда корабль миновал остров Святой Елены, майор Доббин настолько повеселел и окреп, что ему изумлялись все его спутники. Он проказничал с мичманами, фехтовал с помощниками капитана, бегал по вантам, как мальчишка, спел однажды вечером смешные куплеты, к восхищению всего общества, собравшегося за грогом после ужина, и стал таким жизнерадостным и милым, что даже капитан Брэг, не видевший в своем пассажире ничего особенного и считавший его сперва глуповатым малым, вынужден был признать, что майор сдержанный, но отлично образованный и достойный офицер. |
| "He ain't got distangy manners, dammy," Bragg observed to his first mate; "he wouldn't do at Government House, Roper, where his Lordship and Lady William was as kind to me, and shook hands with me before the whole company, and asking me at dinner to take beer with him, before the Commander-in-Chief himself; he ain't got manners, but there's something about him--" | - Манеры-то у него неважные, черт возьми, - заметил Брэг старшему помощнику, - он не годится для губернаторского дома, где его милость - как и леди Уильям - был так любезен со мной, пожал мне руку перед всем обществом и за обедом, в присутствии самого главнокомандующего, предложил мне выпить с ним пива. Манеры у него не того... но все-таки в нем что-то есть. |
| And thus Captain Bragg showed that he possessed discrimination as a man, as well as ability as a commander. | Выразив такое мнение, капитан Брэг показал, что он умеет не только командовать кораблем, но и здраво разбираться в людях. |
| But a calm taking place when the Ramchunder was within ten days' sail of England, Dobbin became so impatient and ill-humoured as to surprise those comrades who had before admired his vivacity and good temper. He did not recover until the breeze sprang up again, and was in a highly excited state when the pilot came on board. Good God, how his heart beat as the two friendly spires of Southampton came in sight. | Но вот, когда до Англии оставалось еще десять дней пути, корабль попал в штиль, и Доббин стал до того нетерпелив и раздражителен, что товарищи, лишь недавно восхищавшиеся его живостью и хорошим характером, только диву давались. Он оправился лишь тогда, когда снова подул бриз, и пришел в чрезвычайно возбужденное состояние, когда на корабль поднялся лоцман. Боже мой, как забилось его сердце при виде знакомых шпилей Саутгемптона! |
| English | Русский |
| Our Major had rendered himself so popular on board the Ramchunder that when he and Mr. Sedley descended into the welcome shore-boat which was to take them from the ship, the whole crew, men and officers, the great Captain Bragg himself leading off, gave three cheers for Major Dobbin, who blushed very much and ducked his head in token of thanks. Jos, who very likely thought the cheers were for himself, took off his gold-laced cap and waved it majestically to his friends, and they were pulled to shore and landed with great dignity at the pier, whence they proceeded to the Royal George Hotel. | Наш майор завоевал себе такую популярность на борту "Ремчандера", что, когда они с мистером Седли спускались в долгожданный баркас, который должен был увезти их с корабля, весь экипаж - матросы и офицеры во главе с самим капитаном Брэгом - прокричал троекратное "ура" в честь майора Доббина, а он в ответ только густо покраснел и втянул голову в плечи. Джоз, по всей вероятности, решивший, что приветствия относятся к нему, снял фуражку с золотым галуном и величественно помахал ею своим друзьям. Затем пассажиры были доставлены к пристани, где они и высадились с большим достоинством и откуда проследовали в гостиницу "Ройал Джордж". |
| Although the sight of that magnificent round of beef, and the silver tankard suggestive of real British home-brewed ale and porter, which perennially greet the eyes of the traveller returning from foreign parts who enters the coffee-room of the George, are so invigorating and delightful that a man entering such a comfortable snug homely English inn might well like to stop some days there, yet Dobbin began to talk about a post-chaise instantly, and was no sooner at Southampton than he wished to be on the road to London. Jos, however, would not hear of moving that evening. Why was he to pass a night in a post-chaise instead of a great large undulating downy feather-bed which was there ready to replace the horrid little narrow crib in which the portly Bengal gentleman had been confined during the voyage? He could not think of moving till his baggage was cleared, or of travelling until he could do so with his chillum. So the Major was forced to wait over that night, and dispatched a letter to his family announcing his arrival, entreating from Jos a promise to write to his own friends. Jos promised, but didn't keep his promise. The Captain, the surgeon, and one or two passengers came and dined with our two gentlemen at the inn, Jos exerting himself in a sumptuous way in ordering the dinner and promising to go to town the next day with the Major. The landlord said it did his eyes good to see Mr. Sedley take off his first pint of porter. If I had time and dared to enter into digressions, I would write a chapter about that first pint of porter drunk upon English ground. Ah, how good it is! It is worth-while to leave home for a year, just to enjoy that one draught. | Хотя зрелище великолепного ростбифа и серебряного жбана, говорящего о настоящем английском эле и портере, которое неизменно ласкает взор путника, возвращающегося из чужих краев и вступающего в общий зал "Ройал Джорджа", - хотя это зрелище так отрадно и восхитительно, что всякому, кто войдет в эту уютную, тихую гостиницу, наверное, захочется провести тут несколько дней, однако Доббин сейчас же заговорил о дорожной карете и, едва очутившись в Саутгемптопе, уже стремился в Лондон. Джоз, однако, не хотел и слышать о продолжении поездки в тот же вечер. Чего ради он будет проводить ночь в карете, когда к его услугам широкая, мягкая, удобная пуховая постель вместо отвратительной узкой койки, в которую тучный бенгальский джентльмен втискивался во время путешествия? Он и думать не может об отъезде, пока не будет досмотрен его багаж, и не поедет дальше без своего кальяна. Таким образом, майору пришлось переждать эту ночь, и он отправил с почтой письмо родным, извещая их о своем приезде. Он и Джоза уговаривал написать его друзьям. Джоз пообещал, но не исполнил обещания. Капитан, врач и кое-кто из пассажиров с корабля явились в гостиницу и отобедали с нашими джентльменами. Джоз превзошел самого себя в пышности заказанного обеда и пообещал майору на следующий день отбыть с ним в столицу. Хозяин гостиницы заявил, что одно удовольствие смотреть, как мистер Седли пьет свою первую пинту портера. Будь у меня время и посмей я уклониться от темы, я бы написал целую главу о первой пинте портера, выпитой на английской земле. Ах, как она вкусна! Стоит уехать из дому на год, чтобы потом иметь возможность насладиться этим первым глотком. |
| Major Dobbin made his appearance the next morning very neatly shaved and dressed, according to his wont. Indeed, it was so early in the morning that nobody was up in the house except that wonderful Boots of an inn who never seems to want sleep; and the Major could hear the snores of the various inmates of the house roaring through the corridors as he creaked about in those dim passages. Then the sleepless Boots went shirking round from door to door, gathering up at each the Bluchers, Wellingtons, Oxonians, which stood outside. Then Jos's native servant arose and began to get ready his master's ponderous dressing apparatus and prepare his hookah; then the maidservants got up, and meeting the dark man in the passages, shrieked, and mistook him for the devil. He and Dobbin stumbled over their pails in the passages as they were scouring the decks of the Royal George. When the first unshorn waiter appeared and unbarred the door of the inn, the Major thought that the time for departure was arrived, and ordered a post-chaise to be fetched instantly, that they might set off. | На следующее утро майор Доббин вышел из своей комнаты, по обыкновению, тщательно выбритый и одетый. Было еще так рано, что во всем доме никто не вставал, кроме коридорного, который, как и все его собратья, по-видимому, совсем не нуждался в сне. Поскрипывая сапогами, майор бродил по темным коридорам, слушая громкий храп разношерстных обитателей дома. Затем появился бессонный коридорный и зашмыгал от одной двери к другой, собирая блюхеры, веллингтоны, оксфорды и всякого другого рода обувь, выставленную наружу. Затем поднялся туземец-слуга Джоза и начал приводить в готовность тяжеловесный аппарат хозяйского туалета и неизменный кальян. Затем встали горничные и, встретясь в коридоре с чернолицым человеком, подняли визг, так как приняли его за черта. Доббин и индус спотыкались о ведра, пока горничные драили палубы "Ройал Джорджа". Когда же появился первый взъерошенный лакей и снял засовы с входных дверей гостиницы, майор решил, что пора пускаться в путь, и велел немедленно подавать карету. |
| He then directed his steps to Mr. Sedley's room and opened the curtains of the great large family bed wherein Mr. Jos was snoring. | Затем он направился в комнату мистера Седли и раздвинул полог большой широкой двуспальной кровати, с которой доносился храп мистера Джоза. |
| "Come, up! Sedley," the Major said, "it's time to be off; the chaise will be at the door in half an hour." | - Вставайте, Седли! - крикнул майор. - Пора ехать, карета будет подана через полчаса! |
| Jos growled from under the counterpane to know what the time was; but when he at last extorted from the blushing Major (who never told fibs, however they might be to his advantage) what was the real hour of the morning, he broke out into a volley of bad language, which we will not repeat here, but by which he gave Dobbin to understand that he would jeopardy his soul if he got up at that moment, that the Major might go and be hanged, that he would not travel with Dobbin, and that it was most unkind and ungentlemanlike to disturb a man out of his sleep in that way; on which the discomfited Major was obliged to retreat, leaving Jos to resume his interrupted slumbers. | Из-под пуховика раздалось глухое ворчанье: это Джоз спрашивал, который час. Вырвав наконец из уст покрасневшего майора (тот никогда не лгал, даже если это было ему выгодно) признание относительно действительного положения часовых стрелок, Джоз разразился градом ругательств, которых мы не будем здесь повторять. При помощи их мистер Седли дал понять Доббину, что он, Джоз, будет проклят, если встанет в такую рань, что майор может убираться ко всем чертям, что он не желает ехать с ним и что чрезвычайно невежливо и не по-джентльменски беспокоить человека и будить его без всякой надобности. После этого майору пришлось отступить в замешательстве, оставив Джоза продолжать свой прерванный сон. |
| The chaise came up presently, and the Major would wait no longer. | Тем временем подъехала карета, и майор не стал больше дожидаться. |
| If he had been an English nobleman travelling on a pleasure tour, or a newspaper courier bearing dispatches (government messages are generally carried much more quietly), he could not have travelled more quickly. The post-boys wondered at the fees he flung amongst them. How happy and green the country looked as the chaise whirled rapidly from mile-stone to mile-stone, through neat country towns where landlords came out to welcome him with smiles and bows; by pretty roadside inns, where the signs hung on the elms, and horses and waggoners were drinking under the chequered shadow of the trees; by old halls and parks; rustic hamlets clustered round ancient grey churches--and through the charming friendly English landscape. Is there any in the world like it? To a traveller returning home it looks so kind--it seems to shake hands with you as you pass through it. Well, Major Dobbin passed through all this from Southampton to London, and without noting much beyond the milestones along the road. You see he was so eager to see his parents at Camberwell. | Будь Доббин английским аристократом, путешествующим ради собственного удовольствия, или журналистом, везущим срочные депеши (правительственные указы обычно перевозятся с значительно меньшей спешкой), он и тогда не мог бы ехать быстрее. Форейторы дивились размерам чаевых, которые майор раздавал им. Какой веселой и зеленой казалась местность, по которой карета неслась от одного дорожного столба к другому, через чистенькие провинциальные городки, где хозяева гостиниц выходили на улицу, приветствуя Доббина улыбками и поклонами; мимо хорошеньких придорожных харчевен, где вывески висели на вязах, а лошади и возчики пили под их узорчатой тенью; мимо старинных замков и парков; мимо скромных деревушек, жмущихся к древним серым церквам. Ах, этот милый, приветливый английский пейзаж! Есть ли что-нибудь в мире, подобное ему? Путешественника, возвращающегося домой, он встречает так ласково - он словно пожимает вам руку, когда вы проноситесь мимо. Однако майор Доббин промчался от Саутгемптона до Лондона, ничего почти не замечая по дороге, кроме дорожных столбов. Вы понимаете, ему так не терпелось увидеться со своими родителями в Кемберуэле! |
| He grudged the time lost between Piccadilly and his old haunt at the Slaughters', whither he drove faithfully. Long years had passed since he saw it last, since he and George, as young men, had enjoyed many a feast, and held many a revel there. He had now passed into the stage of old-fellow-hood. His hair was grizzled, and many a passion and feeling of his youth had grown grey in that interval. There, however, stood the old waiter at the door, in the same greasy black suit, with the same double chin and flaccid face, with the same huge bunch of seals at his fob, rattling his money in his pockets as before, and receiving the Major as if he had gone away only a week ago. | Доббин пожалел даже о времени, потраченном на проезд от Пикадилли до его прежнего пристанища у Слотеpa, куда он направился по старой памяти. Долгие годы прошли с тех пор, как он был здесь в последний раз, с тех пор, как они с Джорджем, еще молодыми людьми, устраивали здесь кутежи и пирушки. Теперь Доббин был старым холостяком. Волосы у него поседели; поседели и многие страсти и чувства его молодости. Но во г в дверях стоит старый лакей, все в топ же засаленной черной паре, с таким же двойным подбородком и дряблым лицом, с тою же огромной связкой печаток на цепочке от часов; он все так же побрякивает деньгами в кармане и встречает майора с таким видом, словно тот уехал всего лишь неделю тому назад. |
| "Put the Major's things in twenty-three, that's his room," John said, exhibiting not the least surprise. "Roast fowl for your dinner, I suppose. You ain't got married? They said you was married--the Scotch surgeon of yours was here. No, it was Captain Humby of the thirty-third, as was quartered with the --th in Injee. Like any warm water? What do you come in a chay for--ain't the coach good enough?" | - Отнесите вещи майора в двадцать третий номер, это его комната, - сказал Джон, не обнаруживая ни малейшего изумления. - К обеду, наверно, закажете жареную курицу? Вы не женились? Говорили, что вы женаты, - у нас стоял ваш доктор-шотландец. Нет, капитан Хамби из тридцать третьего полка, который квартировал с *** полком в Индии. Не угодно ли теплой воды? А зачем вы карету нанимали? Для вас что, дилижансы недостаточно хороши? |
| And with this, the faithful waiter, who knew and remembered every officer who used the house, and with whom ten years were but as yesterday, led the way up to Dobbin's old room, where stood the great moreen bed, and the shabby carpet, a thought more dingy, and all the old black furniture covered with faded chintz, just as the Major recollected them in his youth. | И с этими словами верный лакей, который знал и помнил каждого офицера, останавливавшегося в этой гостинице, и для которого десять лет промелькнули, как один день, провел Доббина в его прежнюю комнату, где стояла та же большая кровать с шерстяным пологом, лежал тот же потертый ковер, чуть более грязный, и красовалась прежняя черная мебель, обитая выцветшим ситцем, - все это майор помнил еще со времен своей молодости. |
| He remembered George pacing up and down the room, and biting his nails, and swearing that the Governor must come round, and that if he didn't, he didn't care a straw, on the day before he was married. He could fancy him walking in, banging the door of Dobbin's room, and his own hard by-- | Доббин вспомнил, как Джордж накануне свадьбы расхаживал взад и вперед по этой комнате, кусая ногти и клянясь, что родитель должен же образумиться, а если нет - то ему, Джорджу, все равно. Майору казалось, что вот-вот хлопнет дверь и сам Джордж... |
| "You ain't got young," John said, calmly surveying his friend of former days. | - А вы не помолодели! - заметил Джон, спокойно изучая друга прежних дней. |
| Dobbin laughed. | Доббин засмеялся. |
| "Ten years and a fever don't make a man young, John," he said. "It is you that are always young--no, you are always old." | - Десять лет и лихорадка не молодят человека, Джон, - сказал он. - Вот зато вы всегда молоды... или, вернее, всегда стары. |
| "What became of Captain Osborne's widow?" John said. "Fine young fellow that. Lord, how he used to spend his money. He never came back after that day he was marched from here. He owes me three pound at this minute. Look here, I have it in my book. 'April 10, 1815, Captain Osborne: '3 pounds.' I wonder whether his father would pay me," | - Что сталось со вдовой капитана Осборна? - спросил Джон. - Прекрасный был молодой человек. Господи боже мой, как он любил швырять деньги! Он больше у нас не бывал с того самого дня, когда поехал отсюда венчаться. Он до сих пор должен мне три фунта. Вот взгляните, у меня записано: "Десятого апреля тысяча восемьсот пятнадцатого года, за капитаном Осборном три фунта". Интересно, уплатил бы мне за него его отец? |
| and so saying, John of the Slaughters' pulled out the very morocco pocket-book in which he had noted his loan to the Captain, upon a greasy faded page still extant, with many other scrawled memoranda regarding the bygone frequenters of the house. | И Джон из номеров Слотера вытащил ту самую записную книжку в сафьяновом переплете, в которую он занес долг капитана и где на засаленной, выцветшей страничке запись эта бережно сохранялась вместе со многими другими корявыми заметками, касавшимися былых завсегдатаев гостиницы. |
| Having inducted his customer into the room, John retired with perfect calmness; and Major Dobbin, not without a blush and a grin at his own absurdity, chose out of his kit the very smartest and most becoming civil costume he possessed, and laughed at his own tanned face and grey hair, as he surveyed them in the dreary little toilet-glass on the dressing-table. | Проведя своего постояльца в комнату, Джон спокойно удалился. А майор Доббин, краснея и мысленно подшучивая над собственной глупостью, выбрал из своих штатских костюмов самый нарядный и расхохотался, рассматривая в тусклом зеркальце на туалетном столе свое желто-зеленое лицо и седые волосы. |
| "I'm glad old John didn't forget me," he thought. "She'll know me, too, I hope." | "Я рад, что старый Джон не забыл меня, - подумал он. - Надеюсь, она меня тоже узнает". |
| And he sallied out of the inn, bending his steps once more in the direction of Brompton. | И, выйдя из гостиницы, он направил свои стопы в Бромптон. |
| Every minute incident of his last meeting with Amelia was present to the constant man's mind as he walked towards her house. The arch and the Achilles statue were up since he had last been in Piccadilly; a hundred changes had occurred which his eye and mind vaguely noted. He began to tremble as he walked up the lane from Brompton, that well-remembered lane leading to the street where she lived. Was she going to be married or not? If he were to meet her with the little boy--Good God, what should he do? He saw a woman coming to him with a child of five years old--was that she? He began to shake at the mere possibility. When he came up to the row of houses, at last, where she lived, and to the gate, he caught hold of it and paused. He might have heard the thumping of his own heart. "May God Almighty bless her, whatever has happened," he thought to himself. "Psha! she may be gone from here," he said and went in through the gate. | Все мельчайшие подробности его последней встречи с Эмилией оживали в памяти этого преданного человека, когда он шел по направлению к дому миссис Осборн. Арка и статуя Ахиллеса были воздвигнуты уже после того, как он в последний раз был на Пикадилли; сотни перемен произошли за это время, взор и ум его смутно их отмечали. Доббина бросило в дрожь, когда он зашагал от Бромптона по переулку - знакомому переулку, который вел к улице, где она жила. Выходит она замуж или нет? Если он встретит ее вместе с мальчиком... боже мой, что ему тогда делать? Он увидел какую-то женщину, шедшую ему навстречу с ребенком лет пяти... Уж не она ли это? Доббин задрожал при одной мысли о такой возможности. Когда наконец он подошел к дому, в котором жила Эмилия, он ухватился рукой за калитку и замер. Он слышал, как колотится у него сердце. "Да благословит ее бог, что бы ни случилось! - произнес он про себя. - Эх, да что я! Может, она уже уехала отсюда!" И он вошел в калитку. |
| The window of the parlour which she used to occupy was open, and there were no inmates in the room. The Major thought he recognized the piano, though, with the picture over it, as it used to be in former days, and his perturbations were renewed. Mr. Clapp's brass plate was still on the door, at the knocker of which Dobbin performed a summons. | Окно гостиной, в которой обычно проводила время Эмилия, было открыто, но в комнате никого не было. Майору показалось, что он как будто узнает фортепьяно и картину над ним - ту же, что и в былые дни, - и волнение охватило его с повой силой. Медная дощечка с фамилией мистера Клепа по-прежнему красовалась на входной двери рядом с молотком, при помощи которого Доббин и возвестил о своем прибытии. |
| A buxom-looking lass of sixteen, with bright eyes and purple cheeks, came to answer the knock and looked hard at the Major as he leant back against the little porch. | Бойкая девушка лет шестнадцати, румяная, с блестящими глазами, вышла на стук и удивленно взглянула на майора, прислонившегося к столбику крыльца. |
| He was as pale as a ghost and could hardly falter out the words-- | Он был бледен, как привидение, и едва мог пролепетать слова: |
| "Does Mrs. Osborne live here?" | - Здесь живет миссис Осборн? |
| She looked him hard in the face for a moment--and then turning white too--said, | С минуту девушка пристально смотрела на него, а затем, в свою очередь, побледнела и воскликнула: |
| "Lord bless me--it's Major Dobbin." She held out both her hands shaking-- | - Боже мой! Да это майор Доббин! Она радостно протянула ему обе руки. |
| "Don't you remember me?" she said. "I used to call you Major Sugarplums." | - Неужели вы меня не помните? - сказала она. - Я называла вас "майор Пряник". |
| On which, and I believe it was for the first time that he ever so conducted himself in his life, the Major took the girl in his arms and kissed her. She began to laugh and cry hysterically, and calling out "Ma, Pa!" with all her voice, brought up those worthy people, who had already been surveying the Major from the casement of the ornamental kitchen, and were astonished to find their daughter in the little passage in the embrace of a great tall man in a blue frock-coat and white duck trousers. | В ответ на это майор - я уверен, что он вел себя так впервые за всю свою жизнь, - схватил девушку в объятия и расцеловал ее. Девушка взвизгнула, засмеялась, заплакала и, крича во весь голос: "Ма! ма!" - вызвала этих почтенных людей, которые уже наблюдали за майором из оконца парадной кухни и были до крайности изумлены, увидев в коридорчике свою дочь в объятиях какого-то высоченного человека в синем фраке и белых полотняных панталонах. |
| "I'm an old friend," he said--not without blushing though. "Don't you remember me, Mrs. Clapp, and those good cakes you used to make for tea? Don't you recollect me, Clapp? I'm George's godfather, and just come back from India." | - Я старый друг, - сказал он не без смущения. - Неужели вы не помните, миссис Клеп, каким вкусным печеньем вы, бывало, угощали меня за чаем? А вы, Клеп, узнаете меня? Я крестный Джорджа и только что вернулся из Индии. |
| A great shaking of hands ensued--Mrs. Clapp was greatly affected and delighted; she called upon heaven to interpose a vast many times in that passage. | Последовали сердечные рукопожатия; миссис Клеп не помнила себя от радостного волнения - сколько раз она в этом самом коридорчике молила бога о помощи! |
| The landlord and landlady of the house led the worthy Major into the Sedleys' room (whereof he remembered every single article of furniture, from the old brass ornamented piano, once a natty little instrument, Stothard maker, to the screens and the alabaster miniature tombstone, in the midst of which ticked Mr. Sedley's gold watch), and there, as he sat down in the lodger's vacant arm-chair, the father, the mother, and the daughter, with a thousand ejaculatory breaks in the narrative, informed Major Dobbin of what we know already, but of particulars in Amelia's history of which he was not aware--namely of Mrs. Sedley's death, of George's reconcilement with his grandfather Osborne, of the way in which the widow took on at leaving him, and of other particulars of her life. Twice or thrice he was going to ask about the marriage question, but his heart failed him. He did not care to lay it bare to these people. Finally, he was informed that Mrs. O. was gone to walk with her pa in Kensington Gardens, whither she always went with the old gentleman (who was very weak and peevish now, and led her a sad life, though she behaved to him like an angel, to be sure), of a fine afternoon, after dinner. | Хозяин и хозяйка дома провели почтенного майора в комнату Седли (где Доббин помнил все предметы обстановки, от старого, отделанного бронзой фортепьяно работы Стотарда, когда-то блиставшего нарядной полировкой, до экранов и миниатюрного гипсового надгробного памятника, в центре которого тикали золотые часы мистера Седли). И там, усадив гостя в пустое кресло жильца, отец, мать и дочь, прерывая свой рассказ бесчисленными восклицаниями и отступлениями, поведали майору Доббину все, что мы уже знаем, но чего он еще не знал, а именно: о смерти миссис Седли, о примирении Джорджа с дедушкой Осборном, о том, как вдова горевала, расставаясь с сыном, и о разных других событиях, касавшихся Эмилии. Несколько раз Доббин порывался спросить о ее планах, но у него не хватало духу. Он не мог решиться открыть свое сердце перед этими людьми. Наконец ему сообщили, что миссис Осборн отправилась гулять со своим папашей в Кенсингтонский сад, куда они всегда ходят после обеда в хорошую погоду (он стал теперь очень слабым и ворчливым, дочери с ним нелегко, хотя она заботится о нем, как ангел, ей-богу!). |
| "I'm very much pressed for time," the Major said, "and have business to-night of importance. I should like to see Mrs. Osborne tho'. Suppose Miss Polly would come with me and show me the way?" | - Я сейчас очень тороплюсь, - сказал майор, - у меня на вечер есть важные дела. Но мне бы хотелось повидать миссис Осборн. Может быть, мисс Мэри проводит меня и покажет дорогу? |
| Miss Polly was charmed and astonished at this proposal. She knew the way. She would show Major Dobbin. She had often been with Mr. Sedley when Mrs. O. was gone--was gone Russell Square way--and knew the bench where he liked to sit. | Мисс Мэри и удивилась и обрадовалась такому предложению. Дорога ей известна. Она проводит майора Доббина. Она сама часто гуляет с мистером Седли, когда миссис Осборн уходит... уходит на Рассел-сквер. Ей известна и скамейка, на которой любит сидеть старый джентльмен. |
| She bounced away to her apartment and appeared presently in her best bonnet and her mamma's yellow shawl and large pebble brooch, of which she assumed the loan in order to make herself a worthy companion for the Major. | Девушка убежала к себе и очень скоро вернулась в самой своей красивой шляпке и желтой шали миссис Клеп, заколотой большой агатовой брошью, - то и другое она позаимствовала, чтобы быть достойной спутницей майору. |
| That officer, then, in his blue frock-coat and buckskin gloves, gave the young lady his arm, and they walked away very gaily. He was glad to have a friend at hand for the scene which he dreaded somehow. He asked a thousand more questions from his companion about Amelia: his kind heart grieved to think that she should have had to part with her son. How did she bear it? Did she see him often? Was Mr. Sedley pretty comfortable now in a worldly point of view? Polly answered all these questions of Major Sugarplums to the very best of her power. | И вот наш офицер, облаченный в синий фрак, натянул замшевые перчатки, подал юной особе руку, и они очень весело пустились в путь. Доббин был рад, что около него есть друг, он побаивался предстоящего свидания. Он засыпал свою спутницу вопросами об Эмилии. Его доброе сердце печалилось при мысли, что миссис Осборн пришлось расстаться с сыном. Как она перенесла разлуку? Часто ли она его видает? Есть ли теперь у мистера Седли все необходимое? Мэри отвечала, как умела, на все эти вопросы "майора Пряника". |
| And in the midst of their walk an incident occurred which, though very simple in its nature, was productive of the greatest delight to Major Dobbin. A pale young man with feeble whiskers and a stiff white neckcloth came walking down the lane, en sandwich--having a lady, that is, on each arm. One was a tall and commanding middle- aged female, with features and a complexion similar to those of the clergyman of the Church of England by whose side she marched, and the other a stunted little woman with a dark face, ornamented by a fine new bonnet and white ribbons, and in a smart pelisse, with a rich gold watch in the midst of her person. The gentleman, pinioned as he was by these two ladies, carried further a parasol, shawl, and basket, so that his arms were entirely engaged, and of course he was unable to touch his hat in acknowledgement of the curtsey with which Miss Mary Clapp greeted him. | Но тут случилось одно обстоятельство, само по себе совершенно пустяковое, но тем не менее приведшее майора Доббина в величайший восторг. Навстречу им по переулку шел какой-то бледный молодой человек с жиденькими бакенбардами, в накрахмаленном белом галстуке. Шел он между двумя дамами, ведя их под руку. Одна из них была высокая, властного вида женщина средних лет, чертами и цветом лица похожая на англиканского пастора, рядом с которым она шествовала. А вторая - невзрачная, смуглолицая маленькая особа в красивой новой шляпке с белыми лентами, в изящной накидке и с золотыми часами на груди. Джентльмен, зажатый между этими двумя леди, тащил еще зонтик, шаль и корзиночку, так что руки у него были совершенно заняты, и он, конечно, не имел возможности сиять шляпу в ответ на реверанс, которым приветствовала его мисс Мэри Клеп. |
| He merely bowed his head in reply to her salutation, which the two ladies returned with a patronizing air, and at the same time looking severely at the individual in the blue coat and bamboo cane who accompanied Miss Polly. | Он только кивнул ей головой, и обе дамы в свою очередь с покровительственным видом ответили девушке, бросив в то же время строгий взгляд на субъекта в синем фраке и с бамбуковой тростью, сопровождавшего ее. |
| "Who's that?" asked the Major, amused by the group, and after he had made way for the three to pass up the lane. | - Кто это? - спросил майор, когда позабавившая его троица, которой он уступил дорогу, прошла мимо них по переулку. |
| Mary looked at him rather roguishly. | Мэри взглянула на него не без лукавства. |
| "That is our curate, the Reverend Mr. Binny (a twitch from Major Dobbin), and his sister Miss B. Lord bless us, how she did use to worret us at Sunday-school; and the other lady, the little one with a cast in her eye and the handsome watch, is Mrs. Binny--Miss Grits that was; her pa was a grocer, and kept the Little Original Gold Tea Pot in Kensington Gravel Pits. They were married last month, and are just come back from Margate. She's five thousand pound to her fortune; but her and Miss B., who made the match, have quarrelled already." | - Это наш приходский священник, преподобный мистер Бинни (майора Доббина передернуло), и его сестра, мисс Бинни. Боже мой, как она пилила нас в воскресной школе! А другая леди - маленькая, косоглазая и с красивыми часами - это миссис Бинни, дочь мистера Гритса. Ее папенька был бакалейным торговцем и содержал в Кенсингтоне чайную под вывеской "Настоящий Золотой Чайник". Они поженились месяц тому назад и только что вернулись из Маргета. У нее состояние в пять тысяч фунтов; по они с мисс Бинни уже ссорятся, хотя мисс Бинни сама их сосватала. |
| If the Major had twitched before, he started now, and slapped the bamboo on the ground with an emphasis which made Miss Clapp cry, "Law," and laugh too. He stood for a moment, silent, with open mouth, looking after the retreating young couple, while Miss Mary told their history; but he did not hear beyond the announcement of the reverend gentleman's marriage; his head was swimming with felicity. After this rencontre he began to walk double quick towards the place of his destination--and yet they were too soon (for he was in a great tremor at the idea of a meeting for which he had been longing any time these ten years)--through the Brompton lanes, and entering at the little old portal in Kensington Garden wall. | Если майор и перед тем нервничал, то теперь он вздрогнул и так выразительно стукнул своей бамбуковой тростью о землю, что мисс Клеп вскрикнула "ой!" и расхохоталась. С минуту он стоял молча, с разинутым ртом, глядя вслед уходившей молодой чете, пока мисс Мэри рассказывала ему их историю; но он не слышал ничего, кроме упоминания о браке преподобного джентльмена, - голова у него кружилась от счастья. После этой встречи он зашагал вдвое быстрее, - и все же ему показалось, что они чересчур скоро (ибо он трепетал при мысли о свидании, о котором мечтал в течение десяти лет) миновали бромптонские переулки и вошли в узкие старые ворота в стене Кенсингтонского сада. |
| "There they are," said Miss Polly, and she felt him again start back on her arm. | - Вон они, - сказала мисс Мэри и опять почувствовала, как Доббин вздрогнул, сжав ее руку. |
| She was a confidante at once of the whole business. She knew the story as well as if she had read it in one of her favourite novel-books--Fatherless Fanny, or the Scottish Chiefs. | Она сразу сообразила, в чем тут дело. Все ей стало так понятно, словно она прочла это в одном из любимых своих романов: "Сиротка Фанни" или "Шотландские вожди". |
| "Suppose you were to run on and tell her," the Major said. | - Бегите вперед и скажите ей, - попросил майор. |
| Polly ran forward, her yellow shawl streaming in the breeze. | И Мэри побежала так, что ее желтая шаль надулась на ветру, словно парус. |
| Old Sedley was seated on a bench, his handkerchief placed over his knees, prattling away, according to his wont, with some old story about old times to which Amelia had listened and awarded a patient smile many a time before. She could of late think of her own affairs, and smile or make other marks of recognition of her father's stories, scarcely hearing a word of the old man's tales. As Mary came bouncing along, and Amelia caught sight of her, she started up from her bench. Her first thought was that something had happened to Georgy, but the sight of the messenger's eager and happy face dissipated that fear in the timorous mother's bosom. | Старик Седли сидел на скамье, разложив на коленях носовой платок, и, по своему обыкновению, рассказывал какую-то старую историю о давно прошедших временах, которой Эмилия уже много, много раз внимала с терпеливой улыбкой. За последнее время она научилась думать о своих собственных делах и улыбалась или как-нибудь иначе показывала, что следит за болтовней отца, не слыша почти ни слова из того, что он ей рассказывал. Когда Мэри подбежала к ним, Эмилия, увидев ее, вскочила со скамьи. Первой ее мыслью было, что случилось что-нибудь с Джорджи, но вид оживленного и счастливого лица девушки рассеял страх в робком материнском сердце. |
| "News! News!" cried the emissary of Major Dobbin. "He's come! He's come!" | - Новости! Новости! - закричала вестница майора Доббина. - Он приехал! Приехал! |
| "Who is come?" said Emmy, still thinking of her son. | - Кто приехал? - спросила Эмми, все еще думая о сыне. |
| "Look there," answered Miss Clapp, turning round and pointing; in which direction Amelia looking, saw Dobbin's lean figure and long shadow stalking across the grass. Amelia started in her turn, blushed up, and, of course, began to cry. At all this simple little creature's fetes, the grandes eaux were accustomed to play. | - Вон, посмотрите, - ответила мисс Клеп, повернувшись и указывая пальцем. Взглянув в ту сторону, Эмилия увидала тощую фигуру Доббина и его длинную тень, ползущую по траве. Эмилия в свою очередь вздрогнула, залилась румянцем и, конечно, заплакала. Ведь grandes eaux {Версальские фонтаны (франц.).} непременно играли всякий раз, как в жизни этого бесхитростного создания случались праздники. |
| He looked at her--oh, how fondly--as she came running towards him, her hands before her, ready to give them to him. She wasn't changed. She was a little pale, a little stouter in figure. Her eyes were the same, the kind trustful eyes. There were scarce three lines of silver in her soft brown hair. She gave him both her hands as she looked up flushing and smiling through her tears into his honest homely face. He took the two little hands between his two and held them there. He was speechless for a moment. Why did he not take her in his arms and swear that he would never leave her? She must have yielded: she could not but have obeyed him. | Доббин смотрел на Эмилию - о, с какой любовью! - пока она бежала к нему, протягивая ему навстречу руки. Она не изменилась. Она была немного бледнее, чуть пополнела. Глаза у нее остались прежними: нежные, доверчивые глаза. В мягких каштановых волосах были каких-нибудь две-три серебряных нити. Она подала майору обе руки, сквозь слезы, с улыбкой глядя на его честное, такое знакомое лицо. Он взял обе ее ручки в свои и крепко держал их. С минуту он оставался безмолвным. Почему он не схватил ее в объятия и не поклялся, что не оставит ее никогда? Она, наверное, сдалась бы, она не могла бы противиться ему. |
| "I--I've another arrival to announce," he said after a pause. | - Мне... мне нужно сообщить вам, что я приехал не один, - сказал он после короткого молчания. |
| "Mrs. Dobbin?" Amelia said, making a movement back--why didn't he speak? | - Миссис Доббин? - спросила Эмилия, отодвигаясь от него. Почему он ничего ей не говорит? |
| "No," he said, letting her hands go: "Who has told you those lies? I mean, your brother Jos came in the same ship with me, and is come home to make you all happy." | - Нет! - произнес он, выпуская ее руки. - Кто передал вам эти выдумки? Я хотел сказать, что на одном корабле со мной прибыл ваш брат Джоз. Он вернулся домой, чтобы всех вас сделать счастливыми. |
| "Papa, Papa!" Emmy cried out, "here are news! My brother is in England. He is come to take care of you. Here is Major Dobbin." | - Папа, папа! - закричала Эмилия. - Какие новости! Брат в Англии! Он приехал, чтобы позаботиться о тебе. Здесь майор Доббин! |
| Mr. Sedley started up, shaking a great deal and gathering up his thoughts. Then he stepped forward and made an old-fashioned bow to the Major, whom he called Mr. Dobbin, and hoped his worthy father, Sir William, was quite well. He proposed to call upon Sir William, who had done him the honour of a visit a short time ago. Sir William had not called upon the old gentleman for eight years--it was that visit he was thinking of returning. | Мистер Седли вскочил на ноги, дрожа всем телом и стараясь собраться с мыслями. Затем он сделал шаг вперед и отвесил старомодный поклон майору, которого назвал мистером Доббином, выразив надежду, что его батюшка, сэр Уильям, в добром здоровье. Он все намеревается заехать к сэру Уильяму, который недавно оказал ему честь своим посещением. Сэр Уильям не навещал старого джентльмена уже целых восемь лет, - на этот-то визит и собирался ответить старик. |
| "He is very much shaken," Emmy whispered as Dobbin went up and cordially shook hands with the old man. | - Он очень сдал, - шепнула Эмми, когда Доббин подошел к нему и сердечно пожал ему руку. |
| Although he had such particular business in London that evening, the Major consented to forego it upon Mr. Sedley's invitation to him to come home and partake of tea. Amelia put her arm under that of her young friend with the yellow shawl and headed the party on their return homewards, so that Mr. Sedley fell to Dobbin's share. The old man walked very slowly and told a number of ancient histories about himself and his poor Bessy, his former prosperity, and his bankruptcy. His thoughts, as is usual with failing old men, were quite in former times. The present, with the exception of the one catastrophe which he felt, he knew little about. The Major was glad to let him talk on. His eyes were fixed upon the figure in front of him--the dear little figure always present to his imagination and in his prayers, and visiting his dreams wakeful or slumbering. | Хотя у майора в этот день были неотложные дела в Лондоне, он согласился отложить их, когда мистер Седли пригласил его зайти к ним и выпить у них чашку чаю. Эмилия взяла под руку свою юную приятельницу в желтой шали и пошла вперед, так что на долю Доббина достался мистер Седли. Старик шел очень медленно и все рассказывал о себе самом, о своей бедной Мэри, о прежнем их процветании и о своем банкротстве. Его мысли были в далеком прошлом, как это всегда бывает с дряхлеющими стариками. О настоящем - если не считать недавно постигшего его удара - он почти не думал. Майор охотно предоставил ему болтать. Взор его был устремлен на шедшую впереди фигуру - фигуру женщины, неизменно занимавшей его воображение, всегда поминавшейся в молитвах и витавшей перед ним в грезах во сне и наяву. |
| Amelia was very happy, smiling, and active all that evening, performing her duties as hostess of the little entertainment with the utmost grace and propriety, as Dobbin thought. His eyes followed her about as they sat in the twilight. How many a time had he longed for that moment and thought of her far away under hot winds and in weary marches, gentle and happy, kindly ministering to the wants of old age, and decorating poverty with sweet submission-- as he saw her now. I do not say that his taste was the highest, or that it is the duty of great intellects to be content with a bread- and-butter paradise, such as sufficed our simple old friend; but his desires were of this sort, whether for good or bad, and, with Amelia to help him, he was as ready to drink as many cups of tea as Doctor Johnson. | Эмилия весь этот вечер была очень весела и оживлена и выполняла свои обязанности хозяйки с изумительной грацией и благородством, как казалось Доббину. Он все время следил за ней взглядом. Сколько раз он мечтал об этой минуте, думая об Эмилии вдали от нее, под знойными ветрами, во время утомительных переходов, представляя ее себе кроткой и счастливой, ласково исполняющей все желания стариков, украшающей их бедность своим безропотным подчинением, - такою, какою он видел ее сейчас. Я не хочу этим сказать, что у Доббина был особо возвышенный вкус или что люди большого ума обязаны довольствоваться простеньким счастьем, которое вполне удовлетворяло нашего невзыскательного старого друга, - во всяком случае, его желания, худо ли это или хорошо, не простирались дальше, в когда Эмилия угощала его, он готов был пить чай без конца - как в свое время доктор Джонсон. |
| Amelia seeing this propensity, laughingly encouraged it and looked exceedingly roguish as she administered to him cup after cup. It is true she did not know that the Major had had no dinner and that the cloth was laid for him at the Slaughters', and a plate laid thereon to mark that the table was retained, in that very box in which the Major and George had sat many a time carousing, when she was a child just come home from Miss Pinkerton's school. | Подметив в Доббине такую склонность, Эмилия со смехом поощряла ее и поглядывала на майора с невыразимым лукавством, наливая ему чашку за чашкой. Правда, она не знала, что майор еще не обедал и что у Слотера для него накрыт стол и поставлен прибор в знак того, что этот стол занят, - тот самый стол, за которым майор не раз бражничал с Джорджем, когда Эмилия была еще совсем девочкой и только что вышла из пансиона мисс Пинкертон. |
| The first thing Mrs. Osborne showed the Major was Georgy's miniature, for which she ran upstairs on her arrival at home. It was not half handsome enough of course for the boy, but wasn't it noble of him to think of bringing it to his mother? Whilst her papa was awake she did not talk much about Georgy. To hear about Mr. Osborne and Russell Square was not agreeable to the old man, who very likely was unconscious that he had been living for some months past mainly on the bounty of his richer rival, and lost his temper if allusion was made to the other. | Первое, что миссис Осборн показала майору, была миниатюра Джорджи, за которой она сбегала к себе наверх, как только они вернулись домой. Разумеется, на портрете мальчик совсем не такой красивый, как в жизни, но не благородно ли было с его стороны подумать о таком подарке для матери! Пока отец не заснул, Эмилия мало говорила о Джорджи. Слушать о мистере Осборне и Рассел-сквер было неприятно старику, по всей вероятности, не сознававшему, что последние несколько месяцев он существует только благодаря щедрости своего богатого соперника. Мистер Седли страшно раздражался, когда кто-нибудь хоть словом упоминал об его враге. |
| Dobbin told him all, and a little more perhaps than all, that had happened on board the Ramchunder, and exaggerated Jos's benevolent dispositions towards his father and resolution to make him comfortable in his old days. The truth is that during the voyage the Major had impressed this duty most strongly upon his fellow- passenger and extorted promises from him that he would take charge of his sister and her child. He soothed Jos's irritation with regard to the bills which the old gentleman had drawn upon him, gave a laughing account of his own sufferings on the same score and of the famous consignment of wine with which the old man had favoured him, and brought Mr. Jos, who was by no means an ill-natured person when well-pleased and moderately flattered, to a very good state of feeling regarding his relatives in Europe. | Доббин рассказал старику все и даже, может быть, немного больше о том, что произошло на борту "Ремчандера", преувеличивая благие намерения Джоза насчет отца и его желание лелеять отцовскую старость. Дело в том, что во время плавания майор горячо внушал своему спутнику мысль о родственном долге и вырвал у него обещание позаботиться о сестре и ее ребенке. Он развеял досаду Джоза, вызванную векселями, которые старый джентльмен выдал на него, смеясь, рассказал, что и сам попался, когда старик Седли прислал ему ту знаменитую партию скверного вина, и в конце концов привел Джоза, который был вовсе не злым человеком, когда ему говорили приятные вещи и умеренно льстили, в очень благодушное настроение по отношению к его родственникам. |
| And in fine I am ashamed to say that the Major stretched the truth so far as to tell old Mr. Sedley that it was mainly a desire to see his parent which brought Jos once more to Europe. | К стыду своему, я должен сказать, что майор далеко зашел в искажении истины: он сообщил старику Седли, будто Джоза снова привело в Европу главным образом желание повидаться с родителями. |
| At his accustomed hour Mr. Sedley began to doze in his chair, and then it was Amelia's opportunity to commence her conversation, which she did with great eagerness--it related exclusively to Georgy. She did not talk at all about her own sufferings at breaking from him, for indeed, this worthy woman, though she was half-killed by the separation from the child, yet thought it was very wicked in her to repine at losing him; but everything concerning him, his virtues, talents, and prospects, she poured out. She described his angelic beauty; narrated a hundred instances of his generosity and greatness of mind whilst living with her; how a Royal Duchess had stopped and admired him in Kensington Gardens; how splendidly he was cared for now, and how he had a groom and a pony; what quickness and cleverness he had, and what a prodigiously well-read and delightful person the Reverend Lawrence Veal was, George's master. | В обычный свой час мистер Седли задремал в кресле, и тогда пришел черед Эмилии вести разговор, что она и сделала с великой радостью. Беседа шла исключительно о Джорджи; Эмилия ни словом не обмолвилась о своих муках при расставании с сыном, ибо эта достойная женщина, хотя и сраженная почти насмерть разлукой с ребенком, продолжала считать, что очень дурно с ее стороны роптать на эту утрату. Но зато она высказала все, что касалось сына, его добродетелей, талантов и будущей карьеры. Она описала его ангельскую красоту, привела сотни примеров благородства и великодушия, проявленных Джорджи, когда он жил с нею; рассказала, как герцогиня королевской крови, залюбовавшись мальчиком, остановила его в Кенсингтонском саду; как замечательно ему сейчас живется; какие у него грум и пони; как он сообразителен и умен и какая необычайно образованная и восхитительная личность его преподобие Лоренс Вил, наставник Джорджа. |
| "He knows EVERYTHING," Amelia said. "He has the most delightful parties. You who are so learned yourself, and have read so much, and are so clever and accomplished--don't shake your head and say no--HE always used to say you were--you will be charmed with Mr. Veal's parties. The last Tuesday in every month. He says there is no place in the bar or the senate that Georgy may not aspire to. Look here," and she went to the piano-drawer and drew out a theme of Georgy's composition. This great effort of genius, which is still in the possession of George's mother, is as follows: | - Он знает все! - заявила Эмилия. - Он устраивает изумительные вечера. Вы, такой образованный, такой начитанный, такой умный, - пожалуйста, не качайте головой и не отрицайте: он всегда так о вас отзывался, - вы будете просто очарованы, когда побываете на вечерах у мистера Вила. Последний вторник каждого месяца. Он говорит, что нет такой должности в суде или в сенате, на которую не мог бы рассчитывать Джорджи. Да вот, например, - с этими словами она подошла к фортепьяно и вынула из ящика сочинение, написанное Джорджи. Этот гениальный труд, до сих пор хранящийся у матери Джорджа, был такого содержания: |
| On Selfishness--Of all the vices which degrade the human character, Selfishness is the most odious and contemptible. An undue love of Self leads to the most monstrous crimes and occasions the greatest misfortunes both in States and Families. As a selfish man will impoverish his family and often bring them to ruin, so a selfish king brings ruin on his people and often plunges them into war. | "О себялюбии. Из всех пороков, унижающих личность человека, себялюбие самый гнусный и презренный. Чрезмерная любовь к самому себе ведет к самым чудовищным преступлениям и служит причиной величайших бедствий как в государственной жизни, так и в семейной. Подобно тому как себялюбивый человек обрекает на нищету свое семейство и часто доводит его до разорения, так и себялюбивый король разоряет свой народ и часто вовлекает его в войну. |
| Example: The selfishness of Achilles, as remarked by the poet Homer, occasioned a thousand woes to the Greeks--muri Achaiois alge etheke--(Hom. Il. A. 2). The selfishness of the late Napoleon Bonaparte occasioned innumerable wars in Europe and caused him to perish, himself, in a miserable island--that of Saint Helena in the Atlantic Ocean. | Примеры: Себялюбие Ахилла, как отмечено у поэта Гомера, обрекло греков на тысячу бедствий: mori СAcaioiV algh eJhce {Ахеянам тысячи бедствий соделал (греч.).} (Гом. Ил. I, 2). Себялюбие покойного Наполеона Бонапарта послужило причиной бесчисленных войн в Европе и привело его самого к гибели на жалком остропе: на острове Святой Елены в Атлантическом океане. |
| We see by these examples that we are not to consult our own interest and ambition, but that we are to consider the interests of others as well as our own. | Мы видим на этих примерах, что нам следует считаться не с одними собственными своими интересами и честолюбием, а принимать во внимание также интересы других людей. |
| George S. Osborne | Джордж Осборн. |
| Athene House, | Школа "Афины", |
| 24 April, 1827 | 24 апреля 1827 года". |
| "Think of him writing such a hand, and quoting Greek too, at his age," the delighted mother said. "Oh, William," she added, holding out her hand to the Major, "what a treasure Heaven has given me in that boy! He is the comfort of my life--and he is the image of--of him that's gone!" | - Подумайте только, что за почерк! И в таком раннем возрасте уже цитирует греческих поэтов! - сказала восхищенная мать. - О Уильям, - добавила она, протягивая руку майору, - каким сокровищем наградило меня небо в лице этого мальчика! Он утешение моей жизни, и он так похож на... на того, кто ушел от нас! |
| "Ought I to be angry with her for being faithful to him?" William thought. "Ought I to be jealous of my friend in the grave, or hurt that such a heart as Amelia's can love only once and for ever? Oh, George, George, how little you knew the prize you had, though." | "Неужели я должен сердиться на нее за то, что она верна ему? - подумал Уильям. - Неужели я должен ревновать к моему погибшему другу или огорчаться, что такое сердце, как у Эмилии, может любить только однажды и на всю жизнь? О Джордж, Джордж, как плохо ты знал цену тому, чем ты обладал!" |
| This sentiment passed rapidly through William's mind as he was holding Amelia's hand, whilst the handkerchief was veiling her eyes. | Эти мысли пронеслись в голове Уильяма, пока он держал за руку Эмилию, закрывшую глаза платком. |
| "Dear friend," she said, pressing the hand which held hers, "how good, how kind you always have been to me! See! Papa is stirring. You will go and see Georgy tomorrow, won't you?" | - Дорогой друг, - произнесла она, пожимая ему руку. - Каким добрым, каким ласковым были вы всегда ко мне! Погодите, кажется, папа проснулся... Вы съездите завтра к Джорджи, повидаться с ним? |
| "Not to-morrow," said poor old Dobbin. "I have business." | - Завтра не могу, - сказал бедняга Доббин. - У меня есть дела. |
| He did not like to own that he had not as yet been to his parents' and his dear sister Anne--a remissness for which I am sure every well- regulated person will blame the Major. And presently he took his leave, leaving his address behind him for Jos, against the latter's arrival. And so the first day was over, and he had seen her. | Ему не хотелось признаться, что он еще не побывал у родителей и у своей дорогой сестрицы Энн, - упущение, за которое, как я уверен, каждый добропорядочный человек побранит майора. И вскоре он откланялся, оставив свой адрес для передачи Джозу, когда тот приедет. Итак, первый день был прожит, и Доббин повидался с нею. |
| When he got back to the Slaughters', the roast fowl was of course cold, in which condition he ate it for supper. And knowing what early hours his family kept, and that it would be needless to disturb their slumbers at so late an hour, it is on record, that Major Dobbin treated himself to half-price at the Haymarket Theatre that evening, where let us hope he enjoyed himself. | Когда он вернулся к Слотеру, жареная курица, разумеется, давно остыла, - такой и съел ее Доббин на ужин. Зная, что дома у них все ложатся рано, и не считая нужным нарушать покой родителей в столь поздний час, майор Доббин отправился в Хэймаркетский театр, куда явился с опозданием и где, как мы надеемся, приятно провел время. |
| English | Русский |
| The Major's visit left old John Sedley in a great state of agitation and excitement. His daughter could not induce him to settle down to his customary occupations or amusements that night. He passed the evening fumbling amongst his boxes and desks, untying his papers with trembling hands, and sorting and arranging them against Jos's arrival. He had them in the greatest order--his tapes and his files, his receipts, and his letters with lawyers and correspondents; the documents relative to the wine project (which failed from a most unaccountable accident, after commencing with the most splendid prospects), the coal project (which only a want of capital prevented from becoming the most successful scheme ever put before the public), the patent saw-mills and sawdust consolidation project, &c., &c. All night, until a very late hour, he passed in the preparation of these documents, trembling about from one room to another, with a quivering candle and shaky hands. | Визит майора поверг старого Джона Седли в сильнейшее волнение. В тот вечер дочери не удалось усадить старика эа обычные занятия. Он все рылся в своих ящиках и коробках, развязывая дрожащими руками пачки бумаг, сортируя и раскладывая их к приезду Джоза. Они хранились у него в величайшем порядке: перевязанные и подшитые счета, переписка с поверенными и агентами, бумаги, относящиеся к Винному проекту (который не удался из-за какой-то необъяснимой случайности, хотя поначалу сулил блестящие перспективы); к Угольному проекту (только недостаток капиталов помешал ему стать одним из самых удачных предприятий, когда-либо предлагавшихся публике); к проекту Патентованной лесопилки с использованием древесных опилок и так далее, и так далее. Весь долгий вечер он провел в подготовке этих документов, бродя неверными шагами из одной комнаты в другую с оплывающей свечой в дрожащей руке. |
| Here's the wine papers, here's the sawdust, here's the coals; here's my letters to Calcutta and Madras, and replies from Major Dobbin, C.B., and Mr. Joseph Sedley to the same. "He shall find no irregularity about ME, Emmy," the old gentleman said. | - Вот винные бумаги, вот древесные опилки, вот угольные дела; вот мои письма в Калькутту и Мадрас и ответы на них майора Доббина, кавалера ордена Бани, и мистера Джозефа Седли. У меня, Эмми, он не найдет никакого беспорядка! - говорил старик. |
| Emmy smiled. | Эмми улыбнулась. |
| "I don't think Jos will care about seeing those papers, Papa," she said. | - Я не думаю, чтобы Джозу захотелось рассматривать эти бумаги, папа, - сказала она. |
| "You don't know anything about business, my dear," answered the sire, shaking his head with an important air. And it must be confessed that on this point Emmy was very ignorant, and that is a pity some people are so knowing. | - Ты, моя милая, ничего не понимаешь в делах! - отвечал ее родитель, с важным видом покачивая головой. Надо сознаться, что в этом отношении Эмми и вправду была полнейшей невеждой; и очень жаль, что зато некоторые другие люди бывают слишком хорошо осведомлены. |
| All these twopenny documents arranged on a side table, old Sedley covered them carefully over with a clean bandanna handkerchief (one out of Major Dobbin's lot) and enjoined the maid and landlady of the house, in the most solemn way, not to disturb those papers, which were arranged for the arrival of Mr. Joseph Sedley the next morning, | Разложив все свои никчемные бумажки на столе, старик Седли аккуратно покрыл их чистым пестрым платком (одним из подарков майора Доббина) и строго наказал горничной и хозяйке не трогать этих бумаг, приготовленных к утру, к приезду мистера Джозефа Седли. |
| "Mr. Joseph Sedley of the Honourable East India Company's Bengal Civil Service." | - ...Мистера Джозефа Седли - чиновника бенгальской службы досточтимой Ост-Индской компании! |
| Amelia found him up very early the next morning, more eager, more hectic, and more shaky than ever. | На следующий день Эмилия застала отца на ногах с самого раннего утра, - он был еще слабее и еще больше возбужден, чем накануне. |
| "I didn't sleep much, Emmy, my dear," he said. "I was thinking of my poor Bessy. I wish she was alive, to ride in Jos's carriage once again. She kept her own and became it very well." | - Я плохо спал, дорогая моя Эмми! - сказал он. - Все думал о бедной моей Мэри. Ах, если бы она была жива, могла бы опять покататься в экипаже Джоза! У нее был свой собственный, и она была в нем очень хороша! |
| And his eyes filled with tears, which trickled down his furrowed old face. Amelia wiped them away, and smilingly kissed him, and tied the old man's neckcloth in a smart bow, and put his brooch into his best shirt frill, in which, in his Sunday suit of mourning, he sat from six o'clock in the morning awaiting the arrival of his son. | И слезы выступили у него на глазах и заструились по морщинистому старческому лицу. Эмилия отерла их, с улыбкой поцеловала отца, завязала ему шейный платок нарядным бантом и вколола красивую булавку в жабо его лучшей рубашки. В этой рубашке и праздничной траурной паре старик и сидел с шести часов утра в ожидании приезда сына. |
| There are some splendid tailors' shops in the High Street of Southampton, in the fine plate-glass windows of which hang gorgeous waistcoats of all sorts, of silk and velvet, and gold and crimson, and pictures of the last new fashions, in which those wonderful gentlemen with quizzing glasses, and holding on to little boys with the exceeding large eyes and curly hair, ogle ladies in riding habits prancing by the Statue of Achilles at Apsley House. Jos, although provided with some of the most splendid vests that Calcutta could furnish, thought he could not go to town until he was supplied with one or two of these garments, and selected a crimson satin, embroidered with gold butterflies, and a black and red velvet tartan with white stripes and a rolling collar, with which, and a rich blue satin stock and a gold pin, consisting of a five-barred gate with a horseman in pink enamel jumping over it, he thought he might make his entry into London with some dignity. For Jos's former shyness and blundering blushing timidity had given way to a more candid and courageous self-assertion of his worth. | На главной улице Саутгемптона есть несколько великолепных портновских мастерских, где в прекрасных зеркальных витринах висят всевозможные роскошные жилеты - шелковые и бархатные, золотые и пунцовые, и выставлены модные картинки, на которых изумительные джентльмены с моноклями ведут за руку кудрявых маленьких мальчиков с непомерно большими глазами и подмигивают дамам в амазонках, скачущим на конях мимо статуи Ахиллеса у Эпсли-Хауса. Хотя Джоз и запасся несколькими роскошными жилетами - лучшими, какие можно было найти в Калькутте, - однако он решил, что для столицы этого мало, и потому выбрал себе еще два: малиновый атласный, вышитый золотыми бабочками, и черно-красный из бархатного тартана с белыми полосками и отложным воротником. Прибавив к ним еще и пышный атласный синий галстук с золотой булавкой, изображавшей барьер о пяти перекладинах, через который прыгал всадник из розовой эмали, Джоз счел, что теперь он может совершить свой въезд в Лондон с известным достоинством. Прежняя застенчивость Джоза, заставлявшая его вечно краснеть и заикаться, уступила место более откровенному и смелому утверждению своей значительности. |
| "I don't care about owning it," Waterloo Sedley would say to his friends, "I am a dressy man"; | - Скажу без обиняков, - говаривал герой Ватерлоо своим друзьям, - люблю хорошо одеваться. |
| and though rather uneasy if the ladies looked at him at the Government House balls, and though he blushed and turned away alarmed under their glances, it was chiefly from a dread lest they should make love to him that he avoided them, being averse to marriage altogether. But there was no such swell in Calcutta as Waterloo Sedley, I have heard say, and he had the handsomest turn- out, gave the best bachelor dinners, and had the finest plate in the whole place. | И хотя он чувствовал себя неловко, когда дамы рассматривали его на балах в губернаторском доме, и краснел и смущенно отворачивался под их взорами, однако он избегал женщин, главным образом, из боязни, как бы они не стали объясняться ему в любви, - ибо он питал отвращение к браку. Но я слышал, что во всей Калькутте не встречалось другого такого франта, как Седли Ватерлооский: у него был самый красивый выезд, он устраивал самые лучшие холостые обеды и обладал самым роскошным серебром во всем городе. |
| To make these waistcoats for a man of his size and dignity took at least a day, part of which he employed in hiring a servant to wait upon him and his native and in instructing the agent who cleared his baggage, his boxes, his books, which he never read, his chests of mangoes, chutney, and curry-powders, his shawls for presents to people whom he didn't know as yet, and the rest of his Persicos apparatus. | Чтобы сшить жилеты для человека такого роста и сложения, понадобится целый день, и часть этого времени Джоз употребил на наем слуги для обслуживания как себя, так и своего туземца и на отдачу распоряжений агенту, получавшему в таможне его багаж: сундуки, книги, которых Джоз не читал, ящики с манго, индийскими пикулями и порошками карри, шали, предназначенные для подарка дамам, с которыми он еще не был знаком, и весь прочий его persicos apparatus {Персидская роскошь (лат.).}. |
| At length, he drove leisurely to London on the third day and in the new waistcoat, the native, with chattering teeth, shuddering in a shawl on the box by the side of the new European servant; Jos puffing his pipe at intervals within and looking so majestic that the little boys cried Hooray, and many people thought he must be a Governor-General. HE, I promise, did not decline the obsequious invitation of the landlords to alight and refresh himself in the neat country towns. Having partaken of a copious breakfast, with fish, and rice, and hard eggs, at Southampton, he had so far rallied at Winchester as to think a glass of sherry necessary. At Alton he stepped out of the carriage at his servant's request and imbibed some of the ale for which the place is famous. At Farnham he stopped to view the Bishop's Castle and to partake of a light dinner of stewed eels, veal cutlets, and French beans, with a bottle of claret. He was cold over Bagshot Heath, where the native chattered more and more, and Jos Sahib took some brandy-and-water; in fact, when he drove into town he was as full of wine, beer, meat, pickles, cherry-brandy, and tobacco as the steward's cabin of a steam-packet. It was evening when his carriage thundered up to the little door in Brompton, whither the affectionate fellow drove first, and before hieing to the apartments secured for him by Mr. Dobbin at the Slaughters'. | Наконец на третий день он двинулся не спеша в Лондон - в новом жилете. Дрожащий туземец, стуча зубами, кутался в платок, сидя на козлах рядом с новым слугой-европейцем; Джоз попыхивал трубкой в карете и выглядел столь величественно, что мальчишки кричали ему "ура", и многие считали, что он, должно быть, генерал-губернатор. Могу заверить вас: проезжая чистенькие провинциальные городки, он-то не отклонял угодливых приглашений содержателей гостиниц выйти из экипажа и подкрепиться. Обильно позавтракав в Саутгемптоне рыбой, рисом и крутыми яйцами, он к Винчестеру так отдохнул, что стал подумывать о стакане доброго хереса. В Олтоне он, по совету слуги, вылез из экипажа и влил в себя некоторое количество эля, которым славится это место. В Фарнеме он остановился, чтобы посмотреть на епископский замок и скушать легкий обед, состоявший из тушеных угрей, телячьих котлет с фасолью и бутылки красного вина. Он промерз, проезжая Богшотским нагорьем, где его туземец дрожал больше прежнего, а потому Джоз-саиб выпил несколько глотков коньяка. В результате при въезде в Лондон Джоз был так же наполнен вином, пивом, мясом, пикулями, вишневкой и табаком, как каюта буфетчика на пароходе. Был уже вечер, когда его карета с грохотом подкатила к скромной двери в Бромптоне, куда этот отзывчивый человек направился прежде всего, даже не заехав в номер, который мистер Доббин снял для него у Слотера. |
| All the faces in the street were in the windows; the little maidservant flew to the wicket-gate; the Mesdames Clapp looked out from the casement of the ornamented kitchen; Emmy, in a great flutter, was in the passage among the hats and coats; and old Sedley in the parlour inside, shaking all over. Jos descended from the post-chaise and down the creaking swaying steps in awful state, supported by the new valet from Southampton and the shuddering native, whose brown face was now livid with cold and of the colour of a turkey's gizzard. He created an immense sensation in the passage presently, where Mrs. and Miss Clapp, coming perhaps to listen at the parlour door, found Loll Jewab shaking upon the hall- bench under the coats, moaning in a strange piteous way, and showing his yellow eyeballs and white teeth. | Во всех окнах на улице показались лица; маленькая служанка побежала к калитке. Мать и дочь Клеп выглянули из оконца парадной кухни; Эмми в волнении металась в коридоре среди шляп и плащей, а старик Седли сидел в гостиной, дрожа всем телом. Джоз вышел из кареты, величественно спустившись по скрипучим ступеням откинутой подножки, поддерживаемый под руки новым лакеем из Саутгемптона и дрожащим туземцем, коричневое лицо которого посинело от холода, приняв цвет индюшьего зоба. Он произвел сенсацию в передней, куда явились миссис и мисс Клен, - вероятно, для того, чтобы послушать у дверей гостиной, - и где они нашли Лола Джеваба, трясущегося от холода под грудой верхнего платья, - он странно и жалобно стонал, показывая свои желтые белки и белые зубы. |
| For, you see, we have adroitly shut the door upon the meeting between Jos and the old father and the poor little gentle sister inside. The old man was very much affected; so, of course, was his daughter; nor was Jos without feeling. In that long absence of ten years, the most selfish will think about home and early ties. Distance sanctifies both. Long brooding over those lost pleasures exaggerates their charm and sweetness. Jos was unaffectedly glad to see and shake the hand of his father, between whom and himself there had been a coolness--glad to see his little sister, whom he remembered so pretty and smiling, and pained at the alteration which time, grief, and misfortune had made in the shattered old man. Emmy had come out to the door in her black clothes and whispered to him of her mother's death, and not to speak of it to their father. There was no need of this caution, for the elder Sedley himself began immediately to speak of the event, and prattled about it, and wept over it plenteously. It shocked the Indian not a little and made him think of himself less than the poor fellow was accustomed to do. | Как видите, мы ловко закрыли дверь за Джозом, его стариком отцом и бедной кроткой сестричкой и утаили от вас их встречу. Старик был сильно взволнован; так же, конечно, волновалась и его дочь, да и у Джоза сердце было не каменное. За долгое десятилетнее отсутствие самый себялюбивый человек задумается о доме и родственных узах. Расстояние освящает и то и другое. От многолетних размышлений утраченные радости кажутся слаще. Джоз был непритворно рад увидеть отца и пожать ему руку, - хотя в прошлом отношения между ними не отличались теплотой, - рад был и свиданию с сестрой, которую помнил такой хорошенькой и веселой, и посетовал на перемену, произведенную временем, горем и несчастьями в сломленном жизнью старике. Эмми, в черном платье, встретила его у дверей и шепнула ему о смерти их матери, предупреждая, чтобы он не упоминал об этом в разговоре с отцом. Это было ненужное предупреждение, потому что старший Седли сам сейчас же заговорил о печальном событии, без умолку твердил о нем и горько плакал. Это сильно потрясло нашего индийца и заставило его меньше обычного думать о себе. |
| The result of the interview must have been very satisfactory, for when Jos had reascended his post-chaise and had driven away to his hotel, Emmy embraced her father tenderly, appealing to him with an air of triumph, and asking the old man whether she did not always say that her brother had a good heart? | Результаты свидания, вероятно, были очень отрадны, потому что, когда Джоз вновь уселся в карету и направился к себе в гостиницу, Эмми нежно обняла отца и с торжеством спросила, не говорила ли она всегда, что у брата доброе сердце? |
| Indeed, Joseph Sedley, affected by the humble position in which he found his relations, and in the expansiveness and overflowing of heart occasioned by the first meeting, declared that they should never suffer want or discomfort any more, that he was at home for some time at any rate, during which his house and everything he had should be theirs: and that Amelia would look very pretty at the head of his table--until she would accept one of her own. | И действительно, Джозеф Седли, тронутый жалким положением, в котором он застал родных, и расчувствовавшись под впечатлением первой встречи, заявил, что они никогда больше не будут терпеть нужды, что он, Джоз, во всяком случае, проведет некоторое время в Англии, в течение которого его дом и все, что у него есть, к их услугам, и что Эмилия будет очень мила в качестве хозяйки за его столом... пока не устроит себе собственного дома. |
| She shook her head sadly and had, as usual, recourse to the waterworks. She knew what he meant. She and her young confidante, Miss Mary, had talked over the matter most fully, the very night of the Major's visit, beyond which time the impetuous Polly could not refrain from talking of the discovery which she had made, and describing the start and tremor of joy by which Major Dobbin betrayed himself when Mr. Binny passed with his bride and the Major learned that he had no longer a rival to fear. | Эмилия печально покачала головой и, по обыкновению, залилась слезами. Она поняла, что хотел сказать брат. Со своей юной наперсницей, мисс Мэри, они вдоволь наговорились на эту тему в тот самый вечер, когда их посетил майор. Пылкая Мэри не вытерпела и тогда же рассказала о сделанном ею открытии и описала удивление и радостный трепет, которыми майор Доббин выдал себя, когда мимо прошел мистер Бинни с женою и майор узнал, что ему не приходится больше опасаться соперника. |
| "Didn't you see how he shook all over when you asked if he was married and he said, 'Who told you those lies?' Oh, M'am," Polly said, "he never kept his eyes off you, and I'm sure he's grown grey athinking of you." | - Разве вы не заметили, как он весь вздрогнул, когда вы спросили, не женился ли он, и при этом сказал: "Кто передал вам эти выдумки?" Ах, сударыня, - говорила Мэри, - ведь он с вас ни на минуту глаз не спускал, он, наверно, и поседел-то потому, что все о вас думал! |
| But Amelia, looking up at her bed, over which hung the portraits of her husband and son, told her young protegee never, never, to speak on that subject again; that Major Dobbin had been her husband's dearest friend and her own and George's most kind and affectionate guardian; that she loved him as a brother--but that a woman who had been married to such an angel as that, and she pointed to the wall, could never think of any other union. Poor Polly sighed: she thought what she should do if young Mr. Tomkins, at the surgery, who always looked at her so at church, and who, by those mere aggressive glances had put her timorous little heart into such a flutter that she was ready to surrender at once,--what she should do if he were to die? She knew he was consumptive, his cheeks were so red and he was so uncommon thin in the waist. | Но Эмилия, взглянув на стену, где над кроватью висели портреты ее мужа и сына, попросила свою юную protegee никогда, никогда больше не упоминать об этом. Майор Доббин был самым близким другом ее мужа. Как добрый, преданный опекун, он заботится о ней самой и о Джорджи. Она любит его, как брата, но женщина, бывшая замужем за таким ангелом, - она указала на стену, - не может и помышлять ни о каком другом союзе. Бедняжка Мэри вздохнула: что ей делать, если молодой мистер Томкинс из соседней больницы, - он всегда так смотрит на нее в церкви, и ее робкое сердечко, повергнутое в смущение одними этими взглядами, уже готово сдаться, - что ей делать, если он умрет? Ведь он чахоточный, это все знают: щеки у него такие румяные, а сам худой как щепка... |
| Not that Emmy, being made aware of the honest Major's passion, rebuffed him in any way, or felt displeased with him. Such an attachment from so true and loyal a gentleman could make no woman angry. Desdemona was not angry with Cassio, though there is very little doubt she saw the Lieutenant's partiality for her (and I for my part believe that many more things took place in that sad affair than the worthy Moorish officer ever knew of); why, Miranda was even very kind to Caliban, and we may be pretty sure for the same reason. Not that she would encourage him in the least--the poor uncouth monster--of course not. No more would Emmy by any means encourage her admirer, the Major. She would give him that friendly regard, which so much excellence and fidelity merited; she would treat him with perfect cordiality and frankness until he made his proposals, and THEN it would be time enough for her to speak and to put an end to hopes which never could be realized. | Нельзя сказать, чтобы Эмилия, осведомленная о страсти честного майора, оказала ему хоть сколько-нибудь холодный прием или была им недовольна. Подобная привязанность со стороны такого верного и порядочного джентльмена не может рассердить женщину. Дездемона не сердилась на Кассио, хотя весьма сомнительно, чтобы она не замечала нежного расположения лейтенанта (что касается меня, то я уверен, что в этой грустной истории были кое-какие подробности, о которых не подозревал достойный мавр). Даже Миранда была очень ласкова с Калибаном, и, наверное, по тем же самым причинам. Правда, она ничуть его не поощряла - бедного неуклюжего урода, - конечно, нет! Точно так же не хотела поощрять своего поклонника-майора и Эмми. Она готова оказывать ему дружеское уважение, какого заслуживают его высокие качества и верность; она готова держаться с ним приветливо и просто, пока он не попробует с ней объясниться. А тогда еще будет время поговорить с ним и положить конец несбыточным надеждам. |
| She slept, therefore, very soundly that evening, after the conversation with Miss Polly, and was more than ordinarily happy, in spite of Jos's delaying. "I am glad he is not going to marry that Miss O'Dowd," she thought. "Colonel O'Dowd never could have a sister fit for such an accomplished man as Major William." | Поэтому она отлично проспала ту ночь после беседы с мисс Мэри и наутро чувствовала себя веселее, чем обычно, несмотря на то, что Джоз запаздывал. "Я рада, что он не собирается жениться на этой мисс О'Дауд, - думала она. - У полковника О'Дауда не может быть сестры, достойной такого прекрасного человека, как майор Уильям". |
| Who was there amongst her little circle who would make him a good wife? Not Miss Binny, she was too old and ill-tempered; Miss Osborne? too old too. Little Polly was too young. Mrs. Osborne could not find anybody to suit the Major before she went to sleep. | Кто же среди небольшого круга ее знакомых годится ему в жены? Мисс Бинни? Нет, она слишком стара и у нее скверный характер. Мисс Осборн? Тоже стара. Маленькая Мэри чересчур молода... Миссис Осборн так и уснула, не подыскав для майора подходящей жены. |
| However, when the postman made his appearance, the little party were put out of suspense by the receipt of a letter from Jos to his sister, who announced that he felt a little fatigued after his voyage, and should not be able to move on that day, but that he would leave Southampton early the next morning and be with his father and mother at evening. Amelia, as she read out the letter to her father, paused over the latter word; her brother, it was clear, did not know what had happened in the family. Nor could he, for the fact is that, though the Major rightly suspected that his travelling companion never would be got into motion in so short a space as twenty-four hours, and would find some excuse for delaying, yet Dobbin had not written to Jos to inform him of the calamity which had befallen the Sedley family, being occupied in talking with Amelia until long after post-hour. | Однако в положенное время явился почтальон и рассеял все сомнения: он принес Эмилии письмо, в котором Джоз извещал ее, что чувствует себя немного усталым после путешествия и потому не в состоянии выехать в тот же день, но на следующий день выедет из Саутгемптона рано утром и к вечеру будет у отца с матерью. Эмилия, читавшая это письмо отцу, запнулась на последнем слове. Брат, очевидно, не знал о событии, происшедшем у них в семье. Да и не мог знать. Дело в том, что, хотя майор справедливо подозревал, что его спутник не двинется с места за такой короткий срок, как двадцать четыре часа, а найдет какой-нибудь предлог для задержки, он все же не написал Джозу и не известил его о несчастип, постигшем семейство Седли: он заговорился с Эмилией и пропустил час отправления почты. |
| The same morning brought Major Dobbin a letter to the Slaughters' Coffee-house from his friend at Southampton, begging dear Dob to excuse Jos for being in a rage when awakened the day before (he had a confounded headache, and was just in his first sleep), and entreating Dob to engage comfortable rooms at the Slaughters' for Mr. Sedley and his servants. The Major had become necessary to Jos during the voyage. He was attached to him, and hung upon him. The other passengers were away to London. Young Ricketts and little Chaffers went away on the coach that day--Ricketts on the box, and taking the reins from Botley; the Doctor was off to his family at Portsea; Bragg gone to town to his co-partners; and the first mate busy in the unloading of the Ramchunder. Mr. Joe was very lonely at Southampton, and got the landlord of the George to take a glass of wine with him that day, at the very hour at which Major Dobbin was seated at the table of his father, Sir William, where his sister found out (for it was impossible for the Major to tell fibs) that he had been to see Mrs. George Osborne. | В то же утро и майор Доббин в гостинице Слотера получил письмо от своего друга из Саутгемптона: Джоз просил дорогого Доба извинить его за то, что он так рассердился накануне, когда его разбудили (у него отчаянно болела голова, и он только что уснул), и поручал Добу заказать удобные комнаты у Слотера для мистера Седли и его слуг. За время путешествия майор стал Джозу необходим. Он привязался к нему и не отставал от него. Все другие пассажиры уехали в Лондон. Юный Рахите и маленький Чефферс отбыли с почтовой каретой в тот же день, причем Рахите сел на козлы и отобрал у кучера вожжи; доктор отправился к своему семейству в Портси; Брэг поехал в Лондон к своим компаньонам, а первый помощник занялся разгрузкой "Ремчандера". Мистер Джоз почувствовал себя очень одиноким в Саутгемптоне и пригласил хозяина гостиницы "Джордж" разделить с ним стакан вина. В этот же самый час майор Доббин обедал у своего отца, сэра Уильяма, и сестра успела выведать у него (майор совершенно не умел лгать), что он уже побывал у миссис Джордж Осборн. |
| Jos was so comfortably situated in St. Martin's Lane, he could enjoy his hookah there with such perfect ease, and could swagger down to the theatres, when minded, so agreeably, that, perhaps, he would have remained altogether at the Slaughters' had not his friend, the Major, been at his elbow. That gentleman would not let the Bengalee rest until he had executed his promise of having a home for Amelia and his father. Jos was a soft fellow in anybody's hands, Dobbin most active in anybody's concerns but his own; the civilian was, therefore, an easy victim to the guileless arts of this good-natured diplomatist and was ready to do, to purchase, hire, or relinquish whatever his friend thought fit. Loll Jewab, of whom the boys about St. Martin's Lane used to make cruel fun whenever he showed his dusky countenance in the street, was sent back to Calcutta in the Lady Kicklebury East Indiaman, in which Sir William Dobbin had a share, having previously taught Jos's European the art of preparing curries, pilaus, and pipes. It was a matter of great delight and occupation to Jos to superintend the building of a smart chariot which he and the Major ordered in the neighbouring Long Acre: and a pair of handsome horses were jobbed, with which Jos drove about in state in the park, or to call upon his Indian friends. Amelia was not seldom by his side on these excursions, when also Major Dobbin would be seen in the back seat of the carriage. At other times old Sedley and his daughter took advantage of it, and Miss Clapp, who frequently accompanied her friend, had great pleasure in being recognized as she sat in the carriage, dressed in the famous yellow shawl, by the young gentleman at the surgery, whose face might commonly be seen over the window-blinds as she passed. | Джоз с таким комфортом устроился на Сент-Мартинс-лейн, так спокойно наслаждался там своим кальяном и, когда приходила охота, так беззаботно отправлялся оттуда в театр, что он, вероятно, и совсем остался бы у Слотера, если бы возле него не было его друга майора. Этот джентльмен ни за что не хотел оставить бенгальца в покое, пока тот не выполнит своего обещания создать домашний очаг для Эмилии и отца. Джоз был человек покладистый, а Доббин умел проявлять чудеса энергии в чьих угодно интересах, кроме своих собственных. Поэтому наш чиновник без труда поддался на нехитрые уловки этого добряка и дипломата и был готов сделать, купить, нанять или бросить все, что его приятель сочтет нужным. Лол Джеваб, над которым мальчишки с Сент-Мартинс-лейн жестоко потешались, когда его черная физиономия показывалась на улице, был отправлен обратно в Калькутту на корабле "Леди Киклбери", совладельцем которого был сэр Уильям Доббин. Перед отъездом он обучил европейского слугу Джоза искусству приготовления карри, пилавов и кальяна. Джоз с большим интересом наблюдал за сооружением изящного экипажа, который они с майором заказали тут же поблизости, на улице Лонг-Экр. Была нанята и пара красивых лошадей, на которых Джоз катался по Парку во всем параде или навещал своих индийских приятелей, Во время таких прогулок рядом с ним нередко сидела Эмилия, а на скамеечке экипажа можно было увидеть и майора Доббина. Иногда коляской пользовался старый Седли с дочерью; и мисс Клеи, частенько сопровождавшая свою приятельницу, испытывала огромное удовольствие, если ее, восседающую в экипаже и облаченную в знаменитую желтую шаль, узнавал юный джентльмен из больницы, лицо которого обычно виднелось за оконными шторами, когда девица проезжала мимо. |
| Shortly after Jos's first appearance at Brompton, a dismal scene, indeed, took place at that humble cottage at which the Sedleys had passed the last ten years of their life. Jos's carriage (the temporary one, not the chariot under construction) arrived one day and carried off old Sedley and his daughter--to return no more. The tears that were shed by the landlady and the landlady's daughter at that event were as genuine tears of sorrow as any that have been outpoured in the course of this history. In their long acquaintanceship and intimacy they could not recall a harsh word that had been uttered by Amelia She had been all sweetness and kindness, always thankful, always gentle, even when Mrs. Clapp lost her own temper and pressed for the rent. When the kind creature was going away for good and all, the landlady reproached herself bitterly for ever having used a rough expression to her--how she wept, as they stuck up with wafers on the window, a paper notifying that the little rooms so long occupied were to let! They never would have such lodgers again, that was quite clear. After-life proved the truth of this melancholy prophecy, and Mrs. Clapp revenged herself for the deterioration of mankind by levying the most savage contributions upon the tea-caddies and legs of mutton of her locataires. Most of them scolded and grumbled; some of them did not pay; none of them stayed. The landlady might well regret those old, old friends, who had left her. | Вскоре после первого появления Джоза в Бромптоне грустная сцена произошла в том скромном домике, где Седли провели последние десять лет своей жизни. Однажды туда прибыл экипаж Джоза (временный, а не та коляска, которая еще сооружалась) и увез старого Седли с дочерью, - увез навсегда. Слезы, пролитые при этом событии хозяйкой дома и хозяйской дочерью, были, вероятно, самыми искренними из всех, что лились на протяжении нашей повести. За все время их долгого знакомства обе хозяйки не слышали от Эмилии ни единого грубого слова. Она была олицетворением ласковости и доброты, всегда благодарная, всегда милая, даже когда миссис Клеп выходила из себя и настойчиво требовала платы за квартиру. Теперь, когда миссис Осборн готовилась уехать навсегда, хозяйка горько упрекала себя за каждое резкое слово. А как она плакала, наклеивая облатками на окно объявление, извещавшее о сдачи внаем комнаток, которые так долго были заняты! Никогда уже у них не будет таких жильцов! Это скорбное пророчество сбылось, и миссис Клеп мстила за падение нравов, взимая со своих locataires {Жильцов (франц.).} свирепые контрибуции за подачу чая и баранины. Большинство жильцов бранилось и ворчало, некоторые из них не платили за квартиру; никто не заживался долго. Хозяйка имела все основания оплакивать старых друзей, которые покинули ее. |
| As for Miss Mary, her sorrow at Amelia's departure was such as I shall not attempt to depict. From childhood upwards she had been with her daily and had attached herself so passionately to that dear good lady that when the grand barouche came to carry her off into splendour, she fainted in the arms of her friend, who was indeed scarcely less affected than the good-natured girl. Amelia loved her like a daughter. During eleven years the girl had been her constant friend and associate. The separation was a very painful one indeed to her. But it was of course arranged that Mary was to come and stay often at the grand new house whither Mrs. Osborne was going, and where Mary was sure she would never be so happy as she had been in their humble cot, as Miss Clapp called it, in the language of the novels which she loved. | Что же касается мисс Мэри, то ее горе при отъезде Эмилии я просто не берусь описать. С самого детства она виделась с Эмилией ежедневно и так страстно привязалась к этой милой, хорошей женщине, что при виде поместительной коляски, которая должна была увезти Эмилию к роскоши и довольству, мисс Клеп лишилась чувств в объятиях своего друга, а сама Эмилия разволновалась едва ли не меньше этой славной девочки. Она любила ее, как родную дочь. На протяжении одиннадцати лет девочка была ее неизменным другом. Разлука с ней очень огорчала Эмилию. Но, конечно, было решено, что Мэри будет часто гостить в большом новом доме, куда уезжала миссис Осборн и где, по уверению Мэри, она никогда не будет так счастлива, как была в их смиренной хижине, - так мисс Клеп называла родительский дом на языке своих любимых романов. |
| Let us hope she was wrong in her judgement. Poor Emmy's days of happiness had been very few in that humble cot. A gloomy Fate had oppressed her there. She never liked to come back to the house after she had left it, or to face the landlady who had tyrannized over her when ill-humoured and unpaid, or when pleased had treated her with a coarse familiarity scarcely less odious. Her servility and fulsome compliments when Emmy was in prosperity were not more to that lady's liking. She cast about notes of admiration all over the new house, extolling every article of furniture or ornament; she fingered Mrs. Osborne's dresses and calculated their price. Nothing could be too good for that sweet lady, she vowed and protested. But in the vulgar sycophant who now paid court to her, Emmy always remembered the coarse tyrant who had made her miserable many a time, to whom she had been forced to put up petitions for time, when the rent was overdue; who cried out at her extravagance if she bought delicacies for her ailing mother or father; who had seen her humble and trampled upon her. | Будем надеяться, что она ошибалась. Счастливых дней в этой смиренной хижине у бедной Эмми было очень мало, Суровая судьба угнетала ее там. Эмилии никогда уж не хотелось возвращаться в этот дом и видеть хозяйку, которая тиранила ее, когда бывала в дурном настроении или не получала денег за квартиру, а в хорошие дни держалась с грубой фамильярностью, едва ли менее противной. Теперь, когда счастье снова улыбнулось Эмми, угодливость и притворные комплименты прежней хозяйки тоже были ей не по душе. Миссис Клеп ахала от восторга в каждой комнате нового дома, превознося до небес каждый предмет обстановки, каждое украшение; она ощупывала платья миссис Осборн и высчитывала их стоимость, она клялась и божилась, что такой прелестной леди к лицу любая роскошь. Но в этой пошлой лицемерке, теперь угодничающей перед нею, Эмми по-прежнему видела грубую тиранку, которая много раз унижала ее и которую ей приходилось умолять повременить с квартирной платой, которая ругала ее за расточительность, если Эмилия покупала какие-нибудь лакомства для немощных отца с матерью, которая видела ее унижение и попирала ее ногами. |
| Nobody ever heard of these griefs, which had been part of our poor little woman's lot in life. She kept them secret from her father, whose improvidence was the cause of much of her misery. She had to bear all the blame of his misdoings, and indeed was so utterly gentle and humble as to be made by nature for a victim. | Никто никогда не слышал об этих огорчениях, выпавших на долю бедной маленькой женщины. Она держала их в тайне от своего отца, безрассудство которого было причиной многих ее бедствий. Ей приходилось выносить все попреки за его ошибки, и она была до того кротка и смиренна, словно сама природа предназначила ей роль жертвы. |
| I hope she is not to suffer much more of that hard usage. And, as in all griefs there is said to be some consolation, I may mention that poor Mary, when left at her friend's departure in a hysterical condition, was placed under the medical treatment of the young fellow from the surgery, under whose care she rallied after a short period. Emmy, when she went away from Brompton, endowed Mary with every article of furniture that the house contained, only taking away her pictures (the two pictures over the bed) and her piano-- that little old piano which had now passed into a plaintive jingling old age, but which she loved for reasons of her own. She was a child when first she played on it, and her parents gave it her. It had been given to her again since, as the reader may remember, when her father's house was gone to ruin and the instrument was recovered out of the wreck. | Я надеюсь, что Эмилии не придется больше страдать от грубого обращения. А поскольку, как говорят, можно найти утешение в любом горе, я тут же упомяну, что бедная Мэри, которая после отъезда своего друга совсем расхворалась от слез, поступила на попечение того самого молодого человека из больницы и благодаря его заботам вскоре поправилась. Покидая Бромптон, Эмми подарила Мэри всю обстановку своей квартиры, увезя с собой только портреты (те два портрета, что висели у нее над кроватью) и фортепьяно - то самое маленькое фортепьяно, которое теперь достигло преклонного возраста и жалобно дребезжало, но которое Эмилия любила по причинам, известным ей одной. Она была ребенком, когда впервые играла на нем, - ей подарили его родители. Оно вторично было подарено ей, как, наверное, помнит читатель, когда отцовский дом рассыпался в прах и инструмент был извлечен из обломков этого крушения. |
| Major Dobbin was exceedingly pleased when, as he was superintending the arrangements of Jos's new house--which the Major insisted should be very handsome and comfortable--the cart arrived from Brompton, bringing the trunks and bandboxes of the emigrants from that village, and with them the old piano. Amelia would have it up in her sitting-room, a neat little apartment on the second floor, adjoining her father's chamber, and where the old gentleman sat commonly of evenings. | Майор Доббин, наблюдавший за устройством дома для Джоза и старавшийся, чтобы новое помещение было красиво и удобно, страшно обрадовался, когда из Бромптона прибыл фургон с чемоданами и баулами переселенцев и в нем оказалось также и старое фортепьяно. Эмилия захотела поставить его наверху в своей гостиной, миленькой комнатке, примыкавшей к отцовской спальне, - старый Седли сидел в этой гостиной по вечерам. |
| When the men appeared then bearing this old music-box, and Amelia gave orders that it should be placed in the chamber aforesaid, Dobbin was quite elated. | Когда носильщики стали перетаскивать старый музыкальный ящик и Эмилия распорядилась поставить его в вышеупомянутую комнату, Доббин пришел в полный восторг. |
| "I'm glad you've kept it," he said in a very sentimental manner. "I was afraid you didn't care about it." | - Я рад, что вы его сохранили, - сказал он прочувствованным голосом. - Я боялся, что вы к нему равнодушны. |
| "I value it more than anything I have in the world," said Amelia. | - Я ценю его выше всего, что у меня есть на свете, - отвечала Эмилия. |
| "Do you, Amelia?" cried the Major. | - Правда, Эмилия? - воскликнул майор Доббин. |
| The fact was, as he had bought it himself, though he never said anything about it, it never entered into his head to suppose that Emmy should think anybody else was the purchaser, and as a matter of course he fancied that she knew the gift came from him. | Дело в том, что так как он сам его купил, хотя никогда не говорил об этом, то ему и в голову не приходило, что Эмми может подумать о каком-либо ином покупателе. Доббин воображал, что Эмилии известно, кто сделал ей этот подарок. |
| "Do you, Amelia?" he said; and the question, the great question of all, was trembling on his lips, when Emmy replied-- | - Правда, Эмилия? - сказал он, и вопрос, самый важный из всех вопросов, уже готов был сорваться с его уст, когда Эмми ответила: |
| "Can I do otherwise?--did not he give it me?" | - Да может ли быть иначе? Разве это не его подарок! |
| "I did not know," said poor old Dob, and his countenance fell. | - Я не знал, - промолвил бедный старый Доб, и лицо его омрачилось. |
| Emmy did not note the circumstance at the time, nor take immediate heed of the very dismal expression which honest Dobbin's countenance assumed, but she thought of it afterwards. And then it struck her, with inexpressible pain and mortification too, that it was William who was the giver of the piano, and not George, as she had fancied. It was not George's gift; the only one which she had received from her lover, as she thought--the thing she had cherished beyond all others--her dearest relic and prize. She had spoken to it about George; played his favourite airs upon it; sat for long evening hours, touching, to the best of her simple art, melancholy harmonies on the keys, and weeping over them in silence. It was not George's relic. It was valueless now. The next time that old Sedley asked her to play, she said it was shockingly out of tune, that she had a headache, that she couldn't play. | Эмми в то время не заметила этого обстоятельства; не обратила она внимания и на то, как опечалился честный Доббин. Но потом она призадумалась. И тут у нее внезапно явилась мысль, причинившая ей невыносимую боль и страдание. Это Уильям подарил ей фортепьяно, а не Джордж, как она воображала! Это не был подарок Джорджа, единственный, который она думала, что получила от своего жениха и который ценила превыше всего, - самая драгоценная ее реликвия и сокровище. Она рассказывала ему о Джордже, играла на нем самые любимые пьесы мужа, просиживала за ним вечерние часы, по мере своих скромных сил и умения извлекая из его клавиш меланхоличные аккорды, и плакала над ним в тишине. И вот оказывается, что это не память о Джордже. Инструмент утратил для нее всякую цену. В первый же раз, когда старик Седли попросил дочь поиграть, она сказала, что фортепьяно отчаянно расстроено, что у нее болит голова, что вообще она не может играть. |
| Then, according to her custom, she rebuked herself for her pettishness and ingratitude and determined to make a reparation to honest William for the slight she had not expressed to him, but had felt for his piano. A few days afterwards, as they were seated in the drawing-room, where Jos had fallen asleep with great comfort after dinner, Amelia said with rather a faltering voice to Major Dobbin-- | Затем, по своему обыкновению, она стала упрекать себя за взбалмошность и неблагодарность и решила вознаградить честного Уильяма за ту обиду, которую она хотя и не высказала ему, но нанесла его фортепьяно. Несколько дней спустя, когда она сидела в гостиной, где Джоз с большим комфортом спал после обеда, Эмилия произнесла дрогнувшим голосом, обращаясь к майору Доббину: |
| "I have to beg your pardon for something." | - Мне нужно попросить у вас прощения за одну вещь. |
| "About what?" said he. | - За что? - спросил тот. |
| "About--about that little square piano. I never thanked you for it when you gave it me, many, many years ago, before I was married. I thought somebody else had given it. Thank you, William." | - За это... за маленькое фортепьяно. Я не поблагодарила вас, когда вы мне его подарили... много, много лет тому назад, когда я еще не была замужем. Я думала, что мне его подарил кто-то другой. Спасибо, Уильям. |
| She held out her hand, but the poor little woman's heart was bleeding; and as for her eyes, of course they were at their work. | Она протянула ему руку, но сердце у бедняжки обливалось кровью, а что касается глаз, то они, конечно, принялись за обычную свою работу. |
| But William could hold no more. | Но Уильям не мог больше выдержать. |
| "Amelia, Amelia," he said, "I did buy it for you. I loved you then as I do now. I must tell you. I think I loved you from the first minute that I saw you, when George brought me to your house, to show me the Amelia whom he was engaged to. You were but a girl, in white, with large ringlets; you came down singing--do you remember?--and we went to Vauxhall. Since then I have thought of but one woman in the world, and that was you. I think there is no hour in the day has passed for twelve years that I haven't thought of you. I came to tell you this before I went to India, but you did not care, and I hadn't the heart to speak. You did not care whether I stayed or went." | - Эмилия, Эмилия! - воскликнул он. - Да, это я купил его для вас! Я любил вас тогда, как люблю и теперь. Я должен все сказать вам. Мне кажется, я полюбил вас с первого взгляда, с той минуты, когда Джордж привез меня к вам в дом, чтобы показать мне Эмилию, с которой он был помолвлен. Вы были еще девочкой, в белом платье, с густыми локонами; вы сбежали к нам вниз, напевая, - вы помните? - и мы поехали в Воксхолл. С тех пор я мечтал только об одной женщине в мире - и это были вы! Мне кажется, не было ни единого часа за все минувшие двенадцать лет, чтобы я не думал о вас. Я приезжал к вам перед отъездом в Индию, чтобы сказать об этом, но вы были так равнодушны, а у меня не хватило смелости заговорить. Вам было все равно, останусь я или уеду. |
| "I was very ungrateful," Amelia said. | - Я была очень неблагодарной, - сказала Эмилия. |
| "No, only indifferent," Dobbin continued desperately. "I have nothing to make a woman to be otherwise. I know what you are feeling now. You are hurt in your heart at the discovery about the piano, and that it came from me and not from George. I forgot, or I should never have spoken of it so. It is for me to ask your pardon for being a fool for a moment, and thinking that years of constancy and devotion might have pleaded with you." | - Нет, только безразличной! - продолжал Доббин с отчаянием. - Во мне нет ничего, что могло бы вызвать у женщины интерес ко мне. Я знаю, что вы чувствуете сейчас. Вас страшно огорчило это открытие насчет фортепьяно; вам больно, что оно было подарено мною, а не Джорджем. Я забыл об этом, иначе никогда бы не заговорил. Это я должен просить у вас прощения за то, что на мгновение, как глупец, вообразил, что годы постоянства и преданности могли склонить вас в мою пользу. |
| "It is you who are cruel now," Amelia said with some spirit. "George is my husband, here and in heaven. How could I love any other but him? I am his now as when you first saw me, dear William. It was he who told me how good and generous you were, and who taught me to love you as a brother. Have you not been everything to me and my boy? Our dearest, truest, kindest friend and protector? Had you come a few months sooner perhaps you might have spared me that--that dreadful parting. Oh, it nearly killed me, William--but you didn't come, though I wished and prayed for you to come, and they took him too away from me. Isn't he a noble boy, William? Be his friend still and mine"-- | - Это вы сейчас жестоки! - горячо возразила Эмилия. - Джордж - мой супруг и здесь и на небесах. Могу ли я любить кого-нибудь другого? Я по-прежнему принадлежу ему, как и в те дни, когда вы впервые увидели меня, дорогой Уильям. Это он рассказал мне, какой вы добрый и благородный, и научил меня любить вас, как брата. И разве вы не были всем для меня и для моего мальчика? Нашим самым дорогим, самым верным, самым добрым другом и защитником? Если бы вы вернулись в Англию на несколько месяцев раньше, вы, может быть, избавили бы меня от этой... от этой страшной разлуки. О, она едва не убила меня, Уильям! Но вы не приезжали, хотя я желала этого и молилась о вашем приезде, и мальчика тоже отняли у меня... А разве он не чудесный ребенок, Уильям? Будьте же по-прежнему его другом и моим... |
| and here her voice broke, and she hid her face on his shoulder. | Тут ее голос оборвался, и она спрятала лицо на плече у Доббина. |
| The Major folded his arms round her, holding her to him as if she was a child, and kissed her head. | Майор обнял Эмилию, прижал ее к себе, как ребенка, и поцеловал в лоб. |
| "I will not change, dear Amelia," he said. "I ask for no more than your love. I think I would not have it otherwise. Only let me stay near you and see you often." | - Я не изменюсь, дорогая Эмилия, - сказал он. - Я не прошу ни о чем, кроме вашей любви. Пусть все останется так, как было. Только позвольте мне быть около вас и видеть вас часто. |
| "Yes, often," Amelia said. | - Да, часто, - сказала Эмилия. |
| And so William was at liberty to look and long--as the poor boy at school who has no money may sigh after the contents of the tart-woman's tray. | И вот Уильяму было предоставлено смотреть и томиться, - так бедный школьник, у которого нет денег, вздыхает, глядя на лоток пирожницы. |
| English | Русский |
| Good fortune now begins to smile upon Amelia. We are glad to get her out of that low sphere in which she has been creeping hitherto and introduce her into a polite circle--not so grand and refined as that in which our other female friend, Mrs. Becky, has appeared, but still having no small pretensions to gentility and fashion. Jos's friends were all from the three presidencies, and his new house was in the comfortable Anglo-Indian district of which Moira Place is the centre. Minto Square, Great Clive Street, Warren Street, Hastings Street, Ochterlony Place, Plassy Square, Assaye Terrace ("gardens" was a felicitous word not applied to stucco houses with asphalt terraces in front, so early as 1827)--who does not know these respectable abodes of the retired Indian aristocracy, and the quarter which Mr. Wenham calls the Black Hole, in a word? Jos's position in life was not grand enough to entitle him to a house in Moira Place, where none can live but retired Members of Council, and partners of Indian firms (who break, after having settled a hundred thousand pounds on their wives, and retire into comparative penury to a country place and four thousand a year); he engaged a comfortable house of a second- or third-rate order in Gillespie Street, purchasing the carpets, costly mirrors, and handsome and appropriate planned furniture by Seddons from the assignees of Mr. Scape, lately admitted partner into the great Calcutta House of Fogle, Fake, and Cracksman, in which poor Scape had embarked seventy thousand pounds, the earnings of a long and honourable life, taking Fake's place, who retired to a princely park in Sussex (the Fogles have been long out of the firm, and Sir Horace Fogle is about to be raised to the peerage as Baron Bandanna)--admitted, I say, partner into the great agency house of Fogle and Fake two years before it failed for a million and plunged half the Indian public into misery and ruin. | Фортуна начинает улыбаться Эмилии. Мы с удовольствием увлекаем ее из низших сфер, где она прозябала до сих пор, и вводим в круг людей избранных - правда, не столь аристократический и утонченный, как тот, в котором вращалась другая наша приятельница, миссис Бекки, но все же с немалыми претензиями на аристократизм и светскость. Друзья Джоза были все из трех президентств, и его новый дом находился в благоустроенном англо-индийском районе, центром которого является Мойра-Плейс. Минто-сквер, Грейт-Клайв-стрит, Уоррен-стрит, Гастингс-стрит, Октерлони-Плейс, Плеси-сквер, Ассей-террас (меткое слово "сады" в 1827 году еще не применялось к оштукатуренным домам с асфальтовыми террасами по фасаду) - кто не знает этих респектабельных пристанищ отставной индийской аристократии, этого района, который мистер Уэнхем называет "Черной ямой"! Общественное положение Джоза было недостаточно высоко, чтобы дать ему право занять дом на Мойра-Плейс, где могут жить только отставные члены совета Компании да владельцы индийских торговых фирм (которые банкротятся, после того как переведут на своих жен тысяч сто капитала, и удаляются на покой в скромное поместье с жалким доходом в четыре тысячи фунтов). Джоз нанял комфортабельный дом второго или третьего ранга на Гилспай-стрит, накупил ковров, дорогих зеркал и красивой мебели работы Седдонса у агентов мистера Скейпа, недавно вступившего компаньоном в крупный калькуттский торговый дом "Фогл, Фейк и Краксмен", в который бедный Скейп всадил семьдесят тысяч фунтов - все сбережения своей долгой и честной жизни - и где занял место Фейка, удалившегося на покой в роскошное имение в Сассексе (Фоглы давно уже вышли из фирмы, и сэр Хорее Фогл будет, кажется, возведен в пэры и получит звание барона Банданна), - вступившего, говорю я, в крупную фирму "Фогл и Фейк" за два года до того, как она лопнула с миллионным убытком, обрекши половину англо-индийской публики на нищету и разорение. |
| Scape, ruined, honest, and broken-hearted at sixty-five years of age, went out to Calcutta to wind up the affairs of the house. Walter Scape was withdrawn from Eton and put into a merchant's house. Florence Scape, Fanny Scape, and their mother faded away to Boulogne, and will be heard of no more. To be brief, Jos stepped in and bought their carpets and sideboards and admired himself in the mirrors which had reflected their kind handsome faces. The Scape tradesmen, all honourably paid, left their cards, and were eager to supply the new household. The large men in white waistcoats who waited at Scape's dinners, greengrocers, bank-porters, and milkmen in their private capacity, left their addresses and ingratiated themselves with the butler. Mr. Chummy, the chimney-purifier, who had swept the last three families, tried to coax the butler and the boy under him, whose duty it was to go out covered with buttons and with stripes down his trousers, for the protection of Mrs. Amelia whenever she chose to walk abroad. | Честный, убитый горем Скейп, разорившись в шестьдесят пять лет, поехал в Калькутту ликвидировать дела фирмы. Уолтер Скейп был взят из Итона и отдан на службу в какой-то торговый дом. Флоренс Скейп, Фанни Скейп и их матушка украдкой отбыли в Булонь, и о них никто больше не слышал. Короче говоря, Джоз занял их дом, скупил их ковры и буфеты и любовался собою в зеркалах, в которых когда-то отражались хорошенькие женские личики. Поставщики Скейпов, с которыми те полностью рассчитались, оставили свои карточки и усердно предлагали снабжать товарами новое хозяйство. Рослые официанты в белых жилетах, прислуживавшие на званых обедах у Скейпов - по своей приватной профессии зеленщики, посыльные, молочники, - сообщали свои адреса и втирались в милость к дворецкому. Мистер Чамми, трубочист, чистивший в доме трубы при трех последних семействах жильцов, пытался умаслить дворецкого и его малолетнего помощника, на обязанности которого было, нарядившись в куртку со множеством пуговиц и в брюки с лампасами, сопровождать в качестве телохранителя миссис Эмилию, когда ей угодно было выйти погулять. |
| It was a modest establishment. The butler was Jos's valet also, and never was more drunk than a butler in a small family should be who has a proper regard for his master's wine. Emmy was supplied with a maid, grown on Sir William Dobbin's suburban estate; a good girl, whose kindness and humility disarmed Mrs. Osborne, who was at first terrified at the idea of having a servant to wait upon herself, who did not in the least know how to use one, and who always spoke to domestics with the most reverential politeness. But this maid was very useful in the family, in dexterously tending old Mr. Sedley, who kept almost entirely to his own quarter of the house and never mixed in any of the gay doings which took place there. | Лишней прислуги в доме не держали. Дворецкий был в то же время камердинером Джоза и напивался не больше всякого другого дворецкого в маленькой семье, питающего должное уважение к хозяйскому вину. При Эмми находилась горничная, взращенная в загородном поместье сэра Уильяма Доббина, - хорошая девушка, доброта и кротость которой обезоружили миссис Осборн, сперва испугавшуюся мысли, что у нее будет своя служанка. Эмилия совершенно не знала, как ей пользоваться услугами горничной, и всегда обращалась к прислуге с самой почтительной вежливостью. Но эта горничная оказалась очень полезной в домашнем обиходе, - она искусно ухаживала за старым мистером Седли, который почти не выходил из своей комнаты и никогда не принимал участия в веселых собраниях, происходивших в доме. |
| Numbers of people came to see Mrs. Osborne. Lady Dobbin and daughters were delighted at her change of fortune, and waited upon her. Miss Osborne from Russell Square came in her grand chariot with the flaming hammer-cloth emblazoned with the Leeds arms. Jos was reported to be immensely rich. Old Osborne had no objection that Georgy should inherit his uncle's property as well as his own. | Много народу приезжало повидать миссис Осборн. Леди Доббин с дочерьми были в восторге от перемены в ее судьбе и явились к ней с визитом. Мисс Осборн с Рассел-сквер приехала в своей великолепной коляске с пышным чехлом на козлах, украшенным гербами лидских Осборнов. Говорили, что Джоз необычайно богат, и старик Осборн не видел препятствий к тому, чтобы Джорджи в добавление к его собственному состоянию унаследовал еще и состояние дяди. |
| "Damn it, we will make a man of the feller," he said; "and I'll see him in Parliament before I die. You may go and see his mother, Miss O., though I'll never set eyes on her": | - Черт возьми, мы сделаем человека из этого парнишки! - говаривал старик. - Я еще увижу его членом парламента. Я разрешаю вам навестить его мать, мисс Осборн, хотя сам я никогда не допущу ее к себе на глаза! |
| and Miss Osborne came. Emmy, you may be sure, was very glad to see her, and so be brought nearer to George. That young fellow was allowed to come much more frequently than before to visit his mother. He dined once or twice a week in Gillespie Street and bullied the servants and his relations there, just as he did in Russell Square. | И мисс Осборн поехала. Можете быть уверены, что Эмми очень обрадовалась свиданию с ней и возможности быть ближе к Джорджу. Этому молодому человеку было разрешено навещать мать гораздо чаще. Раз или два в неделю он обедал на Гилспай-стрит и командовал там слугами и родственниками точно так же, как и на Рассел-сквер. |
| He was always respectful to Major Dobbin, however, and more modest in his demeanour when that gentleman was present. He was a clever lad and afraid of the Major. George could not help admiring his friend's simplicity, his good humour, his various learning quietly imparted, his general love of truth and justice. He had met no such man as yet in the course of his experience, and he had an instinctive liking for a gentleman. He hung fondly by his godfather's side, and it was his delight to walk in the parks and hear Dobbin talk. William told George about his father, about India and Waterloo, about everything but himself. When George was more than usually pert and conceited, the Major made jokes at him, which Mrs. Osborne thought very cruel. One day, taking him to the play, and the boy declining to go into the pit because it was vulgar, the Major took him to the boxes, left him there, and went down himself to the pit. He had not been seated there very long before he felt an arm thrust under his and a dandy little hand in a kid glove squeezing his arm. George had seen the absurdity of his ways and come down from the upper region. A tender laugh of benevolence lighted up old Dobbin's face and eyes as he looked at the repentant little prodigal. He loved the boy, as he did everything that belonged to Amelia. How charmed she was when she heard of this instance of George's goodness! Her eyes looked more kindly on Dobbin than they ever had done. She blushed, he thought, after looking at him so. | Впрочем, к майору Доббину Джорджи всегда относился почтительно и в его присутствии держал себя гораздо скромнее. Джорджи был умный мальчик и побаивался майора. Он не мог не восхищаться простотой своего друга, его ровным характером, его разнообразными познаниями, которыми Доббин без лишнего шума делился с мальчиком, его неизменной любовью к правде и справедливости. Джордж еще не встречал такого человека на своем жизненном пути, а настоящие джентльмены всегда ему нравились. Он страстно привязался к своему крестному, и для него было большой радостью гулять с Доббином по паркам и слушать его рассказы. Уильям рассказывал Джорджу об его отце, об Индии и Ватерлоо, обо всем решительно, - но только не о себе самом. Когда Джордж бывал сверх обыкновенного дерзок и заносчив, майор подшучивал над ним, причем миссис Осборн считала такие шутки очень жестокими. Однажды, когда они отправились вместе в театр и мальчик не пожелал занять место в партере, считая это вульгарным, майор взял для него место в ложе, оставил его там одного, а сам спустился в партер. Очень скоро он почувствовал, что кто-то берет его под руку, и затянутая в лайковую перчатку ручка маленького франта стиснула Доббину локоть: Джорджи понял глупость своего поведения и спустился из высших сфер. Нежная улыбка озарила лицо старого Доббина и мелькнула в его взоре, когда он взглянул на маленького блудного сына. Доббин любил мальчика, как любил все, что принадлежало Эмилии. Она же была в полном восторге, услышав о таком прекрасном поступке Джорджа! Глаза ее глядели на Доббина ласковее обычного. Ему показалось, что она покраснела, взглянув на него. |
| Georgy never tired of his praises of the Major to his mother. | Джорджи не уставал расхваливать майора своей матери. |
| "I like him, Mamma, because he knows such lots of things; and he ain't like old Veal, who is always bragging and using such long words, don't you know? The chaps call him 'Longtail' at school. I gave him the name; ain't it capital? But Dob reads Latin like English, and French and that; and when we go out together he tells me stories about my Papa, and never about himself; though I heard Colonel Buckler, at Grandpapa's, say that he was one of the bravest officers in the army, and had distinguished himself ever so much. Grandpapa was quite surprised, and said, 'THAT feller! Why, I didn't think he could say Bo to a goose'--but I know he could, couldn't he, Mamma?" | - Я люблю его, мама, потому что он знает такую уйму всяких вещей; и он не похож на старого Вила, который всегда хвастается и употребляет такие длинные слова. Ведь правда? Мальчишки называют его в школе "Длиннохвостым". Это я выдумал прозвище! Здорово? Но Доб читает по-латыни, как по-английски, и по-французски тоже, и по-всякому. А когда мы с ним гуляем, он рассказывает мне о папе и никогда ничего не говорит о себе. А я слышал у дедушки, как полковник Баклер говорил, что Доббин - один из храбрейших офицеров в армии и очень отличился. Дедушка был страшно удивлен и сказал: "Этот молодец? А я думал, что он и комара не обидит!" Но я-то знаю, что он обидит. Ведь верно, мама? |
| Emmy laughed: she thought it was very likely the Major could do thus much. | Эмми рассмеялась, подумав, что, по всей вероятности, на это-то майора хватит! |
| If there was a sincere liking between George and the Major, it must be confessed that between the boy and his uncle no great love existed. George had got a way of blowing out his cheeks, and putting his hands in his waistcoat pockets, and saying, "God bless my soul, you don't say so," so exactly after the fashion of old Jos that it was impossible to refrain from laughter. The servants would explode at dinner if the lad, asking for something which wasn't at table, put on that countenance and used that favourite phrase. Even Dobbin would shoot out a sudden peal at the boy's mimicry. | Если между Джорджем и майором существовала искренняя приязнь, то между мальчиком и его дядей, нужно сознаться, не было особенной любви. Джордж усвоил манеру раздувать щеки, засовывать пальцы в карманы жилета и говорить: "Разрази меня господь, не может быть!" - так похоже на старого Джоза, что просто невозможно было удержаться от хохота. Во время обеда слуги прыскали со смеху, когда мальчик, обращаясь с просьбой подать ему что-нибудь, чего не было на столе, делал эту гримасу и пускал в ход любимую фразу дяди. Даже Доббин разражался хохотом, глядя на мальчика. |
| If George did not mimic his uncle to his face, it was only by Dobbin's rebukes and Amelia's terrified entreaties that the little scapegrace was induced to desist. And the worthy civilian being haunted by a dim consciousness that the lad thought him an ass, and was inclined to turn him into ridicule, used to be extremely timorous and, of course, doubly pompous and dignified in the presence of Master Georgy. When it was announced that the young gentleman was expected in Gillespie Street to dine with his mother, Mr. Jos commonly found that he had an engagement at the Club. Perhaps nobody was much grieved at his absence. On those days Mr. Sedley would commonly be induced to come out from his place of refuge in the upper stories, and there would be a small family party, whereof Major Dobbin pretty generally formed one. He was the ami de la maison--old Sedley's friend, Emmy's friend, Georgy's friend, Jos's counsel and adviser. | Если маленький озорник не передразнивал дядю перед его же носом, то только потому, что его сдерживали строгие замечания Доббина и мольбы перепуганной Эмилии. А достойный чиновник, терзаемый смутным подозрением, что мальчуган считает его ослом и выставляет на посмешище, сильно робел в присутствии Джорджи и оттого, конечно, еще пуще важничал и пыжился. Когда становилось известно, что молодого джентльмена ожидают к обеду на Гилспай-стрит, мистер Джоз обычно вспоминал, что у него назначено свидание в клубе. Нужно думать, что никто особенно не огорчался его отсутствием. В такие дни мистера Седли уговаривали выйти из его убежища в верхнем этаже, и в столовой устраивалось небольшое семейное сборище, участником которого по большей части бывал и майор Доббин. Он был ami de la maison {Другом дома (франц.).} - другом старика Седли, другом Эмми, другом Джорджи, советником и помощником Джоза. |
| "He might almost as well be at Madras for anything WE see of him," Miss Ann Dobbin remarked at Camberwell. | - Мы так редко его видим, что для нас он все равно что в Мадрасе! - заметила как-то мисс Энн Доббин в Кемберуэле. |
| Ah! Miss Ann, did it not strike you that it was not YOU whom the Major wanted to marry? | Ах, мисс Энн, неужели вам не приходило в голову, что майор не на вас мечтал жениться! |
| Joseph Sedley then led a life of dignified otiosity such as became a person of his eminence. His very first point, of course, was to become a member of the Oriental Club, where he spent his mornings in the company of his brother Indians, where he dined, or whence he brought home men to dine. | Джозеф Седли проводил жизнь в полной достоинства праздности, как и подобало особе его значения. Разумеется, первым его шагом было пройти в члены "Восточного клуба", где он просиживал целые утра в компании со своими индийскими собратьями, где он обедал и откуда привозил гостей к себе обедать. |
| Amelia had to receive and entertain these gentlemen and their ladies. From these she heard how soon Smith would be in Council; how many lacs Jones had brought home with him, how Thomson's House in London had refused the bills drawn by Thomson, Kibobjee, and Co., the Bombay House, and how it was thought the Calcutta House must go too; how very imprudent, to say the least of it, Mrs. Brown's conduct (wife of Brown of the Ahmednuggur Irregulars) had been with young Swankey of the Body Guard, sitting up with him on deck until all hours, and losing themselves as they were riding out at the Cape; how Mrs. Hardyman had had out her thirteen sisters, daughters of a country curate, the Rev: Felix Rabbits, and married eleven of them, seven high up in the service; how Hornby was wild because his wife would stay in Europe, and Trotter was appointed Collector at Ummerapoora. This and similar talk took place at the grand dinners all round. They had the same conversation; the same silver dishes; the same saddles of mutton, boiled turkeys, and entrees. Politics set in a short time after dessert, when the ladies retired upstairs and talked about their complaints and their children. | Эмилия должна была принимать и занимать этих джентльменов и их дам. От них она узнавала, скоро ли Смит будет советником; сколько сотен тысяч рупий увез с собою в Англию Джонс; как торговый дом Томсона в Лондоне отказался принять к оплате векселя, выданные на него бомбейской фирмой "Томсон, Кибобджи и Кo", и как все считают, что калькуттское отделение фирмы также должно прогореть; как безрассудно - если не сказать более - миссис Браун (супруга Брауна, офицера иррегулярного Ахмедиагарского полка) вела себя с юным Суонки из лейб-гвардейского: просиживала с ним на палубе до поздней ночи и заблудилась вместе с этим офицером, когда они ездили кататься верхом во время стоянки на мысе Доброй Надежды; как миссис Хардимен вывезла в Индию своих тринадцать сестер, дочерей деревенского викария, преподобного Феликса Рэбитса, и выдала замуж одиннадцать из них, причем семь сделали очень хорошую партию; как Хорнби рвет и мечет, потому что его жена пожелала остаться в Европе, а Троттер назначен коллектором в Амерапуре. Вот такие или подобные им разговоры происходили обычно на всех званых обедах. Все беседовали об одном и том же; у всех была одинаковая серебряная посуда, подавалось одинаковое седло барашка, вареные индейки и entrees. Политические вопросы обсуждались после десерта, когда дамы удалялись наверх и заводили там беседу о своих недомоганиях и о своих детях. |
| Mutato nomine, it is all the same. Don't the barristers' wives talk about Circuit? Don't the soldiers' ladies gossip about the Regiment? Don't the clergymen's ladies discourse about Sunday-schools and who takes whose duty? Don't the very greatest ladies of all talk about that small clique of persons to whom they belong? And why should our Indian friends not have their own conversation?--only I admit it is slow for the laymen whose fate it sometimes is to sit by and listen. | Mutato nomine {Если изменить имя (лат.).} - везде одно и то же. Разве жены стряпчих не беседуют о делах судебного округа? Разве военные дамы не сплетничают о полковых делах? Разве жены священников не рассуждают о воскресных школах и о том, кто кого замещает? И разве самые знатные дамы не ведут бесед о небольшой клике, к которой они принадлежат? Почему бы и нашим индийским друзьям не вести своих особых разговоров? Хотя я согласен, что это малоинтересно для людей непосвященных, которым иной раз приходится сидеть молча и слушать. |
| Before long Emmy had a visiting-book, and was driving about regularly in a carriage, calling upon Lady Bludyer (wife of Major- General Sir Roger Bludyer, K.C.B., Bengal Army); Lady Huff, wife of Sir G. Huff, Bombay ditto; Mrs. Pice, the Lady of Pice the Director, &c. We are not long in using ourselves to changes in life. That carriage came round to Gillespie Street every day; that buttony boy sprang up and down from the box with Emmy's and Jos's visiting-cards; at stated hours Emmy and the carriage went for Jos to the Club and took him an airing; or, putting old Sedley into the vehicle, she drove the old man round the Regent's Park. The lady's maid and the chariot, the visiting-book and the buttony page, became soon as familiar to Amelia as the humble routine of Brompton. She accommodated herself to one as to the other. If Fate had ordained that she should be a Duchess, she would even have done that duty too. She was voted, in Jos's female society, rather a pleasing young person--not much in her, but pleasing, and that sort of thing. | Вскоре Эмми обзавелась книжечкой для записи визитов и регулярно выезжала в карете, навещая леди Бладайер (жену генерал-майора сэра Роджера Бладайера, кавалера ордена Бани, службы бенгальской армии); леди Хафф, жену сэра Дж. Хаффа, бомбейского генерала; миссис Пайс, супругу директора Пайса, и т. д. Мы быстро привыкаем к жизненным переменам. Карету ежедневно подавали на Гилспай-стрит; мальчик с пуговицами вскакивал на козлы и соскакивал с них, разнося визитные карточки Эмми и Джоза. В определенные часы Эмми и карета появлялись у клуба, чтобы захватить Джоза и увезти его подышать воздухом; или же, усадив в экипаж старика Седли, Эмилия возила его покататься по Риджент-парку. Собственная горничная, коляска, книжка для записывания визитов и паж в пуговицах - все это вскоре стало для Эмилии так же привычно, как раньше - бедность и скука бромптонской жизни. Она приспособилась ко всему этому, как приспособлялась раньше к другому. Если бы судьба определила ей быть герцогиней, она исполнила бы и этот долг. Дамы, составлявшие общество Джоза, единогласно постановили, что Эмилия довольно приятная молодая особа, - ничего особенного в ней нет, но она мила и все такое! |
| The men, as usual, liked her artless kindness and simple refined demeanour. The gallant young Indian dandies at home on furlough-- immense dandies these--chained and moustached--driving in tearing cabs, the pillars of the theatres, living at West End hotels-- nevertheless admired Mrs. Osborne, liked to bow to her carriage in the park, and to be admitted to have the honour of paying her a morning visit. Swankey of the Body Guard himself, that dangerous youth, and the greatest buck of all the Indian army now on leave, was one day discovered by Major Dobbin tete-a-tete with Amelia, and describing the sport of pig-sticking to her with great humour and eloquence; and he spoke afterwards of a d--d king's officer that's always hanging about the house--a long, thin, queer-looking, oldish fellow--a dry fellow though, that took the shine out of a man in the talking line. | Мужчинам, как и всегда, нравилась бесхитростная приветливость Эмилии и ее простые, но изящные манеры. Галантные индийские щеголи, проводившие в Англии отпуск, - невероятные щеголи, обвешанные цепочками, усачи, разъезжающие в бешено мчащихся кебах, завсегдатаи театров, обитатели вест-эндских отелей, - восторгались миссис Осборн, охотно отвешивали поклон ее карете в Парке и бывали рады чести нанести Эмилии утренний визит. Сам лейб-гвардеец Суонки, этот опасный молодой человек, величайший франт во всей индийской армии, ныне пребывающий в отпуску, был однажды застигнут майором Доббином tete-a-tete с Эмилией, которой он с большим юмором и красноречием описывал охоту на кабанов. После этого он долго рассказывал об одном треклятом офицере, вечно торчащем в доме, - таком длинном, тощем, пожилом чудаке, при котором человеку просто невозможно поговорить. |
| Had the Major possessed a little more personal vanity he would have been jealous of so dangerous a young buck as that fascinating Bengal Captain. But Dobbin was of too simple and generous a nature to have any doubts about Amelia. He was glad that the young men should pay her respect, and that others should admire her. Ever since her womanhood almost, had she not been persecuted and undervalued? It pleased him to see how kindness bought out her good qualities and how her spirits gently rose with her prosperity. Any person who appreciated her paid a compliment to the Major's good judgement-- that is, if a man may be said to have good judgement who is under the influence of Love's delusion. | Обладай майор хотя бы немного большим тщеславием, он, наверное, приревновал бы Эмилию к такому опасному молодому франту, как этот обворожительный бенгальский капитан. Но Доббин был слишком прост и благороден, чтобы хоть сколько-нибудь сомневаться в Эмилии. Он радовался, что молодые люди оказывают ей внимание, что все восхищаются ею. Ведь почти с самого ее замужества ее обижали и не умели ценить! Майор с удовольствием видел, как ласковое обращение выявляло все лучшее, что было в Эмилии, и как она расцвела с тех пор, как ей стало легче житься. Все, кто ценил Эмилию, отдавали должное здравому суждению майора, - если только о человеке, ослепленном любовью, вообще можно сказать, что он способен на здравые суждения! |
| After Jos went to Court, which we may be sure he did as a loyal subject of his Sovereign (showing himself in his full court suit at the Club, whither Dobbin came to fetch him in a very shabby old uniform) he who had always been a staunch Loyalist and admirer of George IV, became such a tremendous Tory and pillar of the State that he was for having Amelia to go to a Drawing-room, too. He somehow had worked himself up to believe that he was implicated in the maintenance of the public welfare and that the Sovereign would not be happy unless Jos Sedley and his family appeared to rally round him at St. James's. | После того как Джоз был представлен ко двору, куда он - можете в том не сомневаться - отправился как истый верноподданный (предварительно показавшись в полном придворном костюме в клубе, куда Доббин заехал за ним в потертом старом мундире),наш чиновник всегда-то бывший заядлым роялистом и сторонником Георга IV, стал таким ревностным тори и таким столпом государства, что решил обязательно взять с собою и Эмилию на один из дворцовых приемов. Джоз пришел к убеждению, что его долг - поддерживать общественное благополучие и что монарх не будет счастлив, пока Джоз Седли и его семейство не соберутся вокруг него в Сент-Джеймском дворце. |
| Emmy laughed. | Эмми смеялась: |
| "Shall I wear the family diamonds, Jos?" she said. | - Не надеть ли мне фамильные брильянты, Джоз? |
| "I wish you would let me buy you some," thought the Major. "I should like to see any that were too good for you." | "Ах, если бы вы позволили мне купить вам брильянты, - подумал майор. - Лишь бы удалось найти такие, которые достойны вас!" |
| English | Русский |
| There came a day when the round of decorous pleasures and solemn gaieties in which Mr. Jos Sedley's family indulged was interrupted by an event which happens in most houses. As you ascend the staircase of your house from the drawing towards the bedroom floors, you may have remarked a little arch in the wall right before you, which at once gives light to the stair which leads from the second story to the third (where the nursery and servants' chambers commonly are) and serves for another purpose of utility, of which the undertaker's men can give you a notion. They rest the coffins upon that arch, or pass them through it so as not to disturb in any unseemly manner the cold tenant slumbering within the black ark. | Настал день, когда благопристойные развлечения, которым предавалось семейство мистера Джоза Седли, были прерваны событием, какие случаются в очень многих домах. Поднимаясь по лестнице вашего дома от гостиной к спальням, вы, должно быть, обращали внимание на небольшую арку в стене прямо перед вами, которая пропускает свет на лестницу, ведущую из второго этажа в третий ( где обычно находятся детская и комнаты слуг), и вместе с тем имеет и другое полезное назначение, - о нем вам могут сообщить люди гробовщика. К этой арке они прислоняют гробы, и она же позволяет им повернуть, не потревожив холодных останков человека, мирно спящего в темном ковчеге. |
| That second-floor arch in a London house, looking up and down the well of the staircase and commanding the main thoroughfare by which the inhabitants are passing; by which cook lurks down before daylight to scour her pots and pans in the kitchen; by which young master stealthily ascends, having left his boots in the hall, and let himself in after dawn from a jolly night at the Club; down which miss comes rustling in fresh ribbons and spreading muslins, brilliant and beautiful, and prepared for conquest and the ball; or Master Tommy slides, preferring the banisters for a mode of conveyance, and disdaining danger and the stair; down which the mother is fondly carried smiling in her strong husband's arms, as he steps steadily step by step, and followed by the monthly nurse, on the day when the medical man has pronounced that the charming patient may go downstairs; up which John lurks to bed, yawning, with a sputtering tallow candle, and to gather up before sunrise the boots which are awaiting him in the passages--that stair, up or down which babies are carried, old people are helped, guests are marshalled to the ball, the parson walks to the christening, the doctor to the sick-room, and the undertaker's men to the upper floor--what a memento of Life, Death, and Vanity it is--that arch and stair--if you choose to consider it, and sit on the landing, looking up and down the well! | Ах, эта арка второго этажа в лондонских домах, освещающая сверху и снизу лестничный пролет, господствующая над главным путем сообщения, которым пользуются обитатели дома! Этим путем тихонько пробирается еще до зари кухарка, направляясь в кухню чистить свои горшки и кастрюли; этим путем, оставив в прихожей сапоги, крадучись, поднимается юный хозяйский сын, возвращаясь на рассвете домой с веселого вечера в клубе; по этой лестнице спускается молоденькая мисс в кружевах и лентах, шурша кисейными юбками, сияющая и красивая, приготовившаяся к победам и танцам; по ней скатывается маленький мистер Томми, предпочитающий пользоваться в качестве средства передвижения перилами и презирающий опасность: по ней супруг нежно песет вниз на своих сильных руках улыбающуюся молодую мать, твердо ступая со ступеньки на ступеньку, в сопровождении сиделки из родильного покоя, в тот день, когда врач объявляет, что прелестная пациентка может спуститься в гостиную; вверх по ней пробирается к себе Джон, зевая над брызгающей сальной свечой, чтобы потом, еще до рассвета, собрать сапоги, ожидающие его в коридорах. По этой лестнице носят вверх и вниз грудных детей, водят стариков, по ней торжественно выступают гости, приглашенные на бал, священник идет на крестины, доктор - в комнату больного, а люди гробовщика - в верхний этаж. Какое memento о жизни, смерти и суете всего земного такая лестница и арка на ней - если хорошенько вдуматься, сидя на площадке и поглядывая то вверх, то вниз! |
| The doctor will come up to us too for the last time there, my friend in motley. The nurse will look in at the curtains, and you take no notice--and then she will fling open the windows for a little and let in the air. Then they will pull down all the front blinds of the house and live in the back rooms-- then they will send for the lawyer and other men in black, &c. Your comedy and mine will have been played then, and we shall be removed, oh, how far, from the trumpets, and the shouting, and the posture- making. If we are gentlefolks they will put hatchments over our late domicile, with gilt cherubim, and mottoes stating that there is "Quiet in Heaven." Your son will new furnish the house, or perhaps let it, and go into a more modern quarter; your name will be among the "Members Deceased" in the lists of your clubs next year. However much you may be mourned, your widow will like to have her weeds neatly made--the cook will send or come up to ask about dinner--the survivor will soon bear to look at your picture over the mantelpiece, which will presently be deposed from the place of honour, to make way for the portrait of the son who reigns. | И ко мне и к вам, о мой друг в колпаке с бубенцами, поднимется в последний раз доктор! Сиделка, раздвинув полог, заглянет к вам, но вы уже не заметите этого, а потом она широко распахнет окна и проветрит спальню. Потом ваши родные опустят шторы по всему фасаду дома и перейдут жить в задние комнаты, а потом пошлют за стряпчим и другими людьми в черном и т. д. Ваша комедия, как и моя, будет сыграна, и нас увезут - о, как далеко! - от громких труб, и криков, и кривляния! Если мы дворяне, то на стену нашего бывшего жилища прибьют траурный герб с позолоченными херувимами и девизом, гласящим, что существует "покой на небесах". Ваш сын обставит дом заново или, быть может, сдаст его внаем, а сам переедет в какой-нибудь более модный квартал; ваше имя на будущий год появится в списке "скончавшихся членов" вашего клуба. Как бы горько вас ни оплакивали, все же вашей вдове захочется, чтобы ее траурное платье было сшито красиво; кухарка пошлет узнать или сама поднимется спросить насчет обеда; оставшиеся в живых скоро смогут без слез смотреть на ваш портрет над камином, а потом его уберут с почетного места, чтобы повесить там портрет царствующего сына. |
| Which of the dead are most tenderly and passionately deplored? Those who love the survivors the least, I believe. The death of a child occasions a passion of grief and frantic tears, such as your end, brother reader, will never inspire. The death of an infant which scarce knew you, which a week's absence from you would have caused to forget you, will strike you down more than the loss of your closest friend, or your first-born son--a man grown like yourself, with children of his own. We may be harsh and stern with Judah and Simeon--our love and pity gush out for Benjamin, the little one. And if you are old, as some reader of this may be or shall be old and rich, or old and poor--you may one day be thinking for yourself-- "These people are very good round about me, but they won't grieve too much when I am gone. I am very rich, and they want my inheritance--or very poor, and they are tired of supporting me." | Кого же из умерших оплакивают с наибольшей печалью? Мне кажется, тех, кто при жизни меньше всего любил своих близких. Смерть ребенка вызывает такой взрыв горя и такие отчаянные слезы, каких никому не внушит ваша кончина, брат мой читатель! Смерть малого дитяти, едва ли узнававшего вас как следует, способного забыть вас за одну неделю, поразит вас гораздо больше, чем потеря ближайшего друга или вашего старшего сына - такого же взрослого человека, как вы сами, и имевшего собственных детей. Мы строги и суровы с Иудой и Симеоном, - но наша любовь и жалость к младшему, к Вениамину, не знает границ. Если же вы стары, мой читатель, - стары и богаты или стары и бедны, - то в один прекрасный день вы подумаете: "Все, кто меня окружает, очень добры ко мне, но они не будут горевать, когда я умру. Я очень богат, и они ждут от меня наследства"; или: "Я очень беден, и они устали содержать меня". |
| The period of mourning for Mrs. Sedley's death was only just concluded, and Jos scarcely had had time to cast off his black and appear in the splendid waistcoats which he loved, when it became evident to those about Mr. Sedley that another event was at hand, and that the old man was about to go seek for his wife in the dark land whither she had preceded him. | Едва истек срок траура после смерти миссис Седли и Джоз только-только успел сбросить с себя черные одежды и облечься в свои любимые цветные жилеты, как для всех, окружавших мистера Седли, стало очевидным, что назревает еще одно событие и что старик вскоре отправится на поиски жены в ту страну мрака, куда она ушла раньше него. |
| "The state of my father's health," Jos Sedley solemnly remarked at the Club, "prevents me from giving any LARGE parties this season: but if you will come in quietly at half-past six, Chutney, my boy, and fake a homely dinner with one or two of the old set--I shall be always glad to see you." | - Состояние здоровья моего отца, - торжественно заявлял Джоз Седли в клубе, - не позволяет мне в этом году устраивать большие вечера. Но, может быть, вы, дружище Чатни, без особых церемоний придете ко мне как-нибудь в половине седьмого и отобедаете у меня с двумя-тремя приятелями из нашей старой компании? Я всегда буду рад вас видеть! |
| So Jos and his acquaintances dined and drank their claret among themselves in silence, whilst the sands of life were running out in the old man's glass upstairs. The velvet-footed butler brought them their wine, and they composed themselves to a rubber after dinner, at which Major Dobbin would sometimes come and take a hand; and Mrs. Osborne would occasionally descend, when her patient above was settled for the night, and had commenced one of those lightly troubled slumbers which visit the pillow of old age. | Итак, Джоз и его друзья в молчании обедали и пили свой кларет, а тем временем в часах жизни его старика отца пересыпались уже последние песчинки. Дворецкий бесшумно вносил в столовую вино; после обеда гости садились играть в карты; иногда в игре принимал участие и майор Доббин; бывали случаи, что вниз спускалась и миссис Осборн, когда ее больной, заботливо устроенный на ночь, забывался тем легким, тревожным сном, что слетает к постели стариков. |
| The old man clung to his daughter during this sickness. He would take his broths and medicines from scarcely any other hand. To tend him became almost the sole business of her life. Her bed was placed close by the door which opened into his chamber, and she was alive at the slightest noise or disturbance from the couch of the querulous invalid. Though, to do him justice, he lay awake many an hour, silent and without stirring, unwilling to awaken his kind and vigilant nurse. | За время своей болезни старый Седли особенно привязался к дочери. Он принимал лекарства и пил бульон только из рук Эмилии. Заботы о старике сделались чуть ли не единственным занятием в ее жизни. Постель ее была поставлена у самой двери, выходившей в комнату старика, и Эмилия вскакивала при малейшем шуме или шорохе, доносившемся с ложа капризного больного. Хотя надо отдать ему справедливость: иногда он часами лежал без сна, молча и не шевелясь, не желая будить свою заботливую сиделку. |
| He loved his daughter with more fondness now, perhaps, than ever he had done since the days of her childhood. In the discharge of gentle offices and kind filial duties, this simple creature shone most especially. "She walks into the room as silently as a sunbeam," Mr. Dobbin thought as he saw her passing in and out from her father's room, a cheerful sweetness lighting up her face as she moved to and fro, graceful and noiseless. When women are brooding over their children, or busied in a sick-room, who has not seen in their faces those sweet angelic beams of love and pity? | Он любил теперь свою дочь так, как, вероятно, не любил с самых ранних дней ее детства. И никогда эта кроткая женщина не была так хороша, как когда выполняла свой дочерний долг. "Она входит в комнату тихо, словно солнечный луч", - думал мистер Доббин, наблюдая за Эмилией; ласковая нежность светилась на ее лице, она двигалась бесшумно и грациозно. Кто не видел на лицах женщин нежного ангельского света любви и сострадания, когда они сидят у колыбели ребенка или хлопочут в комнате больного! |
| A secret feud of some years' standing was thus healed, and with a tacit reconciliation. In these last hours, and touched by her love and goodness, the old man forgot all his grief against her, and wrongs which he and his wife had many a long night debated: how she had given up everything for her boy; how she was careless of her parents in their old age and misfortune, and only thought of the child; how absurdly and foolishly, impiously indeed, she took on when George was removed from her. Old Sedley forgot these charges as he was making up his last account, and did justice to the gentle and uncomplaining little martyr. One night when she stole into his room, she found him awake, when the broken old man made his confession. | Так утихла тайная вражда, длившаяся несколько лет, и произошло молчаливое примирение. В эти последние часы своей жизни старик, растроганный любовью и добротой дочери, забыл все причиненные ею огорчения, все проступки, которые они с женой обсуждали не одну долгую ночь: как Эмилия отказалась от всего ради своего мальчика; как она была невнимательна к престарелым и несчастным родителям и думала только о ребенке; как нелепо и глупо, как неприлично она горевала, когда у нее взяли Джорджи. Старый Седли забыл все эти обвинения, подводя свой последний итог, и воздал должное маленькой мученице, кроткой и безответной. Однажды ночью, тихонько войдя в комнату больного, Эмилия застала его бодрствующим, и немощный старик сделал дочери признание. |
| "Oh, Emmy, I've been thinking we were very unkind and unjust to you," he said and put out his cold and feeble hand to her. | - Ох, Эмми! Я все думал, как мы были нехороши и несправедливы к тебе! - сказал он, протягивая ей холодную, слабую руку. |
| She knelt down and prayed by his bedside, as he did too, having still hold of her hand. When our turn comes, friend, may we have such company in our prayers! | Эмилия опустилась на колени и стала молиться у постели отца, который тоже молился, не выпуская ее руки. Друг мой, когда настанет наш черед, дай нам бог, чтобы кто-то так же молился рядом с нами! |
| Perhaps as he was lying awake then, his life may have passed before him--his early hopeful struggles, his manly successes and prosperity, his downfall in his declining years, and his present helpless condition--no chance of revenge against Fortune, which had had the better of him--neither name nor money to bequeath--a spent- out, bootless life of defeat and disappointment, and the end here! Which, I wonder, brother reader, is the better lot, to die prosperous and famous, or poor and disappointed? To have, and to be forced to yield; or to sink out of life, having played and lost the game? That must be a strange feeling, when a day of our life comes and we say, "To-morrow, success or failure won't matter much, and the sun will rise, and all the myriads of mankind go to their work or their pleasure as usual, but I shall be out of the turmoil." | Быть может, в эту бессонную ночь перед мысленным взором старика проходила вся его жизнь: молодость с ее борьбой и надеждами, успех и богатство в зрелом возрасте, страшная катастрофа, постигшая его на склоне лет, и нынешнее его беспомощное положение. И никаких шансов отомстить судьбе, одолевшей его; нечего завещать - ни имени, ни денег... Даром прожитая, неудавшаяся жизнь, поражения, разочарования - и вот конец! Что, по-вашему, лучше, брат мой читатель: умереть преуспевающим и знаменитым или бедным и отчаявшимся? Все иметь и быть вынужденным отдать или исчезнуть из жизни, проиграв игру? Должно быть, странное это чувство, когда в один прекрасный день нам приходится сказать: "Завтра успех или неудача не будут значить ничего; взойдет солнце, и все люди пойдут, как обычно, работать или развлекаться, а я буду далеко от всех этих треволнений!" |
| So there came one morning and sunrise when all the world got up and set about its various works and pleasures, with the exception of old John Sedley, who was not to fight with fortune, or to hope or scheme any more, but to go and take up a quiet and utterly unknown residence in a churchyard at Brompton by the side of his old wife. | И вот настало утро, когда солнце взошло и весь мир поднялся от сна и занялся своими делами и развлечениями, - весь мир, кроме старого Джона Седли, которому не надо было более бороться с судьбою, питать надежды, строить планы: ему оставалось лишь добраться до тихого, безвестного приюта на бромптонском кладбище, где уже покоилась его жена. |
| Major Dobbin, Jos, and Georgy followed his remains to the grave, in a black cloth coach. Jos came on purpose from the Star and Garter at Richmond, whither he retreated after the deplorable event. He did not care to remain in the house, with the--under the circumstances, you understand. But Emmy stayed and did her duty as usual. She was bowed down by no especial grief, and rather solemn than sorrowful. She prayed that her own end might be as calm and painless, and thought with trust and reverence of the words which she had heard from her father during his illness, indicative of his faith, his resignation, and his future hope. | Майор Доббин, Джоз и Джорджи проводили его в карете, обтянутой черным сукном. Джоз специально для этого приехал из "Звезды и Подвязки" в Ричмонде, куда он удалился после печального события. Ему не хотелось оставаться в доме вместе с... при таких обстоятельствах, вы понимаете? Но Эмми осталась и выполнила свой долг, как всегда. Смерть отца не явилась для нее особенно тяжелым ударом, и держалась она скорее серьезно, чем печально. Она молилась о том, чтобы ее кончина была такой же мирной и безболезненной, и с благоговением вспоминала слова, которые слышала от отца во время его болезни и которые свидетельствовали об его вере, покорности судьбе и надежде на будущую жизнь. |
| Yes, I think that will be the better ending of the two, after all. Suppose you are particularly rich and well-to-do and say on that last day, "I am very rich; I am tolerably well known; I have lived all my life in the best society, and thank Heaven, come of a most respectable family. I have served my King and country with honour. I was in Parliament for several years, where, I may say, my speeches were listened to and pretty well received. I don't owe any man a shilling: on the contrary, I lent my old college friend, Jack Lazarus, fifty pounds, for which my executors will not press him. I leave my daughters with ten thousand pounds apiece--very good portions for girls; I bequeath my plate and furniture, my house in Baker Street, with a handsome jointure, to my widow for her life; and my landed property, besides money in the funds, and my cellar of well-selected wine in Baker Street, to my son. I leave twenty pound a year to my valet; and I defy any man after I have gone to find anything against my character." | Да, в конце концов такая смерть, пожалуй, лучше всякой другой. Предположим, вы богаты и обеспечены, и вот вы говорите в этот последний день: "Я очень богат; меня хорошо знают; я прожил свою жизнь в лучшем обществе и, благодарение богу, происхожу из самой почтенной семьи. Я с честью служил своему королю и отечеству. Я несколько лет подвизался в парламенте, где, смею сказать, к моим речам прислушивались и принимали их очень хорошо. Я никому не должен ни гроша; напротив, я дал взаймы старому школьному товарищу, Джеку Лазарю, пятьдесят фунтов, и мои душеприказчики не будут торопить его с уплатой. Я оставляю дочерям по десять тысяч фунтов - очень хорошее приданое; я завещал все серебро, обстановку и дом на Бейкер-стрит, вместе с законной долей наследства, в пожизненное владение жене, а мои земли, ценные бумаги и погреб с отборными винами в доме на Бейкер-стрит - сыну. Я оставляю двадцать фунтов ежегодного дохода своему камердинеру и ручаюсь, что после моей смерти никто не сыщет предлога, чтобы очернить мое имя!" |
| Or suppose, on the other hand, your swan sings quite a different sort of dirge and you say, "I am a poor blighted, disappointed old fellow, and have made an utter failure through life. I was not endowed either with brains or with good fortune, and confess that I have committed a hundred mistakes and blunders. I own to having forgotten my duty many a time. I can't pay what I owe. On my last bed I lie utterly helpless and humble, and I pray forgiveness for my weakness and throw myself, with a contrite heart, at the feet of the Divine Mercy." | Или, предположим, ваш лебедь запоет совсем другую песню, и вы скажете: "Я бедный, горемычный, во всем отчаявшийся старик, всю мою жизнь мне не везло. Я не был наделен ни умом, ни богатством. Сознаюсь, что я совершил сотни всяких ошибок и промахов, что я не раз забывал о своих обязанностях. Я не могу уплатить свои долги. На смертном ложе я лежу беспомощный и униженный, и я молюсь о прощении мне моей слабости и с сокрушенным сердцем повергаю себя к стопам божественного милосердия". |
| Which of these two speeches, think you, would be the best oration for your own funeral? Old Sedley made the last; and in that humble frame of mind, and holding by the hand of his daughter, life and disappointment and vanity sank away from under him. | Какую из этих двух речей вы бы выбрали для надгробного слова на ваших похоронах? Старик Седли произнес последнюю. И в таком смиренном состоянии духа, держа за руку дочь, ушел из жизни, оставив позади всю мирскую суету и огорчения. |
| "You see," said old Osborne to George, "what comes of merit, and industry, and judicious speculations, and that. Look at me and my banker's account. Look at your poor Grandfather Sedley and his failure. And yet he was a better man than I was, this day twenty years--a better man, I should say, by ten thousand pound." | - Вот видишь, - говорил старик Осборн Джорджу, - как вознаграждаются заслуги, трудолюбие и разумное помещение денег! Взять хотя бы меня, - какой у меня счет в банке. Теперь возьми своего бедного дедушку Седли с его злоключениями. А ведь двадцать лет тому назад он был куда богаче меня - на целых десять тысяч фунтов! |
| Beyond these people and Mr. Clapp's family, who came over from Brompton to pay a visit of condolence, not a single soul alive ever cared a penny piece about old John Sedley, or remembered the existence of such a person. | Кроме этих людей и семьи мистера Клепа, приехавшей из Бромптона выразить свои соболезнования, ни одна душа не поинтересовалась старым Джоном Седли и даже не вспомнила о существовании такого человека. |
| When old Osborne first heard from his friend Colonel Buckler (as little Georgy had already informed us) how distinguished an officer Major Dobbin was, he exhibited a great deal of scornful incredulity and expressed his surprise how ever such a feller as that should possess either brains or reputation. But he heard of the Major's fame from various members of his society. Sir William Dobbin had a great opinion of his son and narrated many stories illustrative of the Major's learning, valour, and estimation in the world's opinion. Finally, his name appeared in the lists of one or two great parties of the nobility, and this circumstance had a prodigious effect upon the old aristocrat of Russell Square. | Когда старик Осборн (о чем уже сообщал нам Джорджи) впервые услышал от своего друга полковника Баклера, какой выдающийся офицер майор Доббин, он отнесся к этому с презрительным недоверием и наотрез отказался понять, как может такой субъект обладать умом и пользоваться хорошей репутацией. Но ему пришлось услышать отличные отзывы о майоре и от других своих знакомых. Сэр Уильям Доббин был весьма высокого мнения о своем сыне и рассказывал много историй, подтверждавших ученость майора, его храбрость и лестное мнение света о его достоинствах. Наконец имя майора появилось в списке приглашенных на званые вечера в самом высшем обществе, и это обстоятельство оказало прямо-таки волшебное действие на старого аристократа с Рассел-сквер. |
| The Major's position, as guardian to Georgy, whose possession had been ceded to his grandfather, rendered some meetings between the two gentlemen inevitable; and it was in one of these that old Osborne, a keen man of business, looking into the Major's accounts with his ward and the boy's mother, got a hint, which staggered him very much, and at once pained and pleased him, that it was out of William Dobbin's own pocket that a part of the fund had been supplied upon which the poor widow and the child had subsisted. | Поскольку майор был опекуном Джорджи, а Эмилии пришлось отдать мальчика деду, между обоими джентльменами состоялся ряд деловых свиданий, и во время одного из них старик Осборн, отличный делец, просматривая отчеты майора по делам опекаемого и его матери, сделал поразительное открытие, которое и огорчило его и порадовало: часть средств, на которые существовала бедная вдова и ее ребенок, шла из собственного кармана Уильяма Доббина. |
| When pressed upon the point, Dobbin, who could not tell lies, blushed and stammered a good deal and finally confessed. | Когда Осборн потребовал от Доббина объяснений, тот, как человек, совершенно не умеющий лгать, покраснел, начал что-то плести и в конце концов признался. |
| "The marriage," he said (at which his interlocutor's face grew dark) "was very much my doing. I thought my poor friend had gone so far that retreat from his engagement would have been dishonour to him and death to Mrs. Osborne, and I could do no less, when she was left without resources, than give what money I could spare to maintain her." | - Брак Джорджа, - сказал он (при этих словах лицо его собеседника потемнело), - в значительной степени был делом моих рук. Я считал, что мой бедный друг зашел так далеко, что отступление от взятых им на себя обязательств опозорит его и убьет миссис Осборн. И когда она оказалась без всяких средств, я просто не мог не поддержать ее в меру своих возможностей. |
| "Major D.," Mr. Osborne said, looking hard at him and turning very red too--"you did me a great injury; but give me leave to tell you, sir, you are an honest feller. There's my hand, sir, though I little thought that my flesh and blood was living on you--" | - Майор Доббин, - сказал мистер Осборн, глядя на него в упор и тоже заливаясь краской, - вы нанесли мне большое оскорбление, но позвольте сказать вам, сэр, что вы честный человек! Вот моя рука, сэр, хотя мне никогда не приходило в голову, что собственная моя кровь и плоть жила на ваши средства... |
| and the pair shook hands, with great confusion on Major Dobbin's part, thus found out in his act of charitable hypocrisy. | И они пожали друг другу руки, к великому смущению лицемера Доббина, чье великодушие оказалось разоблаченным. |
| He strove to soften the old man and reconcile him towards his son's memory. | Доббин сделал попытку смягчить старика и примирить его с памятью сына. |
| "He was such a noble fellow," he said, "that all of us loved him, and would have done anything for him. I, as a young man in those days, was flattered beyond measure by his preference for me, and was more pleased to be seen in his company than in that of the Commander-in-Chief. I never saw his equal for pluck and daring and all the qualities of a soldier"; and Dobbin told the old father as many stories as he could remember regarding the gallantry and achievements of his son. "And Georgy is so like him," the Major added. | - Джордж был такой молодец, - сказал он, - что все мы любили его и готовы были сделать для него что угодно. Я, в те дни еще молодой человек, был польщен свыше всякой меры тем предпочтением, которое Джордж мне оказывал, и не променял бы его общества даже на самого главнокомандующего! Я никогда не видел никого, кто сравнился бы с ним в храбрости или в других качествах солдата. - И Доббин рассказал старику отцу все, что мог припомнить о доблести и подвигах его сына. - А как Джорджи похож на него! - добавил майор. |
| "He's so like him that he makes me tremble sometimes," the grandfather said. | - Он так похож на него, что мне иной раз просто страшно становится, - признался дед. |
| On one or two evenings the Major came to dine with Mr. Osborne (it was during the time of the sickness of Mr. Sedley), and as the two sat together in the evening after dinner, all their talk was about the departed hero. The father boasted about him according to his wont, glorifying himself in recounting his son's feats and gallantry, but his mood was at any rate better and more charitable than that in which he had been disposed until now to regard the poor fellow; and the Christian heart of the kind Major was pleased at these symptoms of returning peace and good-will. | Раза два майор приезжал к мистеру Осборну обедать (это было во время болезни мистера Седли), и, оставшись вдвоем после обеда, они беседовали о почившем герое. Отец, по обыкновению, хвастался сыном, самодовольно перечисляя его подвиги, но чувствовалось, что он смягчился, что его гнев против бедного молодого человека остыл, и доброе сердце майора радовалось такой перемене в суровом старике. |
| On the second evening old Osborne called Dobbin William, just as he used to do at the time when Dobbin and George were boys together, and the honest gentleman was pleased by that mark of reconciliation. | На второй вечер старый Осборн уже называл Доббина Уильямом, как в те времена, когда Доббин и Джордж были мальчиками. И честный наш майор усмотрел в этом доброе предзнаменование. |
| On the next day at breakfast, when Miss Osborne, with the asperity of her age and character, ventured to make some remark reflecting slightingly upon the Major's appearance or behaviour--the master of the house interrupted her. | На следующий день за завтраком, когда мисс Осборн с резкостью, свойственной ее возрасту и характеру, рискнула слегка пройтись насчет внешности и поведения майора, хозяин дома перебил ее: |
| "You'd have been glad enough to git him for yourself, Miss O. But them grapes are sour. Ha! ha! Major William is a fine feller." | - Ты сама с удовольствием подцепила бы его, голубушка! Но зелен виноград! Ха-ха-ха! Майор Уильям прекрасный человек! |
| "That he is, Grandpapa," said Georgy approvingly; and going up close to the old gentleman, he took a hold of his large grey whiskers, and laughed in his face good-humouredly, and kissed him. And he told the story at night to his mother, who fully agreed with the boy. | - Вот это правда, дедушка, - сказал одобрительно Джорджи и, подойдя к старому джентльмену, забрал в горсть его длинные седые бакенбарды, ласково улыбнулся ему и поцеловал его. А вечером передал весь этот разговор своей матери, и та полностью согласилась с мальчиком. |
| "Indeed he is," she said. "Your dear father always said so. He is one of the best and most upright of men." | - Конечно, он превосходный человек! - сказала она. - Твой дорогой отец всегда это говорил: Доббин - один из лучших и справедливейших людей. |
| Dobbin happened to drop in very soon after this conversation, which made Amelia blush perhaps, and the young scapegrace increased the confusion by telling Dobbin the other part of the story. | Очень скоро после этой беседы Доббин забежал к ним, что, должно быть, и заставило Эмилию вспыхнуть. А юный повеса смутил мать еще больше, передав Доббину вторую часть их утреннего разговора. |
| "I say, Dob," he said, "there's such an uncommon nice girl wants to marry you. She's plenty of tin; she wears a front; and she scolds the servants from morning till night." | - Знаете, Доб, - заявил он, - одна необычайно прелестная девушка хочет выйти за вас замуж. У нее куча денег, она носит накладку и ругает прислугу с утра до ночи! |
| "Who is it?" asked Dobbin. | - Кто же это? - спросил Доббин. |
| "It's Aunt O.," the boy answered. "Grandpapa said so. And I say, Dob, how prime it would be to have you for my uncle." | - Тетя Осборн! - ответил мальчик. - Так сказал дедушка. Ах, Доб, вот было бы здорово, если бы вы стали моим дядей! |
| Old Sedley's quavering voice from the next room at this moment weakly called for Amelia, and the laughing ended. | В эту минуту дребезжащий голос старика Седли слабо окликнул из соседней комнаты Эмилию, и смех прекратился. |
| That old Osborne's mind was changing was pretty clear. He asked George about his uncle sometimes, and laughed at the boy's imitation of the way in which Jos said "God-bless-my-soul" and gobbled his soup. Then he said, | Что настроение старого Осборна изменилось, было совершенно ясно. Он иногда расспрашивал Джорджа об его дядюшке и смеялся, когда мальчик изображал, как Джоз говорит: "Разрази меня господь!" - и жадно глотает суп. Однажды старик сказал: |
| "It's not respectful, sir, of you younkers to be imitating of your relations. Miss O., when you go out adriving to-day, leave my card upon Mr. Sedley, do you hear? There's no quarrel betwigst me and him anyhow." | - Это непочтительно с вашей стороны, сэр, что вы, молокосос, передразниваете родственников. Мисс Осборн! Когда поедете сегодня кататься, завезите мою карточку мистеру Седли, слышите? С ним-то я никогда не ссорился. |
| The card was returned, and Jos and the Major were asked to dinner-- to a dinner the most splendid and stupid that perhaps ever Mr. Osborne gave; every inch of the family plate was exhibited, and the best company was asked. Mr. Sedley took down Miss O. to dinner, and she was very gracious to him; whereas she hardly spoke to the Major, who sat apart from her, and by the side of Mr. Osborne, very timid. Jos said, with great solemnity, it was the best turtle soup he had ever tasted in his life, and asked Mr. Osborne where he got his Madeira. | Была послана ответная карточка, и Джоз с майором получили приглашение к обеду - самому роскошному и самому нелепому из всех, какие когда-либо устраивал даже мистер Осборн. Все семейное серебро было выставлено напоказ, присутствовало самое именитое общество. Мистер Седли вел к столу мисс Осборн, и та была к нему очень благосклонна; зато она почти не разговаривала с майором, который сидел по другую руку от мистера Осборна и сильно робел. Джоз с большой важностью заметил, что такого черепахового супа он не ел за всю свою жизнь, и осведомился у мистера Осборна, где он покупает мадеру. |
| "It is some of Sedley's wine," whispered the butler to his master. | - Это из погреба Седли, - шепнул дворецкий хозяину. |
| "I've had it a long time, and paid a good figure for it, too," Mr. Osborne said aloud to his guest, and then whispered to his right- hand neighbour how he had got it "at the old chap's sale." | - Я купил эту мадеру давно и заплатил за нее хорошую цену, - громко сказал мистер Осборн своему гостю. А потом шепотом сообщил соседу, сидевшему справа, как он приобрел вино "на распродаже у старика". |
| More than once he asked the Major about--about Mrs. George Osborne-- a theme on which the Major could be very eloquent when he chose. He told Mr. Osborne of her sufferings--of her passionate attachment to her husband, whose memory she worshipped still--of the tender and dutiful manner in which she had supported her parents, and given up her boy, when it seemed to her her duty to do so. | Старик Осборн неоднократно расспрашивал майора о... о миссис Джордж Осборн, - тема, на которую майор мог при желании говорить весьма красноречиво. Он рассказал мистеру Осборну о ее страданиях, об ее страстной привязанности к мужу, чью память она чтит до сей поры, о том, как заботливо она поддерживала родителей и как отдала сына, когда, по ее мнению, долг велел ей так поступить. |
| "You don't know what she endured, sir," said honest Dobbin with a tremor in his voice, "and I hope and trust you will be reconciled to her. If she took your son away from you, she gave hers to you; and however much you loved your George, depend on it, she loved hers ten times more." | - Вы не знаете, что она выстрадала, сэр! - сказал честный Доббин с дрожью в голосе. - И я надеюсь и уверен, что вы примиритесь с нею. Пусть она отняла у вас сына, зато она отдала вам своего. И как бы горячо вы ни любили своего Джорджа, поверьте - она любила своего в десять раз больше! |
| "By God, you are a good feller, sir," was all Mr. Osborne said. It had never struck him that the widow would feel any pain at parting from the boy, or that his having a fine fortune could grieve her. A reconciliation was announced as speedy and inevitable, and Amelia's heart already began to beat at the notion of the awful meeting with George's father. | - Честное слово, вы хороший человек, сэр! - вот все, что сказал мистер Осборн. Ему никогда не приходило в голову, что вдова могла страдать, расставаясь с сыном, или что его богатство могло причинить ей горе. Чувствовалось, что примирение должно произойти непременно, и притом в самом скором времени; и сердце Эмилии уже начало усиленно биться при мысли о страшном свидании с отцом Джорджа. |
| It was never, however, destined to take place. Old Sedley's lingering illness and death supervened, after which a meeting was for some time impossible. That catastrophe and other events may have worked upon Mr. Osborne. He was much shaken of late, and aged, and his mind was working inwardly. He had sent for his lawyers, and probably changed something in his will. The medical man who looked in pronounced him shaky, agitated, and talked of a little blood and the seaside; but he took neither of these remedies. | Однако этому свиданию так и не суждено было состояться: помешала затянувшаяся болезнь, а потом смерть старика Седли. Это событие и другие обстоятельства, должно быть, повлияли на мистера Осборна. Он очень сдал за последнее время, сильно постарел и весь ушел в свои мысли. Он посылал за своими поверенными и, вероятно, кое-что изменил в своем завещании. Врач, осмотревший старика, нашел, что он очень слаб и возбужден, и поговаривал о небольшом кровопускании и поездке на море, но старик Осборн отказался от того и другого. |
| One day when he should have come down to breakfast, his servant missing him, went into his dressing-room and found him lying at the foot of the dressing-table in a fit. Miss Osborne was apprised; the doctors were sent for; Georgy stopped away from school; the bleeders and cuppers came. Osborne partially regained cognizance, but never could speak again, though he tried dreadfully once or twice, and in four days he died. The doctors went down, and the undertaker's men went up the stairs, and all the shutters were shut towards the garden in Russell Square. Bullock rushed from the City in a hurry. | Однажды, когда он должен был спуститься к завтраку, слуга, не найдя его в столовой, вошел к нему в туалетную комнату и увидел старика на полу у туалетного столика. С ним случился удар. Вызвали мисс Осборн, послали за врачами, задержали Джорджи, уезжавшего в школу. Больному пустили кровь, поставили банки, и он пришел в сознание, но так уж и не мог больше говорить, хотя раз или два делал к тому мучительные попытки. Через четыре дня он умер. Доктора спустились по лестнице, люди гробовщика поднялись по ней; все ставни на стороне дома, обращенной к саду на Рассел-сквер, были закрыты. Буллок примчался из Сити. |
| "How much money had he left to that boy? Not half, surely? Surely share and share alike between the three?" | - Сколько денег он оставил мальчишке? Не половину же? Наверное, поровну между всеми тремя? |
| It was an agitating moment. | Минута была тревожная. |
| What was it that poor old man tried once or twice in vain to say? I hope it was that he wanted to see Amelia and be reconciled before he left the world to one dear and faithful wife of his son: it was most likely that, for his will showed that the hatred which he had so long cherished had gone out of his heart. | Что же такое тщетно старался высказать бедный старик? Я надеюсь, что ему хотелось повидать Эмилию и, перед тем как покинуть этот мир, примириться с верной женой своего сына. Очень вероятно, что так оно и было, ибо его завещание показало, что ненависть, которую он так долго лелеял, исчезла из его сердца. |
| They found in the pocket of his dressing-gown the letter with the great red seal which George had written him from Waterloo. He had looked at the other papers too, relative to his son, for the key of the box in which he kept them was also in his pocket, and it was found the seals and envelopes had been broken--very likely on the night before the seizure--when the butler had taken him tea into his study, and found him reading in the great red family Bible. | В кармане его халата нашли письмо с большой красной печатью, написанное ему Джорджем из Ватерлоо. Очевидно, старик пересматривал и другие свои бумаги, имевшие отношение к сыну, потому что ключ от ящика, где они хранились, оказался также у него в кармане. Печати были сломаны, а конверты вскрыты, по всей вероятности, накануне удара, - потому что, когда дворецкий подавал старику чай в его кабинет, он застал хозяина за чтением большой семейной Библии в красном переплете. |
| When the will was opened, it was found that half the property was left to George, and the remainder between the two sisters. Mr. Bullock to continue, for their joint benefit, the affairs of the commercial house, or to go out, as he thought fit. An annuity of five hundred pounds, chargeable on George's property, was left to his mother, "the widow of my beloved son, George Osborne," who was to resume the guardianship of the boy. | Когда вскрыли завещание, оказалось, что половина состояния отказана Джорджу, остальное поровну обеим сестрам. Мистеру Буллоку предоставлялось продолжать вести дела торгового дома - в общих интересах всех наследников - или же выйти из фирмы, если на то будет его желание. Ежегодный доход в пятьсот фунтов, взимаемый с части Джорджа, завещался его матери, "вдове моего возлюбленного сына Джорджа Осборна"; ей предлагалось снова вступить в исполнение опекунских обязанностей по отношению к своему сыну. |
| "Major William Dobbin, my beloved son's friend," was appointed executor; "and as out of his kindness and bounty, and with his own private funds, he maintained my grandson and my son's widow, when they were otherwise without means of support" (the testator went on to say) "I hereby thank him heartily for his love and regard for them, and beseech him to accept such a sum as may be sufficient to purchase his commission as a Lieutenant-Colonel, or to be disposed of in any way he may think fit." | "Майор Уильям Доббин, друг моего возлюбленного сына", назначался душеприказчиком, "и так как он, по своей доброте и великодушию, поддерживал на свои личные средства моего внука и вдову моего сына, когда они оказались без всяких средств (так гласило дальше завещание), то я сим благодарю его сердечно за его любовь и приязнь к ним и прошу его принять от меня такую сумму, которая будет достаточна для покупки чина подполковника, или же располагать этой суммой по своему усмотрению". |
| When Amelia heard that her father-in-law was reconciled to her, her heart melted, and she was grateful for the fortune left to her. But when she heard how Georgy was restored to her, and knew how and by whom, and how it was William's bounty that supported her in poverty, how it was William who gave her her husband and her son--oh, then she sank on her knees, and prayed for blessings on that constant and kind heart; she bowed down and humbled herself, and kissed the feet, as it were, of that beautiful and generous affection. | Когда Эмилия узнала, что свекор примирился с нею, сердце ее растаяло и исполнилось признательности за состояние, оставленное ей. Но когда она узнала, что Джорджи возвращен ей, и как это произошло, и благодаря кому, а также и о том, что великодушный Уильям поддерживал ее в бедности, что это Уильям дал ей и мужа и сына, - о, тут она упала на колени и молила небо благословить это верное и доброе сердце! Она смиренно склонилась во прах перед такой прекрасной и великодушной любовью. |
| And gratitude was all that she had to pay back for such admirable devotion and benefits--only gratitude! If she thought of any other return, the image of George stood up out of the grave and said, "You are mine, and mine only, now and forever." | И за эту несравненную преданность и за все щедроты она могла заплатить только благодарностью - одной лишь благодарностью! Если у нее и мелькнула мысль о какой-то иной награде, образ Джорджа вставал из могилы и говорил: "Ты моя, только моя, и ныне и присно!" |
| William knew her feelings: had he not passed his whole life in divining them? | Уильяму были известны ее чувства, - разве он не провел всю свою жизнь в том, чтобы их угадывать? |
| When the nature of Mr. Osborne's will became known to the world, it was edifying to remark how Mrs. George Osborne rose in the estimation of the people forming her circle of acquaintance. The servants of Jos's establishment, who used to question her humble orders and say they would "ask Master" whether or not they could obey, never thought now of that sort of appeal. The cook forgot to sneer at her shabby old gowns (which, indeed, were quite eclipsed by that lady's finery when she was dressed to go to church of a Sunday evening), the others no longer grumbled at the sound of her bell, or delayed to answer that summons. The coachman, who grumbled that his 'osses should be brought out and his carriage made into an hospital for that old feller and Mrs. O., drove her with the utmost alacrity now, and trembling lest he should be superseded by Mr. Osborne's coachman, asked "what them there Russell Square coachmen knew about town, and whether they was fit to sit on a box before a lady?" Jos's friends, male and female, suddenly became interested about Emmy, and cards of condolence multiplied on her hall table. Jos himself, who had looked on her as a good-natured harmless pauper, to whom it was his duty to give victuals and shelter, paid her and the rich little boy, his nephew, the greatest respect--was anxious that she should have change and amusement after her troubles and trials, "poor dear girl"--and began to appear at the breakfast-table, and most particularly to ask how she would like to dispose of the day. | Назидательно отметить, как выросла миссис Осборн во мнении людей, составлявших круг ее знакомых, когда стало известно содержание духовной мистера Осборна. Слуги Джоза, позволявшие себе оспаривать ее скромные распоряжения и говорить, что "спросят у хозяина", теперь и не думали о подобной апелляции. Кухарка перестала насмехаться над ее поношенными старыми платьями (которые, конечно, никуда не годились по сравнению с изящными нарядами этой особы, когда она, разрядившись, шла в воскресенье вечером в церковь); лакей не ворчал больше, когда раздавался звонок Эмилии, и торопился на него откликнуться. Кучер, брюзжавший, что незачем тревожить лошадей и превращать карету в больницу ради этого старикашки и миссис Осборн, теперь гнал во весь дух и, боясь, как бы его не заменили кучером мистера Осборна, спрашивал: "Разве эти кучера с Рассел-сквер знают город и разве они достойны сидеть на козлах перед настоящей леди?" Друзья Джоза - как мужчины, так и женщины - вдруг стали интересоваться Эмилией, и карточки с выражениями соболезнования грудами лежали на столе в ее прихожей. Сам Джоз, считавший сестру добродушной и безобидной нищей, которой он обязан был давать пропитание и кров, стал относиться с величайшим уважением к ней и к богатому мальчику, своему племяннику, уверял, что "бедной девочке" нужны перемена и развлечения после ее тревог и испытаний, и начал выходить к завтраку и любезно справляться, как Эмилия располагает провести день. |
| In her capacity of guardian to Georgy, she, with the consent of the Major, her fellow-trustee, begged Miss Osborne to live in the Russell Square house as long as ever she chose to dwell there; but that lady, with thanks, declared that she never could think of remaining alone in that melancholy mansion, and departed in deep mourning to Cheltenham, with a couple of her old domestics. The rest were liberally paid and dismissed, the faithful old butler, whom Mrs. Osborne proposed to retain, resigning and preferring to invest his savings in a public-house, where, let us hope, he was not unprosperous. Miss Osborne not choosing to live in Russell Square, Mrs. Osborne also, after consultation, declined to occupy the gloomy old mansion there. The house was dismantled; the rich furniture and effects, the awful chandeliers and dreary blank mirrors packed away and hidden, the rich rosewood drawing-room suite was muffled in straw, the carpets were rolled up and corded, the small select library of well-bound books was stowed into two wine-chests, and the whole paraphernalia rolled away in several enormous vans to the Pantechnicon, where they were to lie until Georgy's majority. And the great heavy dark plate-chests went off to Messrs. Stumpy and Rowdy, to lie in the cellars of those eminent bankers until the same period should arrive. | В качестве опекунши Джорджи Эмилия, с согласия майора, своего соопекуна, предложила мисс Осборн оставаться в доме на Рассел-сквер, пока ей будет угодно там жить. Но эта леди, выразив свою признательность, заявила, что она и в мыслях не имела оставаться в этом мрачном особняке, и, облачившись в глубокий траур, переехала в Челтнем с двумя-тремя старыми слугами. Остальным было щедро заплачено, и их отпустили. Верный старый дворецкий, которого мисс Осборн предполагала оставить у себя, отказался от места и предпочел вложить свои сбережения в питейный дом (мы надеемся, что дела его пошли неплохо). Когда мисс Осборн отказалась жить на Рассел-сквер, миссис Осборн, посовещавшись с друзьями, также не пожелала занять этот мрачный старый особняк. Дом был закрыт, - пышные портьеры, мрачные канделябры и унылые потускневшие зеркала уложены и спрятаны, богатая обстановка гостиной розового дерева укутана в солому, ковры скатаны и перевязаны веревками, маленькая избранная библиотека прекрасно переплетенных книг упакована в два ящика из-под вина, и все это имущество отвезено в нескольких огромных фургонах в Пантехникон, где оно должно было оставаться до совершеннолетия Джорджи. А большие тяжелые сундуки с серебряной посудой отправились к господам Стампи и Рауди и, до наступления того же срока, исчезли в подвальных кладовых этих знаменитых банкиров. |
| One day Emmy, with George in her hand and clad in deep sables, went to visit the deserted mansion which she had not entered since she was a girl. The place in front was littered with straw where the vans had been laden and rolled off. They went into the great blank rooms, the walls of which bore the marks where the pictures and mirrors had hung. Then they went up the great blank stone staircases into the upper rooms, into that where grandpapa died, as George said in a whisper, and then higher still into George's own room. The boy was still clinging by her side, but she thought of another besides him. She knew that it had been his father's room as well as his own. | Однажды Эмми, вся в черном, взяв с собой Джорджи, отправилась навестить опустевший дом, в который не вступала со времени своего девичества. Улица перед домом, где грузились фургоны, была усеяна соломой. Эмилия с сыном вошла в огромные пустые залы с темными квадратами на стенах там, где раньше висели картины и зеркала. Они поднялись по широкой пустынной каменной лестнице в комнаты второго этажа, заглянули в ту, где умер дедушка, как шепотом сказал Джордж, а потом еще выше - в комнату самого Джорджа. Эмилия по-прежнему держала за руку сына, но думала она и о ком-то другом. Она знала, что задолго до Джорджи в этой комнате жил его отец. |
| She went up to one of the open windows (one of those at which she used to gaze with a sick heart when the child was first taken from her), and thence as she looked out she could see, over the trees of Russell Square, the old house in which she herself was born, and where she had passed so many happy days of sacred youth. They all came back to her, the pleasant holidays, the kind faces, the careless, joyful past times, and the long pains and trials that had since cast her down. She thought of these and of the man who had been her constant protector, her good genius, her sole benefactor, her tender and generous friend. | Эмилия подошла к одному из открытых окон (к одному из тех окон, на которые она, бывало, смотрела с болью в сердце, когда у нее отняли сына) и увидела из-за деревьев Рассел-сквер старый дом, где она сама родилась и где провела так много счастливых дней своей благословенной юности. Все воскресло в ее памяти: веселые праздники, ласковые лица, беззаботные, радостные, невозвратные времена; а за ними бесконечные муки и испытания, придавившие ее своей тяжестью. Эмилия задумалась о них и о том человеке, который был ее неизменным покровителем, ее добрым гением, ее единственным другом, нежным и великодушным. |
| "Look here, Mother," said Georgy, "here's a G.O. scratched on the glass with a diamond, I never saw it before, I never did it." | - Смотри, мама, - сказал Джорджи, - на стекле нацарапаны алмазом буквы "Дж. О"; я их раньше не видел... и это не я писал! |
| "It was your father's room long before you were born, George," she said, and she blushed as she kissed the boy. | - Это была комната твоего отца задолго до того, как ты родился, - сказала Эмилия и, покраснев, поцеловала мальчика. |
| She was very silent as they drove back to Richmond, where they had taken a temporary house: where the smiling lawyers used to come bustling over to see her (and we may be sure noted the visit in the bill): and where of course there was a room for Major Dobbin too, who rode over frequently, having much business to transact on behalf of his little ward. | Она была очень молчалива на обратном пути в Ричмонд, где они на время сняли дом, куда суетливые, улыбающиеся стряпчие являлись проведать миссис Осборн (свои визиты они, разумеется, ставили ей потом в счет!), и где, конечно, была комната и для майора Доббина, часто приезжавшего туда верхом, ибо у него было много дел в связи с опекой над маленьким Джорджем. |
| Georgy at this time was removed from Mr. Veal's on an unlimited holiday, and that gentleman was engaged to prepare an inscription for a fine marble slab, to be placed up in the Foundling under the monument of Captain George Osborne. | Джорджи разрешили некоторое время отдохнуть от ученья и взяли его из заведения мистера Вила, а этому джентльмену поручили составить надпись для красивой мраморной плиты, которую должны были поместить в церкви Воспитательного дома у подножия памятника Джорджу Осборну. |
| The female Bullock, aunt of Georgy, although despoiled by that little monster of one-half of the sum which she expected from her father, nevertheless showed her charitableness of spirit by being reconciled to the mother and the boy. Roehampton is not far from Richmond, and one day the chariot, with the golden bullocks emblazoned on the panels, and the flaccid children within, drove to Amelia's house at Richmond; and the Bullock family made an irruption into the garden, where Amelia was reading a book, Jos was in an arbour placidly dipping strawberries into wine, and the Major in one of his Indian jackets was giving a back to Georgy, who chose to jump over him. He went over his head and bounded into the little advance of Bullocks, with immense black bows in their hats, and huge black sashes, accompanying their mourning mamma. | Миссис Буллок, тетка Джорджи, хотя и ограбленная этим маленьким чудовищем на половину суммы, которую она надеялась получить от отца, тем не менее доказала свою незлобивость, примирившись с матерью и сыном. Роухемптон недалеко от Ричмонда; и вот однажды к дому Эмилии в Ричмонде подъехала карета с золотыми быками на дверцах и с худосочными детьми на подушках. Семейство Буллок вторглось в сад, где Эмилия читала, Джоз сидел в беседке, безмятежно погружая землянику в вино, а майор в индийской куртке подставлял спину Джорджи, которому пришло в голову поиграть в чехарду. Мальчик перекувырнулся и влетел прямо в стайку маленьких Буллоков с огромными бантами на шляпах и грандиозными черными кушаками, шествовавших впереди своей облаченной в траур мамаши. |
| "He is just of the age for Rosa," the fond parent thought, and glanced towards that dear child, an unwholesome little miss of seven years of age. | "Он очень подходит по возрасту для Розы", - подумала любящая мать и бросила взгляд на свою дочку - болезненную семилетнюю девицу. |
| "Rosa, go and kiss your dear cousin," Mrs. Frederick said. "Don't you know me, George? I am your aunt." | - Роза, подойди и поцелуй своего двоюродного братца, - сказала миссис Фредерик. - Ты не узнаешь меня, Джордж? Я твоя тетя. |
| "I know you well enough," George said; "but I don't like kissing, please"; and he retreated from the obedient caresses of his cousin. | - Я знаю вас очень хорошо, - сказал Джордж, - но я не люблю целоваться! - И он уклонился от ласк послушной кузины. |
| "Take me to your dear mamma, you droll child," Mrs. Frederick said, and those ladies accordingly met, after an absence of more than fifteen years. During Emmy's cares and poverty the other had never once thought about coming to see her, but now that she was decently prosperous in the world, her sister-in-law came to her as a matter of course. | - Проводи меня к своей мамочке, шалунишка, - сказала миссис Фредерик; и обе дамы встретились после многолетнего перерыва. Пока Эмми терзали заботы и бедность, миссис Буллок ни разу не подумала о том, чтобы навестить ее, но теперь, когда Эмилия заняла достаточно видное место в свете, ее золовка, разумеется, считала свой визит в порядке вещей. |
| So did numbers more. Our old friend, Miss Swartz, and her husband came thundering over from Hampton Court, with flaming yellow liveries, and was as impetuously fond of Amelia as ever. Miss Swartz would have liked her always if she could have seen her. One must do her that justice. But, que voulez vous?--in this vast town one has not the time to go and seek one's friends; if they drop out of the rank they disappear, and we march on without them. Who is ever missed in Vanity Fair? | Явились и многие другие. Наша старая приятельница мисс Суорц и ее супруг с шумом и треском прискакали из Хемптон-корта со свитой лакеев, разодетых в пышные желтые ливреи, и мулатка по-прежнему изливалась Эмилии в своей пылкой любви. Нужно отдать справедливость мисс Суорц: она неизменно любила бы Эмми, если бы могла с нею видаться. - Но que voulez vous? - в таком огромном городе людям некогда бегать и разыскивать своих друзей. Стоит им выйти из рядов, и они исчезают, а мы маршируем дальше без них. Разве чье-либо отсутствие замечается на Ярмарке Тщеславия? |
| But so, in a word, and before the period of grief for Mr. Osborne's death had subsided, Emmy found herself in the centre of a very genteel circle indeed, the members of which could not conceive that anybody belonging to it was not very lucky. There was scarce one of the ladies that hadn't a relation a Peer, though the husband might be a drysalter in the City. | Как бы там ни было, но еще до истечения срока траура по мистеру Осборну Эмми оказалась в центре светского круга, члены которого были твердо уверены, что каждый, кто допускается в их общество, должен почитать себя осчастливленным. Среди них едва ли нашлась бы хоть одна леди, не бывшая в родстве с каким-нибудь пэром, хотя бы супруг ее был простым москательщиком в Сити. |
| Some of the ladies were very blue and well informed, reading Mrs. Somerville and frequenting the Royal Institution; others were severe and Evangelical, and held by Exeter Hall. Emmy, it must be owned, found herself entirely at a loss in the midst of their clavers, and suffered woefully on the one or two occasions on which she was compelled to accept Mrs. Frederick Bullock's hospitalities. That lady persisted in patronizing her and determined most graciously to form her. She found Amelia's milliners for her and regulated her household and her manners. She drove over constantly from Roehampton and entertained her friend with faint fashionable fiddle-faddle and feeble Court slip-slop. Jos liked to hear it, but the Major used to go off growling at the appearance of this woman, with her twopenny gentility. He went to sleep under Frederick Bullock's bald head, after dinner, at one of the banker's best parties (Fred was still anxious that the balance of the Osborne property should be transferred from Stumpy and Rowdy's to them), and whilst Amelia, who did not know Latin, or who wrote the last crack article in the Edinburgh, and did not in the least deplore, or otherwise, Mr. Peel's late extraordinary tergiversation on the fatal Catholic Relief Bill, sat dumb amongst the ladies in the grand drawing-room, looking out upon velvet lawns, trim gravel walks, and glistening hot-houses. | Некоторые из этих леди были очень учены и осведомлены: они читали произведения миссис Сомервилль и посещали Королевский институт. Другие были суровыми особами евангелического толка и придерживались Эксетер-холла. Нужно сознаться, что Эмми чувствовала себя очень неловко, внимая их пересудам, и ужасно измучилась, когда раз или два была вынуждена принять приглашение миссис Буллок. Эта леди упорно покровительствовала ей и весьма любезно решила заняться ее воспитанием. Она подыскивала для Эмилии портних, вмешивалась в ее распоряжения по хозяйству и следила за ее манерами. Она постоянно приезжала из Роухемптона и развлекала невестку бесцветной светской болтовней и жиденькими придворными сплетнями. Джоз любил послушать миссис Буллок, но майор в сердцах удалялся при появлении этой женщины с ее потугами на светскость. Доббин однажды уснул после обеда под самым носом у лысого Фредерика Буллока на одном из лучших его званых вечеров (Фред все домогался, чтобы осборновские капиталы перекочевали из банкирского дома в Стампи и Рауди к его фирме); а тем временем Эмилия, не знавшая латинского языка, не слыхавшая, кто написал последнюю нашумевшую статью в "Эдинбургском обозрении", и нимало не обеспокоенная (словно это ее вовсе не касалось) неожиданным ходом мистера Пиля при обсуждении злополучного законопроекта об эмансипации католиков, - сидела, не раскрывая рта, среди дам в обширной гостиной, глядя в окно на бархатные лужайки, аккуратно посыпанные гравием дорожки и сверкающие крыши оранжерей. |
| "She seems good-natured but insipid," said Mrs. Rowdy; "that Major seems to be particularly epris." | - По-видимому, она добродушна, но простовата, - сказала миссис Рауди. - А этот майор, кажется, чрезвычайно ею epris {Увлечен (франц.).}. |
| "She wants ton sadly," said Mrs. Hollyock. "My dear creature, you never will be able to form her." | - Ей страшно не хватает бонтонности, - заметила миссис Холиок. - Вам, милочка, никогда не удастся воспитать ее! |
| "She is dreadfully ignorant or indifferent," said Mrs. Glowry with a voice as if from the grave, and a sad shake of the head and turban. "I asked her if she thought that it was in 1836, according to Mr. Jowls, or in 1839, according to Mr. Wapshot, that the Pope was to fall: and she said--'Poor Pope! I hope not--What has he done?'" | - Она чудовищно невежественна или ко всему равнодушна, - сказала миссис Глаури замогильным голосом и мрачно покачала головой, украшенной тюрбаном. - Я спросила у нее, когда по ее мнению, произойдет падение римского папы: в тысяча восемьсот тридцать шестом году, как считает мистер Джоуле, или в тысяча восемьсот тридцать девятом, как полагает мистер Уопшот. А она говорит: "Бедный папа! Надеюсь, что с ним ничего не случится... Что он сделал плохого?" |
| "She is my brother's widow, my dear friends," Mrs. Frederick replied, "and as such I think we're all bound to give her every attention and instruction on entering into the world. You may fancy there can be no MERCENARY motives in those whose DISAPPOINTMENTS are well known." | - Она вдова моего брата, - отвечала миссис Фредерик, - и мне кажется, дорогие мои друзья, что уже одно это обязывает нас оказывать ей всяческое внимание и руководить ее вступлением в высший свет. Вы, разумеется, понимаете, что у тех, чьи разочарования так хорошо известны, не может быть корыстных соображений! |
| "That poor dear Mrs. Bullock," said Rowdy to Hollyock, as they drove away together--"she is always scheming and managing. She wants Mrs. Osborne's account to be taken from our house to hers--and the way in which she coaxes that boy and makes him sit by that blear-eyed little Rosa is perfectly ridiculous." | - Бедняжка эта милая миссис Буллок, - сказала миссис Рауди, обращаясь к миссис Холиок, с которой они уезжали вместе, - вечно она что-то замышляет и подстраивает! Ей хочется, чтобы счет миссис Осборн был переведен из нашего банка в ее. А ее старания подладиться к этому мальчику и держать его при своей подслеповатой Розочке положительно смешны! |
| "I wish Glowry was choked with her Man of Sin and her Battle of Armageddon," cried the other, and the carriage rolled away over Putney Bridge. | - Хоть бы эта Глаури подавилась своим "Греховным человеком" и "Битвой Армагеддона"! - воскликнула ее собеседница; и карета покатила через Патнийский мост. |
| But this sort of society was too cruelly genteel for Emmy, and all jumped for joy when a foreign tour was proposed. | Но такое общество было чересчур изысканным для Эмми, и поэтому все запрыгали от радости, когда было решено предпринять заграничную поездку. |
| English | Русский |
| The above everyday events had occurred, and a few weeks had passed, when on one fine morning, Parliament being over, the summer advanced, and all the good company in London about to quit that city for their annual tour in search of pleasure or health, the Batavier steamboat left the Tower-stairs laden with a goodly company of English fugitives. The quarter-deck awnings were up, and the benches and gangways crowded with scores of rosy children, bustling nursemaids; ladies in the prettiest pink bonnets and summer dresses; gentlemen in travelling caps and linen-jackets, whose mustachios had just begun to sprout for the ensuing tour; and stout trim old veterans with starched neckcloths and neat-brushed hats, such as have invaded Europe any time since the conclusion of the war, and carry the national Goddem into every city of the Continent. The congregation of hat-boxes, and Bramah desks, and dressing-cases was prodigious. There were jaunty young Cambridge-men travelling with their tutor, and going for a reading excursion to Nonnenwerth or Konigswinter; there were Irish gentlemen, with the most dashing whiskers and jewellery, talking about horses incessantly, and prodigiously polite to the young ladies on board, whom, on the contrary, the Cambridge lads and their pale-faced tutor avoided with maiden coyness; there were old Pall Mall loungers bound for Ems and Wiesbaden and a course of waters to clear off the dinners of the season, and a little roulette and trente-et-quarante to keep the excitement going; there was old Methuselah, who had married his young wife, with Captain Papillon of the Guards holding her parasol and guide-books; there was young May who was carrying off his bride on a pleasure tour (Mrs. Winter that was, and who had been at school with May's grandmother); there was Sir John and my Lady with a dozen children, and corresponding nursemaids; and the great grandee Bareacres family that sat by themselves near the wheel, stared at everybody, and spoke to no one. Their carriages, emblazoned with coronets and heaped with shining imperials, were on the foredeck, locked in with a dozen more such vehicles: it was difficult to pass in and out amongst them; and the poor inmates of the fore-cabin had scarcely any space for locomotion. These consisted of a few magnificently attired gentlemen from Houndsditch, who brought their own provisions, and could have bought half the gay people in the grand saloon; a few honest fellows with mustachios and portfolios, who set to sketching before they had been half an hour on board; one or two French femmes de chambre who began to be dreadfully ill by the time the boat had passed Greenwich; a groom or two who lounged in the neighbourhood of the horse-boxes under their charge, or leaned over the side by the paddle-wheels, and talked about who was good for the Leger, and what they stood to win or lose for the Goodwood cup. | В одно прекрасное утро, через несколько недель после довольно обыденных событий, описанных выше, когда парламент закрылся, лето было в разгаре и все приличное лондонское общество собиралось покинуть столицу в поисках развлечений или здоровья, пароход "Батавец" отчалил от Тауэрской пристани, нагруженный изрядным количеством английских беглецов. На палубе были подняты тенты, скамьи и переходы заполнили десятки румяных детей, хлопотливые няньки, дамы в прелестнейших розовых шляпках и летних платьях, джентльмены в дорожных фуражках и полотняных жакетах (только что отпустившие себе усы для предстоящего путешествия), и дородные, подтянутые старые ветераны в накрахмаленных галстуках и отлично вычищенных шляпах - из тех, что наводняют Европу со времени заключения мира и привозят национальное Goddem {Черт возьми (англ.).} во все города континента. Над ними высились горы шляпных картонок, брамовских шкатулок и несессеров. Были среди пассажиров жизнерадостные кембриджские студенты, отправлявшиеся с воспитателем заниматься науками в Нонненверт или Кенигсвинтер; были ирландские джентльмены с лихими бакенбардами, сверкавшие драгоценностями, болтавшие неустанно о лошадях и необычайно вежливые с молодыми дамами, которых кембриджские юнцы и их бледнолицый воспитатель, наоборот, избегали с чисто девической застенчивостью. Были старые фланеры с Пэл-Мэл, направлявшиеся в Эмс и Висбаден на лечение водами - чтобы смыть обеды минувшего сезона, - и для легонькой рулетки и trente et quarante {Тридцать и сорок - азартная карточная игра (франц.).} - чтобы поддержать в себе приятное возбуждение. Был тут и старый Мафусаил, женившийся на молодой девушке, а при нем - капитан гвардии Папильон, державший ее зонтик и путеводители. Был и молодой Май, отбывавший в свадебное путешествие (его супруга была раньше миссис Зимни и училась в школе с бабушкой мистера Мая). Был тут сэр Джон и миледи с десятком ребят и соответствующим количеством нянек; и знатнейшее из знатнейших семейство Бейракрсов, сидевшее особняком у кожуха, глазея на всех и каждого, но ни с кем не вступая в разговоры. Их кареты, украшенные гербами, увенчанные грудами багажа, помещались на фордеке вместе с десятком таких же экипажей. Пробраться среди них было нелегко, и бедным обитателям носовых кают едва оставалось место для передвижения. В числе их было несколько еврейских джентльменов с Хаундсдич, которые везли с собой собственную провизию и могли бы закупить половину веселой публики в большом салоне; несколько работяг с усами и папками, которые, не пробыв на пароходе и получаса, уже принялись за свои наброски; две-три французских femmes de chambre, которых укачало еще до того, как пароход миновал Гринвич; и два-три грума, которые слонялись по соседству со стойлами лошадей, находившихся на их попечении, или же, наклонившись через борт у пароходного колеса, беседовали о том, какие лошади годятся для Леджера и сколько им самим предстоит выиграть или проиграть на Гудвудских скачках. |
| All the couriers, when they had done plunging about the ship and had settled their various masters in the cabins or on the deck, congregated together and began to chatter and smoke; the Hebrew gentlemen joining them and looking at the carriages. There was Sir John's great carriage that would hold thirteen people; my Lord Methuselah's carriage, my Lord Bareacres' chariot, britzska, and fourgon, that anybody might pay for who liked. It was a wonder how my Lord got the ready money to pay for the expenses of the journey. The Hebrew gentlemen knew how he got it. They knew what money his Lordship had in his pocket at that instant, and what interest he paid for it, and who gave it him. Finally there was a very neat, handsome travelling carriage, about which the gentlemen speculated. | Все курьеры, обследовав корабль и разместив своих хозяев в каютах или на палубе, собрались в кучку и начали болтать и курить. Еврейские джентльмены, присоединившись к ним, разглядывали экипажи. Там была большая карета сэра Джона, вмещавшая тринадцать человек; экипаж милорда Мафусаила; коляска, бричка и фургон милорда Бейракрса, за которые он предоставлял платить кому угодно. Изумительно, как милорд вообще добывал наличные деньги для дорожных расходов! Еврейские джентльмены знали, как он их добывал. Им было известно, сколько у его милости денег в кармане, какой он заплатил за них процент и кто дал ему их. Наконец был там очень чистенький, красивый дорожный экипаж, заинтересовавший курьеров. |
| "A qui cette voiture la?" said one gentleman-courier with a large morocco money-bag and ear-rings to another with ear-rings and a large morocco money-bag. | - A qui cette voiture la? {Чей это экипаж? (франц.).} - спросил один проводник-толмач, с большой сафьяновой сумкой через плечо и с серьгами в ушах, у другого, с серьгами в ушах и с большой сафьяновой сумкой. |
| "C'est a Kirsch je bense--je l'ai vu toute a l'heure--qui brenoit des sangviches dans la voiture," said the courier in a fine German French. | - C'est a Kirsch, je pense - je l'ai vu toute a l'heure - qui prenait des sangviches dans la voiture {Кирша. Кажется, я его сейчас видел - он закусывал сандвичами в экипаже (искаж. франц.).}, - отвечал тот на чистейшем германо-французском языке. |
| Kirsch emerging presently from the neighbourhood of the hold, where he had been bellowing instructions intermingled with polyglot oaths to the ship's men engaged in secreting the passengers' luggage, came to give an account of himself to his brother interpreters. He informed them that the carriage belonged to a Nabob from Calcutta and Jamaica enormously rich, and with whom he was engaged to travel; and at this moment a young gentleman who had been warned off the bridge between the paddle-boxes, and who had dropped thence on to the roof of Lord Methuselah's carriage, from which he made his way over other carriages and imperials until he had clambered on to his own, descended thence and through the window into the body of the carriage, to the applause of the couriers looking on. | В это время Кирш вынырнул из трюма, где он, уснащая свою речь ругательствами на всех языках мира, громогласно командовал матросами, занятыми размещением пассажирского багажа. Подойдя к своим собратьям-толмачам, он осведомил их, что экипаж принадлежит сказочно богатому набобу из Калькутты и Ямайки, которого он нанялся сопровождать во время путешествия. И как раз в эту минуту какой-то юный джентльмен, которого попросили удалиться с мостика между кожухов, - спрыгнул на крышу кареты лорда Мафусаила, оттуда пробрался по другим экипажам на свой собственный, спустился с него и влез в окно внутрь кареты под возгласы одобрения взиравших на это курьеров. |
| "Nous allons avoir une belle traversee, Monsieur George," said the courier with a grin, as he lifted his gold-laced cap. | - Nous aliens avoir une belle traverse {Предстоит прекрасный переезд (франц.).}, monsieur Джордж, - сказал курьер, ухмыляясь и приподняв свою фуражку с золотым галуном. |
| "D--- your French," said the young gentleman, "where's the biscuits, ay?" | - К черту ваш французский язык! - сказал молодой джентльмен. - А где галеты? |
| Whereupon Kirsch answered him in the English language or in such an imitation of it as he could command--for though he was familiar with all languages, Mr. Kirsch was not acquainted with a single one, and spoke all with indifferent volubility and incorrectness. | На это Кирш ответил ему по-английски, или на такой имитации английского языка, с какой мог справиться, потому что, хотя monsieur Кирш обращался свободно со всеми языками, он не знал как следует ни одного и говорил на всех одинаково бегло и неправильно. |
| The imperious young gentleman who gobbled the biscuits (and indeed it was time to refresh himself, for he had breakfasted at Richmond full three hours before) was our young friend George Osborne. Uncle Jos and his mamma were on the quarter-deck with a gentleman of whom they used to see a good deal, and the four were about to make a summer tour. | Властный молодой джентльмен, жадно поглощавший галеты (ему действительно уже пора было подкрепиться, так как он завтракал в Ричмонде, целых три часа тому назад), был нашим молодым другом Джорджем Осборном. Дядя Джоз и мать мальчика сидели на юте вместе с джентльменом, с которым они проводили большую часть времени, - все четверо отправлялись в летнее путешествие. |
| Jos was seated at that moment on deck under the awning, and pretty nearly opposite to the Earl of Bareacres and his family, whose proceedings absorbed the Bengalee almost entirely. Both the noble couple looked rather younger than in the eventful year '15, when Jos remembered to have seen them at Brussels (indeed, he always gave out in India that he was intimately acquainted with them). Lady Bareacres' hair, which was then dark, was now a beautiful golden auburn, whereas Lord Bareacres' whiskers, formerly red, were at present of a rich black with purple and green reflections in the light. But changed as they were, the movements of the noble pair occupied Jos's mind entirely. The presence of a Lord fascinated him, and he could look at nothing else. | Джоз расположился на палубе под тентом, чуть-чуть наискосок от графа Бепракрса и его семейства, которые всецело занимали внимание бенгальца. Оба благородных супруга выглядели несколько моложе, чем в достопамятном 1815 году, когда Джоз видел их в Брюсселе (разумеется, в Индии он всегда заявлял, что близко знаком с ними). Волосы леди Бейракрс, в то время темные, теперь были прекрасного золотисто-каштанового цвета, а бакенбарды лорда Бейракрса, прежде рыжие, теперь почернели и на свету отливали то красным, то зеленым. Но как ни изменилась эта благородная чета, все же она целиком занимала мысли Джоза. Присутствие лорда заворожило его, и он не мог смотреть ни на что другое. |
| "Those people seem to interest you a good deal," said Dobbin, laughing and watching him. Amelia too laughed. She was in a straw bonnet with black ribbons, and otherwise dressed in mourning, but the little bustle and holiday of the journey pleased and excited her, and she looked particularly happy. | - По-видимому, эти господа вас сильно интересуют, - сказал Доббин, глядя на Джоза с улыбкой. Эмилия тоже рассмеялась. Она была в соломенной шляпке с черными лентами и в траурном платье, но веселая суета, обычная во время путешествия, радовала и волновала ее, поэтому вид у нее был особенно счастливый. |
| "What a heavenly day!" Emmy said and added, with great originality, "I hope we shall have a calm passage." | - Какой чудесный день, - сказала Эмми и добавила, проявляя большую оригинальность: - Надеюсь, переезд будет спокойный. |
| Jos waved his hand, scornfully glancing at the same time under his eyelids at the great folks opposite. | Джоз махнул рукой, пренебрежительно покосившись на знатных особ, сидевших напротив. |
| "If you had made the voyages we have," he said, "you wouldn't much care about the weather." | - Доведись тебе побывать там, где мы плавали, - сказал он, - ты не стала бы беспокоиться насчет погоды! |
| But nevertheless, traveller as he was, he passed the night direfully sick in his carriage, where his courier tended him with brandy-and- water and every luxury. | Однако, хотя он и был старым морским волком, он все же отчаянно страдал от морской болезни и провел ночь в карете, где курьер отпаивал его грогом и всячески за ним ухаживал. |
| In due time this happy party landed at the quays of Rotterdam, whence they were transported by another steamer to the city of Cologne. Here the carriage and the family took to the shore, and Jos was not a little gratified to see his arrival announced in the Cologne newspapers as "Herr Graf Lord von Sedley nebst Begleitung aus London." | В положенное время эта веселая компания высадилась на роттердамской пристани, откуда другой пароход доставил их в Кельн. Здесь экипаж и все семейство были спущены на берег, и Джоз, к немалой своей радости, убедился, что о его прибытии кельнские газеты оповестили так: "Herr Graf Lord von Sedley nebst Begleitung aus London" {Господин граф лорд фон Седли из Лондона со свитой (нем.).}. |
| He had his court dress with him; he had insisted that Dobbin should bring his regimental paraphernalia; he announced that it was his intention to be presented at some foreign courts, and pay his respects to the Sovereigns of the countries which he honoured with a visit. | Джоз привез с собой придворный костюм; он же уговорил Доббина захватить в дорогу все свои военные регалии. Мистер Седли заявил о своем намерении представляться иностранным дворам, чтобы свидетельствовать свое почтение государям тех стран, которые он почтит своим посещением. |
| Wherever the party stopped, and an opportunity was offered, Mr. Jos left his own card and the Major's upon "Our Minister." It was with great difficulty that he could be restrained from putting on his cocked hat and tights to wait upon the English consul at the Free City of Judenstadt, when that hospitable functionary asked our travellers to dinner. He kept a journal of his voyage and noted elaborately the defects or excellences of the various inns at which he put up, and of the wines and dishes of which he partook. | Где бы ни останавливалась наша компания, мистер Джоз при всяком удобном случае завозил свою визитную карточку и карточку майора "нашему посланнику". С большим трудом удалось его уговорить не надевать треуголку и панталоны с чулками в гости к английскому консулу в вольном городе Юденштадте, когда этот гостеприимный чиновник пригласил наших путешественников к себе на обед. Джоз вел путевой дневник и прилежно отмечал недостатки или достоинства гостиниц, в которых останавливался, и вин и блюд, которые вкушал. |
| As for Emmy, she was very happy and pleased. Dobbin used to carry about for her her stool and sketch-book, and admired the drawings of the good-natured little artist as they never had been admired before. She sat upon steamers' decks and drew crags and castles, or she mounted upon donkeys and ascended to ancient robber-towers, attended by her two aides-de-camp, Georgy and Dobbin. She laughed, and the Major did too, at his droll figure on donkey-back, with his long legs touching the ground. He was the interpreter for the party; having a good military knowledge of the German language, and he and the delighted George fought the campaigns of the Rhine and the Palatinate. In the course of a few weeks, and by assiduously conversing with Herr Kirsch on the box of the carriage, Georgy made prodigious advance in the knowledge of High Dutch, and could talk to hotel waiters and postilions in a way that charmed his mother and amused his guardian. | Что касается Эмми, то она была очень счастлива и довольна. Доббин носил за нею складной стул и альбом для рисования и любовался рисунками простодушной маленькой художницы, как никто никогда не любовался ими раньше. Эмилия усаживалась на палубе и рисовала скалы и замки или садилась верхом на ослика и поднималась к старинным разбойничьим башням в сопровождении своих двух адъютантов, Джорджи и Доббина. Она смеялась - смеялся и сам майор - над его забавной фигурой, когда он ехал верхом на осле, касаясь земли своими длинными ногами. Доббин служил переводчиком для всего общества - он хорошо изучил немецкий язык по военной литературе - и вместе с восхищенным Джорджем вспоминал во всех подробностях знаменитые кампании на Рейне и в Пфальце. За несколько недель Джордж, благодаря постоянным беседам на козлах экипажа с герром Киршем, сделал изумительные успехи в усвоении верхненемецкого диалекта и болтал со слугами в гостиницах и с форейторами так бойко, что приводил в восторг свою мать и потешал опекуна. |
| Mr. Jos did not much engage in the afternoon excursions of his fellow-travellers. He slept a good deal after dinner, or basked in the arbours of the pleasant inn-gardens. Pleasant Rhine gardens! Fair scenes of peace and sunshine--noble purple mountains, whose crests are reflected in the magnificent stream--who has ever seen you that has not a grateful memory of those scenes of friendly repose and beauty? To lay down the pen and even to think of that beautiful Rhineland makes one happy. At this time of summer evening, the cows are trooping down from the hills, lowing and with their bells tinkling, to the old town, with its old moats, and gates, and spires, and chestnut-trees, with long blue shadows stretching over the grass; the sky and the river below flame in- crimson and gold; and the moon is already out, looking pale towards the sunset. The sun sinks behind the great castle-crested mountains, the night falls suddenly, the river grows darker and darker, lights quiver in it from the windows in the old ramparts, and twinkle peacefully in the villages under the hills on the opposite shore. | Мистер Джоз редко принимал участие в послеобеденных экскурсиях своих спутников. По большей части он после обеда спал или нежился в беседках очаровательных гостиничных садов. Ах, эти сады на Рейне! Тихий, залитый солнцем пейзаж, лиловатые горы, отраженные в величественной реке, - кто, повидав вас хоть раз, не сохранит благодарного воспоминания об этих картинах безмятежного покоя и красоты? Отложить перо и только подумать об этой прекрасной Рейнской земле - и то уже чувствуешь себя счастливым! Летним вечером стада спускаются с гор, мыча и позвякивая колокольчиками, и бредут к старому городу с его древними крепостными рвами, воротами, шпилями и густыми каштанами, от которых тянутся по траве длинные синие тени. Небо и река под ним пылают багрянцем и золотом. Уже выглянул месяц и бледно светит на закатном небе. Солнце садится за высокие горы, увенчанные замками; ночь наступает внезапно, река все больше темнеет; свет из окон старых укреплений, струясь, отражается в ней, и мирно мерцают огоньки в деревнях, что приютились у подножия холмов на том берегу. |
| So Jos used to go to sleep a good deal with his bandanna over his face and be very comfortable, and read all the English news, and every word of Galignani's admirable newspaper (may the blessings of all Englishmen who have ever been abroad rest on the founders and proprietors of that piratical print! ) and whether he woke or slept, his friends did not very much miss him. Yes, they were very happy. They went to the opera often of evenings--to those snug, unassuming, dear old operas in the German towns, where the noblesse sits and cries, and knits stockings on the one side, over against the bourgeoisie on the other; and His Transparency the Duke and his Transparent family, all very fat and good-natured, come and occupy the great box in the middle; and the pit is full of the most elegant slim-waisted officers with straw-coloured mustachios, and twopence a day on full pay. | Итак, Джоз любил хорошенько поспать, прикрыв лицо индийским платком, а потом прочитывал известия из Англии и всю, от слова до слова, замечательную газету "Галиньяни" (да почиют на основателях и владельцах этого пиратского листка благословения всех англичан, когда-либо побывавших за границей!). Но бодрствовал Джоз или спал, его друзья легко без него обходились. Да, они были очень счастливы! Часто по вечерам они ходили в оперу - на те милые, непритязательные оперные представления в немецких городах, где дворянское сословие проливает слезы и вяжет чулки, сидя по одну сторону, а бюргерское сословие - по другую, и его лучезарность герцог со своим лучезарным семейством - все такие жирные, добродушные - являются и рассаживаются посредине в большой ложе; а партер заполняют офицеры с осиными талиями, с усами цвета соломы и с окладом - два пенса в день. |
| Here it was that Emmy found her delight, and was introduced for the first time to the wonders of Mozart and Cimarosa. The Major's musical taste has been before alluded to, and his performances on the flute commended. But perhaps the chief pleasure he had in these operas was in watching Emmy's rapture while listening to them. A new world of love and beauty broke upon her when she was introduced to those divine compositions; this lady had the keenest and finest sensibility, and how could she be indifferent when she heard Mozart? The tender parts of "Don Juan" awakened in her raptures so exquisite that she would ask herself when she went to say her prayers of a night whether it was not wicked to feel so much delight as that with which "Vedrai Carino" and "Batti Batti" filled her gentle little bosom? But the Major, whom she consulted upon this head, as her theological adviser (and who himself had a pious and reverent soul), said that for his part, every beauty of art or nature made him thankful as well as happy, and that the pleasure to be had in listening to fine music, as in looking at the stars in the sky, or at a beautiful landscape or picture, was a benefit for which we might thank Heaven as sincerely as for any other worldly blessing. And in reply to some faint objections of Mrs. Amelia's (taken from certain theological works like the Washerwoman of Finchley Common and others of that school, with which Mrs. Osborne had been furnished during her life at Brompton) he told her an Eastern fable of the Owl who thought that the sunshine was unbearable for the eyes and that the Nightingale was a most overrated bird. | Здесь для Эмми был неисчерпаемый источник радости, здесь впервые ей открылись чудеса Моцарта и Чимарозы. О музыкальных вкусах майора мы уже упоминали и одобряли его игру на флейте. Но, быть может, больше всего удовольствия во время исполнения этих опер ему доставляло созерцание восхищенной Эмми. Эти божественные музыкальные произведения явились для нее новым миром любви и красоты. Эмилия обладала тончайшей чувствительностью, - могла ли она оставаться равнодушной, слушая Моцарта? Нежные арии Дон-Жуана пробуждали в ней столь дивные восторги, что она, становясь на молитву перед отходом ко сну, задавалась вопросом: не грех ли чувствовать такое упоение, каким переполнялось ее кроткое сердечко, когда она слушала "Vedrai Carino" или "Balti Batti"? Но майор, к которому обратилась она по этому поводу, как к своему советнику по богословским вопросам (сам он был человеком благочестивым и набожным), сказал Эмилии, что его лично всякая красота в искусстве и в природе исполняет не только счастья, но и благодарности и что удовольствие, получаемое от прекрасной музыки, как и при созерцании звезд на небе или красивого пейзажа и картины, составляет благо, за которое мы должны благодарить небо столь же искренне, как и за всякие иные земные дары. И в ответ на кое-какие слабые возражения миссис Эмилии (почерпнутые из теологических трудов, вроде "Прачки Финчлейской общины" и других произведений той же школы, каковыми миссис Осборн снабжали во время ее жизни в Бромптоне) Доббин рассказал ей восточную басню о филине, который считал, что солнечный свет невыносим для глаз и что соловья сильно переоценивают. |
| "It is one's nature to sing and the other's to hoot," he said, laughing, "and with such a sweet voice as you have yourself, you must belong to the Bulbul faction." | - Одним свойственно петь, другим ухать, - сказал он, смеясь, - но вам с таким сладким голоском, конечно, подобает быть среди соловьев! |
| I like to dwell upon this period of her life and to think that she was cheerful and happy. You see, she has not had too much of that sort of existence as yet, and has not fallen in the way of means to educate her tastes or her intelligence. She has been domineered over hitherto by vulgar intellects. It is the lot of many a woman. And as every one of the dear sex is the rival of the rest of her kind, timidity passes for folly in their charitable judgments; and gentleness for dulness; and silence--which is but timid denial of the unwelcome assertion of ruling folks, and tacit protestantism-- above all, finds no mercy at the hands of the female Inquisition. Thus, my dear and civilized reader, if you and I were to find ourselves this evening in a society of greengrocers, let us say, it is probable that our conversation would not be brilliant; if, on the other hand, a greengrocer should find himself at your refined and polite tea-table, where everybody was saying witty things, and everybody of fashion and repute tearing her friends to pieces in the most delightful manner, it is possible that the stranger would not be very talkative and by no means interesting or interested. | Я с удовольствием останавливаюсь на этой поре ее жизни, и мне приятно думать, что Эмми была весела и довольна. Ведь до сих пор ей почти не приходилось вести такую жизнь, а окружавшая ее обстановка мало содействовала развитию в ней ума и вкуса. До последнего времени ее подавляли вульгарные умы. Таков жребий многих женщин. И так как каждая особа прекрасного пола - соперница всех других себе подобных, то в их милостивом суждении робость выдается за недомыслие, а доброта за тупость: суровее же всего инквизиторши осуждают молчание, которое есть не что иное, как безмолвный протест, робкое отрицание несносного апломба власть имущих. Точно так же, мой дорогой и образованный читатель, окажись мы с вами сегодня вечером, скажем, в обществе зеленщиков, едва ли наша беседа блистала бы остроумием. И с другой стороны, окажись зеленщик за вашим изысканным и просвещенным чайным столом, где каждый говорит умные вещи, а каждая светская и именитая дама грациозно обливает грязью своих подруг, возможно, что этот чужак также не отличался бы особой разговорчивостью и никого не заинтересовал бы, да и сам никем бы не заинтересовался. |
| And it must be remembered that this poor lady had never met a gentleman in her life until this present moment. Perhaps these are rarer personages than some of us think for. Which of us can point out many such in his circle--men whose aims are generous, whose truth is constant, and not only constant in its kind but elevated in its degree; whose want of meanness makes them simple; who can look the world honestly in the face with an equal manly sympathy for the great and the small? We all know a hundred whose coats are very well made, and a score who have excellent manners, and one or two happy beings who are what they call in the inner circles, and have shot into the very centre and bull's-eye of the fashion; but of gentlemen how many? Let us take a little scrap of paper and each make out his list. | Кроме того, надо вспомнить, что бедняжка Эмилия до сих пор не встречалась с настоящими джентльменами. Может быть, эта разновидность человеческого рода попадается реже, чем кажется на первый взгляд. Кто из нас найдет среди своих знакомых много людей, чьи цели благородны, чья честность неизменна, и не только неизменна в себе самой, но и является честностью высшего порядка; людей, которых отсутствие подлости делает простыми; людей, которые могут прямо смотреть в лицо всем, с одинаковой мужественной приязнью к великим и к малым? Все мы знаем сотни людей, у которых отлично сшиты сюртуки, десятка два, обладающих отличными манерами, и одного или двух счастливцев, которые вращаются, так сказать, в избранных кругах и сумели оказаться в самом центре фешенебельного мира, - но сколько в их числе настоящих джентльменов? Давайте возьмем клочок бумаги, и каждый пусть составит список! |
| My friend the Major I write, without any doubt, in mine. He had very long legs, a yellow face, and a slight lisp, which at first was rather ridiculous. But his thoughts were just, his brains were fairly good, his life was honest and pure, and his heart warm and humble. He certainly had very large hands and feet, which the two George Osbornes used to caricature and laugh at; and their jeers and laughter perhaps led poor little Emmy astray as to his worth. But have we not all been misled about our heroes and changed our opinions a hundred times? Emmy, in this happy time, found that hers underwent a very great change in respect of the merits of the Major. | В свой список я без всяких колебаний заношу моего друга майора. У него были очень длинные ноги и желтое лицо, и он немного пришепетывал, отчего при первом знакомстве казался чуть-чуть смешным, но судил он о жизни здраво, голова у него работала исправно, жизнь он вел честную и чистую, а сердце имел горячее и кроткое. Конечно, у него были очень большие руки и ноги, над чем много смеялись оба Джорджа Осборна, любившие изображать Доббина в карикатурном виде. Их насмешки, возможно, мешали бедной маленькой Эмилии оценить майора по достоинству. Но разве мы все не заблуждались насчет своих героев и не меняли своих мнений сотни раз? Эмми в это счастливое время убедилась, что ее мнение о Доббине изменилось очень сильно. |
| Perhaps it was the happiest time of both their lives, indeed, if they did but know it--and who does? Which of us can point out and say that was the culmination--that was the summit of human joy? But at all events, this couple were very decently contented, and enjoyed as pleasant a summer tour as any pair that left England that year. Georgy was always present at the play, but it was the Major who put Emmy's shawl on after the entertainment; and in the walks and excursions the young lad would be on ahead, and up a tower-stair or a tree, whilst the soberer couple were below, the Major smoking his cigar with great placidity and constancy, whilst Emmy sketched the site or the ruin. It was on this very tour that I, the present writer of a history of which every word is true, had the pleasure to see them first and to make their acquaintance. | Пожалуй, это было самое счастливое время в жизни обоих, но едва ли они это сознавали. Кто из нас может вспомнить какую-нибудь минуту в своей жизни и сказать, что это - кульминационная точка, вершина человеческой радости? Но, во всяком случае, эти двое были довольны и наслаждались веселой летней поездкой не меньше, чем всякая другая чета, покинувшая Англию в том году. Джорджи всегда ходил с ними в театр, но после представления на Эмми набрасывал шаль майор. А во время прогулок мальчуган убегал вперед и взбирался то на какую-нибудь башню, то на дерево, в то время как Эмми с майором спокойно оставались внизу: он невозмутимо покуривал сигару, она срисовывала пейзаж или развалины. Именно во время этого путешествия я, автор настоящей повести, в которой каждое слово - правда, имел удовольствие впервые увидеть их и познакомиться с ними. |
| It was at the little comfortable Ducal town of Pumpernickel (that very place where Sir Pitt Crawley had been so distinguished as an attache; but that was in early early days, and before the news of the Battle of Austerlitz sent all the English diplomatists in Germany to the right about) that I first saw Colonel Dobbin and his party. They had arrived with the carriage and courier at the Erbprinz Hotel, the best of the town, and the whole party dined at the table d'hote. Everybody remarked the majesty of Jos and the knowing way in which he sipped, or rather sucked, the Johannisberger, which he ordered for dinner. The little boy, too, we observed, had a famous appetite, and consumed schinken, and braten, and kartoffeln, and cranberry jam, and salad, and pudding, and roast fowls, and sweetmeats, with a gallantry that did honour to his nation. After about fifteen dishes, he concluded the repast with dessert, some of which he even carried out of doors, for some young gentlemen at table, amused with his coolness and gallant free- and-easy manner, induced him to pocket a handful of macaroons, which he discussed on his way to the theatre, whither everybody went in the cheery social little German place. The lady in black, the boy's mamma, laughed and blushed, and looked exceedingly pleased and shy as the dinner went on, and at the various feats and instances of espieglerie on the part of her son. The Colonel--for so he became very soon afterwards--I remember joked the boy with a great deal of grave fun, pointing out dishes which he hadn't tried, and entreating him not to baulk his appetite, but to have a second supply of this or that. | Полковника Доббина и его спутников я встретил впервые в уютном великогерцогском городке Пумперникеле (том самом, где сэр Питт Кроули когда-то блистал в качестве атташе, но то было в стародавние дни, еще до того, как известие о битве при Аустерлице обратило в бегство всех английских дипломатов, бывших в Германии). Они прибыли в карете с переводчиком-проводником, остановились в отеле "Erbprinz" {"Наследный принц" (нем.).}, лучшем в городе, и обедали за табльдотом. Все обратили внимание на величественную осанку Джоза и на то, как он с видом знатока потягивал, или вернее, посасывал иоганисбергер, заказанный к обеду. У маленького мальчика был тоже, как мы заметили, отменный аппетит, и с отвагой, делавшей честь его нации, он уплетал Schinken, Braten, Kartoffeln {Ветчину, жаркое, картофель (нем.).}, клюквенное варенье, салат, пудинги, жареных цыплят и печенку. После пятнадцатого, кажется, блюда, он закончил обед десертом, часть которого даже унес с собой. Дело в том, что какие-то юнцы за столом потешались над хладнокровием мальчугана и его смелыми и независимыми манерами и посоветовали ему сунуть себе в карман горсть миндального печенья, каковое он и грыз по дороге в театр, куда ходили все обитатели этого веселого немецкого городка. Дама в черном, мать мальчика, смеялась, краснела и, по-видимому, была чрезвычайно довольна, хотя и взирала на выходки своего сына с некоторым смущением. Я помню, что полковник - он весьма скоро потом был произведен в этот чин - подшучивал над мальчиком и с самым серьезным видом дразнил его, указывая на те блюда, которых тот еще не пробовал, и умоляя не сдерживать своего аппетита, а брать по второй порции. |
| It was what they call a gast-rolle night at the Royal Grand Ducal Pumpernickelisch Hof--or Court theatre--and Madame Schroeder Devrient, then in the bloom of her beauty and genius, performed the part of the heroine in the wonderful opera of Fidelio. From our places in the stalls we could see our four friends of the table d'hote in the loge which Schwendler of the Erbprinz kept for his best guests, and I could not help remarking the effect which the magnificent actress and music produced upon Mrs. Osborne, for so we heard the stout gentleman in the mustachios call her. During the astonishing Chorus of the Prisoners, over which the delightful voice of the actress rose and soared in the most ravishing harmony, the English lady's face wore such an expression of wonder and delight that it struck even little Fipps, the blase attache, who drawled out, as he fixed his glass upon her, | В тот вечер в великогерцогском пумперникельском придворном театре шел так называемый гастрольный спектакль, и мадам Шредер-Девриен, тогда еще в расцвете красоты и таланта, исполняла роль героини в изумительной опере "Фиделио". Из кресел партера мы видели четырех своих друзей по табльдоту в ложе, которую владелец отеля "Erbprinz", Швендлер, абонировал для самых почетных своих постояльцев. И я не мог не заметить, какое впечатление производили чудесная актриса и музыка на миссис Осборн - так называл ее, как мы слышали, полный джентльмен с усами. Во время замечательного хора пленников, над которым прелестный голос певицы взлетал и парил в восхитительной гармонии, на лице у английской леди появилось выражение такого изумления и восторга, что даже этот циник-атташе, маленький Фипс, который разглядывал ее в бинокль, удивленно просюсюкал: |
| "Gayd, it really does one good to see a woman caypable of that stayt of excaytement." | - Божже мой, право приэттно видеть женщину, спэссобную нэ таккие чюсства! |
| And in the Prison Scene, where Fidelio, rushing to her husband, cries, "Nichts, nichts, mein Florestan," she fairly lost herself and covered her face with her handkerchief. Every woman in the house was snivelling at the time, but I suppose it was because it was predestined that I was to write this particular lady's memoirs that I remarked her. | А в сцене в тюрьме, где Фиделио, бросаясь к своему супругу, восклицает: "Nichts, nichts, mein Florestan" {Ничего, ничего, мой Флорестан (нем.).}, Эмилия, позабыв обо всем на свете, даже закрывала лицо носовым платочком. В эту минуту все женщины в театре всхлипывали, но, - вероятно, потому, что мне было суждено написать биографию именно этой леди, - я обратил внимание только на нее. |
| The next day they gave another piece of Beethoven, Die Schlacht bei Vittoria. Malbrook is introduced at the beginning of the performance, as indicative of the brisk advance of the French army. Then come drums, trumpets, thunders of artillery, and groans of the dying, and at last, in a grand triumphal swell, "God Save the King" is performed. | На следующий день шла другая вещь Бетховена - "Die Schlacht bei Vittoria" {"Битва при Виттории" (нем.).}. В начале пьесы вводится песенка про Мальбрука - намек на стремительное продвижение французской армии. Затем - барабаны, трубы, гром артиллерии, стоны умирающих, и, наконец, торжественно и мощно звучит "God save the King" {"Боже, храни короля" (англ.).}. |
| There may have been a score of Englishmen in the house, but at the burst of that beloved and well-known music, every one of them, we young fellows in the stalls, Sir John and Lady Bullminster (who had taken a house at Pumpernickel for the education of their nine children), the fat gentleman with the mustachios, the long Major in white duck trousers, and the lady with the little boy upon whom he was so sweet, even Kirsch, the courier in the gallery, stood bolt upright in their places and proclaimed themselves to be members of the dear old British nation. As for Tapeworm, the Charge d'Affaires, he rose up in his box and bowed and simpered, as if he would represent the whole empire. Tapeworm was nephew and heir of old Marshal Tiptoff, who has been introduced in this story as General Tiptoff, just before Waterloo, who was Colonel of the --th regiment in which Major Dobbin served, and who died in this year full of honours, and of an aspic of plovers' eggs; when the regiment was graciously given by his Majesty to Colonel Sir Michael O'Dowd, K.C.B. who had commanded it in many glorious fields. | В зале было десятка два англичан, не больше, но при звуках этой любимой и знакомой мелодии все они - мы, молодежь в креслах партера, сэр Джон и леди Булминстер (нанявшие в Пумперникеле дом для воспитания своих девятерых детей), толстый джентльмен с усами, долговязый майор в белых парусиновых брюках и леди с маленьким мальчиком, которых майор так ласково опекал, даже проводник Кирш, сидевший на галерее, - все поднялись со своих мест и встали навытяжку, утверждая свою принадлежность к милой старой британской нации. А Солитер, charge d'affaires {Поверенный в делах (франц.).}, встал во весь рост и раскланивался и улыбался так, словно представлял всю империю. Солитер был племянником и наследником старого маршала Типтофа, появлявшегося в этой книге незадолго перед битвой при Ватерлоо под именем генерала Типтофа, командира *** полка, в котором служил майор Доббин, - осыпанный почестями, он умер в том же году, поев заливного с Куликовыми яйцами. После смерти генерала его величество всемилостивейше препоручил полк полковнику сэру Майклу О'Дауду, кавалеру ордена Бани, который уже командовал этим полком во многих славных сражениях. |
| Tapeworm must have met with Colonel Dobbin at the house of the Colonel's Colonel, the Marshal, for he recognized him on this night at the theatre, and with the utmost condescension, his Majesty's minister came over from his own box and publicly shook hands with his new-found friend. | Солитер, должно быть, встречался с полковником Доббином в доме маршала, полкового командира полковника, потому что узнал его в тот вечер в театре. И вот представитель его величества проявил необычайную благосклонность: он вышел из ложи и публично обменялся рукопожатием со своим новообретенным знакомым. |
| "Look at that infernal sly-boots of a Tapeworm," Fipps whispered, examining his chief from the stalls. "Wherever there's a pretty woman he always twists himself in." And I wonder what were diplomatists made for but for that? | - Взгляните-ка на этого чертова хитреца Солитера, - шепнул Фипс, наблюдавший за своим начальником из кресел. - Чуть где-нибудь появится хорошенькая женщина, он тотчас туда втирается. Но скажите, для чего же иного и созданы дипломаты? |
| "Have I the honour of addressing myself to Mrs. Dobbin?" asked the Secretary with a most insinuating grin. | - Не имею ли я чести обращаться к миссис Доббин? - спросил посол с обворожительной улыбкой. |
| Georgy burst out laughing and said, | Джорджи громко расхохотался и воскликнул: |
| "By Jove, that was a good 'un." | - Вот это здорово, честное слово! |
| Emmy and the Major blushed: we saw them from the stalls. | Эмми и майор густо покраснели (мы видели их из первых рядов партера). |
| "This lady is Mrs. George Osborne," said the Major, "and this is her brother, Mr. Sedley, a distinguished officer of the Bengal Civil Service: permit me to introduce him to your lordship." | - Эта леди - миссис Джордж Осборн, - сказал майор, - а это ее брат, мистер Седли, выдающийся чиновник бенгальской гражданской службы. Позвольте мне представить его вашей милости. |
| My lord nearly sent Jos off his legs with the most fascinating smile. | Милорд совершенно сразил Джоза, удостоив его любезнейшей улыбки. |
| "Are you going to stop in Pumpernickel?" he said. "It is a dull place, but we want some nice people, and we would try and make it SO agreeable to you. Mr.--Ahum--Mrs.--Oho. I shall do myself the honour of calling upon you to-morrow at your inn." | - Вы намерены пожить в Пумперникеле? - спросил он. - Скучное место! Но нам нужны светские люди, и мы постараемся, чтобы вы провели здесь время как можно приятнее. Мистер... кха-кха... миссис... гм-гм! Буду иметь честь навестить вас завтра в вашей гостинице. |
| And he went away with a Parthian grin and glance which he thought must finish Mrs. Osborne completely. | И он удалился с парфянской улыбкой и взглядом, которые, по его убеждению, должны были убить миссис Осборн наповал. |
| The performance over, the young fellows lounged about the lobbies, and we saw the society take its departure. The Duchess Dowager went off in her jingling old coach, attended by two faithful and withered old maids of honour, and a little snuffy spindle-shanked gentleman in waiting, in a brown jasey and a green coat covered with orders-- of which the star and the grand yellow cordon of the order of St. Michael of Pumpernickel were most conspicuous. The drums rolled, the guards saluted, and the old carriage drove away. | По окончании представления мы столпились в вестибюле и видели, как общество разъезжалось. Вдовствующая герцогиня уехала в своей дребезжащей старой колымаге, в сопровождении двух верных сморщенных старушек фрейлин и маленького, засыпанного нюхательным табаком камергера на журавлиных ножках, в коричневом паричке и зеленом мундире, покрытом орденами, среди которых ярче всего сияла звезда и широкая желтая лента ордена св. Михаила Пумперникельского. Пророкотали барабаны, гвардия отдала честь, и старый рыдван укатил. |
| Then came his Transparency the Duke and Transparent family, with his great officers of state and household. He bowed serenely to everybody. And amid the saluting of the guards and the flaring of the torches of the running footmen, clad in scarlet, the Transparent carriages drove away to the old Ducal schloss, with its towers and pinacles standing on the schlossberg. Everybody in Pumpernickel knew everybody. No sooner was a foreigner seen there than the Minister of Foreign Affairs, or some other great or small officer of state, went round to the Erbprinz and found out the name of the new arrival. | Затем появились его лучезарность герцог и все лучезарное семейство в окружении главных должностных лиц государства. Герцог благосклонно кланялся всем. Гвардия снова отдала честь, ярко вспыхнули факелы в руках скороходов, одетых во все красное, и лучезарные кареты покатили к старому герцогскому дворцу, венчавшему своими башнями и шпилями гору Шлоссберг. В Пумперникеле все знали друг друга. Не успевал там появиться иностранец, как уже министр иностранных дел или какое-нибудь другое крупное или мелкое должностное лицо ехали в отель "Erbprinz" и осведомлялись об имени вновь прибывших. |
| We watched them, too, out of the theatre. Tapeworm had just walked off, enveloped in his cloak, with which his gigantic chasseur was always in attendance, and looking as much as possible like Don Juan. The Prime Minister's lady had just squeezed herself into her sedan, and her daughter, the charming Ida, had put on her calash and clogs; when the English party came out, the boy yawning drearily, the Major taking great pains in keeping the shawl over Mrs. Osborne's head, and Mr. Sedley looking grand, with a crush opera-hat on one side of his head and his hand in the stomach of a voluminous white waistcoat. We took off our hats to our acquaintances of the table d'hote, and the lady, in return, presented us with a little smile and a curtsey, for which everybody might be thankful. | Итак, мы наблюдали за разъездом из театра. Солитер отправился домой пешком, закутавшись в плащ, с которым всегда стоял наготове его огромный лакей, и как нельзя более похожий на Дон-Жуана. Супруга премьер-министра только что втиснулась в свой портшез, а ее дочь, очаровательная Ида, только что надела капор и деревянные калошки, когда к подъезду направилась знакомая нам компания англичан. Мальчик зевал, майор старался приладить шаль на голове миссис Осборн, а мистер Седли шел, заломив набекрень парадный шапокляк и заложив руки за борт объемистого белого жилета. Мы сняли шляпы и раскланялись со своими знакомыми по табльдоту, и леди в ответ наградила нас милой улыбкой и реверансом, которые у кого угодно вызвали бы чувство благодарности. |
| The carriage from the inn, under the superintendence of the bustling Mr. Kirsch, was in waiting to convey the party; but the fat man said he would walk and smoke his cigar on his way homewards, so the other three, with nods and smiles to us, went without Mr. Sedley, Kirsch, with the cigar case, following in his master's wake. | Гостиничная карета под надзором хлопотливого мистера Кирша ждала у театра, чтобы отвезти всю компанию домой. Но толстяк заявил, что пойдет пешком и по дороге выкурит сигару. Остальные трое, посылая нам поклоны и улыбки, уехали без мистера Седли. Кирш, с сигарным ящиком под мышкой, последовал за своим хозяином. |
| We all walked together and talked to the stout gentleman about the agremens of the place. It was very agreeable for the English. There were shooting-parties and battues; there was a plenty of balls and entertainments at the hospitable Court; the society was generally good; the theatre excellent; and the living cheap. | Мы все пошли вместе и завели с тучным джентльменом беседу об agrements {Развлечениях (франц.).} городка. Для англичан здесь много интересного и приятного: устраиваются охотничьи выезды и облавы; гостеприимный двор постоянно дает балы и вечера; общество, в общем, хорошее; театр отличный, а жизнь дешева. |
| "And our Minister seems a most delightful and affable person," our new friend said. "With such a representative, and--and a good medical man, I can fancy the place to be most eligible. Good-night, gentlemen." | - А наш посланник, видимо, чрезвычайно любезный и обходительный человек, - сказал наш новый знакомый. - При таком представителе и... и хорошем враче, пожалуй, это местечко нам подойдет. Спокойной ночи, джентльмены! |
| And Jos creaked up the stairs to bedward, followed by Kirsch with a flambeau. We rather hoped that nice-looking woman would be induced to stay some time in the town. | И под Джозом затрещали ступеньки лестницы, ведшей к его опочивальне, куда он и проследовал в сопровождении Кирша со светильником. А мы уже мечтали о том, что его хорошенькая сестра соблазнится подольше пробыть в этом городе. |
| English | Русский |
| Such polite behaviour as that of Lord Tapeworm did not fail to have the most favourable effect upon Mr. Sedley's mind, and the very next morning, at breakfast, he pronounced his opinion that Pumpernickel was the pleasantest little place of any which he had visited on their tour. Jos's motives and artifices were not very difficult of comprehension, and Dobbin laughed in his sleeve, like a hypocrite as he was, when he found, by the knowing air of the civilian and the offhand manner in which the latter talked about Tapeworm Castle and the other members of the family, that Jos had been up already in the morning, consulting his travelling Peerage. Yes, he had seen the Right Honourable the Earl of Bagwig, his lordship's father; he was sure he had, he had met him at--at the Levee--didn't Dob remember? and when the Diplomatist called on the party, faithful to his promise, Jos received him with such a salute and honours as were seldom accorded to the little Envoy. He winked at Kirsch on his Excellency's arrival, and that emissary, instructed before-hand, went out and superintended an entertainment of cold meats, jellies, and other delicacies, brought in upon trays, and of which Mr. Jos absolutely insisted that his noble guest should partake. | Столь отменная любезность со стороны лорда Солитера произвела, разумеется, самое благоприятное впечатление на мистера Седли, и на следующее же утро за завтраком Джоз высказал мнение, что Пумперникель лучшее из всех местечек, которые они посетили за время своего путешествия. Уразуметь мотивы и уловки Джоза было нетрудно, и лицемер Доббин тихонько посмеивался, догадавшись по глубокомысленному виду бывшего коллектора и по уверенности, с какой тот разглагольствовал о замке Солитеров и о других членах этой фамилии, что Джоз еще рано утром успел заглянуть в "Книгу пэров", которую повсюду возил с собой. Да, он встречался с высокопочтенным графом Бэгуигом, отцом его милости. Наверное, встречался - он видал его... на высочайшем выходе... Разве Доб не помнит этого? И когда посланник, верный своему обещанию, явился к ним с визитом, Джоз принял его с такими почестями и поклонами, какие редко выпадали на долю этого заштатного дипломата. По прибытии его превосходительства Джоз мигнул Киршу, и тот, заранее получив инструкции, вышел распорядиться, чтобы подали угощение в виде холодных закусок, заливных и прочих деликатесов, которые и внесли в комнату на подносах и которые Джоз стал настоятельно предлагать вниманию своего благородного гостя. |
| Tapeworm, so long as he could have an opportunity of admiring the bright eyes of Mrs. Osborne (whose freshness of complexion bore daylight remarkably well) was not ill pleased to accept any invitation to stay in Mr. Sedley's lodgings; he put one or two dexterous questions to him about India and the dancing-girls there; asked Amelia about that beautiful boy who had been with her; and complimented the astonished little woman upon the prodigious sensation which she had made in the house; and tried to fascinate Dobbin by talking of the late war and the exploits of the Pumpernickel contingent under the command of the Hereditary Prince, now Duke of Pumpernickel. | Солитер готов был задержаться у них на любых условиях, лишь бы иметь возможность вдоволь полюбоваться на ясные глазки миссис Осборн (ее свежее личико удивительно хорошо переносило дневной свет). Он задал Джозу два-три ловких вопроса об Индии и тамошних танцовщицах, спросил у Эмилии, кто этот красивый мальчик, который был с нею, поздравил изумленную маленькую женщину с той сенсацией, которую произвело ее появление в театре, и пытался обворожить Доббина, заговорив о последней войне и о подвигах пумперникельского отряда под командой наследного принца, ныне герцога Пумперникельского. |
| Lord Tapeworm inherited no little portion of the family gallantry, and it was his happy belief that almost every woman upon whom he himself cast friendly eyes was in love with him. He left Emmy under the persuasion that she was slain by his wit and attractions and went home to his lodgings to write a pretty little note to her. She was not fascinated, only puzzled, by his grinning, his simpering, his scented cambric handkerchief, and his high-heeled lacquered boots. She did not understand one-half the compliments which he paid; she had never, in her small experience of mankind, met a professional ladies' man as yet, and looked upon my lord as something curious rather than pleasant; and if she did not admire, certainly wondered at him. Jos, on the contrary, was delighted. | Лорд Солитер унаследовал немалую толику фамильной галантности и искренне верил, что каждая женщина, на которую ему угодно было бросить любезный взгляд, уже влюблена в него. Он расстался с Эмми вполне убежденный, что сразил ее своим остроумием и прочими чарами, и отправился к себе домой, чтобы написать ей любовную записочку. Но Эмми не была очарована, ее лишь озадачили его улыбочки, хихиканье, его надушенный батистовый носовой платочек и лакированные сапоги на высоких каблуках. Она не поняла и половины его комплиментов. При своем малом знании людей она никогда еще не встречала профессионального дамского угодника и потому смотрела на милорда как на нечто скорее курьезное, чем приятное, и если не восхищалась им, то уж, наверное, изумлялась, на него глядя. Зато Джоз был в полном восторге. |
| "How very affable his Lordship is," he said; "How very kind of his Lordship to say he would send his medical man! Kirsch, you will carry our cards to the Count de Schlusselback directly; the Major and I will have the greatest pleasure in paying our respects at Court as soon as possible. Put out my uniform, Kirsch--both our uniforms. It is a mark of politeness which every English gentleman ought to show to the countries which he visits to pay his respects to the sovereigns of those countries as to the representatives of his own." | - Как приветлив милорд! - говорил он. - Как было любезно со стороны милорда обещать прислать мне своего врача! Кирш, сейчас же отвезите наши карточки графу де Шлюссельбаку. Мы с майором будем иметь величайшее удовольствие как можно скорее засвидетельствовать наше почтение при дворе. Достаньте мой мундир, Кирш!.. Обоим нам мундиры! Свидетельствовать свое почтение иностранным государям, как и представителям своей родины за границей, - это знак вежливости, которую обязан проявлять в посещаемых им странах всякий английский джентльмен! |
| When Tapeworm's doctor came, Doctor von Glauber, Body Physician to H.S.H. the Duke, he speedily convinced Jos that the Pumpernickel mineral springs and the Doctor's particular treatment would infallibly restore the Bengalee to youth and slimness. | Когда явился врач, присланный Солитером, - доктор фон Глаубер, лейб-медик его высочества герцога, - он быстро убедил Джоза в том, что минеральные источники Пумперникеля и специальное лечение, применяемое доктором, непременно возвратят бенгальцу молодость и стройность фигуры. |
| "Dere came here last year," he said, "Sheneral Bulkeley, an English Sheneral, tvice so pic as you, sir. I sent him back qvite tin after tree months, and he danced vid Baroness Glauber at the end of two." | - Ф прошлый год, - рассказывал он, - к нам приехаль генераль Бюлькли, английский генераль, два раз так тольсты, как ви, сэр. Я послаль его домой софсем тонкий через три месяц, а через два он уже танцеваль з баронесс Глаубер! |
| Jos's mind was made up; the springs, the Doctor, the Court, and the Charge d'Affaires convinced him, and he proposed to spend the autumn in these delightful quarters. And punctual to his word, on the next day the Charge d'Affaires presented Jos and the Major to Victor Aurelius XVII, being conducted to their audience with that sovereign by the Count de Schlusselback, Marshal of the Court. | Решение было принято: источники, доктор, двор и charge d'affaies убедили Джоза, и он предложил провести осень в этой восхитительной местности. Верный своему слову, charge d'affaires на следующий же день представил Джоза и майора Виктору Аврелию XVII; на аудиенцию к этому монарху их провожал граф де Шлгоссельбак, министр двора. |
| They were straightway invited to dinner at Court, and their intention of staying in the town being announced, the politest ladies of the whole town instantly called upon Mrs. Osborne; and as not one of these, however poor they might be, was under the rank of a Baroness, Jos's delight was beyond expression. He wrote off to Chutney at the Club to say that the Service was highly appreciated in Germany, that he was going to show his friend, the Count de Schlusselback, how to stick a pig in the Indian fashion, and that his august friends, the Duke and Duchess, were everything that was kind and civil. | Они тут же получили приглашение на придворный обед, а когда стало известно их намерение прожить в городе подольше, то самые светские дамы столицы немедленно явились с визитом к миссис Осборн. И так как ни у одной из них, как бы она ни была бедна, не было титула ниже баронессы, то восторг Джоза не поддается описанию. Он послал письмо Чатни, члену своего клуба, и сообщил ему, что чины бенгальской службы пользуются в Германии большим почетом, что он, Джоз, собирается показать своему другу, графу де Шлюссельбаку, как охотятся на кабанов в Индии, и что его августейшие друзья, герцог и герцогиня, - олицетворенная доброта и учтивость. |
| Emmy, too, was presented to the august family, and as mourning is not admitted in Court on certain days, she appeared in a pink crape dress with a diamond ornament in the corsage, presented to her by her brother, and she looked so pretty in this costume that the Duke and Court (putting out of the question the Major, who had scarcely ever seen her before in an evening dress, and vowed that she did not look five-and-twenty) all admired her excessively. | Эмми тоже была представлена августейшей фамилии, и так как в известные дни ношение траура при дворе не разрешается, то она появилась в розовом креповом платье с брильянтовым аграфом на корсаже, подаренным ей братом, и была так хороша в этом наряде, что герцог и двор (мы уже не говорим о майоре - он едва ли когда раньше видел Эмилию в вечернем туалете и клялся, что она выглядит не старше двадцати пяти лет) восхищались ею сверх всякой меры. |
| In this dress she walked a Polonaise with Major Dobbin at a Court ball, in which easy dance Mr. Jos had the honour of leading out the Countess of Schlusselback, an old lady with a hump back, but with sixteen good quarters of nobility and related to half the royal houses of Germany. | В этом платье она на придворном балу прошлась в полонезе с майором Доббином, и в том же несложном танце мистер Джоз имел честь выступать с графиней фон Шлюссельбак, старой дамой, немного горбатой, но зато имевшей в семейном гербе не менее шестнадцати эмблем и девизов и связанной родством с половиной царствующих домов Германии. |
| Pumpernickel stands in the midst of a happy valley through which sparkles--to mingle with the Rhine somewhere, but I have not the map at hand to say exactly at what point--the fertilizing stream of the Pump. In some places the river is big enough to support a ferry- boat, in others to turn a mill; in Pumpernickel itself, the last Transparency but three, the great and renowned Victor Aurelius XIV built a magnificent bridge, on which his own statue rises, surrounded by water-nymphs and emblems of victory, peace, and plenty; he has his foot on the neck of a prostrate Turk--history says he engaged and ran a Janissary through the body at the relief of Vienna by Sobieski--but, quite undisturbed by the agonies of that prostrate Mahometan, who writhes at his feet in the most ghastly manner, the Prince smiles blandly and points with his truncheon in the direction of the Aurelius Platz, where he began to erect a new palace that would have been the wonder of his age had the great- souled Prince but had funds to complete it. But the completion of Monplaisir (Monblaisir the honest German folks call it) was stopped for lack of ready money, and it and its park and garden are now in rather a faded condition, and not more than ten times big enough to accommodate the Court of the reigning Sovereign. | Пумперникель расположен в веселой долине, по которой текут, сверкая на солнце, плодоносные воды Пумпа, чтобы слиться где-то с Рейном, - у меня под рукой нет карты, и я не могу точно сказать, где именно. В некоторых местах река настолько глубока, что по ней ходит паром; в других она только-только вертит колеса мельниц. В самом Пумперникеле пред-пред-предпоследняя его лучезарность, великий и прославленный Виктор Аврелий XIV, выстроил грандиозный мост, на котором воздвигнута его собственная статуя, окруженная наядами и эмблемами победы, мира и изобилия. Ногой своей он попирает выю поверженного турка, - история повествует, что при освобождении Вены Собесским он вступил в бой с янычаром и пронзил его насквозь. Нимало не смущаясь страданиями этого поверженного магометанина, в муках извивающегося у его ног, герцог кротко улыбается и указывает жезлом по направлению к Aurelius Platz {Площадь Аврелия (нем.).}, где он начал воздвигать новый дворец, который стал бы чудом своего века, если бы только у славного герцога хватило средств для окончания постройки. Но завершение Монплезира (честные немцы называют его Монблезиром) было отложено из-за отсутствия свободных денег, и ныне дворец и его парк и сад находятся в довольно запущенном состоянии и по своим размерам только в десять раз превышают потребности двора царствующего монарха. |
| The gardens were arranged to emulate those of Versailles, and amidst the terraces and groves there are some huge allegorical waterworks still, which spout and froth stupendously upon fete-days, and frighten one with their enormous aquatic insurrections. There is the Trophonius' cave in which, by some artifice, the leaden Tritons are made not only to spout water, but to play the most dreadful groans out of their lead conchs--there is the nymphbath and the Niagara cataract, which the people of the neighbourhood admire beyond expression, when they come to the yearly fair at the opening of the Chamber, or to the fetes with which the happy little nation still celebrates the birthdays and marriage-days of its princely governors. | Разбитые здесь сады должны были соперничать с версальскими, и среди террас и рощ до сих пор красуется несколько огромных аллегорических фонтанов, которые в дни празднеств извергают чудовищные пенистые струи, пугая зрителей таким разгулом водной стихии. Есть там и грот Трофония, где свинцовые тритоны при помощи какого-то хитрого устройства могут не только извергать воду, но и извлекать ужаснейшие стоны из своих свинцовых раковин; есть и купальня нимф и Ниагарский водопад, которым окрестные жители не устают восхищаться, когда собираются на ежегодную ярмарку при открытии ландтага или на празднества, которыми этот счастливый народец до сих пор отмечает дни рождения или бракосочетания своих владетельных правителей. |
| Then from all the towns of the Duchy, which stretches for nearly ten mile--from Bolkum, which lies on its western frontier bidding defiance to Prussia, from Grogwitz, where the Prince has a hunting- lodge, and where his dominions are separated by the Pump River from those of the neighbouring Prince of Potzenthal; from all the little villages, which besides these three great cities, dot over the happy principality--from the farms and the mills along the Pump come troops of people in red petticoats and velvet head-dresses, or with three-cornered hats and pipes in their mouths, who flock to the Residenz and share in the pleasures of the fair and the festivities there. Then the theatre is open for nothing, then the waters of Monblaisir begin to play (it is lucky that there is company to behold them, for one would be afraid to see them alone)--then there come mountebanks and riding troops (the way in which his Transparency was fascinated by one of the horse-riders is well known, and it is believed that La Petite Vivandiere, as she was called, was a spy in the French interest), and the delighted people are permitted to march through room after room of the Grand Ducal palace and admire the slippery floor, the rich hangings, and the spittoons at the doors of all the innumerable chambers. There is one Pavilion at Monblaisir which Aurelius Victor XV had arranged--a great Prince but too fond of pleasure--and which I am told is a perfect wonder of licentious elegance. It is painted with the story of Bacchus and Ariadne, and the table works in and out of the room by means of a windlass, so that the company was served without any intervention of domestics. But the place was shut up by Barbara, Aurelius XV's widow, a severe and devout Princess of the House of Bolkum and Regent of the Duchy during her son's glorious minority, and after the death of her husband, cut off in the pride of his pleasures. | Тогда из всех городов герцогства, простирающегося почти на десять миль, - из Болкума, лежащего у его западной границы и угрожающего Пруссии; из Грогвица, где у князя есть охотничий домик и где его владения отделяются рекою Пумп от владений соседнего князя Поцентальского; из всех деревенек, рассеянных по этому счастливому княжеству, с ферм и мельниц вдоль Пумпа поселянки в красных юбках и бархатных головных уборах и поселяне в треугольных шляпах и с трубками в зубах стекаются в столицу и принимают участие в ярмарочных развлечениях и празднествах. Тогда театры устраивают даровые представления; тогда играют фонтаны Монблезира (к счастью, ими любуется целое общество, а то смотреть на них в одиночестве страшно); тогда приезжают акробаты и бродячие цирки (всем известно, как его лучезарность увлекся одной из цирковых наездниц, причем распространено мнение, что la petite vivandiere {Маленькая маркитантка (франц.).}, как ее называли, была шпионкой и собирала сведения в пользу Франции), и восхищенному народу разрешают проходить по всему великогерцогскому дворцу, из комнаты в комнату, и любоваться скользким паркетом, богатыми драпировками и плевательницами у дверей бесчисленных покоев. В Монблезире есть один павильон, построенный Аврелием Виктором XV - великим государем, но чересчур падким на удовольствия; мне говорили, что этот павильон - чудо фривольной элегантности. Он расписан эпизодами из истории Вакха и Ариадны, а стол в нем вкатывается и выкатывается при помощи ворота, что избавляло обедающих от вмешательства прислуги. Но помещение это было закрыто Барбарой, вдовой Аврелия XV, суровой и набожной принцессой из дома Болкумов и регентом герцогства во время славного малолетства ее сына и после смерти супруга, взятого могилой в расцвете слишком веселой жизни. |
| The theatre of Pumpernickel is known and famous in that quarter of Germany. It languished a little when the present Duke in his youth insisted upon having his own operas played there, and it is said one day, in a fury, from his place in the orchestra, when he attended a rehearsal, broke a bassoon on the head of the Chapel Master, who was conducting, and led too slow; and during which time the Duchess Sophia wrote domestic comedies, which must have been very dreary to witness. But the Prince executes his music in private now, and the Duchess only gives away her plays to the foreigners of distinction who visit her kind little Court. | Пумперникельский театр известен и знаменит в этой части Германии. Он пережил полосу упадка, когда нынешний герцог во дни своей юности настоял на исполнении в театре своих собственных опер. Рассказывают, что однажды, сидя в оркестре и слушая репетицию, герцог пришел в бешенство и разбил фагот о голову капельмейстера, который вел оперу в слишком медленном темпе. В эту же пору герцогиня София писала комедии, которые, должно быть, невыносимо было смотреть. Но теперь герцог исполняет свою музыку в интимном кружке, а герцогиня показывает свои пьесы только знатным иностранцам, посещающим ее гостеприимный двор. |
| It is conducted with no small comfort and splendour. When there are balls, though there may be four hundred people at supper, there is a servant in scarlet and lace to attend upon every four, and every one is served on silver. There are festivals and entertainments going continually on, and the Duke has his chamberlains and equerries, and the Duchess her mistress of the wardrobe and ladies of honour, just like any other and more potent potentates. | Двор содержится с немалым комфортом и пышностью. Когда устраивают балы, то, будь даже за ужином четыреста приглашенных, все же на каждых четырех гостей полагается один лакей в алой ливрее и кружевах и всем подают на серебре. Празднества и развлечения следуют одно за другим без перерыва. У герцога есть свои камергеры и шталмейстеры, а у герцогини - свои статс-дамы и фрейлины, точь-в-точь как у других владетельных князей, более могущественных. |
| The Constitution is or was a moderate despotism, tempered by a Chamber that might or might not be elected. I never certainly could hear of its sitting in my time at Pumpernickel. The Prime Minister had lodgings in a second floor, and the Foreign Secretary occupied the comfortable lodgings over Zwieback's Conditorey. The army consisted of a magnificent band that also did duty on the stage, where it was quite pleasant to see the worthy fellows marching in Turkish dresses with rouge on and wooden scimitars, or as Roman warriors with ophicleides and trombones--to see them again, I say, at night, after one had listened to them all the morning in the Aurelius Platz, where they performed opposite the cafe where we breakfasted. Besides the band, there was a rich and numerous staff of officers, and, I believe, a few men. Besides the regular sentries, three or four men, habited as hussars, used to do duty at the Palace, but I never saw them on horseback, and au fait, what was the use of cavalry in a time of profound peace?--and whither the deuce should the hussars ride? | Конституция предусматривает, или предусматривала, умеренный деспотизм, ограниченный ландтагом, который мог быть, а мог и не быть избран. Сам я в бытность свою в Пумперникеле ни разу не слышал, чтобы он собирался на заседания. Премьер-министр жил в третьем этаже, а министр иностранных дел занимал удобную квартиру над кондитерской Цвибака. Армия состояла из великолепного оркестра, который также выполнял свои обязанности и на сцене, где было чрезвычайно приятно видеть этих достойных молодцов, марширующих в турецких костюмах, нарумяненных, с деревянными ятаганами в руках, или в виде римских воинов с офиклеидами и тромбонами, - приятно, говорю я, было увидеть их опять вечером, после того как вы все утро слышали их на Aurelius Platz, где они играли напротив кафе, в котором вы завтракали. Кроме оркестра, был еще пышный и многочисленный штаб офицеров и, кажется, несколько солдат. Три или четыре солдата в гусарской форме, вдобавок к постоянным часовым, несли дежурство во дворце, но я никогда не видал их верхом на лошади. Да и что было делать кавалерии во времена безмятежного мира? И куда, скажите на милость, могли бы гусары ездить? |
| Everybody--everybody that was noble of course, for as for the bourgeois we could not quite be expected to take notice of THEM-- visited his neighbour. H. E. Madame de Burst received once a week, H. E. Madame de Schnurrbart had her night--the theatre was open twice a week, the Court graciously received once, so that a man's life might in fact be a perfect round of pleasure in the unpretending Pumpernickel way. | Все члены общества, - конечно, мы говорим о благородном обществе, ибо что касается бюргеров, то никто от нас не ожидает, чтобы мы обращали на них внимание, - ездили друг к другу в гости. Ее превосходительство мадам де Бурст принимала у себя раз в неделю, ее превосходительство мадам де Шнурбарт тоже имела свой приемный день, театр был открыт дважды в неделю, раз в неделю происходили всемилостивейшие приемы при дворе; таким образом, жизнь превращалась в нескончаемую цепь удовольствий в непритязательном пумперникельском Духе. |
| That there were feuds in the place, no one can deny. Politics ran very high at Pumpernickel, and parties were very bitter. There was the Strumpff faction and the Lederlung party, the one supported by our envoy and the other by the French Charge d'Affaires, M. de Macabau. Indeed it sufficed for our Minister to stand up for Madame Strumpff, who was clearly the greater singer of the two, and had three more notes in her voice than Madame Lederlung her rival--it sufficed, I say, for our Minister to advance any opinion to have it instantly contradicted by the French diplomatist. | Что в городе бывали распри - этого никто не может отрицать. Политикой в Пумперникеле занимались с большой страстностью, и партии жестоко враждовали между собой. Существовала фракция Штрумф и партия Ледерлунг; одну поддерживал наш посланник, другую - французский charge d'affaires мосье де Макабо. И стоило только нашему посланнику высказаться за мадам Штрумф, которая, несомненно, пела лучше, чем ее соперница мадам Ледерлунг, и считала в своем диапазоне на три ноты больше, - стоило только, говорю я, нашему посланнику высказать хоть какое-нибудь мнение, чтобы французский дипломат сейчас же занял противоположную позицию. |
| Everybody in the town was ranged in one or other of these factions. The Lederlung was a prettyish little creature certainly, and her voice (what there was of it) was very sweet, and there is no doubt that the Strumpff was not in her first youth and beauty, and certainly too stout; when she came on in the last scene of the Sonnambula, for instance, in her night-chemise with a lamp in her hand, and had to go out of the window, and pass over the plank of the mill, it was all she could do to squeeze out of the window, and the plank used to bend and creak again under her weight--but how she poured out the finale of the opera! and with what a burst of feeling she rushed into Elvino's arms--almost fit to smother him! Whereas the little Lederlung--but a truce to this gossip--the fact is that these two women were the two flags of the French and the English party at Pumpernickel, and the society was divided in its allegiance to those two great nations. | Все жители города примыкали к той или к другой из этих двух партий. Ледерлунг, что и говорить, была миловидным созданием и голос имела если и по большой, то очень приятный, а Штрумф, вне всякого сомнения, была уже не первой молодости и не в расцвете красоты и к тому же чересчур полна: например, когда она выходила в последней сцене в "Сомнамбуле" в ночной рубашке, с лампой в руке и ей нужно было вылезать из окна и пробираться по доске через ручей у мельницы, она с трудом протискивалась в окно, а доска сгибалась и трещала под ее тяжестью. Но зато как она пела в финале! И с каким бурным чувством кидалась в объятия Эльвино, - кажется, еще немного - и она задушила бы его! Между тем как маленькая Ледерлунг... но довольно сплетничать, - важно то, что эти дамы были знаменами французской и английской партий в Пумперникеле, и все общество делилось на приверженцев одной из этих двух великих наций. |
| We had on our side the Home Minister, the Master of the Horse, the Duke's Private Secretary, and the Prince's Tutor; whereas of the French party were the Foreign Minister, the Commander-in-Chief's Lady, who had served under Napoleon, and the Hof-Marschall and his wife, who was glad enough to get the fashions from Pans, and always had them and her caps by M. de Macabau's courier. The Secretary of his Chancery was little Grignac, a young fellow, as malicious as Satan, and who made caricatures of Tapeworm in all the-albums of the place. | На нашей стороне были министр внутренних дел, шталмейстер, личный секретарь герцога и наставник наследного принца, тогда как к французской партии примыкали министр иностранных дел, супруга главнокомандующего, служившего при Наполеоне, и гофмаршал со своей супругою, которая была рада возможности получать из Парижа последние фасоны и всегда выписывала их и свои шляпки через курьера мосье де Макабо. Секретарем его канцелярии был маленький Гриньяк - молодой человек, лукавый, как сатана, и рисовавший всем в альбомы карикатуры на Солитера. |
| Their headquarters and table d'hote were established at the Pariser Hof, the other inn of the town; and though, of course, these gentlemen were obliged to be civil in public, yet they cut at each other with epigrams that were as sharp as razors, as I have seen a couple of wrestlers in Devonshire, lashing at each other's shins and never showing their agony upon a muscle of their faces. Neither Tapeworm nor Macabau ever sent home a dispatch to his government without a most savage series of attacks upon his rival. For instance, on our side we would write, | Их штаб-квартира и табльдот находились в отеле "Pariser Hof" {"Парижское подворье" (нем.).}, второй из городских гостиниц; и хотя на людях эти джентльмены были, разумеется, вынуждены соблюдать все приличия, однако они постоянно ранили друг друга эпиграммами, острыми, как бритва, - так двое борцов, которых я видел в Девоншире, нещадно колотили друг друга по ногам, в то время как лица их оставались невозмутимо спокойными. Ни Солитер, ни Макабо никогда не отправляли своим правительствам депеш, не подвергая соперника яростным нападкам. Например, наша сторона писала так: |
| "The interests of Great Britain in this place, and throughout the whole of Germany, are perilled by the continuance in office of the present French envoy; this man is of a character so infamous that he will stick at no falsehood, or hesitate at no crime, to attain his ends. He poisons the mind of the Court against the English minister, represents the conduct of Great Britain in the most odious and atrocious light, and is unhappily backed by a minister whose ignorance and necessities are as notorious as his influence is fatal." | "Интересам Великобритании в этом государстве, да и во всей Германии, грозит серьезная опасность в связи с деятельностью нынешнего французского посланника. У этого человека столь гнусный характер, что он не остановится ни перед какой ложью, ни перед каким преступлением ради достижения своих целей. Он отравляет умы здешнего двора, настраивая их против английского посланника, представляет поведение Великобритании в самом злостном и отвратительном свете и, к несчастью, пользуется поддержкой министра, невежество которого общеизвестно, а влияние тлетворно". |
| On their side they would say, "M. de Tapeworm continues his system of stupid insular arrogance and vulgar falsehood against the greatest nation in the world. Yesterday he was heard to speak lightly of Her Royal Highness Madame the Duchess of Berri; on a former occasion he insulted the heroic Duke of Angouleme and dared to insinuate that H.R.H. the Duke of Orleans was conspiring against the august throne of the lilies. His gold is prodigated in every direction which his stupid menaces fail to frighten. By one and the other, he has won over creatures of the Court here--and, in fine, Pumpernickel will not be quiet, Germany tranquil, France respected, or Europe content until this poisonous viper be crushed under heel": and so on. When one side or the other had written any particularly spicy dispatch, news of it was sure to slip out. | Французы же высказывались следующим образом: "Господин де Солитер продолжает придерживаться своей системы глупого островного высокомерия и пошлых инсинуаций по адресу величайшей в мире нации. Вчера мы слышали его легкомысленные отзывы об ее королевском высочестве герцогине Беррийской; ранее он оскорбительно говорил о доблестном герцоге Ангулемском и осмелился инсинуировать, будто его королевское высочество герцог Орлеанский замышляет заговор против августейшего трона Лилий. Он щедрою рукою сыплет золото всем, кого не могут запугать его бессмысленные угрозы. Тем или иным средством он сманил на свою сторону продажных любимцев здешнего двора, - словом, Пумперникель не дождется покоя, Германия - порядка, Франция - уважения, а Европа - мира, пока эта ядовитая гадина не будет раздавлена..." - и так далее. Когда та или другая сторона посылала особенно пикантную депешу, слухи об этом неизменно просачивались наружу. |
| Before the winter was far advanced, it is actually on record that Emmy took a night and received company with great propriety and modesty. She had a French master, who complimented her upon the purity of her accent and her facility of learning; the fact is she had learned long ago and grounded herself subsequently in the grammar so as to be able to teach it to George; and Madam Strumpff came to give her lessons in singing, which she performed so well and with such a true voice that the Major's windows, who had lodgings opposite under the Prime Minister, were always open to hear the lesson. Some of the German ladies, who are very sentimental and simple in their tastes, fell in love with her and began to call her du at once. These are trivial details, but they relate to happy times. The Major made himself George's tutor and read Caesar and mathematics with him, and they had a German master and rode out of evenings by the side of Emmy's carriage--she was always too timid, and made a dreadful outcry at the slightest disturbance on horse- back. So she drove about with one of her dear German friends, and Jos asleep on the back-seat of the barouche. | В начале зимы Эмми до того осмелела, что назначила свой приемный день и стала устраивать вечера, крайне благопристойные и скромные. Она обзавелась французом-учителем, осыпавшим свою ученицу комплиментами и хвалившим чистоту ее произношения и способность к изучению языка. Дело в том, что Эмилия уже училась когда-то давно, а потом повторила грамматику, чтобы обучать Джорджа. Мадам Штрумф давала Эмми уроки пения, и та пела вокализы так хорошо и так музыкально, что у майора, который жил напротив, как раз под квартирой премьер-министра, окна всегда бывали открыты, чтобы было слышно, как Эмилия берет уроки. Многие из немецких дам, сентиментальных и не слишком взыскательных, влюбились в Эмилию и сразу стали говорить ей du {Ты (нем.).}. Все это мелкие, неважные подробности, но они относятся к счастливым временам. Майор взял на себя воспитание Джорджа, читал с ним Цезаря, занимался математикой; был у них и учитель немецкого языка, а по вечерам они выезжали на прогулки верхом, сопровождая экипаж Эмми - сама она всегда была трусихой и страшно пугалась каждого движения верховой лошади. Она ездила кататься с одной из своих приятельниц-немок и с Джозом, дремавшим на скамеечке открытой коляски. |
| He was becoming very sweet upon the Grafinn Fanny de Butterbrod, a very gentle tender-hearted and unassuming young creature, a Canoness and Countess in her own right, but with scarcely ten pounds per year to her fortune, and Fanny for her part declared that to be Amelia's sister was the greatest delight that Heaven could bestow on her, and Jos might have put a Countess's shield and coronet by the side of his own arms on his carriage and forks; when--when events occurred, and those grand fetes given upon the marriage of the Hereditary Prince of Pumpernickel with the lovely Princess Amelia of Humbourg- Schlippenschloppen took place. | Джоз начал было ухаживать за графиней Фанни де Бутерброд, очень милой, скромной и добросердечной женщиной, страшно родовитой, но едва ли имевшей хотя бы десять фунтов годового дохода. Со своей стороны, Фанни уверяла, что иметь сестрой Эмилию было бы величайшей радостью, какую только может ниспослать ей небо. И Джоз мог бы присоединить герб и корону графини к собственному гербу, изображенному на его карете и вилках, но... но тут произошли некоторые события, и начались пышные празднества по поводу бракосочетания наследного принца Пумперникельского с обворожительной принцессой Амалией Гомбург-Шлиппеншлоппенской. |
| At this festival the magnificence displayed was such as had not been known in the little German place since the days of the prodigal Victor XIV. All the neighbouring Princes, Princesses, and Grandees were invited to the feast. Beds rose to half a crown per night in Pumpernickel, and the Army was exhausted in providing guards of honour for the Highnesses, Serenities, and Excellencies who arrived from all quarters. The Princess was married by proxy, at her father's residence, by the Count de Schlusselback. Snuff-boxes were given away in profusion (as we learned from the Court jeweller, who sold and afterwards bought them again), and bushels of the Order of Saint Michael of Pumpernickel were sent to the nobles of the Court, while hampers of the cordons and decorations of the Wheel of St. Catherine of Schlippenschloppen were brought to ours. The French envoy got both. | Этот праздник был обставлен с таким великолепием, какого в маленьком германском государстве не видали со времен расточительного Виктора XIV. Были приглашены все соседние принцы, принцессы и вельможи. Цены на кровати в Пумперникеле поднялись до полукроны в сутки, армия выбилась из сил, выставляя почетные караулы для разных высочеств, светлостей и превосходительств, прибывавших отовсюду. Принцессу повенчали в резиденции ее отца заочно, с уполномоченным жениха в лице графа де Шлюссельбака. Табакерки раздавались кучами (как мы узнали от придворного ювелира, который продавал, а затем снова скупал их), а ордена Святого Михаила Пумперникельского рассылались придворным сановникам целыми мешками, взамен чего нашим вельможам привозили корзины лент и орденов Колеса св. Екатерины Шлиппенш-лоппенской. Французский посланник получил оба ордена. |
| "He is covered with ribbons like a prize cart- horse," Tapeworm said, who was not allowed by the rules of his service to take any decorations: "Let him have the cordons; but with whom is the victory?" | - Он покрыт лентами, как призовой першерон, - говорил Солитер, которому правила его службы не разрешали принимать никаких знаков отличия. - Пусть себе получает ордена, - победа-то все равно за нами! |
| The fact is, it was a triumph of British diplomacy, the French party having proposed and tried their utmost to carry a marriage with a Princess of the House of Potztausend- Donnerwetter, whom, as a matter of course, we opposed. | Дело в том, что этот брак был триумфом британской дипломатии: французская партия всячески изощрялась, чтобы устроить брак с принцессой из дома Поцтаузенд-Доннерветтер, против которой, разумеется, интриговали мы. |
| Everybody was asked to the fetes of the marriage. Garlands and triumphal arches were hung across the road to welcome the young bride. The great Saint Michael's Fountain ran with uncommonly sour wine, while that in the Artillery Place frothed with beer. The great waters played; and poles were put up in the park and gardens for the happy peasantry, which they might climb at their leisure, carrying off watches, silver forks, prize sausages hung with pink ribbon, &c., at the top. Georgy got one, wrenching it off, having swarmed up the pole to the delight of the spectators, and sliding down with the rapidity of a fall of water. But it was for the glory's sake merely. The boy gave the sausage to a peasant, who had very nearly seized it, and stood at the foot of the mast, blubbering, because he was unsuccessful. | На свадебные празднества были приглашены все. В честь новобрачной через улицы были перекинуты гирлянды и воздвигнуты триумфальные арки. Фонтан св. Михаила извергал струи необычайно кислого вина, фонтан на Артиллерийской площади пенился пивом. Большие фонтаны в парке тоже играли, а в садах поставлены были столбы, на которые счастливые поселяне могли взбираться сколько их душе угодно, чтобы снимать с самой верхушки часы, серебряные вилки, призовые колбасы и т. и., висевшие там на розовых ленточках. Джорджи тоже получил приз; он сорвал его с верхушки столба, на который вскарабкался, к восторгу зевак, соскользнув потом вниз с быстротой водопада. Но он сделал это только ради славы. Мальчик отдал колбасу крестьянину, который и сам чуть-чуть не схватил ее и стоял теперь у подножия столба, сетуя на свою неудачу. |
| At the French Chancellerie they had six more lampions in their illumination than ours had; but our transparency, which represented the young Couple advancing and Discord flying away, with the most ludicrous likeness to the French Ambassador, beat the French picture hollow; and I have no doubt got Tapeworm the advancement and the Cross of the Bath which he subsequently attained. | Помещение, занятое французской канцелярией, было иллюминовано на шесть лампионов пышнее, чем наше. Но чего стоила вся французская иллюминация по сравнению с нашим транспарантом, изображавшим шествие юной четы и улетающий прочь Раздор, до смешного похожий на французского посланника! Не сомневаюсь, что именно за этот транспарант Солитер вскоре после того получил повышение и орден Бани. |
| Crowds of foreigners arrived for the fetes, and of English, of course. Besides the Court balls, public balls were given at the Town Hall and the Redoute, and in the former place there was a room for trente-et-quarante and roulette established, for the week of the festivities only, and by one of the great German companies from Ems or Aix-la-Chapelle. The officers or inhabitants of the town were not allowed to play at these games, but strangers, peasants, ladies were admitted, and any one who chose to lose or win money. | На празднества прибыли целые толпы иностранцев, включая, разумеется, англичан. Кроме придворных балов, давались балы в ратуше и редуте, а в первом из вышеупомянутых мест иждивением одной крупной немецкой компании из Эмса или Аахена было отведено помещение и для trente et quarante и рулетки - только на неделю празднеств. Офицерам и местным жителям не разрешалось играть в эти игры, но иностранцы, крестьяне и дамы допускались, как и всякий иной, кому угодно было проиграть или выиграть. |
| That little scapegrace Georgy Osborne amongst others, whose pockets were always full of dollars and whose relations were away at the grand festival of the Court, came to the Stadthaus Ball in company of his uncle's courier, Mr. Kirsch, and having only peeped into a play-room at Baden-Baden when he hung on Dobbin's arm, and where, of course, he was not permitted to gamble, came eagerly to this part of the entertainment and hankered round the tables where the croupiers and the punters were at work. Women were playing; they were masked, some of them; this license was allowed in these wild times of carnival. | Маленький озорник Джорджи Осборн, у которого карманы всегда были набиты деньгами, проводив старших на придворный бал, тоже явился в ратушу с курьером своего дяди, мистером Киршем; и так как в Баден-Бадене ему удалось только мимоходом заглянуть в игорную залу - он был там с Доббином, который, конечно, не разрешил ему играть, - то теперь он первым делом устремился к месту этих развлечений и стал вертеться около столов, где расположились крупье и понтеры. Играли женщины, некоторые из них были в масках, - такая вольность дозволялась в разгульные дни карнавала. |
| A woman with light hair, in a low dress by no means so fresh as it had been, and with a black mask on, through the eyelets of which her eyes twinkled strangely, was seated at one of the roulette-tables with a card and a pin and a couple of florins before her. As the croupier called out the colour and number, she pricked on the card with great care and regularity, and only ventured her money on the colours after the red or black had come up a certain number of times. It was strange to look at her. | За одним из столов, где играли в рулетку, сидела белокурая женщина в сильно декольтированном платье не первой свежести и в черной маске, сквозь прорезы которой как-то странно поблескивали ее глаза; перед нею лежала карточка, булавка и несколько флоринов. Когда крупье выкрикивал цвет и число, она аккуратно делала на карточке отметки булавкой и решалась ставить деньги на цвета лишь после того, как красное или черное выходило несколько раз подряд. Странное она производила впечатление. |
| But in spite of her care and assiduity she guessed wrong and the last two florins followed each other under the croupier's rake, as he cried out with his inexorable voice the winning colour and number. She gave a sigh, a shrug with her shoulders, which were already too much out of her gown, and dashing the pin through the card on to the table, sat thrumming it for a while. Then she looked round her and saw Georgy's honest face staring at the scene. The little scamp! What business had he to be there? | Но как она ни старалась, она ни разу не отгадала верно, и последние ее два флорина один за другим были подхвачены лопаточкой крупье, невозмутимо объявлявшего выигравший цвет и число. Дама вздохнула, передернула плечами, которые и без того уже очень сильно выступали из платья, и, проткнув булавкой карточку, лежавшую на столе, несколько минут сидела, барабаня по ней пальцами. Затем она оглянулась и увидела славное личико Джорджи, глазевшего на эту сцену. Маленький бездельник! Чего ему тут надо? |
| When she saw the boy, at whose face she looked hard through her shining eyes and mask, she said, | Увидев мальчика и сверкнув на него глазами из-под маски, она сказала: |
| "Monsieur n'est pas joueur?" | - Monsieur n'est pas joueur? {Вы не играете? (франц.).} |
| "Non, Madame," said the boy; but she must have known, from his accent, of what country he was, for she answered him with a slight foreign tone. | - Non, madame, - ответил мальчик, но она, должно быть, по его выговору узнала, откуда он родом, потому что ответила ему по-английски с легким иностранным акцентом: |
| "You have nevare played--will you do me a littl' favor?" | - Вы никогда еще не играли, - не окажете ли мне маленькой любезности? |
| "What is it?" said Georgy, blushing again. Mr. Kirsch was at work for his part at the rouge et noir and did not see his young master. | - Какой? - спросил Джорджи, краснея. Мистер Кирш тем временем тоже занялся rouge et noir и не видел своего юного хозяина. |
| "Play this for me, if you please; put it on any number, any number." | - Сыграйте, пожалуйста, за меня; поставьте на любой номер. |
| And she took from her bosom a purse, and out of it a gold piece, the only coin there, and she put it into George's hand. The boy laughed and did as he was bid. | Она вынула из-за корсажа кошелек, достала из него золотой - единственную монету, лежавшую там, - и вложила его в руку Джорджи. Мальчик засмеялся и исполнил ее просьбу. |
| The number came up sure enough. There is a power that arranges that, they say, for beginners. | Номер, конечно, выпал. Говорят, есть какая-то сила, которая устраивает это для новичков. |
| "Thank you," said she, pulling the money towards her, "thank you. What is your name?" | - Спасибо, - сказала дама, пододвигая к себе деньги. - Спасибо. Как вас зовут? |
| "My name's Osborne," said Georgy, and was fingering in his own pockets for dollars, and just about to make a trial, when the Major, in his uniform, and Jos, en Marquis, from the Court ball, made their appearance. Other people, finding the entertainment stupid and preferring the fun at the Stadthaus, had quitted the Palace ball earlier; but it is probable the Major and Jos had gone home and found the boy's absence, for the former instantly went up to him and, taking him by the shoulder, pulled him briskly back from the place of temptation. Then, looking round the room, he saw Kirsch employed as we have said, and going up to him, asked how he dared to bring Mr. George to such a place. | - Меня зовут Осборн, - сказал Джорджи и уже полез было в карман за деньгами; но только он хотел попытать счастья, как появились майор в парадном мундире и Джоз в костюме маркиза, приехавшие с придворного бала. Кое-кто из гостей, наскучив герцогскими развлечениями и предпочитая повеселиться в ратуше, покинул дворец еще раньше. Но майор и Джоз, очевидно, заезжали домой и узнали там об отсутствии мальчика, потому что Доббин сейчас же подошел к нему и, взяв за плечо, быстро увел подальше от соблазна. Затем, оглядевшись по сторонам, он увидел Кирша, погруженного в игру, и, подойдя к нему, спросил, как он смел привести мистера Джорджа в такое место. |
| "Laissez-moi tranquille," said Mr. Kirsch, very much excited by play and wine. "ll faut s'amuser, parbleu. Je ne suis pas au service de Monsieur." | - Laissez-moi tranquille, - отвечал мистер Кирш, сильно возбужденный игрой и вином. - Il faut s'amuser, parbleu! Je ne suis pas au service de monsieur {Оставьте меня в покое. Надо же человеку развлечься, черт возьми! Я не у вас состою на службе (франц.).}. |
| Seeing his condition the Major did not choose to argue with the man, but contented himself with drawing away George and asking Jos if he would come away. He was standing close by the lady in the mask, who was playing with pretty good luck now, and looking on much interested at the game. | Увидев, в каком он состоянии, майор решил не вступать с ним в спор и удовольствовался тем, что увел Джорджа, спросив только у Джоза, уходит он или остается. Джоз стоял около дамы в маске, которая теперь играла довольно удачно, и с большим интересом следил за игрой. |
| "Hadn't you better come, Jos," the Major said, "with George and me?" | - Пойдемте-ка лучше по домам, Джоз, - сказал майор, - вместе со мной и Джорджем. |
| "I'll stop and go home with that rascal, Kirsch," Jos said; and for the same reason of modesty, which he thought ought to be preserved before the boy, Dobbin did not care to remonstrate with Jos, but left him and walked home with Georgy. | - Я побуду здесь и вернусь с этим негодяем Киршем, - ответил Джоз. И Доббин, считая, что при мальчике не следует говорить лишнего, оставил Джоза в покое и отправился с Джорджем домой. |
| "Did you play?" asked the Major when they were out and on their way home. | - Ты играл? - спросил майор, когда они вышли из ратуши. |
| The boy said | Мальчик ответил: |
| "No." | - Нет. |
| "Give me your word of honour as a gentleman that you never will." | - Дай мне честное слово джентльмена, что никогда не будешь играть! |
| "Why?" said the boy; "it seems very good fun." | - Почему? - спросил мальчик. - Это же очень весело! |
| And, in a very eloquent and impressive manner, the Major showed him why he shouldn't, and would have enforced his precepts by the example of Georgy's own father, had he liked to say anything that should reflect on the other's memory. When he had housed him, he went to bed and saw his light, in the little room outside of Amelia's, presently disappear. Amelia's followed half an hour afterwards. I don't know what made the Major note it so accurately. | Тут майор весьма красноречиво и внушительно объяснил Джорджу, почему тот не должен играть; он мог бы подкрепить свои наставления ссылкой на отца Джорджа, но не захотел ни единым словом опорочить память покойного. Отведя мальчика домой, майор отправился к себе и вскоре увидел, как погас свет в комнатке Джорджа рядом со спальней Эмилии. Через полчаса и Эмилия потушила у себя свет. Право, не знаю, почему майор отметил это с таким дотошным вниманием! |
| Jos, however, remained behind over the play-table; he was no gambler, but not averse to the little excitement of the sport now and then, and he had some Napoleons chinking in the embroidered pockets of his court waistcoat. He put down one over the fair shoulder of the little gambler before him, and they won. She made a little movement to make room for him by her side, and just took the skirt of her gown from a vacant chair there. | А Джоз остался у игорного стола. Он не был записным игроком, но не гнушался иной раз испытать легкое возбуждение, вызываемое игрой. Несколько наполеондоров позвякивало в карманах его вышитого жилета. Протянув руку над белым плечиком дамы, сидевшей перед ним, он поставил золотой и выиграл. Дама чуть подвинулась влево и, словно приглашая Джоза сесть, сбросила оборки своего платья со свободного стула рядом. |
| "Come and give me good luck," she said, still in a foreign accent, quite different from that frank and perfectly English "Thank you," with which she had saluted Georgy's coup in her favour. The portly gentleman, looking round to see that nobody of rank observed him, sat down; he muttered-- | - Садитесь и принесите мне счастье, - произнесла она все еще с иностранным акцентом, сильно отличавшимся от того "спасибо", которым она приветствовала удачный coup {Удар, ход (франц.).} Джорджа. Наш дородный джентльмен, посмотрев по сторонам, не наблюдает ли за ним кто-нибудь из именитых особ, опустился на стул и пробормотал: |
| "Ah, really, well now, God bless my soul. I'm very fortunate; I'm sure to give you good fortune," and other words of compliment and confusion. | - Ну что ж, право, разрази меня господь, мне везет! Я уверен, что принесу вам счастье, - затем последовали комплименты и другие смущенно-нелепые слова. |
| "Do you play much?" the foreign mask said. | - Вы часто играете? - спросила незнакомка. |
| "I put a Nap or two down," said Jos with a superb air, flinging down a gold piece. | - Ставлю иногда один-два наполеондора, - ответил Джоз, небрежно швыряя на стол золотую монету. |
| "Yes; ay nap after dinner," said the mask archly. But Jos looking frightened, she continued, in her pretty French accent, "You do not play to win. No more do I. I play to forget, but I cannot. I cannot forget old times, monsieur. Your little nephew is the image of his father; and you--you are not changed--but yes, you are. Everybody changes, everybody forgets; nobody has any heart." | - Ну конечно, это интереснее, чем воевать с Наполеоном! - лукаво сказала маска. Но, заметив испуганный взгляд Джоза, продолжала со своим милым французским акцентом: - Вы играете не для того, чтобы выиграть. И я также. Я играю, чтобы забыться, но не могу... не могу забыть былых времен, monsieur! Ваш маленький племянник - вылитый отец. А вы... вы не изменились... Нет, вы изменились... все люди меняются, все забывают, ни у кого нет сердца! |
| "Good God, who is it?" asked Jos in a flutter. | - Господи боже, кто это? - спросил ошеломленный Джоз. |
| "Can't you guess, Joseph Sedley?" said the little woman in a sad voice, and undoing her mask, she looked at him. "You have forgotten me." | - Не узнаете, Джозеф Седли? - сказала маленькая женщина печальным голосом и, сняв маску, взглянула на Джоза. - Вы позабыли меня! |
| "Good heavens! Mrs. Crawley!" gasped out Jos. | - Боже милосердный! Миссис Кроули! - пролепетал Джоз. |
| "Rebecca," said the other, putting her hand on his; but she followed the game still, all the time she was looking at him. | - Ребекка, - произнесла дама, кладя свою руку на руку Джозефа, но продолжая внимательно следить за игрой. |
| "I am stopping at the Elephant," she continued. "Ask for Madame de Raudon. I saw my dear Amelia to-day; how pretty she looked, and how happy! So do you! Everybody but me, who am wretched, Joseph Sedley." | - Я остановилась в гостинице "Слон", - сказала она. - Спросите мадам де Родон. Сегодня я видела мою милочку Эмилию. Какой она мне показалась прелестной и счастливой! И вы тоже! Все счастливы, кроме меня, Джозеф Седли! |
| And she put her money over from the red to the black, as if by a chance movement of her hand, and while she was wiping her eyes with a pocket-handkerchief fringed with torn lace. | И она передвинула свою ставку с красного на черное - как бы случайным движением руки, пока вытирала слезы носовым платочком, обшитым рваным кружевом. |
| The red came up again, and she lost the whole of that stake. | Опять вышло красное, и она проиграла. |
| "Come away," she said. "Come with me a little--we are old friends, are we not, dear Mr. Sedley?" | - Пойдемте отсюда! - сказала она. - Пройдемтесь немного. Мы ведь старые друзья, не так ли, дорогой мистер Седли? |
| And Mr. Kirsch having lost all his money by this time, followed his master out into the moonlight, where the illuminations were winking out and the transparency over our mission was scarcely visible. | И мистер Кирш, проигравший тем временем все свои деньги, последовал за хозяином по озаренным луною улицам, где догорала иллюминация и едва можно было различить транспарант над помещением нашего посольства. |
| English | Русский |
| We must pass over a part of Mrs. Rebecca Crawley's biography with that lightness and delicacy which the world demands--the moral world, that has, perhaps, no particular objection to vice, but an insuperable repugnance to hearing vice called by its proper name. | Мы вынуждены опустить часть биографии миссис Ребекки Кроули, проявив всю деликатность и такт, каких требует от нас общество - высоконравственное общество, которое, возможно, ничего не имеет против порока, но не терпит, чтобы порок называли его настоящим именем. |
| There are things we do and know perfectly well in Vanity Fair, though we never speak of them: as the Ahrimanians worship the devil, but don't mention him: and a polite public will no more bear to read an authentic description of vice than a truly refined English or American female will permit the word breeches to be pronounced in her chaste hearing. And yet, madam, both are walking the world before our faces every day, without much shocking us. If you were to blush every time they went by, what complexions you would have! It is only when their naughty names are called out that your modesty has any occasion to show alarm or sense of outrage, and it has been the wish of the present writer, all through this story, deferentially to submit to the fashion at present prevailing, and only to hint at the existence of wickedness in a light, easy, and agreeable manner, so that nobody's fine feelings may be offended. I defy any one to say that our Becky, who has certainly some vices, has not been presented to the public in a perfectly genteel and inoffensive manner. In describing this Siren, singing and smiling, coaxing and cajoling, the author, with modest pride, asks his readers all round, has he once forgotten the laws of politeness, and showed the monster's hideous tail above water? No! Those who like may peep down under waves that are pretty transparent and see it writhing and twirling, diabolically hideous and slimy, flapping amongst bones, or curling round corpses; but above the waterline, I ask, has not everything been proper, agreeable, and decorous, and has any the most squeamish immoralist in Vanity Fair a right to cry fie? When, however, the Siren disappears and dives below, down among the dead men, the water of course grows turbid over her, and it is labour lost to look into it ever so curiously. They look pretty enough when they sit upon a rock, twanging their harps and combing their hair, and sing, and beckon to you to come and hold the looking-glass; but when they sink into their native element, depend on it, those mermaids are about no good, and we had best not examine the fiendish marine cannibals, revelling and feasting on their wretched pickled victims. And so, when Becky is out of the way, be sure that she is not particularly well employed, and that the less that is said about her doings is in fact the better. | На Ярмарке Тщеславия мы много чего делаем и знаем такого, о чем никогда не говорим: так поклонники Аримана молятся дьяволу, не называя его вслух. И светские люди не станут читать достоверное описание порока, подобно тому как истинно утонченная англичанка или американка никогда не позволит, чтобы ее целомудренного слуха коснулось слово "штаны". А между тем, сударыня, и то и другое каждодневно предстает нашим взорам, не особенно нас смущая. Если бы вы краснели всякий раз, как они появляются перед вами, какой был бы у вас цвет лица! Лишь когда произносятся их недостойные имена, ваша скромность считает нужным чувствовать себя оскорбленной и бить тревогу; поэтому автором настоящей повести с начала до конца руководило желание строго придерживаться моды нашего века и лишь намекать иногда на существование в мире порока, намекать легко, грациозно, приятно - так, чтобы ничьи тонкие чувства не оказались задетыми. Пусть кто-нибудь попробует утверждать, что наша Бекки, которой, конечно, нельзя отказать в кое-каких пороках, не была выведена перед публикой в самом благородном и безобидном виде! Автор со скромной гордостью спрашивает у своих читателей, забывал ли он когда-нибудь законы вежливости и, описывая пение, улыбки, лесть и коварство этой сирены, позволял ли мерзкому хвосту чудовища показываться над водою? Нет! Желающие могут заглянуть в волны, достаточно прозрачные, и посмотреть, как этот хвост мелькает и кружится там, отвратительный и липкий, как он хлопает по костям и обвивает трупы. Но над поверхностью воды разве не было все отменно прилично и приятно? Разве может ко мне придраться даже самый щепетильный моралист на Ярмарке Тщеславия? Правда, когда сирена исчезает, ныряя в глубину, к мертвецам, вода над нею становится мутной, и потому, сколько ни вглядывайся в нее, все равно ничего не увидишь. Сирены довольно привлекательны, когда они сидят на утесе, бренчат на арфах, расчесывают себе волосы, поют и манят вас, умоляя подержать им зеркало; но когда они погружаются в свою родную стихию, то, поверьте мне, от этих морских дев нельзя ждать ничего хорошего, и лучше уж нам не видеть, как эти водяные людоедки пляшут и угощаются трупами своих несчастных засоленных жертв. Итак, будьте уверены, что, когда мы не видим Бекки, она занята не особенно хорошими делами, - и чем меньше говорить об этих ее делах, тем, право же, будет лучше. |
| If we were to give a full account of her proceedings during a couple of years that followed after the Curzon Street catastrophe, there might be some reason for people to say this book was improper. The actions of very vain, heartless, pleasure-seeking people are very often improper (as are many of yours, my friend with the grave face and spotless reputation--but that is merely by the way); and what are those of a woman without faith--or love--or character? And I am inclined to think that there was a period in Mrs Becky's life when she was seized, not by remorse, but by a kind of despair, and absolutely neglected her person and did not even care for her reputation. | Если бы мы дали полный отчет о поведении Бекки за первые несколько лет после катастрофы на Керзон-стрит, то у публики, пожалуй, нашлись бы основания сказать, что наша книжка непристойна. Поступки людей очень суетных, бессердечных, гоняющихся за удовольствиями, весьма часто бывают непристойными (как и многие ваши поступки, мой друг, с важной физиономией и безупречной репутацией, - но об этом я упоминаю просто к слову). Каких же поступков ждать от женщины, не имеющей ни веры, ни любви, ни доброго имени! А я склонен думать, что в жизни миссис Бекки было время, когда она оказалась во власти не угрызений совести, но какого-то отчаяния, и совершенно не берегла себя, не заботясь даже о своей репутации. |
| This abattement and degradation did not take place all at once; it was brought about by degrees, after her calamity, and after many struggles to keep up--as a man who goes overboard hangs on to a spar whilst any hope is left, and then flings it away and goes down, when he finds that struggling is in vain. | Такое abattement {Уныние, упадок сил (франц.).} и нравственное падение наступили не сразу, они появились постепенно - после ее несчастья и после многих отчаянных попыток удержаться на поверхности. Так человек, упавший за борт, цепляется за доску, пока у него остается хоть искра надежды, а потом, убедившись, что борьба напрасна, разжимает руки и идет ко дну. |
| She lingered about London whilst her husband was making preparations for his departure to his seat of government, and it is believed made more than one attempt to see her brother-in-law, Sir Pitt Crawley, and to work upon his feelings, which she had almost enlisted in her favour. As Sir Pitt and Mr. Wenham were walking down to the House of Commons, the latter spied Mrs. Rawdon in a black veil, and lurking near the palace of the legislature. She sneaked away when her eyes met those of Wenham, and indeed never succeeded in her designs upon the Baronet. | Пока Родон Кроули готовился к отъезду во вверенные ему заморские владения, Бекки оставалась в Лондоне и, как полагают, не раз предпринимала попытки повидаться со своим зятем, сэром Питтом Кроули, с целью заручиться его поддержкой, которой она перед тем почти успела добиться. Однажды, когда сэр Питт и мистер Уэнхем направлялись в палату общин, последний заметил, что около дворца законодательной власти маячит миссис Родон в шляпке под черной вуалью. Встретившись глазами с Уэнхемом, она быстро скользнула прочь, да и после этого ей так и не удалось добраться до баронета. |
| Probably Lady Jane interposed. I have heard that she quite astonished her husband by the spirit which she exhibited in this quarrel, and her determination to disown Mrs. Becky. Of her own movement, she invited Rawdon to come and stop in Gaunt Street until his departure for Coventry Island, knowing that with him for a guard Mrs. Becky would not try to force her door; and she looked curiously at the superscriptions of all the letters which arrived for Sir Pitt, lest he and his sister-in-law should be corresponding. Not but that Rebecca could have written had she a mind, but she did not try to see or to write to Pitt at his own house, and after one or two attempts consented to his demand that the correspondence regarding her conjugal differences should be carried on by lawyers only. | Вероятно, в дело вмешалась леди Джейн. Я слышал, что она изумила супруга твердостью духа, проявленной ею во время ссоры, и своей решимостью не признавать миссис Бекки. Она по собственному почину пригласила Родона прожить у них все время до его отъезда на остров Ковентри, зная, что при такой надежной охране миссис Бекки не посмеет ворваться к ним в дом, и внимательно изучала конверты всех писем, адресованных сэру Питту, чтобы в случае чего пресечь переписку между ним и его невесткой. Разумеется, вздумай Ребекка ему написать, она могла бы ото сделать, но она не пыталась ни повидаться с сэром Питтом, ни писать ему на дом и после одной или двух попыток согласилась на его просьбу направлять ему всю корреспонденцию касательно своих семейных неурядиц только через посредство адвоката. |
| The fact was that Pitt's mind had been poisoned against her. A short time after Lord Steyne's accident Wenham had been with the Baronet and given him such a biography of Mrs. Becky as had astonished the member for Queen's Crawley. He knew everything regarding her: who her father was; in what year her mother danced at the opera; what had been her previous history; and what her conduct during her married life--as I have no doubt that the greater part of the story was false and dictated by interested malevolence, it shall not be repeated here. But Becky was left with a sad sad reputation in the esteem of a country gentleman and relative who had been once rather partial to her. | Дело в том, что Питта сумели восстановить против Ребекки. Вскоре после несчастья, постигшего лорда Стайна, Уэнхем побывал у баронета и познакомил его с некоторыми подробностями биографии миссис Бекки, которые сильно удивили члена парламента от Королевского Кроули. Уэнхем знал о Бекки все: кем был ее отец, в каком году ее мать танцевала в опере, каково было ее прошлое и как она себя вела во время своего замужества. Поскольку я уверен, что большая часть этого рассказа была лжива и продиктована личным недоброжелательством, я не буду повторять его здесь. Но после этого Ребекке уже нечего было надеяться обелить себя в глазах почтенного землевладельца и родственника, некогда дарившего ее своей благосклонностью. |
| The revenues of the Governor of Coventry Island are not large. A part of them were set aside by his Excellency for the payment of certain outstanding debts and liabilities, the charges incident on his high situation required considerable expense; finally, it was found that he could not spare to his wife more than three hundred pounds a year, which he proposed to pay to her on an undertaking that she would never trouble him. Otherwise, scandal, separation, Doctors' Commons would ensue. But it was Mr. Wenham's business, Lord Steyne's business, Rawdon's, everybody's--to get her out of the country, and hush up a most disagreeable affair. | Доходы губернатора острова Ковентри невелики. Часть их его превосходительство откладывал для оплаты кое-каких неотложных долгов и обязательств; само его высокое положение требовало значительных расходов; и в конце концов оказалось, что Родон не может выделить жене более трехсот фунтов в год, каковую сумму он и предложил платить ей, при условии, что она никогда не будет его беспокоить, - в противном случае воспоследуют скандал, развод, Докторс-коммонс. Впрочем, и мистер Уэихем, и лорд Стайн, и Родон прежде всего заботились о том, чтобы удалить Бекки из Англии и замять это крайне неприятное дело. |
| She was probably so much occupied in arranging these affairs of business with her husband's lawyers that she forgot to take any step whatever about her son, the little Rawdon, and did not even once propose to go and see him. That young gentleman was consigned to the entire guardianship of his aunt and uncle, the former of whom had always possessed a great share of the child's affection. His mamma wrote him a neat letter from Boulogne, when she quitted England, in which she requested him to mind his book, and said she was going to take a Continental tour, during which she would have the pleasure of writing to him again. But she never did for a year afterwards, and not, indeed, until Sir Pitt's only boy, always sickly, died of hooping-cough and measles--then Rawdon's mamma wrote the most affectionate composition to her darling son, who was made heir of Queen's Crawley by this accident, and drawn more closely than ever to the kind lady, whose tender heart had already adopted him. Rawdon Crawley, then grown a tall, fine lad, blushed when he got the letter. | Должно быть, Бекки была так занята улаживанием деловых вопросов с поверенными мужа, что забыла предпринять какие-либо шаги относительно своего сына, маленького Родона, и даже ни разу не выразила желания повидать его. Юный джентльмен был оставлен на полное попечение дяди и тетки, которая всегда пользовалась большой любовью мальчика. Его мать, покинув Англию, написала ему очень милое письмо из Булони, в котором советовала ему хорошо учиться и сообщала, что уезжает в путешествие на континент и будет иметь удовольствие написать ему еще. Но написала она только через год, да и то лишь потому, что единственный сын сэра Питта, болезненный ребенок, умер от коклюша и кори. Тут мамаша Родона отправила чрезвычайно нежное послание дорогому сыночку, который после смерти своего кузена оказался наследником Королевского Кроули и стал еще ближе и дороже для доброй леди Джейн, чье нежное сердце уже до того усыновило племянника. Родон Кроули, превратившийся теперь в высокого красивого мальчика, вспыхнул, получив это письмо. |
| "Oh, Aunt Jane, you are my mother!" he said; "and not--and not that one." But he wrote back a kind and respectful letter to Mrs. Rebecca, then living at a boarding-house at Florence. | - Вы моя мама, тетя Джейн, - воскликнул он, - а не... а не она! - Но все-таки написал ласковое и почтительное письмо миссис Ребекке, жившей тогда в дешевом пансионе во Флоренции. |
| But we are advancing matters. | Однако мы забегаем вперед. |
| Our darling Becky's first flight was not very far. She perched upon the French coast at Boulogne, that refuge of so much exiled English innocence, and there lived in rather a genteel, widowed manner, with a femme de chambre and a couple of rooms, at an hotel. She dined at the table d'hote, where people thought her very pleasant, and where she entertained her neighbours by stories of her brother, Sir Pitt, and her great London acquaintance, talking that easy, fashionable slip-slop which has so much effect upon certain folks of small breeding. She passed with many of them for a person of importance; she gave little tea-parties in her private room and shared in the innocent amusements of the place in sea-bathing, and in jaunts in open carriages, in strolls on the sands, and in visits to the play. Mrs. Burjoice, the printer's lady, who was boarding with her family at the hotel for the summer, and to whom her Burjoice came of a Saturday and Sunday, voted her charming, until that little rogue of a Burjoice began to pay her too much attention. But there was nothing in the story, only that Becky was always affable, easy, and good-natured--and with men especially. | Для начала наша милочка Бекки упорхнула не очень далеко. Она опустилась на французском побережье в Булони, этом убежище многих невинных изгнанников из Англии, и там вела довольно скромный вдовий образ жизни, обзаведясь fortune de chambre и занимая две-три комнаты в гостинице. Обедала она за табльдотом, где ее считали очень приятной женщиной и где она занимала соседей рассказами о своем брате, сэре Питте, и знатных лондонских знакомых и болтала всякую светскую чепуху, производящую столь сильное впечатление на людей неискушенных. Многие из них полагали, что Бекки особа с весом; она устраивала маленькие сборища за чашкой чая у себя в комнате и принимала участие в невинных развлечениях, которым предавалась местная публика: в морских купаниях, катании в открытых колясках, в прогулках по берегу моря и в посещении театра. Миссис Берджойс, супруга типографа, поселившаяся со всем своим семейством на лето в гостинице, - ее Берджойс приезжал к ней на субботу и воскресенье, - называла Бекки очаровательной, пока этот негодяй Берджойс не вздумал приволокнуться за нею. Но ничего особенного не произошло, - Бекки всегда бывала общительна, весела, добродушна, в особенности с мужчинами. |
| Numbers of people were going abroad as usual at the end of the season, and Becky had plenty of opportunities of finding out by the behaviour of her acquaintances of the great London world the opinion of "society" as regarded her conduct. One day it was Lady Partlet and her daughters whom Becky confronted as she was walking modestly on Boulogne pier, the cliffs of Albion shining in the distance across the deep blue sea. Lady Partlet marshalled all her daughters round her with a sweep of her parasol and retreated from the pier, darting savage glances at poor little Becky who stood alone there. | В конце сезона толпы англичан уезжали, как обычно, за границу, и Бекки, по поведению своих знакомых из большого лондонского света, имела полную возможность убедиться в том, какого мнения придерживается о ней "общество". Однажды, скромно прогуливаясь по булонскому молу, в то время как утесы Альбиона сверкали в отдалении за полосой глубокого синего моря, Бекки встретилась лицом к лицу с леди Партлет и ее дочерьми. Леди Партлет мановением зонтика собрала всех своих дочерей вокруг себя и удалилась с мола, метнув свирепый взгляд на бедную маленькую Бекки, оставшуюся стоять в одиночестве. |
| On another day the packet came in. It had been blowing fresh, and it always suited Becky's humour to see the droll woe-begone faces of the people as they emerged from the boat. Lady Slingstone happened to be on board this day. Her ladyship had been exceedingly ill in her carriage, and was greatly exhausted and scarcely fit to walk up the plank from the ship to the pier. But all her energies rallied the instant she saw Becky smiling roguishly under a pink bonnet, and giving her a glance of scorn such as would have shrivelled up most women, she walked into the Custom House quite unsupported. Becky only laughed: but I don't think she liked it. She felt she was alone, quite alone, and the far-off shining cliffs of England were impassable to her. | Однажды к ним прибыл пакетбот. Дул сильный ветер, а Бекки всегда доставляло удовольствие смотреть на уморительные страдальческие лица вымотанных качкой пассажиров. В этот день на пароходе оказалась леди Слингстоун. Ее милость весь переезд промучилась в своей коляске и едва была в состоянии пройти по сходням с корабля на пристань. Но едва она увидела Бекки, лукаво улыбавшуюся из-под розовой шляпки, слабость ее как рукой сняло: бросив на Ребекку презрительный взгляд, от которого съежилась бы любая женщина, леди проследовала в здание таможни без всякой посторонней помощи. Бекки только рассмеялась, но не кажется мне, чтобы она была довольна. Она почувствовала себя одинокой, очень одинокой, а сиявшие вдали утесы Англии были для нее неодолимой преградой. |
| The behaviour of the men had undergone too I don't know what change. Grinstone showed his teeth and laughed in her face with a familiarity that was not pleasant. Little Bob Suckling, who was cap in hand to her three months before, and would walk a mile in the rain to see for her carriage in the line at Gaunt House, was talking to Fitzoof of the Guards (Lord Heehaw's son) one day upon the jetty, as Becky took her walk there. Little Bobby nodded to her over his shoulder, without moving his hat, and continued his conversation with the heir of Heehaw. Tom Raikes tried to walk into her sitting- room at the inn with a cigar in his mouth, but she closed the door upon him, and would have locked it, only that his fingers were inside. She began to feel that she was very lonely indeed. "If HE'D been here," she said, "those cowards would never have dared to insult me." She thought about "him" with great sadness and perhaps longing--about his honest, stupid, constant kindness and fidelity; his never-ceasing obedience; his good humour; his bravery and courage. Very likely she cried, for she was particularly lively, and had put on a little extra rouge, when she came down to dinner. | В поведении мужчин тоже произошла какая-то трудно определимая перемена. Как-то раз Гринстоун противно оскалил зубы и фамильярно расхохотался в лицо Бекки. Маленький Боб Сосуноук, который три месяца тому назад был ее рабом и прошел бы под дождем целую милю, чтобы отыскать ее карету в веренице экипажей, стоявших у Гонт-Хауса, разговаривал однажды на набережной с гвардейцем Фицуфом (сыном лорда Хихо), когда Бекки прогуливалась там. Маленький Бобби кивнул ей через плечо, не снимая шляпы, и продолжал беседу с наследником Хихо. Том Рейке попробовал войти в ее гостиную с сигарой в зубах, но Бекки захлопнула перед ним дверь и, наверное, заперла бы ее, если бы только пальцы гостя не попали в щель. Ребекка начинала чувствовать, что она в самом деле одна на свете. "Будь он здесь, - думала она, - эти негодяи не "посмели бы оскорблять меня!" Она думала о "нем" с большой грустью и, может, даже тосковала об его честной, глупой, постоянной любви и верности, его неизменном послушании, его добродушии, его храбрости и отваге. Очень может быть, что Бекки плакала, потому что она была особенно оживлена, когда сошла вниз к обеду, и подрумянилась чуть больше обычного. |
| She rouged regularly now; and--and her maid got Cognac for her besides that which was charged in the hotel bill. | Она теперь постоянно румянилась, а... а ее горничная покупала для нее коньяк - сверх того, который ей ставили в счет в гостинице. |
| Perhaps the insults of the men were not, however, so intolerable to her as the sympathy of certain women. Mrs. Crackenbury and Mrs. Washington White passed through Boulogne on their way to Switzerland. The party were protected by Colonel Horner, young Beaumoris, and of course old Crackenbury, and Mrs. White's little girl. THEY did not avoid her. They giggled, cackled, tattled, condoled, consoled, and patronized her until they drove her almost wild with rage. To be patronized by THEM! she thought, as they went away simpering after kissing her. And she heard Beaumoris's laugh ringing on the stair and knew quite well how to interpret his hilarity. | Однако еще тягостнее, чем оскорбления мужчин, было, пожалуй, для Бекки сочувствие некоторых женщин. Миссис Кракенбери и миссис Вашингтон Уайт проезжали через Булонь по дороге в Швейцарию. (Они ехали под охраной полковника Хорнера, молодого Бомори и, конечно, старика Кракенберг и маленькой дочери миссис Уайт.) Эти дамы не избегали Бекки. Они хихикали, кудахтали, болтали, соболезновали, утешали и покровительствовали Бекки, пока не довели ее до бешенства. "Пользоваться их покровительством!" - подумала она, когда дамы уходили, расцеловавшись с ней и расточая улыбки. Она услышала хохот Бомори, доносившийся с лестницы, и отлично поняла, как надо объяснить это веселье. |
| It was after this visit that Becky, who had paid her weekly bills, Becky who had made herself agreeable to everybody in the house, who smiled at the landlady, called the waiters "monsieur," and paid the chambermaids in politeness and apologies, what far more than compensated for a little niggardliness in point of money (of which Becky never was free), that Becky, we say, received a notice to quit from the landlord, who had been told by some one that she was quite an unfit person to have at his hotel, where English ladies would not sit down with her. And she was forced to fly into lodgings of which the dulness and solitude were most wearisome to her. | А после этого визита Бекки, аккуратно, каждую недолю платившая по счетам гостиницы, Бекки, старавшаяся быть приятной всем и каждому в доме, улыбавшаяся хозяйке, называвшая лакеев monsieur и расточавшая горничным вежливые слова и извинения, чем сторицей искупалась некоторая скупость в отношении денег (от которой Бекки никогда не была свободна), - Бекки, повторяю, получила от хозяина извещение с просьбой покинуть гостиницу. Кто-то сообщил ему, что миссис Кроули совершенно неподходящая особа для проживания у него в доме; английские леди не пожелают сидеть с нею за одним столом. И Бекки пришлось переселиться на частную квартиру, где скука и одиночество действовали на нее удручающе. |
| Still she held up, in spite of these rebuffs, and tried to make a character for herself and conquer scandal. She went to church very regularly and sang louder than anybody there. She took up the cause of the widows of the shipwrecked fishermen, and gave work and drawings for the Quashyboo Mission; she subscribed to the Assembly and WOULDN'T waltz. In a word, she did everything that was respectable, and that is why we dwell upon this part of her career with more fondness than upon subsequent parts of her history, which are not so pleasant. She saw people avoiding her, and still laboriously smiled upon them; you never could suppose from her countenance what pangs of humiliation she might be enduring inwardly. | Все же, несмотря на эти щелчки, Бекки держалась, пробовала создать себе хорошую репутацию вопреки всем сплетням. Она не пропускала ни одной службы в церкви и пела там Громче всех; она заботилась о вдовах погибших рыбаков, жертвовала рукоделия и рисунки для миссии в Квошибу; она участвовала в подписках на благотворительные балы, но сама никогда не вальсировала, - словом, вела себя в высшей степени пристойно; и потому-то мы останавливаемся на этой поре ее жизни с большим удовольствием, чем на последующих, менее приятных эпизодах. Она видела, что люди ее избегают, и все-таки усердно улыбалась им; глядя на нее, вы никогда бы не догадались, какие муки унижения она испытывает. |
| Her history was after all a mystery. Parties were divided about her. Some people who took the trouble to busy themselves in the matter said that she was the criminal, whilst others vowed that she was as innocent as a lamb and that her odious husband was in fault. She won over a good many by bursting into tears about her boy and exhibiting the most frantic grief when his name was mentioned, or she saw anybody like him. She gained good Mrs. Alderney's heart in that way, who was rather the Queen of British Boulogne and gave the most dinners and balls of all the residents there, by weeping when Master Alderney came from Dr. Swishtail's academy to pass his holidays with his mother. | Ее история так и осталась загадкой. Люди отзывались о ней по-разному. Одни, взявшие на себя труд заняться этим вопросом, говорили, что Бекки преступница; между тем как другие клялись, что она невинна, как агнец, а во всем виноват ее гнусный супруг. Многих она покорила тем, что ударялась в слезы, говоря о своем сыне, и изображала бурную печаль, когда упоминалось его имя или когда она встречала кого-нибудь похожего на него. Именно так она пленила сердце доброй миссис Олдерни, которая была королевой британской Булони и чаще всех задавала обеды и балы: Ребекка расплакалась, когда маленький Олдерни приехал из учебного заведения доктора Порки провести каникулы у матери. |
| "He and her Rawdon were of the same age, and so like," Becky said in a voice choking with agony; | - Ведь они с Родоном одного возраста и так похожи! - произнесла Бекки голосом, прерывающимся от муки. |
| whereas there was five years' difference between the boys' ages, and no more likeness between them than between my respected reader and his humble servant. Wenham, when he was going abroad, on his way to Kissingen to join Lord Steyne, enlightened Mrs. Alderney on this point and told her how he was much more able to describe little Rawdon than his mamma, who notoriously hated him and never saw him; how he was thirteen years old, while little Alderney was but nine, fair, while the other darling was dark--in a word, caused the lady in question to repent of her good humour. | В действительности между мальчиками была разница в пять лет и они были похожи друг на друга не больше, чем уважаемый читатель похож на вашего покорного слугу! Уэнхем, проезжая через Францию по пути в Киссинген, где он должен был встретиться с лордом Стайном, просветил миссис Олдерни на этот счет и заверил ее, что он может описать маленького Родона гораздо лучше, чем его мамаша, которая его терпеть не может и никогда не навещает; что мальчику тринадцать лет, тогда как маленькому Олдерни только восемь; он белокур, между тем как ее милый мальчуган темноволос, - словом, заставил почтенную даму пожалеть о своей доброте. |
| Whenever Becky made a little circle for herself with incredible toils and labour, somebody came and swept it down rudely, and she had all her work to begin over again. It was very hard; very hard; lonely and disheartening. | Стоило Бекки ценою невероятных трудов и усилий создать вокруг себя небольшой кружок, как кто-нибудь появлялся и грубо разрушал его, так что ей приходилось начинать все сначала. Ей было очень тяжело... очень тяжело... одиноко и тоскливо. |
| There was Mrs. Newbright, who took her up for some time, attracted by the sweetness of her singing at church and by her proper views upon serious subjects, concerning which in former days, at Queen's Crawley, Mrs. Becky had had a good deal of instruction. Well, she not only took tracts, but she read them. She worked flannel petticoats for the Quashyboos--cotton night-caps for the Cocoanut Indians--painted handscreens for the conversion of the Pope and the Jews--sat under Mr. Rowls on Wednesdays, Mr. Huggleton on Thursdays, attended two Sunday services at church, besides Mr. Bawler, the Darbyite, in the evening, and all in vain. Mrs. Newbright had occasion to correspond with the Countess of Southdown about the Warmingpan Fund for the Fiji Islanders (for the management of which admirable charity both these ladies formed part of a female committee), and having mentioned her "sweet friend," Mrs. Rawdon Crawley, the Dowager Countess wrote back such a letter regarding Becky, with such particulars, hints, facts, falsehoods, and general comminations, that intimacy between Mrs. Newbright and Mrs. Crawley ceased forthwith, and all the serious world of Tours, where this misfortune took place, immediately parted company with the reprobate. Those who know the English Colonies abroad know that we carry with us us our pride, pills, prejudices, Harvey-sauces, cayenne-peppers, and other Lares, making a little Britain wherever we settle down. | На некоторое время ее пригрела некая миссис Ньюбрайт, плененная сладостным пением Бекки в церкви и ее правоверными взглядами на разные серьезные вопросы, - миссис Бекки очень навострилась на них в былые дни в Королевском Кроули. Так вот: она не только брала брошюрки, но и читала их; она шила фланелевые юбки для Квошибу и коленкоровые ночные колпаки для индейцев с Кокосовых островов; раскрашивала веера в интересах обращения в истинную веру римского папы и евреев; заседала под председательством мистера Раулса по вторникам и мистера Хаглтона по четвергам; посещала воскресные богослужения дважды в день, а, кроме того, по вечерам ходила слушать мистера Боулера, дарбиита, - и все напрасно. Миссис Ньюбрайт пришлось как-то вступить в переписку с графиней Саутдаун по вопросу о "Фонде для покупки грелок обитателям островов Фиджи" (обе леди были членами дамского комитета, управляющего делами этого прекрасного благотворительного общества), и так как она упомянула о "милом своем друге" миссис Родон Кроули, то вдовствующая графиня написала ей такое письмо о Бекки, с такими подробностями, намеками, фактами, выдумками и пожеланиями, что с той поры всякой близости между миссис Ньюбрайт и миссис Кроули настал Конец. И все серьезные люди в Туре, где произошло это несчастье, немедленно перестали знаться с отверженной. Те, кто знаком с колониями англичан за границей, знают, что мы возим с собой свою гордость, свои пилюли, свои предрассудки, харвейскую сою, кайенский перец и других домашних богов, создавая маленькую Британию всюду, где мы только устраиваемся на жительство. |
| From one colony to another Becky fled uneasily. From Boulogne to Dieppe, from Dieppe to Caen, from Caen to Tours--trying with all her might to be respectable, and alas! always found out some day or other and pecked out of the cage by the real daws. | Бекки с тяжелым сердцем кочевала из одной колонии в другую: из Булони в Дьепп, из Дьеппа в Кан, из Кана в Тур, всячески стараясь быть респектабельной, но - увы! - в один прекрасный день ее непременно узнавали какие-нибудь настоящие галки и долбили клювами, пока не выгоняли вон из клетки. |
| Mrs. Hook Eagles took her up at one of these places--a woman without a blemish in her character and a house in Portman Square. She was staying at the hotel at Dieppe, whither Becky fled, and they made each other's acquaintance first at sea, where they were swimming together, and subsequently at the table d'hote of the hotel. Mrs Eagles had heard--who indeed had not?--some of the scandal of the Steyne affair; but after a conversation with Becky, she pronounced that Mrs. Crawley was an angel, her husband a ruffian, Lord Steyne an unprincipled wretch, as everybody knew, and the whole case against Mrs. Crawley an infamous and wicked conspiracy of that rascal Wenham. | Однажды в ней приняла участие миссис Хук Иглз - женщина безупречной репутации, имевшая дом на Портмен-сквер. Она проживала в гостинице в Дьеппе, куда бежала Бекки, и они познакомились сперва у моря, где вместе купались, а потом в гостинице за табльдотом. Миссис Иглз слыхала - да и кто не слыхал? - кое-что о скандальной истории со Стайном, но после беседы с Бекки заявила, что миссис Кроули - ангел, супруг ее - злодей, а лорд Стайн - человек без чести и совести, что, впрочем, всем известно, и весь шум, поднятый против миссис Кроули, результат позорного злокозненного заговора, устроенного этим мерзавцем Уэнхемом. |
| "If you were a man of any spirit, Mr. Eagles, you would box the wretch's ears the next time you see him at the Club," she said to her husband. But Eagles was only a quiet old gentleman, husband to Mrs. Eagles, with a taste for geology, and not tall enough to reach anybody's ears. | - Если бы у вас, мистер Иглз, была хоть капля мужества, вы должны были бы надавать этому негодяю пощечин в первый же раз, как встретитесь с ним в клубе, - заявила она своему супругу. Но Иглз был всего лишь тихим старым джентльменом, супругом миссис Иглз, любившим геологию и не обладавшим достаточно высоким ростом, чтобы дотянуться до чьих-либо щек. |
| The Eagles then patronized Mrs. Rawdon, took her to live with her at her own house at Paris, quarrelled with the ambassador's wife because she would not receive her protegee, and did all that lay in woman's power to keep Becky straight in the paths of virtue and good repute. | И вот миссис Иглз стала покровительствовать миссис Родон, пригласила ее погостить в ее собственном доме в Париже, поссорилась с женой посла, не пожелавшей принимать у себя ее protegee, и делала все, что только во власти женщины, чтобы удержать Бекки на стезе добродетели и сберечь ее доброе имя. |
| Becky was very respectable and orderly at first, but the life of humdrum virtue grew utterly tedious to her before long. It was the same routine every day, the same dulness and comfort, the same drive over the same stupid Bois de Boulogne, the same company of an evening, the same Blair's Sermon of a Sunday night--the same opera always being acted over and over again; Becky was dying of weariness, when, luckily for her, young Mr. Eagles came from Cambridge, and his mother, seeing the impression which her little friend made upon him, straightway gave Becky warning. | Сперва Бекки вела себя примерно, но вскоре ей осточертела эта респектабельная жизнь. Каждый день был похож на другой - тот же опостылевший комфорт, то же катание по дурацкому Булонскому лесу, то же общество по вечерам, та же самая проповедь Блейра в воскресенье - словом, та же онера, неизменно повторявшаяся. Бекки изнывала от скуки. Но тут, к счастью для нее, приехал из Кембриджа молодой мистер Иглз, и мать, увидев, какое впечатление произвела на него ее маленькая приятельница, тотчас выставила Бекки за дверь. |
| Then she tried keeping house with a female friend; then the double menage began to quarrel and get into debt. Then she determined upon a boarding-house existence and lived for some time at that famous mansion kept by Madame de Saint Amour, in the Rue Royale, at Paris, where she began exercising her graces and fascinations upon the shabby dandies and fly-blown beauties who frequented her landlady's salons. Becky loved society and, indeed, could no more exist without it than an opium-eater without his dram, and she was happy enough at the period of her boarding-house life. | Тогда Бекки попробовала жить своим домом вместе с одной подругой, но этот двойной menage {Домашнее хозяйство (франц.).} привел к ссоре и закончился долгами. Тогда она решила перейти в пансион и некоторое время жила в знаменитом заведении мадам де Сент-Амур на Рю-Рояль в Париже, где и начала пробовать свои чары на потрепанных франтах и сомнительного поведения красавицах, посещавших салоны ее хозяйки. Бекки любила общество, положительно не могла без него существовать, как курильщик опиума не может обходиться без своего зелья, и в пансионе ей жилось неплохо. |
| "The women here are as amusing as those in May Fair," she told an old London friend who met her, "only, their dresses are not quite so fresh. The men wear cleaned gloves, and are sad rogues, certainly, but they are not worse than Jack This and Tom That. The mistress of the house is a little vulgar, but I don't think she is so vulgar as Lady ------" and here she named the name of a great leader of fashion that I would die rather than reveal. In fact, when you saw Madame de Saint Amour's rooms lighted up of a night, men with plaques and cordons at the ecarte tables, and the women at a little distance, you might fancy yourself for a while in good society, and that Madame was a real Countess. Many people did so fancy, and Becky was for a while one of the most dashing ladies of the Countess's salons. | - Здешние женщины так же забавны, как и в Мэйфэре, - говорила она одному старому лондонскому знакомому, которого случайно встретила, - только платья у них не такие свежие. Мужчины носят чищеные перчатки и, конечно, страшные жулики, но не хуже Джека такого-то и Тома такого-то. Хозяйка пансиона несколько вульгарна, но не думаю, чтобы она была так вульгарна, как леди... - И тут она назвала имя одной модной львицы, но я скорее умру, чем открою его! Увидев как-нибудь вечером освещенные комнаты мадам де Сент-Амур, мужчин с орденами и лентами за столиками для игры в экарте и дам в некотором отдалении, вы и в самом деле могли бы на мгновение подумать, что находитесь в хорошем обществе и что мадам - настоящая графиня. Многие так и думали, и Бекки некоторое время была одной из самых блестящих дам в салонах графини. |
| But it is probable that her old creditors of 1815 found her out and caused her to leave Paris, for the poor little woman was forced to fly from the city rather suddenly, and went thence to Brussels. | Но, по всей вероятности, старые кредиторы времен 1815 года отыскали ее и заставили покинуть Париж, потому что бедной маленькой женщине пришлось неожиданно бежать из французской столицы, и тогда она переехала в Брюссель. |
| How well she remembered the place! She grinned as she looked up at the little entresol which she had occupied, and thought of the Bareacres family, bawling for horses and flight, as their carriage stood in the porte-cochere of the hotel. She went to Waterloo and to Laeken, where George Osborne's monument much struck her. She made a little sketch of it. | Как хорошо она помнила этот город! С усмешкой взглянула она на низкие антресоли, которые когда-то занимала, и в памяти ее возникло семейство Бейракрсов, как они хотели бежать и отчаянно искали лошадей, а их карета стояла под воротами гостиницы. Она побывала в Ватерлоо и в Лекене, где памятник Джорджу Осборну произвел на нее сильное впечатление. Она сделала с него набросок. |
| "That poor Cupid!" she said; "how dreadfully he was in love with me, and what a fool he was! I wonder whether little Emmy is alive. It was a good little creature; and that fat brother of hers. I have his funny fat picture still among my papers. They were kind simple people." | - Бедный Купидон! - сказала она. - Как сильно он был влюблен в меня и какой он был дурак! Интересно, жива ли маленькая Эмилия? Славная была девочка. А этот толстяк, ее брат? Изображение его жирной особы до сих пор хранится где-то у меня среди бумаг. Это были простые, милые люди. |
| At Brussels Becky arrived, recommended by Madame de Saint Amour to her friend, Madame la Comtesse de Borodino, widow of Napoleon's General, the famous Count de Borodino, who was left with no resource by the deceased hero but that of a table d'hote and an ecarte table. Second-rate dandies and roues, widow-ladies who always have a lawsuit, and very simple English folks, who fancy they see "Continental society" at these houses, put down their money, or ate their meals, at Madame de Borodino's tables. The gallant young fellows treated the company round to champagne at the table d'hote, rode out with the women, or hired horses on country excursions, clubbed money to take boxes at the play or the opera, betted over the fair shoulders of the ladies at the ecarte tables, and wrote home to their parents in Devonshire about their felicitous introduction to foreign society. | В Брюссель Бекки приехала с рекомендательным письмом от мадам де Сент-Амур к ее приятельнице, мадам графине де Бородино, вдове наполеоновского генерала, знаменитого графа де Бородино, оставшейся после кончины этого героя без всяких средств, кроме тех, которые давал ей табльдот и стол для игры в экарте. Второсортные денди и roues {Плуты (франц.).}, вдовы, вечно запятые какими-то тяжбами, и простоватые англичане, воображавшие, что встречают в таких домах "континентальное общество", играли или питались за столами мадам де Бородино. Галантные молодые люди угощали общество шампанским, ездили кататься верхом с женщинами или нанимали лошадей для загородных экскурсий, покупали сообща ложи в театр или в оперу, делали ставки, нагибаясь через прелестные плечи дам во время игры в экарте, и писали родителям в Девоншир, что вращаются за границей в самом лучшем обществе. |
| Here, as at Paris, Becky was a boarding-house queen, and ruled in select pensions. She never refused the champagne, or the bouquets, or the drives into the country, or the private boxes; but what she preferred was the ecarte at night,--and she played audaciously. First she played only for a little, then for five-franc pieces, then for Napoleons, then for notes: then she would not be able to pay her month's pension: then she borrowed from the young gentlemen: then she got into cash again and bullied Madame de Borodino, whom she had coaxed and wheedled before: then she was playing for ten sous at a time, and in a dire state of poverty: then her quarter's allowance would come in, and she would pay off Madame de Borodino's score and would once more take the cards against Monsieur de Rossignol, or the Chevalier de Raff. | Здесь, как и в Париже, Бекки была королевой узкого пансионского мирка. Она никогда не отказывалась ни от шампанского, ни от букетов, ни от поездки за город, ни от места в ложе, но всему предпочитала экарте по вечерам - и играла очень смело. Сперва она играла только по маленькой, потом на пятифранковики, потом на наполеондоры, потом на кредитные билеты; потом не могла оплатить месячного счета в пансионе, потом стала занимать деньги у юных джентльменов, потом опять обзавелась деньгами и стала помыкать мадам де Бородино, перед которой раньше лебезила и угодничала, потом играла по десять су ставка и впала в жестокую нищету; потом подоспело ее содержание за четверть года, и она расплатилась по счету с мадам де Бородино и опять начала ставить против мосье де Россиньоля или шевалье де Раффа. |
| When Becky left Brussels, the sad truth is that she owed three months' pension to Madame de Borodino, of which fact, and of the gambling, and of the drinking, and of the going down on her knees to the Reverend Mr. Muff, Ministre Anglican, and borrowing money of him, and of her coaxing and flirting with Milor Noodle, son of Sir Noodle, pupil of the Rev. Mr. Muff, whom she used to take into her private room, and of whom she won large sums at ecarte--of which fact, I say, and of a hundred of her other knaveries, the Countess de Borodino informs every English person who stops at her establishment, and announces that Madame Rawdon was no better than a vipere. | С прискорбием нужно сознаться, что Бекки, покидая Брюссель, осталась должна мадам де Бородино за трехмесячное пребывание в пансионе. Об этом обстоятельстве, а также о том, как она играла, пила, как стояла на коленях перед преподобным мистером Маффом, англиканским священником, вымаливая у него деньги, как любезничала с милордом Нудлем, сыном сэра Нудля, учеником преподобного мистера Маффа, которого частенько приглашала к себе в комнату и у которого выигрывала крупные суммы в экарте, - об этом, как и о сотне других ее низостей, графиня де Бородино осведомляет всех англичан, останавливающихся в ее заведении, присовокупляя, что мадам Родон была просто-напросто une vipere {Гадюка (франц.).}. |
| So our little wanderer went about setting up her tent in various cities of Europe, as restless as Ulysses or Bampfylde Moore Carew. Her taste for disrespectability grew more and more remarkable. She became a perfect Bohemian ere long, herding with people whom it would make your hair stand on end to meet. | Так наша маленькая скиталица раскидывала свой шатер в различных городах Европы, не ведая покоя, как Улисс или Бемфилд Мур Кэрью. Ее вкус к беспорядочной жизни становился все более заметным. Скоро она превратилась в настоящую цыганку и стала знаться с людьми, при встрече с которыми у вас волосы встали бы дыбом. |
| There is no town of any mark in Europe but it has its little colony of English raffs--men whose names Mr. Hemp the officer reads out periodically at the Sheriffs' Court--young gentlemen of very good family often, only that the latter disowns them; frequenters of billiard-rooms and estaminets, patrons of foreign races and gaming- tables. They people the debtors' prisons--they drink and swagger-- they fight and brawl--they run away without paying--they have duels with French and German officers--they cheat Mr. Spooney at ecarte-- they get the money and drive off to Baden in magnificent britzkas-- they try their infallible martingale and lurk about the tables with empty pockets, shabby bullies, penniless bucks, until they can swindle a Jew banker with a sham bill of exchange, or find another Mr. Spooney to rob. The alternations of splendour and misery which these people undergo are very queer to view. Their life must be one of great excitement. Becky--must it be owned?--took to this life, and took to it not unkindly. She went about from town to town among these Bohemians. The lucky Mrs. Rawdon was known at every play- table in Germany. She and Madame de Cruchecassee kept house at Florence together. It is said she was ordered out of Munich, and my friend Mr. Frederick Pigeon avers that it was at her house at Lausanne that he was hocussed at supper and lost eight hundred pounds to Major Loder and the Honourable Mr. Deuceace. We are bound, you see, to give some account of Becky's biography, but of this part, the less, perhaps, that is said the better. | В Европе нет сколько-нибудь крупного города, в котором не было бы маленькой колонии английских проходимцев - людей, чьи имена мистер Хемп, судебный исполнитель, время от времени оглашает в камере шерифа, - молодых джентльменов, часто сыновей весьма почтенных родителей (только эти последние не желают их знать), завсегдатаев бильярдных зал и кофеен, покровителей скачек и игорных столов. Они населяют долговые тюрьмы, они пьянствуют и шумят, они дерутся и бесчинствуют, они удирают, не заплатив по счетам, вызывают на дуэль французских и немецких офицеров, обыгрывают мистера Спуни в экарте, раздобывают деньги и уезжают в Баден в великолепных бричках, пускают в ход непогрешимую систему отыгрышей и шныряют вокруг столов с пустыми карманами - обтрепанные драчуны, нищие франты, - пока не надуют какого-нибудь еврея-банкира, выдав ему фальшивый вексель, или не найдут какого-нибудь нового мистера Спуни, чтобы ограбить его. Забавно наблюдать смену роскоши и нищеты, в которой проходит жизнь этих людей. Должно быть, она полна сильных ощущений. Бекки - признаться ли в этом? - вела такую жизнь, и вела ее не без удовольствия. Она переезжала с этими бродягами из города в город. Удачливую миссис Родон знали за каждым игорным столом в Германии. Во Флоренции она жила на квартире вместе с мадам де Крюшкассе. Говорят, ей предписано было выехать из Мюнхена. А мой друг, мистер Фредерик Пижон, утверждает, что в ее доме в Лозане его опоили за ужином и обыграли на восемьсот фунтов майор Лодер и достопочтенный мистер Дьюсэйс. Как видите, мы вынуждены слегка коснуться биографии Бекки; но об этой поре ее жизни, пожалуй, чем меньше будет сказано, тем лучше. |
| They say that, when Mrs. Crawley was particularly down on her luck, she gave concerts and lessons in music here and there. There was a Madame de Raudon, who certainly had a matinee musicale at Wildbad, accompanied by Herr Spoff, premier pianist to the Hospodar of Wallachia, and my little friend Mr. Eaves, who knew everybody and had travelled everywhere, always used to declare that he was at Strasburg in the year 1830, when a certain Madame Rebecque made her appearance in the opera of the Dame Blanche, giving occasion to a furious row in the theatre there. She was hissed off the stage by the audience, partly from her own incompetency, but chiefly from the ill-advised sympathy of some persons in the parquet, (where the officers of the garrison had their admissions); and Eaves was certain that the unfortunate debutante in question was no other than Mrs. Rawdon Crawley. | Говорят, что, когда миссис Кроули переживала полосу особого невезения, она давала кое-где концерты и уроки музыки. Какая-то мадам де Родон действительно выступала в Вильдбаде на matinee musicale {Утреннем концерте (франц.).}, причем ей аккомпанировал герр Шпоф, первый пианист господаря Валахского; а мой маленький друг, мистер Ивз, который знает всех и каждого и путешествовал повсюду, рассказывал, что в бытность его в Страсбурге в 1830 году некая madame Rebecque {Госпожа Ребекка (франц.).} пела в опере "La Dame Blanche" и вызвала ужаснейший скандал в местном театре. Публика освистала ее и прогнала со сцены, отчасти за никудышное исполнение, но главным образом из-за проявлений неуместной симпатии со стороны некоторых лиц, сидевших в партере (туда допускались гарнизонные офицеры); Ивз уверяет, что эта несчастная debutante {Дебютантка; артистка, впервые выступающая перед публикой (франц.).} была не кто иная, как миссис Родон Кроули. |
| She was, in fact, no better than a vagabond upon this earth. When she got her money she gambled; when she had gambled it she was put to shifts to live; who knows how or by what means she succeeded? It is said that she was once seen at St. Petersburg, but was summarily dismissed from that capital by the police, so that there cannot be any possibility of truth in the report that she was a Russian spy at Toplitz and Vienna afterwards. I have even been informed that at Paris she discovered a relation of her own, no less a person than her maternal grandmother, who was not by any means a Montmorenci, but a hideous old box-opener at a theatre on the Boulevards. The meeting between them, of which other persons, as it is hinted elsewhere, seem to have been acquainted, must have been a very affecting interview. The present historian can give no certain details regarding the event. | Да, она была просто бродягой, скитавшейся по лицу земли. Когда она получала от мужа деньги, она играла, а проигравшись, все же не умирала с голоду. Кто скажет, как ей это удавалось? Передают, что однажды ее видели в Санкт-Петербурге, но из этой столицы ее ускоренным порядком выслала полиция, так что совсем уже нельзя верить слухам, будто она потом была русской шпионкой в Теплице и в Вене. Мне даже сообщали, что в Париже Бекки отыскала родственницу, не более и не менее как свою бабушку с материнской стороны, причем та оказалась вовсе не Монморанси, а безобразной старухой, капельдинершей при каком-то театре на одном из бульваров. Свидание их, о котором, как видно из дальнейшего, знали и другие лица, было, вероятно, очень трогательным. Автор настоящей повести не может сказать о нем ничего достоверного. |
| It happened at Rome once that Mrs. de Rawdon's half-year's salary had just been paid into the principal banker's there, and, as everybody who had a balance of above five hundred scudi was invited to the balls which this prince of merchants gave during the winter, Becky had the honour of a card, and appeared at one of the Prince and Princess Polonia's splendid evening entertainments. The Princess was of the family of Pompili, lineally descended from the second king of Rome, and Egeria of the house of Olympus, while the Prince's grandfather, Alessandro Polonia, sold wash-balls, essences, tobacco, and pocket-handkerchiefs, ran errands for gentlemen, and lent money in a small way. All the great company in Rome thronged to his saloons--Princes, Dukes, Ambassadors, artists, fiddlers, monsignori, young bears with their leaders--every rank and condition of man. His halls blazed with light and magnificence; were resplendent with gilt frames (containing pictures), and dubious antiques; and the enormous gilt crown and arms of the princely owner, a gold mushroom on a crimson field (the colour of the pocket-handkerchiefs which he sold), and the silver fountain of the Pompili family shone all over the roof, doors, and panels of the house, and over the grand velvet baldaquins prepared to receive Popes and Emperors. | Как-то в Риме случилось, что миссис де Родон только что перевели ее полугодовое содержание через одного из главных тамошних банкиров, а так как каждый, у кого оказывалось на счету свыше пятисот скуди, приглашался на балы, которые этот финансовый туз устраивал в течение зимнего сезона, то Бекки удостоилась пригласительного билета и появилась на одном из званых вечеров князя и княгини Полониа. Княгиня происходила из семьи Помпилиев, ведших свой род по прямой линии от второго царя Рима и Эгерии из дома Олимпийцев, а дедушка князя, Алессандро Полониа, торговал мылом, эссенциями, табаком и платками, был на побегушках у разных господ и помаленьку ссужал деньги под проценты. Все лучшее общество Рима толпилось в гостиных банкира - князья, герцоги, послы, художники, музыканты, монсеньеры, юные путешественники со своими гувернерами - люди всех чинов и званий. Залы были залиты светом, блистали золочеными рамами (с картинами) и сомнительными антиками. А огромный позолоченный герб хозяина - золотой гриб на пунцовом поле (цвет платков, которыми торговал его дедушка) и серебряный фонтан рода Помпилиев - сверкал на всех потолках, дверях и стенах дома и на огромных бархатных балдахинах, готовых к приему пап и императоров. |
| So Becky, who had arrived in the diligence from Florence, and was lodged at an inn in a very modest way, got a card for Prince Polonia's entertainment, and her maid dressed her with unusual care, and she went to this fine ball leaning on the arm of Major Loder, with whom she happened to be travelling at the time--(the same man who shot Prince Ravoli at Naples the next year, and was caned by Sir John Buckskin for carrying four kings in his hat besides those which he used in playing at ecarte )--and this pair went into the rooms together, and Becky saw a number of old faces which she remembered in happier days, when she was not innocent, but not found out. Major Loder knew a great number of foreigners, keen-looking whiskered men with dirty striped ribbons in their buttonholes, and a very small display of linen; but his own countrymen, it might be remarked, eschewed the Major. Becky, too, knew some ladies here and there--French widows, dubious Italian countesses, whose husbands had treated them ill--faugh--what shall we say, we who have moved among some of the finest company of Vanity Fair, of this refuse and sediment of rascals? If we play, let it be with clean cards, and not with this dirty pack. But every man who has formed one of the innumerable army of travellers has seen these marauding irregulars hanging on, like Nym and Pistol, to the main force, wearing the king's colours and boasting of his commission, but pillaging for themselves, and occasionally gibbeted by the roadside. | И вот Бекки, приехавшая из Флоренции в дилижансе и остановившаяся в очень скромных номерах, получила приглашение на званый вечер у князя Полониа. Горничная нарядила ее старательнее обычного, и Ребекка отправилась на бал, опираясь на руку майора Лодера, с которым ей привелось путешествовать в то время. (Это был тот самый Лодер, который на следующий год застрелил в Неаполе князя Раволи и которого сэр Джон Бакскин избил тростью за то, что у него в шляпе оказалось еще четыре короля, кроме тех, которыми он играл в экарте.) Они вместе вошли в зал, и Бекки увидела там немало знакомых лиц, которые помнила по более счастливому времени, когда была хотя и не невинна, но еще не поймана. Майора Лодера приветствовали многие иностранцы - бородатые востроглазые господа с грязными полосатыми орденскими ленточками в петлицах и весьма слабыми признаками белья. Но соотечественники майора явно избегали его. У Бекки тоже нашлись знакомые среди дам - вдовы-француженки, сомнительные итальянские графини, с которыми жестоко обращались их мужья... Фуй! стоит ли нам говорить об этих отбросах и подонках, - нам, вращавшимся на Ярмарке Тщеславия среди самого блестящего общества! Если уж играть, так играть чистыми картами, а не этой грязной колодой. Но всякий входивший в состав бесчисленной армии путешественников видал таких мародеров, которые, примазываясь, подобно Ниму и Пистолю, к главным силам, носят мундир короля, хвастаются купленными чинами, но грабят в свою пользу и иногда попадают на виселицу где-нибудь у большой дороги. |
| Well, she was hanging on the arm of Major Loder, and they went through the rooms together, and drank a great quantity of champagne at the buffet, where the people, and especially the Major's irregular corps, struggled furiously for refreshments, of which when the pair had had enough, they pushed on until they reached the Duchess's own pink velvet saloon, at the end of the suite of apartments (where the statue of the Venus is, and the great Venice looking-glasses, framed in silver), and where the princely family were entertaining their most distinguished guests at a round table at supper. It was just such a little select banquet as that of which Becky recollected that she had partaken at Lord Steyne's--and there he sat at Polonia's table, and she saw him. | Итак, Бекки под руку с майором Лодером прошлась по комнатам, выпила вместе с ним большое количество шампанского у буфета, где гости, а в особенности иррегулярные войска майора, буквально дрались из-за угощения, а затем, изрядно подкрепившись, двинулась дальше и дошла до гостиной самой княгини в конце анфилады (там, где статуя Венеры и большие венецианские зеркала в серебряных рамах). В этой комнате, обтянутой розовым бархатом, стоял круглый стол, и здесь княжеское семейство угощало ужином самых именитых гостей. Бекки вспомнилось, как она в таком же избранном обществе ужинали у лорда Стайна... И вот он сидит за столом у Полониа, и она увидела его. |
| The scar cut by the diamond on his white, bald, shining forehead made a burning red mark; his red whiskers were dyed of a purple hue, which made his pale face look still paler. He wore his collar and orders, his blue ribbon and garter. He was a greater Prince than any there, though there was a reigning Duke and a Royal Highness, with their princesses, and near his Lordship was seated the beautiful Countess of Belladonna, nee de Glandier, whose husband (the Count Paolo della Belladonna), so well known for his brilliant entomological collections, had been long absent on a mission to the Emperor of Morocco. | На его белом, лысом, блестящем лбу алел шрам от раны, нанесенной брильянтом; рыжие бакенбарды были перекрашены и отливали пурпуром, отчего его бледное лицо казалось еще бледнее. На нем была цепь и ордена, среди них орден Подвязки на голубой ленте. Из всех присутствовавших он был самым знатным, хотя за столом находились и владетельный герцог, и какое-то королевское высочество, - каждый со своими принцессами; рядом с милордом восседала красавица графиня Белладонна, урожденная де Гландье, супруг которой (граф Паоло делла Белладонна), известный обладатель замечательных энтомологических коллекций, уже давно находился в отсутствии, будучи послан с какой-то миссией к императору Марокко. |
| When Becky beheld that familiar and illustrious face, how vulgar all of a sudden did Major Loder appear to her, and how that odious Captain Rook did smell of tobacco! In one instant she reassumed her fine-ladyship and tried to look and feel as if she were in May Fair once more. "That woman looks stupid and ill-humoured," she thought; "I am sure she can't amuse him. No, he must be bored by her--he never was by me." | Когда Бекки увидела его знакомое и столь прославленное лицо, каким вульгарным показался ей майор Лодер и как запахло табаком от противного капитана Рука! Мгновенно в ней встрепенулась светская леди, и она попыталась и выглядеть и держать себя так, точно снова очутилась в Мэйфэре. "У этой женщины вид глупый и злой, - подумала она, - я уверена, что она не умеет развлечь его. Да, она, должно быть, ему страшно наскучила; со мной он никогда не скучал". |
| A hundred such touching hopes, fears, and memories palpitated in her little heart, as she looked with her brightest eyes (the rouge which she wore up to her eyelids made them twinkle) towards the great nobleman. Of a Star and Garter night Lord Steyne used also to put on his grandest manner and to look and speak like a great prince, as he was. Becky admired him smiling sumptuously, easy, lofty, and stately. Ah, bon Dieu, what a pleasant companion he was, what a brilliant wit, what a rich fund of talk, what a grand manner!--and she had exchanged this for Major Loder, reeking of cigars and brandy-and-water, and Captain Rook with his horsejockey jokes and prize-ring slang, and their like. | Много таких трогательных надежд, опасений и воспоминаний трепетало в ее сердечке, когда она смотрела на прославленного вельможу своими блестящими глазами (они блестели еще больше от румян, которыми она покрывала себе лицо до самых ресниц). Надевая на парадный прием орден Звезды и Подвязки, лорд Стайн принимал также особо величественный вид и смотрел на всех и говорил с важностью могущественного владыки, каковым он и был. Бекки залюбовалась его снисходительной улыбкой, его непринужденными, но утонченными манерами. Ах, bon Dieu, каким он был приятным собеседником, как он блестящ и остроумен, как много знает, как прекрасно держится! И она променяла все это на майора Лодера, провонявшего сигарами и коньяком, на капитана Рука, с его кучерскими шуточками и боксерским жаргоном, и на других, им подобных! |
| "I wonder whether he will know me," she thought. Lord Steyne was talking and laughing with a great and illustrious lady at his side, when he looked up and saw Becky. | "Интересно, узнает ли он меня!" - подумала она. Лорд Стайн, улыбаясь, беседовал с какой-то знатной дамой, сидевшей рядом с ним, и вдруг, подняв взор, увидел Бекки. |
| She was all over in a flutter as their eyes met, and she put on the very best smile she could muster, and dropped him a little, timid, imploring curtsey. He stared aghast at her for a minute, as Macbeth might on beholding Banquo's sudden appearance at his ball-supper, and remained looking at her with open mouth, when that horrid Major Loder pulled her away. | Она страшно смутилась, встретившись с ним глазами, изобразила на своем лице самую очаровательную улыбку, на какую была способна, и сделала его милости скромный, жалобный реверансик. С минуту лорд Стайн взирал на нее с таким же ужасом, какой, вероятно, охватил Макбета, когда на его званом ужине появился дух Банко; раскрыв рот, он смотрел на нее до тех пор, пока этот отвратительный майор Лодер не потянул ее за собою из гостиной. |
| "Come away into the supper-room, Mrs. R.," was that gentleman's remark: "seeing these nobs grubbing away has made me peckish too. Let's go and try the old governor's champagne." | - Пройдемтесь-ка в залу, где ужинают, миссис Ребекка, - заметил этот джентльмен. - Мне тоже захотелось пожрать, когда я увидел, как лопают эти аристократишки. Надо отведать хозяйского шампанского. |
| Becky thought the Major had had a great deal too much already. | Бекки подумала, что майор уже и без того выпил более чем достаточно. |
| The day after she went to walk on the Pincian Hill--the Hyde Park of the Roman idlers--possibly in hopes to have another sight of Lord Steyne. But she met another acquaintance there: it was Mr. Fiche, his lordship's confidential man, who came up nodding to her rather familiarly and putting a finger to his hat. | На другой день она отправилась гулять в Монте-Пинчо - этот Хайд-парк римских фланеров, - быть может, в надежде еще раз увидеть лорда Стайна. Но она встретилась там с другим своим знакомым: это был мистер Фич, доверенное лицо его милости. Он подошел к Бекки, кивнул ей довольно фамильярно и дотронувшись одним пальцем до шляпы. |
| "I knew that Madame was here," he said; "I followed her from her hotel. I have some advice to give Madame." | - Я знал, что мадам здесь, - сказал он. - Я шел за вами от вашей гостиницы. Мне нужно дать вам совет. |
| "From the Marquis of Steyne?" Becky asked, resuming as much of her dignity as she could muster, and not a little agitated by hope and expectation. | - От маркиза Стайна? - спросила Бекки, собрав все остатки собственного достоинства и замирая от надежды и ожидания. |
| "No," said the valet; "it is from me. Rome is very unwholesome." | - Нет, - сказал камердинер, - от меня лично. Рим очень нездоровое место. |
| "Not at this season, Monsieur Fiche--not till after Easter." | - Не в это время года, мосье Фич, только после пасхи. |
| "I tell Madame it is unwholesome now. There is always malaria for some people. That cursed marsh wind kills many at all seasons. Look, Madame Crawley, you were always bon enfant, and I have an interest in you, parole d'honneur. Be warned. Go away from Rome, I tell you--or you will be ill and die." | - А я заверяю, мадам, что и сейчас. Здесь многие постоянно болеют малярией. Проклятый ветер с болот убивает людей во все времена года. Слушайте, мадам Кроули, вы всегда были bon enfant {Сговорчивым человеком (франц.).}, и я вам желаю добра, parole d'honneur {Честное слово (франц.).}. Берегитесь! Говорю вам, уезжайте из Рима, иначе вы заболеете и умрете. |
| Becky laughed, though in rage and fury. | Бекки расхохоталась, хотя в душе ее клокотала ярость. |
| "What! assassinate poor little me?" she said. "How romantic! Does my lord carry bravos for couriers, and stilettos in the fourgons? Bah! I will stay, if but to plague him. I have those who will defend me whilst I am here." | - Как! Меня, бедняжку, убьют? - сказала она. - Как это романтично! Неужели милорд возит с собой наемных убийц, вместо проводников, и держит про запас стилеты? Чепуха! Я не уеду, хотя бы ему назло. Здесь есть кому меня защитить. |
| It was Monsieur Fiche's turn to laugh now. | Теперь расхохотался мосье Фич. |
| "Defend you," he said, "and who? The Major, the Captain, any one of those gambling men whom Madame sees would take her life for a hundred louis. We know things about Major Loder (he is no more a Major than I am my Lord the Marquis) which would send him to the galleys or worse. We know everything and have friends everywhere. We know whom you saw at Paris, and what relations you found there. Yes, Madame may stare, but we do. How was it that no minister on the Continent would receive Madame? She has offended somebody: who never forgives-- whose rage redoubled when he saw you. He was like a madman last night when he came home. Madame de Belladonna made him a scene about you and fired off in one of her furies." | - Защитить? - проговорил он. - Кто это вас будет защищать? Майор, капитан, любой из этих игроков, которых мадам видает здесь, лишат ее жизни за сто луидоров. О майоре Лодере (он такой же майор, как я - милорд маркиз) нам известны такие вещи, за которые он может угодить на каторгу, а то и подальше! Мы знаем все, и у нас друзья повсюду. Мы знаем, кого вы видели в Париже и каких родственниц нашли там. Да, да, мадам может смотреть на меня сколько угодно, но это так! Почему, например, ни один наш посланник в Европе не принимает мадам у себя? Она оскорбила кое-кого, кто никогда не прощает, чей гнев еще распалился, когда он увидел вас. Он просто с ума сходил вчера вечером, когда вернулся домой. Мадам де Белладонна устроила ему сцену из-за вас, рвала и метала так, что сохрани боже! |
| "Oh, it was Madame de Belladonna, was it?" Becky said, relieved a little, for the information she had just got had scared her. | - Ах, так это происки мадам де Белладонна! - заметила Бекки с некоторым облегчением, потому что слова Фича сильно ее напугали. |
| "No--she does not matter--she is always jealous. I tell you it was Monseigneur. You did wrong to show yourself to him. And if you stay here you will repent it. Mark my words. Go. Here is my lord's carriage"--and seizing Becky's arm, he rushed down an alley of the garden as Lord Steyne's barouche, blazing with heraldic devices, came whirling along the avenue, borne by the almost priceless horses, and bearing Madame de Belladonna lolling on the cushions, dark, sulky, and blooming, a King Charles in her lap, a white parasol swaying over her head, and old Steyne stretched at her side with a livid face and ghastly eyes. Hate, or anger, or desire caused them to brighten now and then still, but ordinarily, they gave no light, and seemed tired of looking out on a world of which almost all the pleasure and all the best beauty had palled upon the worn-out wicked old man. | - Нет, она тут ни при чем, она всегда ревнует. Уверяю вас, это сам монсеньер. Напрасно вы попались ему на глаза. И если вы останетесь в Риме, то пожалеете. Запомните мои слова. Уезжайте! Вот экипаж милорда, - и, схватив Бекки за руку, он быстро увлек ее в боковую аллею. Коляска лорда Стайна, запряженная бесценными лошадьми, мчалась по широкой дороге, сверкая гербами; развалясь на подушках, в ней сидела мадам де Белладонна, черноволосая, цветущая, надутая, с болонкой на коленях и белым зонтиком над головой, а рядом с нею - старый маркиз, мертвенно-бледный, с пустыми глазами. Ненависть, гнев, страсть иной раз еще заставляли их загораться, но обычно они были тусклы и, казалось, устали смотреть на мир, в котором для истаскавшегося, порочного старика уже почти не оставалось ни красоты, ни удовольствий. |
| "Monseigneur has never recovered the shock of that night, never," Monsieur Fiche whispered to Mrs. Crawley as the carriage flashed by, and she peeped out at it from behind the shrubs that hid her. | - Монсеньер так и не оправился после потрясений той ночи, - шепнул мосье Фич, когда коляска промчалась мимо и Бекки выглянула вслед из-за кустов, скрывавших ее. |
| "That was a consolation at any rate," Becky thought. | "Хоть это-то утешение!" - подумала Бекки. |
| Whether my lord really had murderous intentions towards Mrs. Becky as Monsieur Fiche said (since Monseigneur's death he has returned to his native country, where he lives much respected, and has purchased from his Prince the title of Baron Ficci), and the factotum objected to have to do with assassination; or whether he simply had a commission to frighten Mrs. Crawley out of a city where his Lordship proposed to pass the winter, and the sight of her would be eminently disagreeable to the great nobleman, is a point which has never been ascertained: but the threat had its effect upon the little woman, and she sought no more to intrude herself upon the presence of her old patron. | Действительно ли милорд питал такие кровожадные замыслы насчет миссис Бекки, как говорил ей мосье Фич (после кончины монсеньера он вернулся к себе на родину, где и жил, окруженный большим почетом, купив у своего государя титул барона Фиччи), но его фактотуму не захотелось иметь дело с убийцами, или же ему просто было поручено напугать миссис Кроули и удалить ее из города, в котором его милость предполагал провести зиму и где лицезрение Бекки было бы ему в высшей степени неприятно, - это вопрос, который так и не удалось разрешить. Но угроза возымела действие, и маленькая женщина не пыталась больше навязываться своему прежнему покровителю. |
| Everybody knows the melancholy end of that nobleman, which befell at Naples two months after the French Revolution of 1830; when the Most Honourable George Gustavus, Marquis of Steyne, Earl of Gaunt and of Gaunt Castle, in the Peerage of Ireland, Viscount Hellborough, Baron Pitchley and Grillsby, a Knight of the Most Noble Order of the Garter, of the Golden Fleece of Spain, of the Russian Order of Saint Nicholas of the First Class, of the Turkish Order of the Crescent, First Lord of the Powder Closet and Groom of the Back Stairs, Colonel of the Gaunt or Regent's Own Regiment of Militia, a Trustee of the British Museum, an Elder Brother of the Trinity House, a Governor of the White Friars, and D.C.L.--died after a series of fits brought on, as the papers said, by the shock occasioned to his lordship's sensibilities by the downfall of the ancient French monarchy. | Все читали о грустной кончине этого вельможи, происшедшей в Неаполе; спустя два месяца после французской революции 1830 года достопочтенный Джордж Густав, Маркиз Стайн, Граф Гонт из Гонт-Касла, Пэр Ирландии, Виконт Хелборо, Барон Пичли и Грилсби, Кавалер высокоблагородного ордена Подвязки, испанского ордена Золотого Руна, русского ордена Святого Николая первой степени, турецкого ордена Полумесяца, Первый Лорд Пудреной Комнаты и Грум Черной Лестницы, Полковник Гонтского, или Собственного его высочества регента, полка милиции, Попечитель Британского музея, Старший брат гильдии Святой Троицы, Попечитель колледжа Уайтфрайерс и Доктор гражданского права скончался после ряда ударов, вызванных, по словам газет, потрясением, каким явилось для чувствительной души милорда падение древней французской монархии. |
| An eloquent catalogue appeared in a weekly print, describing his virtues, his magnificence, his talents, and his good actions. His sensibility, his attachment to the illustrious House of Bourbon, with which he claimed an alliance, were such that he could not survive the misfortunes of his august kinsmen. His body was buried at Naples, and his heart--that heart which always beat with every generous and noble emotion was brought back to Castle Gaunt in a silver urn. | В одной еженедельной газете появился красноречивый перечень добродетелей маркиза, его щедрот, его талантов, его добрых дел. Его чувствительность, его приверженность славному делу Бурбонов, на родство с которыми он притязал, были таковы, что он не мог пережить несчастий своих августейших родичей. Тело его похоронили в Неаполе, а сердце - то сердце, что всегда волновали чувства возвышенные и благородные, - отвезли в серебряной урне в Гонт-Касл. |
| "In him," Mr. Wagg said, "the poor and the Fine Arts have lost a beneficent patron, society one of its most brilliant ornaments, and England one of her loftiest patriots and statesmen," &c., &c. | - В лице маркиза, - говорил мистер Уэг, - бедняки и изящные искусства потеряли благодетеля и покровителя, общество - одно из самых блестящих своих украшений, Англия - одного из величайших патриотов и государственных деятелей, и так далее, и так далее. |
| His will was a good deal disputed, and an attempt was made to force from Madame de Belladonna the celebrated jewel called the "Jew's- eye" diamond, which his lordship always wore on his forefinger, and which it was said that she removed from it after his lamented demise. But his confidential friend and attendant, Monsieur Fiche proved that the ring had been presented to the said Madame de Belladonna two days before the Marquis's death, as were the bank- notes, jewels, Neapolitan and French bonds, &c., found in his lordship's secretaire and claimed by his heirs from that injured woman. | Его завещание долго и энергично оспаривалось, причем делались попытки заставить мадам де Белладонна вернуть знаменитый брильянт, называвшийся "Глаз иудея", который его светлость всегда носил на указательном пальце и который упомянутая дама якобы сняла с этого пальца после безвременной кончины маркиза. Но его доверенный друг и слуга мосье Фич доказал, что кольцо было подарено упомянутой мадам де Белладонна за два дня до смерти маркиза, точно так же, как и банковые билеты, драгоценности, неаполитанские и французские процентные бумаги и т. д., обнаруженные в секретере его светлости и значившиеся в иске, вчиненном его наследниками этой безвинно опороченной женщине. |
| English | Русский |
| The day after the meeting at the play-table, Jos had himself arrayed with unusual care and splendour, and without thinking it necessary to say a word to any member of his family regarding the occurrences of the previous night, or asking for their company in his walk, he sallied forth at an early hour, and was presently seen making inquiries at the door of the Elephant Hotel. In consequence of the fetes the house was full of company, the tables in the street were already surrounded by persons smoking and drinking the national small-beer, the public rooms were in a cloud of smoke, and Mr. Jos having, in his pompous way, and with his clumsy German, made inquiries for the person of whom he was in search, was directed to the very top of the house, above the first-floor rooms where some travelling pedlars had lived, and were exhibiting their jewellery and brocades; above the second-floor apartments occupied by the etat major of the gambling firm; above the third-floor rooms, tenanted by the band of renowned Bohemian vaulters and tumblers; and so on to the little cabins of the roof, where, among students, bagmen, small tradesmen, and country-folks come in for the festival, Becky had found a little nest--as dirty a little refuge as ever beauty lay hid in. | На следующий день после встречи за игорным столом Джоз разрядился необычайно тщательно и пышно и, не считая нужным хоть слово сказать кому-либо относительно событий минувшей ночи и не спросив, не хочет ли кто составить ему компанию, рано отбыл из дому, а вскоре уже наводил справки у дверей гостиницы "Слон". По случаю празднеств гостиница была полна народу, за столиками на улице уже курили и распивали местное легкое пиво, общие помещения тонули в облаках дыма. Мистера Джоза, когда он с важным видом осведомился на своем ломаном немецком языке, где ему найти интересующую его особу, направили на самых верх дома - выше комнат бельэтажа, где жило несколько странствующих торговцев, устроивших там выставку своих драгоценностей и парчи; выше апартаментов третьего этажа, занятых штабом игорной фирмы; выше номеров четвертого этажа, снятых труппой знаменитых цыганских вольтижеров и акробатов; еще выше - к маленьким каморкам на чердаке, где среди студентов, коммивояжеров, разносчиков и поселян, приехавших в столицу на празднества, Бекки нашла себе временное гнездышко - самое грязное убежище, в каком когда-либо скрывалась красота. |
| Becky liked the life. She was at home with everybody in the place, pedlars, punters, tumblers, students and all. She was of a wild, roving nature, inherited from father and mother, who were both Bohemians, by taste and circumstance; if a lord was not by, she would talk to his courier with the greatest pleasure; the din, the stir, the drink, the smoke, the tattle of the Hebrew pedlars, the solemn, braggart ways of the poor tumblers, the sournois talk of the gambling-table officials, the songs and swagger of the students, and the general buzz and hum of the place had pleased and tickled the little woman, even when her luck was down and she had not wherewithal to pay her bill. How pleasant was all the bustle to her now that her purse was full of the money which little Georgy had won for her the night before! | Бекки нравилась такая жизнь. Она была на дружеской ноге со всеми постояльцами - с торговцами, игроками, акробатами, студентами. У нее была беспокойная, ветреная натура, унаследованная от отца и матери - истых представителей богемы и по вкусам своим, и по обстоятельствам жизни. Если под рукой не было какого-нибудь лорда, Бекки с величайшим удовольствием болтала с его курьером. Шум, оживление, пьянство, табачный дым, гомон евреев-торговцев, важные, спесивые манеры нищих акробатов, жаргон заправил игорного дома, пение и буйство студентов - весь этот неумолчный гам и крик, царивший в гостинице, веселил и забавлял маленькую женщину, даже когда ей не везло и нечем было заплатить по счету. Тем милее была ей вся эта суета теперь, когда кошелек у нее был набит деньгами, которые маленький Джорджи выиграл ей накануне вечером. |
| As Jos came creaking and puffing up the final stairs, and was speechless when he got to the landing, and began to wipe his face and then to look for No. 92, the room where he was directed to seek for the person he wanted, the door of the opposite chamber, No. 90, was open, and a student, in jack-boots and a dirty schlafrock, was lying on the bed smoking a long pipe; whilst another student in long yellow hair and a braided coat, exceeding smart and dirty too, was actually on his knees at No. 92, bawling through the keyhole supplications to the person within. | Когда Джоз, отдуваясь, одолел последнюю скрипучую лестницу и, едва переводя дух, остановился на верхней площадке, а затем, отерев с лица пот, стал искать нужный ему э 92, дверь в комнату напротив, э 90, была открыта, и какой-то студент в высоких сапогах и грязном шлафроке лежал на кровати, покуривая длинную трубку, а другой студент, с длинными желтыми волосами и в расшитой шнурами куртке, чрезвычайно изящной и тоже грязной, стоял на коленях у двери э 92 и выкрикивал через замочную скважину мольбы, обращенные к особе, находившейся в комнате. |
| "Go away," said a well-known voice, which made Jos thrill, "I expect somebody; I expect my grandpapa. He mustn't see you there." | - Уходите прочь, - произнес знакомый голос, от которого Джоза пронизала дрожь. - Я жду кое-кого... Я жду моего дедушку. Нельзя, чтобы он вас здесь застал. |
| "Angel Englanderinn!" bellowed the kneeling student with the whity- brown ringlets and the large finger-ring, "do take compassion upon us. Make an appointment. Dine with me and Fritz at the inn in the park. We will have roast pheasants and porter, plum-pudding and French wine. We shall die if you don't." | - Ангел Englanderin! {Англичанка (нем.).} - вопил коленопреклоненный студент с белобрысой головой и с большим кольцом на пальце. - Сжальтесь над нами! Назначьте свидание! Отобедайте со мной и Фрицем в гостинице в парке. Будут жареные фазаны и портер, плумпудииг и французское вино. Мы умрем, если вы не согласитесь! |
| "That we will," said the young nobleman on the bed; | - Обязательно умрем! - подтвердил юный дворянин на кровати. |
| and this colloquy Jos overheard, though he did not comprehend it, for the reason that he had never studied the language in which it was carried on. | Этот разговор и услышал Джоз, хотя не понял из него ни слова по той простой причине, что никогда не изучал языка, на котором он велся. |
| "Newmero kattervang dooze, si vous plait," Jos said in his grandest manner, when he was able to speak. | - Newmero kattervang dooze, si vous plaii! {Номер девяносто второй, пожалуйста! (искаж. франц.)} - сказал Джоз тоном вельможи, когда обрел наконец дар речи. |
| "Quater fang tooce!" said the student, starting up, and he bounced into his own room, where he locked the door, and where Jos heard him laughing with his comrade on the bed. | - Quater fang tooce! - повторил студент и, вскочив на ноги, ринулся в свою комнату; дверь захлопнулась, и до Джоза донесся громкий взрыв хохота. |
| The gentleman from Bengal was standing, disconcerted by this incident, when the door of the 92 opened of itself and Becky's little head peeped out full of archness and mischief. She lighted on Jos. | Бенгальский джентльмен стоял неподвижно, озадаченный этим происшествием, как вдруг дверь э 92 сама собою отворилась, и из комнаты выглянуло личико Бекки, полное лукавства и задора. Взгляд ее упал на Джоза. |
| "It's you," she said, coming out. "How I have been waiting for you! Stop! not yet--in one minute you shall come in." | - Это вы? - сказала она, выходя в коридор. - Как я ждала вас! Стойте! Не входите... через минуту я вас приму. |
| In that instant she put a rouge-pot, a brandy bottle, and a plate of broken meat into the bed, gave one smooth to her hair, and finally let in her visitor. | За эту минуту она сунула к себе в постель баночку румян, бутылку коньяку и тарелку с колбасой, наскоро пригладила волосы и наконец впустила своего гостя. |
| She had, by way of morning robe, a pink domino, a trifle faded and soiled, and marked here and there with pomaturn; but her arms shone out from the loose sleeves of the dress very white and fair, and it was tied round her little waist so as not ill to set off the trim little figure of the wearer. She led Jos by the hand into her garret. "Come in," she said. | Ее утренним нарядом было розовое домино, немножко выцветшее и грязноватое, местами запачканное помадой. Но широкие рукава не скрывали прекрасных, ослепительно белых рук, а пояс, которым была перехвачена ее тонкая талия, выгодно подчеркивал изящную фигуру. Бекки за руку ввела Джоза к себе в каморку. |
| "Come and talk to me. Sit yonder on the chair"; and she gave the civilian's hand a little squeeze and laughingly placed him upon it. As for herself, she placed herself on the bed--not on the bottle and plate, you may be sure--on which Jos might have reposed, had he chosen that seat; and so there she sat and talked with her old admirer. | - Входите! - сказала она. - Входите, и давайте побеседуем. Садитесь вот здесь. - И, слегка пожав руку толстому чиновнику, она со смехом усадила его на стул. Сама же уселась на кровать - конечно, не на бутылку и тарелку, на которых мог бы расположиться Джоз, если бы он вздумал занять это место. И вот, сидя там, Бекки начала болтать со своим давнишним поклонником. |
| "How little years have changed you," she said with a look of tender interest. "I should have known you anywhere. What a comfort it is amongst strangers to see once more the frank honest face of an old friend!" | - Как мало годы изменили вас! - сказала она, бросив на Джоза взгляд, полный нежного участия. - Я узнала бы вас где угодно; как приятно, живя среди чужих людей, опять увидеть честное, открытое лицо старого друга! |
| The frank honest face, to tell the truth, at this moment bore any expression but one of openness and honesty: it was, on the contrary, much perturbed and puzzled in look. Jos was surveying the queer little apartment in which he found his old flame. One of her gowns hung over the bed, another depending from a hook of the door; her bonnet obscured half the looking-glass, on which, too, lay the prettiest little pair of bronze boots; a French novel was on the table by the bedside, with a candle, not of wax. Becky thought of popping that into the bed too, but she only put in the little paper night-cap with which she had put the candle out on going to sleep. | Если сказать правду, честное, открытое лицо выражало в этот момент что угодно, но только не прямодушие и честность. Наоборот, оно было весьма смущенным и озадаченным. Джоз оглядел странную комнатку, в которой нашел свою былую пассию. Одно из ее платьев висело на спилке кровати, другое свешивалось с гвоздя, вбитого в дверь; шляпка наполовину загораживала зеркало, а на подзеркальнике валялись очаровательные башмачки бронзового цвета. На столике у кровати лежал французский роман рядом со свечою - не восковой. Бекки собиралась было сунуть и ее в постель, но спрятала туда только бумажный колпачок, которым тушила свечку, отходя ко сну. |
| "I should have known you anywhere," she continued; "a woman never forgets some things. And you were the first man I ever--I ever saw." | - Да, я узнала бы вас где угодно, - продолжала она, - женщина никогда не забывает некоторых вещей. А вы были первым мужчиной, которого я когда-либо... когда-либо видела! |
| "Was I really?" said Jos. "God bless my soul, you--you don't say so." | - Да неужели? - произнес Джоз. - Разрази меня господь, не может быть, да что вы говорите! |
| "When I came with your sister from Chiswick, I was scarcely more than a child," Becky said. "How is that, dear love? Oh, her husband was a sad wicked man, and of course it was of me that the poor dear was jealous. As if I cared about him, heigho! when there was somebody--but no--don't let us talk of old times"; and she passed her handkerchief with the tattered lace across her eyelids. | - Когда я приехала к вам из Чизика вместе с вашей сестрой, я была еще совсем ребенком, - сказала Бекки. - Как поживает моя ненаглядная мплочка? О, ее муж был ужасно испорченный человек, и, конечно, бедняжка ревновала его ко мне. Как будто я обращала на него внимание, когда существовал кто-то другой... но нет... не будем говорить о былом. - И она провела по ресницам носовым платочком с разодранными кружевами. |
| "Is not this a strange place," she continued, "for a woman, who has lived in a very different world too, to be found in? I have had so many griefs and wrongs, Joseph Sedley; I have been made to suffer so cruelly that I am almost made mad sometimes. I can't stay still in any place, but wander about always restless and unhappy. All my friends have been false to me--all. There is no such thing as an honest man in the world. I was the truest wife that ever lived, though I married my husband out of pique, because somebody else--but never mind that. I was true, and he trampled upon me and deserted me. I was the fondest mother. I had but one child, one darling, one hope, one joy, which I held to my heart with a mother's affection, which was my life, my prayer, my--my blessing; and they-- they tore it from me--tore it from me"; and she put her hand to her heart with a passionate gesture of despair, burying her face for a moment on the bed. | - Разве не странно, - продолжала она, - найти в таком месте женщину, которая живала в совершенно другом мире? Я перенесла столько горя и несчастий, Джозеф Седли! Мне пришлось так ужасно страдать, что иногда я просто с ума сходила! Я нигде не могу отдохнуть, я должна вечно скитаться, не зная ни покоя, ни счастья. Все мои друзья меня предали - все до одного. Нет на свете честных людей. Я была верной, безупречной женой, хотя и вышла замуж назло, потому что кто-то другой... но не будем об этом вспоминать! Я была верна ему, а он надо мной надругался и бросил меня. Я была нежнейшей матерью, у меня было только одно дитя, одна любовь, одна надежда, одна радость, его я прижимала к своему сердцу со всей нежностью матери, он был моей жизнью, моей молитвой, моим... моим благословением... и они... они отняли его у меня... отняли у меня! - И жестом, исполненным отчаяния, она прижала руку к сердцу и на минуту зарылась лицом в постель. |
| The brandy-bottle inside clinked up against the plate which held the cold sausage. Both were moved, no doubt, by the exhibition of so much grief. Max and Fritz were at the door, listening with wonder to Mrs. Becky's sobs and cries. Jos, too, was a good deal frightened and affected at seeing his old flame in this condition. And she began, forthwith, to tell her story--a tale so neat, simple, and artless that it was quite evident from hearing her that if ever there was a white-robed angel escaped from heaven to be subject to the infernal machinations and villainy of fiends here below, that spotless being--that miserable unsullied martyr, was present on the bed before Jos--on the bed, sitting on the brandy-bottle. | Бутылка с коньяком, лежавшая под одеялом, звякнула о тарелку с остатками колбасы. Обе, несомненно, были растроганы проявлением столь сильного горя. Макс и Фриц стояли за дверью, с удивлением прислушиваясь к рыданиям миссис Бекки. Джоз также порядком перепугался, увидев свою былую пассию в таком состоянии. И тут она начала излагать свою историю - повесть столь бесхитростную, правдивую и простую, что, слушая ее, становилось совершенно ясно: если когда-либо ангел, облаченный в белоснежные ризы, спускался с небес, и здесь, на земле, становился жертвой коварных происков и сатанинской злобы, то это незапятнанное создание, эта несчастная непорочная мученица находилась в ту минуту перед Джозом - сидела на постели на бутылке с коньяком. |
| They had a very long, amicable, and confidential talk there, in the course of which Jos Sedley was somehow made aware (but in a manner that did not in the least scare or offend him) that Becky's heart had first learned to beat at his enchanting presence; that George Osborne had certainly paid an unjustifiable court to HER, which might account for Amelia's jealousy and their little rupture; but that Becky never gave the least encouragement to the unfortunate officer, and that she had never ceased to think about Jos from the very first day she had seen him, though, of course, her duties as a married woman were paramount--duties which she had always preserved, and would, to her dying day, or until the proverbially bad climate in which Colonel Crawley was living should release her from a yoke which his cruelty had rendered odious to her. | Между ними произошел очень долгий, дружеский и конфиденциальный разговор, во время которого Джоз Седли был осведомлен (но так, что это его ничуть не испугало и не обидело) о том, что сердце Бекки впервые научилось трепетать в присутствии его, несравненного Джоза Седли: что Джордж Осборн, конечно, ухаживал за ней без всякой меры и это смогло возбудить ревность Эмилии и привело к их небольшой размолвке; но что Бекки решительно никогда и ничем не поощряла несчастного офицера и не переставала помышлять о Джозе с первого дня, как его увидела, хотя, разумеется, долг и обязанности замужней женщины она ставила превыше всего и всегда соблюдала и будет соблюдать до своего смертного часа или до тех пор, пока вошедший в поговорку дурной климат той местности, где проживает полковник Кроули, не освободит ее от ярма, которое жестокость мужа сделала для нее невыносимым. |
| Jos went away, convinced that she was the most virtuous, as she was one of the most fascinating of women, and revolving in his mind all sorts of benevolent schemes for her welfare. Her persecutions ought to be ended: she ought to return to the society of which she was an ornament. He would see what ought to be done. She must quit that place and take a quiet lodging. Amelia must come and see her and befriend her. He would go and settle about it, and consult with the Major. She wept tears of heart-felt gratitude as she parted from him, and pressed his hand as the gallant stout gentleman stooped down to kiss hers. | Джоз отправился домой, вполне убежденный в том, что Ребекка не только самая очаровательная, но и самая добродетельная женщина, и уже перебирал в уме всевозможные планы для устройства ее благополучия. Гонениям на Ребекку должен быть положен конец; она должна вернуться в общество, украшением которого призвана служить. Он посмотрит, что нужно будет сделать. Она должна выехать из этой скверной гостиницы и поселиться в тихой, спокойной квартире. Эмилия должна навестить ее, и приласкать. Он все это уладит и посоветуется с майором. Бекки, прощаясь с Джозом, вытирала слезы непритворной благодарности и крепко пожала ему руку, когда галантный толстяк, изогнувшись, поцеловал ее пальчики. |
| So Becky bowed Jos out of her little garret with as much grace as if it was a palace of which she did the honours; and that heavy gentleman having disappeared down the stairs, Max and Fritz came out of their hole, pipe in mouth, and she amused herself by mimicking Jos to them as she munched her cold bread and sausage and took draughts of her favourite brandy-and-water. | Она проводила Джоза из своей каморки так церемонно, словно была владетельницей родового замка; а когда грузный джентльмен исчез в пролете лестницы, Макс и Фриц вышли из своей норы с трубками в зубах, и Бекки принялась потешаться, изображая им Джоза, а заодно жевала черствый хлеб и колбасу и прихлебывала свой излюбленный коньяк, слегка разведенный водой. |
| Jos walked over to Dobbin's lodgings with great solemnity and there imparted to him the affecting history with which he had just been made acquainted, without, however, mentioning the play business of the night before. And the two gentlemen were laying their heads together and consulting as to the best means of being useful to Mrs. Becky, while she was finishing her interrupted dejeuner a la fourchette. | Джоз торжественно направился на квартиру к Доббину и там поведал ему трогательную историю, с которой только что ознакомился, не упомянув, однако, о том, что произошло за игорным столом накануне вечером. И в то время как миссис Бекки заканчивала свой прерванный dejeuner a la fourchette {Легкий завтрак (франц.).}, оба джентльмена стали совещаться и обсуждать, чем они могут быть ей полезны. |
| How was it that she had come to that little town? How was it that she had no friends and was wandering about alone? Little boys at school are taught in their earliest Latin book that the path of Avernus is very easy of descent. Let us skip over the interval in the history of her downward progress. She was not worse now than she had been in the days of her prosperity--only a little down on her luck. | Какими судьбами попала она в этот городок? Как случилось, что у нее нет друзей и она скитается по свету одна-одинешенька? Маленькие мальчики в школе знают из начального учебника латинского языка, что по Авернской тропинке очень легко спускаться. Обойдем же молчанием этот этап постепенного падения Ребекки. Она не стала хуже, чем была в дни своего благоденствия, - просто от нее отвернулась удача. |
| As for Mrs. Amelia, she was a woman of such a soft and foolish disposition that when she heard of anybody unhappy, her heart straightway melted towards the sufferer; and as she had never thought or done anything mortally guilty herself, she had not that abhorrence for wickedness which distinguishes moralists much more knowing. If she spoiled everybody who came near her with kindness and compliments--if she begged pardon of all her servants for troubling them to answer the bell--if she apologized to a shopboy who showed her a piece of silk, or made a curtsey to a street- sweeper with a complimentary remark upon the elegant state of his crossing--and she was almost capable of every one of these follies-- the notion that an old acquaintance was miserable was sure to soften her heart; nor would she hear of anybody's being deservedly unhappy. A world under such legislation as hers would not be a very orderly place of abode; but there are not many women, at least not of the rulers, who are of her sort. This lady, I believe, would have abolished all gaols, punishments, handcuffs, whippings, poverty, sickness, hunger, in the world, and was such a mean-spirited creature that--we are obliged to confess it--she could even forget a mortal injury. | Что же касается миссис Эмилии, то она была женщиной с таким мягким и нелепым характером, что стоило ей услышать о чьем-либо несчастье, как она всем сердцем тянулась к страдальцу. А так как сама она никогда не помышляла ни о каких смертных грехах и не была в них повинна, то и не чувствовала того отвращения к пороку, которым отличаются более осведомленные моралисты. Если она безнадежно избаловывала всех, кто находился вблизи нее, своим вниманием и лаской; если она просила прощения у своей служанки за то, что побеспокоила ее звонком; если она извинялась перед приказчиком, показывавшим ей кусок шелка, или приседала перед метельщиком улиц, поздравляя его с прекрасным состоянием доверенного ему перекрестка, - а Эмилия, пожалуй, была способна на любую такую глупость, - то мысль, что ее старая знакомая несчастна, конечно же, должна была тронуть ее сердце; о том же, что кто-нибудь может быть наказан по заслугам, она и слышать не хотела. В мире, где законы издавала бы Эмилия, вероятно, было бы не очень удобно жить. Но мало встречается женщин, подобных Эмилии, - во всяком случае, среди правителей! Мне кажется, эта леди упразднила бы все тюрьмы, наказания, кандалы, плети, нищету, болезни, голод. Она была созданием столь ограниченным, что - мы вынуждены это признать - могла даже позабыть о нанесенной ей смертельной обиде. |
| When the Major heard from Jos of the sentimental adventure which had just befallen the latter, he was not, it must be owned, nearly as much interested as the gentleman from Bengal. On the contrary, his excitement was quite the reverse from a pleasurable one; he made use of a brief but improper expression regarding a poor woman in distress, saying, in fact, | Когда майор Доббин услышал от Джоза о сентиментальном приключении, которое последний только что пережил, он, скажем прямо, не проявил к нему такого же интереса, как наш бенгальский джентльмен. Наоборот, волнение его было отнюдь не радостным; он выразился кратко, по не вполне пристойно по адресу бедной женщины, попавшей в беду: |
| "The little minx, has she come to light again?" | - Значит, это вертихвостка опять объявилась? |
| He never had had the slightest liking for her, but had heartily mistrusted her from the very first moment when her green eyes had looked at, and turned away from, his own. | Он всегда ее недолюбливал и не доверял ей с тех пор, как она впервые глянула на него своими зелеными глазами и отвернулась, встретившись с его взглядом. |
| "That little devil brings mischief wherever she goes," the Major said disrespectfully. "Who knows what sort of life she has been leading? And what business has she here abroad and alone? Don't tell me about persecutors and enemies; an honest woman always has friends and never is separated from her family. Why has she left her husband? He may have been disreputable and wicked, as you say. He always was. I remember the confounded blackleg and the way in which he used to cheat and hoodwink poor George. Wasn't there a scandal about their separation? I think I heard something," cried out Major Dobbin, who did not care much about gossip, | - Этот чертенок приносит с собою зло всюду, где только ни появится, - непочтительно заявил майор. - Кто знает, какую она вела жизнь и чем занимается здесь, за границей, совсем одна? Не говорите мне о гонениях и врагах; у честной женщины всегда есть друзья, и она не разлучается со своей семьей. Почему она оставила мужа? Может быть, он и был скверным, бесчестным человеком, как вы рассказываете. Он всегда был таким. Я отлично помню, как этот плут заманивал и надувал беднягу Джорджа. Кажется, был какой-то скандал в связи с их разводом? Как будто я что-то слышал! - воскликнул майор Доббин, не очень-то интересовавшийся светскими сплетнями. |
| and whom Jos tried in vain to convince that Mrs. Becky was in all respects a most injured and virtuous female. | И Джоз тщетно старался убедить его, что миссис Бекки во всех отношениях добродетельная и безвинно обиженная женщина. |
| "Well, well; let's ask Mrs. George," said that arch-diplomatist of a Major. "Only let us go and consult her. I suppose you will allow that she is a good judge at any rate, and knows what is right in such matters." | - Ну, ладно, ладно! Давайте спросим миссис Джордж, - сказал наш архидипломат майор. - Пойдемте к ней и посоветуемся с нею. Вы согласитесь, что кто-кто, а она хороший судья в таких делах. |
| "Hm! Emmy is very well," said Jos, who did not happen to be in love with his sister. | - Гм! Эмми, пожалуй, годится, - сказал Джоз - ведь он-то не был влюблен в свою сестру. |
| "Very well? By Gad, sir, she's the finest lady I ever met in my life," bounced out the Major. "I say at once, let us go and ask her if this woman ought to be visited or not--I will be content with her verdict." | - Пожалуй, годится? Черт возьми, сэр, она самая лучшая женщина, какую я только встречал в своей жизни! - выпалил майор. - Одним словом, идемте к ней и спросим, следует ли видаться с этой особой. Как она скажет, так и будет. |
| Now this odious, artful rogue of a Major was thinking in his own mind that he was sure of his case. Emmy, he remembered, was at one time cruelly and deservedly jealous of Rebecca, never mentioned her name but with a shrinking and terror--a jealous woman never forgives, thought Dobbin: and so the pair went across the street to Mrs. George's house, where she was contentedly warbling at a music lesson with Madame Strumpff. | Этот противный, хитрый майор не сомневался, что играет наверняка. Он помнил, что одно время Эмми отчаянно и с полным основанием ревновала к Ребекке и никогда не упоминала ее имени без содрогания и ужаса. "Ревнивая женщина никогда не прощает", - думал майор. И вот наши два рыцаря направились через улицу к дому миссис Джордж, где та беспечно распевала романсы со своей учительницей мадам Штрумф. |
| When that lady took her leave, Jos opened the business with his usual pomp of words. | Когда эта дама удалилась, Джоз приступил к делу с обычной своей высокопарностью. |
| "Amelia, my dear," said he, "I have just had the most extraordinary--yes--God bless my soul! the most extraordinary adventure--an old friend--yes, a most interesting old friend of yours, and I may say in old times, has just arrived here, and I should like you to see her." | - Дорогая моя Эмилия, - сказал он. - Со мной только что произошло совершенно необычайное... да... разрази меня господь... совершенно необычайное приключение. Один твой старый друг... да, весьма интересный старый друг, - друг, могу сказать, со стародавних пор, - только что прибыл сюда, и мне хотелось бы, чтобы ты с нею повидалась. |
| "Her!" said Amelia, "who is it? Major Dobbin, if you please not to break my scissors." | - С нею! - воскликнула Эмилия. - А кто это? Майор Доббин, не ломайте, пожалуйста, мои ножницы. |
| The Major was twirling them round by the little chain from which they sometimes hung to their lady's waist, and was thereby endangering his own eye. | Майор крутил их, держа за цепочку, на которой они иногда висели у пояса хозяйки, и тем самым подвергал серьезной опасности свои глаза. |
| It is a woman whom I dislike very much," said the Major, doggedly, "and whom you have no cause to love." | - Это женщина, которую я очень не люблю, - угрюмо заметил майор, - и которую вам также не за что любить. |
| "It is Rebecca, I'm sure it is Rebecca," Amelia said, blushing and being very much agitated. | - Это Ребекка, я уверена, что это Ребекка! - сказала Эмилия, краснея и приходя в сильнейшее волнение. |
| "You are right; you always are," Dobbin answered. | - Вы правы, как всегда, правы, - ответил Доббин. |
| Brussels, Waterloo, old, old times, griefs, pangs, remembrances, rushed back into Amelia's gentle heart and caused a cruel agitation there. | Брюссель, Ватерлоо, старые-старые времена, горести, муки, воспоминания сразу ожили в нежном сердце Эмилии. |
| "Don't let me see her," Emmy continued. "I couldn't see her." | - Я не хочу ее видеть, - продолжала она. - Не могу. |
| "I told you so," Dobbin said to Jos. | - Что я вам говорил? - сказал Доббин Джозу. |
| "She is very unhappy, and--and that sort of thing," Jos urged. "She is very poor and unprotected, and has been ill--exceedingly ill--and that scoundrel of a husband has deserted her." | - Она очень несчастна и... и всякая такая штука, - настаивал Джоз. - Она в страшной бедности, беззащитна... и болела... ужасно болела... и этот негодяй муж ее бросил. |
| "Ah!" said Amelia | - Ах! - воскликнула Эмилия. |
| "She hasn't a friend in the world," Jos went on, not undexterously, "and she said she thought she might trust in you. She's so miserable, Emmy. She has been almost mad with grief. Her story quite affected me--'pon my word and honour, it did--never was such a cruel persecution borne so angelically, I may say. Her family has been most cruel to her." | - У нее нет ни одного друга на свете, - продолжал Джоз не без догадливости, - и она говорила, что она думает, что может довериться тебе. Она такая жалкая, Эмми! Она чуть с ума не сошла от горя. Ее рассказ страшно меня взволновал... честное слово, взволновал... могу сказать, что никогда еще такие ужасные гонения не переносились столь ангельски терпеливо. Семья поступила с ней крайне жестоко. |
| "Poor creature!" Amelia said. | - Бедняжка! - сказала Эмилия. |
| "And if she can get no friend, she says she thinks she'll die," Jos proceeded in a low tremulous voice. "God bless my soul! do you know that she tried to kill herself? She carries laudanum with her-- I saw the bottle in her room--such a miserable little room--at a third-rate house, the Elephant, up in the roof at the top of all. I went there." | - И она говорит, что если она не найдет дружеской поддержки, то, наверно, умрет, - продолжал Джоз тихим, дрожащим голосом. - Разрази меня господь! Ты знаешь, она покушалась на самоубийство! Она возит с собой опиум... я видел пузырек у нее в комнате... такая жалкая, комнатка... в третьеразрядной гостинице. "Слон", под самой крышей, на самом верху. Я ходил туда. |
| This did not seem to affect Emmy. She even smiled a little. Perhaps she figured Jos to herself panting up the stair. | По-видимому, это не произвело впечатления на Эмми. Она даже улыбнулась слегка. Быть может, она представила себе, как Джоз пыхтел, взбираясь по лестнице. |
| "She's beside herself with grief," he resumed. "The agonies that woman has endured are quite frightful to hear of. She had a little boy, of the same age as Georgy." | - Она просто убита горем, - снова начал он. - Страшно слушать, какие страдания перенесла эта женщина. У нее был мальчуган, ровесник Джорджи. |
| "Yes, yes, I think I remember," Emmy remarked. "Well?" | - Да, да, я как будто припоминаю, - заметила Эмми. - Ну и что же? |
| "The most beautiful child ever seen," Jos said, who was very fat, and easily moved, and had been touched by the story Becky told; "a perfect angel, who adored his mother. The ruffians tore him shrieking out of her arms, and have never allowed him to see her." | - Красивейший ребенок, - сказал Джоз, который, как все толстяки, легко поддавался сентиментальному волнению и был сильно растроган повестью Ребекки, - сущий ангел, обожавший свою мать. Негодяи вырвали рыдающего ребенка из ее объятий и с тех пор не позволяют ему видеться с нею. |
| "Dear Joseph," Emmy cried out, starting up at once, "let us go and see her this minute." | - Дорогой Джозеф, - воскликнула Эмилия, вскакивая с места, - идем к ней сию же минуту! |
| And she ran into her adjoining bedchamber, tied on her bonnet in a flutter, came out with her shawl on her arm, and ordered Dobbin to follow. | И она бросилась к себе в спальню, впопыхах завязала шляпку и, выбежав с шалью на руке, приказала Доббину идти с ними. |
| He went and put her shawl--it was a white cashmere, consigned to her by the Major himself from India--over her shoulders. He saw there was nothing for it but to obey, and she put her hand into his arm, and they went away. | Доббин подошел и накинул ей на плечи шаль - белую кашемировую шаль, которую сам прислал ей из Индии. Он понял, что ему остается только повиноваться. Эмилия взяла его под руку, и они отправились. |
| "It is number 92, up four pair of stairs," Jos said, perhaps not very willing to ascend the steps again; but he placed himself in the window of his drawing-room, which commands the place on which the Elephant stands, and saw the pair marching through the market. | - Она в номере девяносто втором, до него восемь маршей, - сказал Джоз, вероятно, не чувствовавший большой охоты опять подниматься под крышу. Он поместился у окна своей гостиной, выходившего на площадь, на которой стоит "Слон", и наблюдал, как наша парочка шла через рынок. |
| It was as well that Becky saw them too from her garret, for she and the two students were chattering and laughing there; they had been joking about the appearance of Becky's grandpapa--whose arrival and departure they had witnessed--but she had time to dismiss them, and have her little room clear before the landlord of the Elephant, who knew that Mrs. Osborne was a great favourite at the Serene Court, and respected her accordingly, led the way up the stairs to the roof story, encouraging Miladi and the Herr Major as they achieved the ascent. | Хорошо, что Бекки тоже увидала их со своего чердака, где она балагурила и смеялась с двумя студентами. Те подшучивали над наружностью дедушки Бекки, прибытие и отбытие которого видели сами, но Бекки успела выпроводить их и привести в порядок свою комнатку, прежде чем владелец "Слона", знавший, что миссис Осборн жалуют при светлейшем дворе, и потому относившийся к ней с почтением, поднялся по лестнице, подбодряя миледи и герра майора на крутом подъеме. |
| "Gracious lady, gracious lady!" said the landlord, knocking at Becky's door; he had called her Madame the day before, and was by no means courteous to her. | - Милостивая леди, милостивая леди! - сказал хозяин, постучавшись в дверь к Бекки (накануне еще он называл ее просто мадам и обращался с нею без всяких церемоний). |
| "Who is it?" Becky said, putting out her head, and she gave a little scream. There stood Emmy in a tremble, and Dobbin, the tall Major, with his cane. | - Кто там? - спросила Бекки, высовывая голову, и тихо вскрикнула. Перед нею стояла трепещущая Эмми и Доббин, долговязый майор с бамбуковой тростью. |
| He stood still watching, and very much interested at the scene; but Emmy sprang forward with open arms towards Rebecca, and forgave her at that moment, and embraced her and kissed her with all her heart. Ah, poor wretch, when was your lip pressed before by such pure kisses? | Он стоял молча и наблюдал, заинтересованный этой сценою, ибо Эмми с распростертыми объятиями бросилась к Ребекке, и тут же простила ее, и обняла, и поцеловала от всего сердца. Ах, несчастная женщина, когда запечатлевались на твоих губах такие чистые поцелуи? |
| English | Русский |
| Frankness and kindness like Amelia's were likely to touch even such a hardened little reprobate as Becky. She returned Emmy's caresses and kind speeches with something very like gratitude, and an emotion which, if it was not lasting, for a moment was almost genuine. That was a lucky stroke of hers about the child "torn from her arms shrieking." It was by that harrowing misfortune that Becky had won her friend back, and it was one of the very first points, we may be certain, upon which our poor simple little Emmy began to talk to her new-found acquaintance. | Прямодушие и доброта, проявленные Эмилией, способны были растрогать даже такую закоренелую нечестивицу, как Бекки. На ласки и нежные речи Эмми она отвечала с чувством, очень похожим на благодарность, и с волнением, которое хотя и длилось недолго, но в то мгновение было почти что искренним. Рассказ о "рыдающем ребенке, вырванном из ее объятий", оказался удачным ходом со стороны Ребекки. Описанием этого душераздирающего события она вернула себе расположение подруги, и, конечно, оно же послужило одной из первых тем, на которые наша глупенькая Эмми заговорила со своей вновь обретенной приятельницей. |
| "And so they took your darling child from you?" our simpleton cried out. "Oh, Rebecca, my poor dear suffering friend, I know what it is to lose a boy, and to feel for those who have lost one. But please Heaven yours will be restored to you, as a merciful merciful Providence has brought me back mine." | - Значит, они отняли у тебя твое милое дитя! - воскликнула наша простушка. - Ах, Ребекка, дорогой мой друг, бедная страдалица! Я знаю, что значит потерять сына, и могу сочувствовать тем, кто утратил его. Но, даст бог, твой сын будет возвращен тебе, так же как милосердное провидение вернуло мне моего мальчика. |
| "The child, my child? Oh, yes, my agonies were frightful," Becky owned, not perhaps without a twinge of conscience. It jarred upon her to be obliged to commence instantly to tell lies in reply to so much confidence and simplicity. But that is the misfortune of beginning with this kind of forgery. When one fib becomes due as it were, you must forge another to take up the old acceptance; and so the stock of your lies in circulation inevitably multiplies, and the danger of detection increases every day. | - Дитя, мое дитя?.. О да, страдания мои были ужасны, - подтвердила Бекки, ощутив, однако, мимолетное чувство стыда. Ей стало как-то не по себе при мысли, что в ответ на такое полное и простодушное доверие она вынуждена сразу же начать со лжи. Но в том-то и беда тех, кто хоть раз покривил душой! Когда одна небылица принимается за правду, приходится выдумывать другую, чтобы не подорвать доверия к выданным раньше векселям; и таким образом количество лжи, пущенной в обращение, неизбежно увеличивается, и опасность разоблачения растет с каждым днем. |
| "My agonies," Becky continued, "were terrible (I hope she won't sit down on the bottle) when they took him away from me; I thought I should die; but I fortunately had a brain fever, during which my doctor gave me up, and--and I recovered, and--and here I am, poor and friendless." | - Когда меня разлучили с сыном, - продолжала Бекки, - мои страдания были ужасны (надеюсь, она не сядет на бутылку!). Я думала, что умру... К счастью, у меня открылась горячка, так что доктор уже потерял надежду на мое выздоровление. Но я... выздоровела, и... вот я здесь, в бедности и без друзей. |
| "How old is he?" Emmy asked. | - Сколько ему лет? - спросила Эмми. |
| "Eleven," said Becky. | - Одиннадцать, - ответила Бекки. |
| "Eleven!" cried the other. "Why, he was born the same year with Georgy, who is--" | - Одиннадцать! - воскликнула гостья. - Но как же так? Ведь он родился в один год с Джорджи, а Джорджи... |
| "I know, I know," Becky cried out, who had in fact quite forgotten all about little Rawdon's age. "Grief has made me forget so many things, dearest Amelia. I am very much changed: half-wild sometimes. He was eleven when they took him away from me. Bless his sweet face; I have never seen it again." | - Я знаю, знаю! - воскликнула Бекки, которая совершенно не помнила возраста маленького Родона. - От горя я много чего перезабыла, дорогая моя Эмилия. Я очень сильно изменилась, иной раз совсем как безумная. Ему было одиннадцать, когда его отняли у меня. Да благословит господь его милую головку! Я его с тех пор не видела. |
| "Was he fair or dark?" went on that absurd little Emmy. "Show me his hair." | - Он белокурый или темненький? - продолжала глупышка Эмми. - Покажи мне его волосы. |
| Becky almost laughed at her simplicity. | Бекки чуть не расхохоталась над ее наивностью. |
| "Not to-day, love--some other time, when my trunks arrive from Leipzig, whence I came to this place--and a little drawing of him, which I made in happy days." | - Не сегодня, голубчик... когда-нибудь в другой раз, когда придут из Лейпцига мои сундуки, - ведь я оттуда приехала. Я покажу тебе и портрет его, который сама нарисовала еще давно, в счастливую пору. |
| "Poor Becky, poor Becky!" said Emmy. "How thankful, how thankful I ought to be"; (though I doubt whether that practice of piety inculcated upon us by our womankind in early youth, namely, to be thankful because we are better off than somebody else, be a very rational religious exercise) and then she began to think, as usual, how her son was the handsomest, the best, and the cleverest boy in the whole world. | - Бедная Бекки, бедная Бекки! - сказала Эмми. - Как же я-то должна быть благодарна! - (Хотя это благочестивое правило, внушаемое нам нашими родственницами с юных лет, - благодарить всевышнего за то, что нам гораздо лучше, чем кому-то другому, - не кажется мне особенно разумным.) И тут она, по своему обыкновению, подумала о том, что сын ее самый красивый, самый добрый и самый умный мальчик во всем свете. |
| "You will see my Georgy," was the best thing Emmy could think of to console Becky. If anything could make her comfortable that would. | - Вот ты увидишь моего Джорджи! - Лучше этого Эмми ничего не могла придумать для утешения Бекки. В самом деле, чем еще ее можно было бы успокоить! |
| And so the two women continued talking for an hour or more, during which Becky had the opportunity of giving her new friend a full and complete version of her private history. She showed how her marriage with Rawdon Crawley had always been viewed by the family with feelings of the utmost hostility; how her sister-in-law (an artful woman) had poisoned her husband's mind against her; how he had formed odious connections, which had estranged his affections from her: how she had borne everything--poverty, neglect, coldness from the being whom she most loved--and all for the sake of her child; how, finally, and by the most flagrant outrage, she had been driven into demanding a separation from her husband, when the wretch did not scruple to ask that she should sacrifice her own fair fame so that he might procure advancement through the means of a very great and powerful but unprincipled man--the Marquis of Steyne, indeed. The atrocious monster! | Так обе женщины беседовали в течение часа или больше, и за это время Бекки успела полно и обстоятельно изложить подруге историю своей жизни. Она поведала Эмми, что семья мужа всегда смотрела на их брак с Родоном Кроули в высшей степени враждебно; что ее невестка (злокозненная женщина) настраивала Родона против нее; что муж стал заводить мерзкие связи, а ее совсем разлюбил; что она сносила бедность, пренебрежение, холодность со стороны существа, любимого ею больше всего на свете, - и все это ради счастья ее ребенка; наконец, что ей было нанесено гнуснейшее оскорбление, почему она и была вынуждена уехать от мужа: этот негодяй не постыдился требовать, чтобы она пожертвовала своим добрым именем ради должности, которую мог ему предоставить один весьма важный и влиятельный, но беспринципный человек - маркиз Стайн. Ужаснейший изверг! |
| This part of her eventful history Becky gave with the utmost feminine delicacy and the most indignant virtue. Forced to fly her husband's roof by this insult, the coward had pursued his revenge by taking her child from her. And thus Becky said she was a wanderer, poor, unprotected, friendless, and wretched. | Эту часть своей богатой событиями истории Бекки рассказала с величайшей, чисто женской деликатностью и с видом негодующей добродетели. Нанесенное ей оскорбление заставило ее покинуть кров супруга, но негодяи отомстил ей, отняв у нее ребенка. И вот, закончила Бекки, теперь она скиталица - нищая, беззащитная, без друзей и без счастья. |
| Emmy received this story, which was told at some length, as those persons who are acquainted with her character may imagine that she would. She quivered with indignation at the account of the conduct of the miserable Rawdon and the unprincipled Steyne. Her eyes made notes of admiration for every one of the sentences in which Becky described the persecutions of her aristocratic relatives and the falling away of her husband. (Becky did not abuse him. She spoke rather in sorrow than in anger. She had loved him only too fondly: and was he not the father of her boy?) And as for the separation scene from the child, while Becky was reciting it, Emmy retired altogether behind her pocket-handkerchief, so that the consummate little tragedian must have been charmed to see the effect which her performance produced on her audience. | Лица, знакомые с характером Эмми, легко могут себе представить, как она приняла эту историю, рассказанную довольно пространно. Она трепетала от негодования, слушая о поведении злодея Родона и изверга Стайна. Во взгляде ее появлялись знаки восклицания к каждой фразе, в которой Бекки описывала преследования со стороны своих аристократических родственников и охлаждение своего мужа. (Бекки его не порицала. Она говорила о нем скорее горестно, чем злобно. Она любила его слишком горячо; и разве он не отец ее мальчика!) А когда дело дошло до сцены разлуки с ребенком, Эмми надолго спряталась за своим носовым платочком, так что наша трагическая актриса должна была остаться очень довольна тем, какое впечатление ее игра производит на публику. |
| Whilst the ladies were carrying on their conversation, Amelia's constant escort, the Major (who, of course, did not wish to interrupt their conference, and found himself rather tired of creaking about the narrow stair passage of which the roof brushed the nap from his hat) descended to the ground-floor of the house and into the great room common to all the frequenters of the Elephant, out of which the stair led. This apartment is always in a fume of smoke and liberally sprinkled with beer. On a dirty table stand scores of corresponding brass candlesticks with tallow candles for the lodgers, whose keys hang up in rows over the candles. Emmy had passed blushing through the room anon, where all sorts of people were collected; Tyrolese glove-sellers and Danubian linen-merchants, with their packs; students recruiting themselves with butterbrods and meat; idlers, playing cards or dominoes on the sloppy, beery tables; tumblers refreshing during the cessation of their performances--in a word, all the fumum and strepitus of a German inn in fair time. The waiter brought the Major a mug of beer, as a matter of course, and he took out a cigar and amused himself with that pernicious vegetable and a newspaper until his charge should come down to claim him. | Пока дамы были заняты разговором, верный телохранитель Эмилии, майор (не хотевший, разумеется, мешать их беседе), устал ходить взад-вперед по узкому скрипучему коридорчику, потолок которого ерошил ворс на его шляпе, и, спустившись в нижний этаж гостиницы, попал в большую общую залу "Слона", откуда и шла лестница наверх. Это помещение всегда полно табачного дыма и обильно забрызгано пивом. На грязном столе стоят десятки одинаковых медных подсвечников с сальными свечами для постояльцев, а над подсвечниками рядами висят ключи от комнат. Эмми, когда направлялась к Бекки, покраснела от смущения, проходя через эту комнату, где собрались самые разношерстные люди: тирольские перчаточники и дунайские торговцы полотном со своими тюками; студенты, подкреплявшиеся бутербродами и мясом; бездельники, игравшие в карты или в домино на липких, залитых пивом столах; акробаты, отдыхавшие в перерыве между двумя представлениями, - словом, fumus и strepitus {Дым и шум (лат.).} немецкой гостиницы в ярмарочное время. Лакей, не дожидаясь заказа, подал майору кружку пива. Доббин вынул сигару и решил развлечься этим губительным зельем и газетою в ожидании, когда за ним придет вверенная его попечениям особа. |
| Max and Fritz came presently downstairs, their caps on one side, their spurs jingling, their pipes splendid with coats of arms and full-blown tassels, and they hung up the key of No. 90 on the board and called for the ration of butterbrod and beer. The pair sat down by the Major and fell into a conversation of which he could not help hearing somewhat. It was mainly about "Fuchs" and "Philister," and duels and drinking-bouts at the neighbouring University of Schoppenhausen, from which renowned seat of learning they had just come in the Eilwagen, with Becky, as it appeared, by their side, and in order to be present at the bridal fetes at Pumpernickel. | Вскоре по лестнице, позвякивая шпорами, спустились Макс и Фриц в шапочках набекрень и с трубками, разукрашенными гербами и пышными кисточками. Они повесили на доску ключ от э 90, заказали себе порцию бутербродов и пива и, усевшись неподалеку от майора, завели беседу, отрывки которой долетели до слуха Доббина. Разговор шел главным образом о "фуксах" и "филистерах", о дуэлях и попойках в соседнем шопенгаузенском университете, прославленном рассаднике просвещения, откуда они только что приехали в Eilwagen {В дилижансе (нем.).}, по-видимому, вместе с Бекки, чтобы присутствовать на свадебных торжествах в Пумперникеле. |
| "The title Englanderinn seems to be en bays de gonnoisance," said Max, who knew the French language, to Fritz, his comrade. "After the fat grandfather went away, there came a pretty little compatriot. I heard them chattering and whimpering together in the little woman's chamber." | - Эта маленькая Englanderin, кажется, попала en bays de gonnoissance {В среду знакомых (искаж. франц.).}, - сказал Макс, знавший французский язык, своему товарищу Фрицу. - После ухода толстяка дедушки к ней явилась хорошенькая соотечественница. Я слышал, как они болтали и охали в комнате у малютки. |
| "We must take the tickets for her concert," Fritz said. "Hast thou any money, Max?" | - Нужно взять билеты на ее концерт, - заметил Фриц. - У тебя есть деньги, Макс? |
| "Bah," said the other, "the concert is a concert in nubibus. Hans said that she advertised one at Leipzig, and the Burschen took many tickets. But she went off without singing. She said in the coach yesterday that her pianist had fallen ill at Dresden. She cannot sing, it is my belief: her voice is as cracked as thine, O thou beer-soaking Renowner!" | - Вот еще! - воскликнул тот. - Этот концерт - концерт in nubibus {В облаках (лат.).}. Ганс рассказывал, что она в Лейпциге объявляла о таком концерте, и бурши взяли много билетов. Но она уехала, не выступив. Вчера в карете она рассказывала, что ее пианист заболел в Дрездене. Я уверен, что она просто не умеет петь: голос у нее сипит так же, как у тебя, о пропившаяся знаменитость! |
| "It is cracked; I hear her trying out of her window a schrecklich. English ballad, called 'De Rose upon de Balgony.'" | - Да, он у нее сипит; я слышал из окна, как она разделывала какую-то schrecklicho {Ужасную (нем.).} английскую балладу под названием: "De Rose upon de Balgoriy" {"Роза на балконе" (искаж. англ.).}. |
| "Saufen and singen go not together," observed Fritz with the red nose, who evidently preferred the former amusement. "No, thou shalt take none of her tickets. She won money at the trente and quarante last night. I saw her: she made a little English boy play for her. We will spend thy money there or at the theatre, or we will treat her to French wine or Cognac in the Aurelius Garden, but the tickets we will not buy. What sayest thou? Yet, another mug of beer?" | - Saufen und singcn {Пить и петь (нем.).} вместе не уживаются, - заметил красноречивый Фриц, очевидно, предпочитавший первое из этих занятии. - Нет, не нужно брать у нее никаких билетов. Вчера вечером она выиграла в trente et quarante. Я видел ее: она заставила играть за себя какого-то английского мальчугана. Спустим твои денежки там же или в театре, а то угостим ее французским вином или коньяком в саду Аврелия, а билеты брать ни к чему... Что скажешь? Еще по кружке пива? |
| and one and another successively having buried their blond whiskers in the mawkish draught, curled them and swaggered off into the fair. | И, по очереди окунув свои белокурые усы в омерзительное пойло, они подкрутили их и отбыли на ярмарку. |
| The Major, who had seen the key of No. 90 put up on its hook and had heard the conversation of the two young University bloods, was not at a loss to understand that their talk related to Becky. "The little devil is at her old tricks," he thought, and he smiled as he recalled old days, when he had witnessed the desperate flirtation with Jos and the ludicrous end of that adventure. | Майор, видевший, как вешали на крючок ключ от э 90, и слышавший беседу университетских фатов, не мог не понять, что их разговор относился к Бекки. "Чертенок, опять она принялась за свои старые штучки!" - подумал он и улыбнулся, вспомнив былые дни, когда он был свидетелем ее отчаянного заигрывания с Джозом и уморительного конца этой затеи. |
| He and George had often laughed over it subsequently, and until a few weeks after George's marriage, when he also was caught in the little Circe's toils, and had an understanding with her which his comrade certainly suspected, but preferred to ignore. William was too much hurt or ashamed to ask to fathom that disgraceful mystery, although once, and evidently with remorse on his mind, George had alluded to it. It was on the morning of Waterloo, as the young men stood together in front of their line, surveying the black masses of Frenchmen who crowned the opposite heights, and as the rain was coming down, | Они с Джорджем часто смеялись над этим впоследствии, пока - через несколько недель после женитьбы Джорджа - тот и сам не попал в тенета маленькой Цирцеи и не вошел с ней в какое-то соглашение, о чем товарищ его, конечно, догадывался, но предпочитал не спрашивать. Уильяму было слишком больно или стыдно выведывать эту позорную тайну, но однажды Джордж, видимо, в порыве раскаяния, сам намекнул на нее. Было это в утро сражения при Ватерлоо, когда молодые люди стояли впереди своих солдат, наблюдая сквозь пелену дождя за темными массами французов, занимавших расположенные напротив высоты. |
| "I have been mixing in a foolish intrigue with a woman," George said. "I am glad we were marched away. If I drop, I hope Emmy will never know of that business. I wish to God it had never been begun!" | - Я впутался в глупую интригу с одной женщиной, - сказал тогда Джордж. - Хорошо, что мы выступили в поход. Если меня убьют, то Эмми, надеюсь, никогда не узнает об этой истории. Эх, если бы ничего этого не было! |
| And William was pleased to think, and had more than once soothed poor George's widow with the narrative, that Osborne, after quitting his wife, and after the action of Quatre Bras, on the first day, spoke gravely and affectionately to his comrade of his father and his wife. On these facts, too, William had insisted very strongly in his conversations with the elder Osborne, and had thus been the means of reconciling the old gentleman to his son's memory, just at the close of the elder man's life. | Уильям любил вспоминать и не раз утешал бедную вдову Джорджа рассказами о том, как Осборн, расставшись с женой, в первый день после сражения у Катр-Бра прочувствованно говорил об отце и жене. Это обстоятельство Уильям особенно подчеркивал в своих беседах с Осборном-старшим, и таким образом ему удалось склонить старого джентльмена хотя бы на самом закате дней примириться с памятью покойного сына. |
| "And so this devil is still going on with her intrigues," thought William. "I wish she were a hundred miles from here. She brings mischief wherever she goes." | "Итак, эта чертовка все еще продолжает свои козни, - думал Уильям. - Хотел бы я, чтобы она была за сотни миль отсюда! Она всюду приносит с собой зло". |
| And he was pursuing these forebodings and this uncomfortable train of thought, with his head between his hands, and the Pumpernickel Gazette of last week unread under his nose, when somebody tapped his shoulder with a parasol, and he looked up and saw Mrs. Amelia. | Сжав руками виски и не видя у себя под носом "Пумперпикельской газеты" недельной давности, Доббин сидел, погруженный в эти мрачные предчувствия и неприятные мысли, как вдруг кто-то дотронулся зонтиком до его плеча. Доббин поднял голову и увидел миссис Эмилию. |
| This woman had a way of tyrannizing over Major Dobbin (for the weakest of all people will domineer over somebody), and she ordered him about, and patted him, and made him fetch and carry just as if he was a great Newfoundland dog. He liked, so to speak, to jump into the water if she said "High, Dobbin!" and to trot behind her with her reticule in his mouth. This history has been written to very little purpose if the reader has not perceived that the Major was a spooney. | У этой женщины была привычка тиранить майора Доббина (ибо и самому слабому человеку хочется над кем-нибудь властвовать), и она командовала им, заставляла его носить поноску и изредка гладила, словно он был большим ньюфаундлендским псом. Ему же нравилось, так сказать, бросаться в воду, когда Эмилия кричала: "Доббин, гоп!" - и трусить за нею рысцой, держа в зубах ее ридикюль. Наше повествование не достигло цели, если читатель до сих пор не заметил, что майор был порядочным простофилей. |
| "Why did you not wait for me, sir, to escort me downstairs?" she said, giving a little toss of her head and a most sarcastic curtsey. | - Почему вы не дождались меня, сэр, чтобы проводить по лестнице? - сказала она, вздернув головку и насмешливо приседая перед Доббином. |
| "I couldn't stand up in the passage," he answered with a comical deprecatory look; and, delighted to give her his arm and to take her out of the horrid smoky place, he would have walked off without even so much as remembering the waiter, had not the young fellow run after him and stopped him on the threshold of the Elephant to make him pay for the beer which he had not consumed. Emmy laughed: she called him a naughty man, who wanted to run away in debt, and, in fact, made some jokes suitable to the occasion and the small-beer. She was in high spirits and good humour, and tripped across the market-place very briskly. She wanted to see Jos that instant. The Major laughed at the impetuous affection Mrs. Amelia exhibited; for, in truth, it was not very often that she wanted her brother "that instant." | - Я не мог выпрямиться в этом коридоре, - ответил майор, глядя на нее с забавно виноватым выражением и обрадованный возможностью подать Эмилии руку и вывести ее из этого ужасного, насквозь прокуренного помещения. Он вышел бы из гостиницы, даже не вспомнив про лакея, если бы тот не побежал за ним вдогонку, не остановил на пороге "Слона" и не заставил заплатить за пиво, к которому Доббин и не притронулся. Эмми весело смеялась; она заявила, что Доббин гадкий человек - хотел сбежать не расплатившись, и сделала несколько шутливых замечаний по поводу местного пива. Она была в прекрасном расположении духа и проворно перебежала Рыночную площадь. Ей нужно сию же минуту повидаться с Джозом. Майор посмеялся над проявлением таких бурных чувств: в самом деле, не очень часто бывало, чтобы миссис Эмилия хотела увидеть своего брата "сию же минуту". |
| They found the civilian in his saloon on the first-floor; he had been pacing the room, and biting his nails, and looking over the market-place towards the Elephant a hundred times at least during the past hour whilst Emmy was closeted with her friend in the garret and the Major was beating the tattoo on the sloppy tables of the public room below, and he was, on his side too, very anxious to see Mrs. Osborne. | Они застали коллектора в его гостиной в бельэтаже. Пока Эмми сидела запершись со своей подругой на чердаке, а майор отбивал барабанную дробь на липких столах в общей зале, Джоз, разгуливая по комнате и грызя ногти, то и дело поглядывал через Рыночную площадь на гостиницу "Слон". Ему тоже не терпелось повидаться с миссис Осборн. |
| "Well?" said he. | - Ну, что же? - спросил он. |
| "The poor dear creature, how she has suffered!" Emmy said. | - Бедная, несчастная, как она настрадалась! - сказала Эмми. |
| "God bless my soul, yes," Jos said, wagging his head, so that his cheeks quivered like jellies. | - О да, разрази меня господь! - произнес Джоз, качая головой, так что его щеки затряслись, словно желе. |
| "She may have Payne's room, who can go upstairs," Emmy continued. | - Она займет комнату Пейн, а Пейн может перейти наверх, - продолжала Эмми. |
| Payne was a staid English maid and personal attendant upon Mrs. Osborne, to whom the courier, as in duty bound, paid court, and whom Georgy used to "lark" dreadfully with accounts of German robbers and ghosts. She passed her time chiefly in grumbling, in ordering about her mistress, and in stating her intention to return the next morning to her native village of Clapham. | Пейн была степенная англичанка-горничная при особе миссис Осборн. Проводник Кирш, как полагается, ухаживал за нею, а Джорджи изводил ее страшными рассказами о немецких разбойниках и привидениях. Занималась она главным образом тем, что ворчала, помыкала своей хозяйкой и грозила завтра же вернуться в свою родную деревню Клепем. |
| "She may have Payne's room," Emmy said. | - Она займет комнату Пейн, - сказала Эмми. |
| "Why, you don't mean to say you are going to have that woman into the house?" bounced out the Major, jumping up. | - Вы хотите сказать, что собираетесь поселить эту женщину у себя в доме? - выпалил майор, вскочив на ноги. |
| "Of course we are," said Amelia in the most innocent way in the world. "Don't be angry and break the furniture, Major Dobbin. Of course we are going to have her here." | - Да, собираемся, - ответила Эмилия самым невинным тоном. - Не злитесь и не ломайте мебель, майор Доббин! Конечно, мы собираемся поселить ее здесь. |
| "Of course, my dear," Jos said. | - Конечно, моя дорогая, - сказал Джоз. |
| "The poor creature, after all her sufferings," Emmy continued; "her horrid banker broken and run away; her husband--wicked wretch-- having deserted her and taken her child away from her" (here she doubled her two little fists and held them in a most menacing attitude before her, so that the Major was charmed to see such a dauntless virago) "the poor dear thing! quite alone and absolutely forced to give lessons in singing to get her bread--and not have her here!" | - Бедняжка так намучилась, - продолжала Эмми, - ее ужасный банкир прогорел и сбежал; ее муж - такой негодяй - бросил ее и отнял у нее ребенка! (Тут она стиснула кулачки и выставила их вперед, приняв самую грозную позу. Майор был очарован зрелищем столь отважной воительницы.) Бедная моя девочка! Совершенно одна, вынуждена давать уроки пения ради куска хлеба... Как же не устроить ее у нас! |
| "Take lessons, my dear Mrs. George," cried the Major, "but don't have her in the house. I implore you don't." | - Берите у нее уроки, дорогая моя миссис Джордж, - воскликнул майор, - но не приглашайте к себе жить! Умоляю вас! |
| "Pooh," said Jos. | - Вздор! - фыркнул Джоз. |
| "You who are always good and kind--always used to be at any rate-- I'm astonished at you, Major William," Amelia cried. "Why, what is the moment to help her but when she is so miserable? Now is the time to be of service to her. The oldest friend I ever had, and not--" | - Вы всегда такой добрый и отзывчивый... во всяком случае, вы таким были... я изумляюсь вам, майор Уильям! - вскричала Эмилия. - Когда же и помочь ей, как не сейчас, когда она так несчастна! Теперь-то и нужно оказать ей помощь. Самый старинный друг, какой у меня есть, и не... |
| "She was not always your friend, Amelia," the Major said, for he was quite angry. | - Она не всегда была вам другом, Эмилия, - сказал майор, не на шутку разгневанный. |
| This allusion was too much for Emmy, who, looking the Major almost fiercely in the face, said, | Этого намека Эмилия не в силах была стерпеть. Взглянув почти с яростью в лицо майору, она сказала: |
| "For shame, Major Dobbin!" and after having fired this shot, she walked out of the room with a most majestic air and shut her own door briskly on herself and her outraged dignity. | - Стыдитесь, майор Доббин! - и удалилась из комнаты, захлопнув дверь за собой и за своим оскорбленным достоинством. |
| "To allude to THAT!" she said, when the door was closed. "Oh, it was cruel of him to remind me of it," and she looked up at George's picture, which hung there as usual, with the portrait of the boy underneath. "It was cruel of him. If I had forgiven it, ought he to have spoken? No. And it is from his own lips that I know how wicked and groundless my jealousy was; and that you were pure--oh, yes, you were pure, my saint in heaven!" | - Намекать на это! - воскликнула она, когда дверь закрылась. - О, как это было жестоко с его стороны! - И она взглянула на портрет Джорджа, висевший, как обычно, в ее спальне, над портретом сына. - Это было жестоко. Если я простила, то ему и подавно следовало молчать. И ведь из его же собственных уст я узнала, какой гадкой и необоснованной была моя ревность, и что ты чист... о да! Ты был чист, мой святой, вознесшийся на небеса! |
| She paced the room, trembling and indignant. She went and leaned on the chest of drawers over which the picture hung, and gazed and gazed at it. Its eyes seemed to look down on her with a reproach that deepened as she looked. The early dear, dear memories of that brief prime of love rushed back upon her. The wound which years had scarcely cicatrized bled afresh, and oh, how bitterly! She could not bear the reproaches of the husband there before her. It couldn't be. Never, never. | Она прошлась по комнате, вся дрожа от негодования. Потом оперлась на комод, над которым висело изображение мужа, и долго, не отрываясь, смотрела на него. Глаза Джорджа, казалось, глядели на нее с упреком, и взгляд их становился все печальнее. Давние бесценные воспоминания о краткой поре их любви опять нахлынули на нее. Рана, едва затянувшаяся с годами, снова сочилась кровью, - о, как мучительно! Эмилия не в силах была вынести укоризненного взгляда своего мужа. Это невозможно!.. Нет, нет! |
| Poor Dobbin; poor old William! That unlucky word had undone the work of many a year--the long laborious edifice of a life of love and constancy--raised too upon what secret and hidden foundations, wherein lay buried passions, uncounted struggles, unknown sacrifices--a little word was spoken, and down fell the fair palace of hope--one word, and away flew the bird which he had been trying all his life to lure! | Бедный Доббин! Бедный старый Уильям! Одно злосчастное слово уничтожило кропотливый труд стольких лет - здание, воздвигнутое бог знает на каких тайных и скрытых основаниях, где таились сокровенные страсти, нескончаемая борьба, неведомые жертвы... Произнесено одно слово - и рушится в прах дивный дворец надежды; одно слово - и прочь улетает птичка, которую ты всю свою жизнь старался приманить! |
| William, though he saw by Amelia's looks that a great crisis had come, nevertheless continued to implore Sedley, in the most energetic terms, to beware of Rebecca; and he eagerly, almost frantically, adjured Jos not to receive her. He besought Mr. Sedley to inquire at least regarding her; told him how he had heard that she was in the company of gamblers and people of ill repute; pointed out what evil she had done in former days, how she and Crawley had misled poor George into ruin, how she was now parted from her husband, by her own confession, and, perhaps, for good reason. What a dangerous companion she would be for his sister, who knew nothing of the affairs of the world! William implored Jos, with all the eloquence which he could bring to bear, and a great deal more energy than this quiet gentleman was ordinarily in the habit of showing, to keep Rebecca out of his household. | Уильям хотя и видел по выражению лица Эмилии, что наступила критическая минута, однако продолжал в самых энергических выражениях умолять Седли остерегаться Ребекки и не принимать ее. Он молил Джоза хотя бы навести о ней справки, рассказал, как ему довелось услышать, что она знается с игроками и всякими подозрительными людьми; напомнил, сколько зла она причинила в былые дни: как она вместе с Кроули обирала бедного Джорджа. Теперь она, по ее же собственному признанию, живет врозь с мужем, - и, быть может, на это есть причины... Как опасно будет ее общество для Эмилии, которая ничего не понимает в житейских делах! Уильям заклинал Джоза не допускать Ребекку в свою семью со всем красноречием, на какое только был способен, и с гораздо большей энергией, чем обычно выказывал этот невозмутимый джентльмен. |
| Had he been less violent, or more dexterous, he might have succeeded in his supplications to Jos; but the civilian was not a little jealous of the airs of superiority which the Major constantly exhibited towards him, as he fancied (indeed, he had imparted his opinions to Mr. Kirsch, the courier, whose bills Major Dobbin checked on this journey, and who sided with his master), and he began a blustering speech about his competency to defend his own honour, his desire not to have his affairs meddled with, his intention, in fine, to rebel against the Major, when the colloquy-- rather a long and stormy one--was put an end to in the simplest way possible, namely, by the arrival of Mrs. Becky, with a porter from the Elephant Hotel in charge of her very meagre baggage. | Будь Доббин менее порывист и более ловок, ему, возможно, удалось бы уговорить Джоза, но коллектор немало досадовал на майора, который, как ему казалось, постоянно подчеркивал свое превосходство над ним (он даже поделился своим мнением с мистером Киршем, курьером, а так как майор Доббин всю дорогу проверял счета мистера Кирша, тот вполне согласился со своим хозяином). И Джоз разразился хвастливой речью о том, что он сам сумеет защитить свою честь, и просит не вмешиваться в его дела, и не намерен слушать майора... Но тут их разговор - довольно продолжительный и бурный - был прерван самым естественным образом, а именно: прибыла миссис Бекки в сопровождении носильщика из гостиницы "Слон", нагруженного тощим багажом гостьи. |
| She greeted her host with affectionate respect and made a shrinking, but amicable salutation to Major Dobbin, who, as her instinct assured her at once, was her enemy, and had been speaking against her; and the bustle and clatter consequent upon her arrival brought Amelia out of her room. Emmy went up and embraced her guest with the greatest warmth, and took no notice of the Major, except to fling him an angry look--the most unjust and scornful glance that had perhaps ever appeared in that poor little woman's face since she was born. But she had private reasons of her own, and was bent upon being angry with him. And Dobbin, indignant at the injustice, not at the defeat, went off, making her a bow quite as haughty as the killing curtsey with which the little woman chose to bid him farewell. | Она приветствовала хозяина с ласковой почтительностью; майору Доббину, который, как сразу же подсказало ей чутье, был врагом и только что пытался восстановить против нее Джоза, она поклонилась дружески, но сдержанно. На шум, вызванный ее прибытием, вышла из своей комнаты Эмми. Она подошла к гостье и с жаром расцеловала ее, не обращая внимания на майора, если не считать того, что на него был брошен гневный взгляд, - вероятно, самый презрительный и самый несправедливый взгляд, в каком была повинна эта кроткая женщина со дня своего рождения. Но у нее имелись на это свои причины, она намерена была продолжать сердиться на Доббина. И Доббин ушел, негодуя на такую несправедливость (а не на свое поражение) и отвесив Эмилии столь же высокомерный поклон, сколь высокомерен был убийственно вежливый реверанс, которым маленькой женщине угодно было с ним попрощаться. |
| He being gone, Emmy was particularly lively and affectionate to Rebecca, and bustled about the apartments and installed her guest in her room with an eagerness and activity seldom exhibited by our placid little friend. But when an act of injustice is to be done, especially by weak people, it is best that it should be done quickly, and Emmy thought she was displaying a great deal of firmness and proper feeling and veneration for the late Captain Osborne in her present behaviour. | Когда он удалился, Эмми стала особенно оживленной и нежной с Ребеккою и принялась хлопотать и устраивать свою гостью в отведенной для нее комнате с таким пылом и энергией, какие при своем спокойном характере редко обнаруживала. Но когда людям, в особенности людям слабым, нужно совершить какой-нибудь несправедливый поступок, то лучше уж, чтобы он совершился быстро. К тому же Эмми воображала, что своим поведением она выказывает большую твердость и надлежащую любовь и уважение к памяти покойного капитана Осборна. |
| Georgy came in from the fetes for dinner-time and found four covers laid as usual; but one of the places was occupied by a lady, instead of by Major Dobbin. | К обеду явился с гуляния Джорджи и увидел, что стол накрыт, как обычно, на четыре прибора, но одно место занято не майором Доббином, а какой-то дамой. |
| "Hullo! where's Dob?" the young gentleman asked with his usual simplicity of language. | - О! А где Доб? - спросил юный джентльмен, выражаясь, по своему обыкновению, чрезвычайно просто. |
| "Major Dobbin is dining out, I suppose," his mother said, and, drawing the boy to her, kissed him a great deal, and put his hair off his forehead, and introduced him to Mrs. Crawley. | - Майор Доббин, должно быть, обедает в городе, - ответила ему мать и, притянув мальчика к себе, осыпала поцелуями, откинула ему волосы со лба и представила его миссис Кроули. |
| "This is my boy, Rebecca," Mrs. Osborne said--as much as to say--can the world produce anything like that? | - Это мой сын, Ребекка! - произнесла миссис Осборн с таким выражением, словно хотела сказать: "Может ли что на свете сравниться с ним?" |
| Becky looked at him with rapture and pressed his hand fondly. | Бекки упоенно взглянула на Джорджи и нежно пожала ему руку. |
| "Dear boy!" she said--"he is just like my--" | - Милый мальчик! - сказала она. - Как он похож на моего... |
| Emotion choked her further utterance, but Amelia understood, as well as if she had spoken, that Becky was thinking of her own blessed child. However, the company of her friend consoled Mrs. Crawley, and she ate a very good dinner. | Волнение помешало ей договорить, но Эмилия и без слов поняла, что Бекки подумала о своем собственном обожаемом ребенке. Впрочем, общество приятельницы утешило миссис Кроули, и она пообедала с большим аппетитом. |
| During the repast, she had occasion to speak several times, when Georgy eyed her and listened to her. At the desert Emmy was gone out to superintend further domestic arrangements; Jos was in his great chair dozing over Galignani; Georgy and the new arrival sat close to each other--he had continued to look at her knowingly more than once, and at last he laid down the nutcrackers. | Всякий раз, как она что-нибудь говорила, Джорджи внимательно смотрел на нее и прислушивался. За десертом Эмми вышла из-за стола отдать какое-то распоряжение по хозяйству; Джоз дремал в глубоком кресле над номером "Галиньяни"; Джорджи и гостья сидели друг возле друга; мальчик продолжал хитро поглядывать на нее и наконец отложил в сторону щипцы для орехов. |
| "I say," said Georgy. | - Послушайте, - сказал Джорджи. |
| "What do you say?" Becky said, laughing. | - Что такое? - ответила Бекки, смеясь. |
| "You're the lady I saw in the mask at the Rouge et Noir." | - Ведь вы та дама, которую я видел в маске за rouge et noir! |
| "Hush! you little sly creature," Becky said, taking up his hand and kissing it. "Your uncle was there too, and Mamma mustn't know." | - Тс! Ах ты, маленький проказник! - ответила Бекки, беря его руку и целуя ее. - Твой дядя там тоже был, и твоя мамочка не должна этого знать. |
| "Oh, no--not by no means," answered the little fellow. | - О нет... ни в коем случае, - ответил мальчуган. |
| "You see we are quite good friends already," Becky said to Emmy, who now re-entered; | - Видишь, мы уже совсем подружились! - сказала Бекки, обращаясь к Эмми, когда та вернулась в столовую. |
| and it must be owned that Mrs. Osborne had introduced a most judicious and amiable companion into her house. | Что и говорить, миссис Осборн ввела к себе в дом очень подходящую и милую компаньонку! |
| William, in a state of great indignation, though still unaware of all the treason that was in store for him, walked about the town wildly until he fell upon the Secretary of Legation, Tapeworm, who invited him to dinner. As they were discussing that meal, he took occasion to ask the Secretary whether he knew anything about a certain Mrs. Rawdon Crawley, who had, he believed, made some noise in London; and then Tapeworm, who of course knew all the London gossip, and was besides a relative of Lady Gaunt, poured out into the astonished Major's ears such a history about Becky and her husband as astonished the querist, and supplied all the points of this narrative, for it was at that very table years ago that the present writer had the pleasure of hearing the tale. Tufto, Steyne, the Crawleys, and their history--everything connected with Becky and her previous life passed under the record of the bitter diplomatist. He knew everything and a great deal besides, about all the world--in a word, he made the most astounding revelations to the simple- hearted Major. When Dobbin said that Mrs. Osborne and Mr. Sedley had taken her into their house, Tapeworm burst into a peal of laughter which shocked the Major, and asked if they had not better send into the prison and take in one or two of the gentlemen in shaved heads and yellow jackets who swept the streets of Pumpernickel, chained in pairs, to board and lodge, and act as tutor to that little scapegrace Georgy. | Пылая негодованием, хотя еще и не ведая, сколь гнусная против него замышляется измена, Уильям бесцельно бродил по городу, пока не наткнулся на посланника Солитера, который и пригласил его обедать. Во время обеда он как бы невзначай спросил посланника, не слыхал ли тот про некую миссис Родон Кроули, которая, как ему помнится, наделала немало шуму в Лондоне. И тут Солитер, разумеется, знакомый со всеми лондонскими сплетнями и к тому же состоявший в родстве с леди Гонт, преподнес изумленному майору такую историю о Бекки и ее супруге, которая совершенно его ошеломила, а заодно сделала возможным наше повествование (ибо за этим-то столом много лет тому назад автор настоящей книги и имел удовольствие слышать сей увлекательный рассказ). Тафто, Стайн, семейство Кроули - все, связанное с Бекки и ее прежней жизнью, - все получило должную оценку в устах язвительного дипломата. Он знал все решительно - и даже больше - обо всем на свете! Словом, он сделал простодушному майору самые изумительные разоблачения. Когда же Доббин сказал, что миссис Осборн и мистер Седли приняли миссис Кроули в свой дом, дипломат расхохотался так, что майора покоробило, и заявил, что с тем же успехом можно было бы послать в тюрьму пригласить оттуда одного из тех бритоголовых джентльменов в желтых куртках, которые, скованные попарно, подметают улицы Пумперникеля, предоставить им кров и стол и поручить им воспитание маленького сорванца Джорджи! |
| This information astonished and horrified the Major not a little. It had been agreed in the morning (before meeting with Rebecca) that Amelia should go to the Court ball that night. There would be the place where he should tell her. The Major went home, and dressed himself in his uniform, and repaired to Court, in hopes to see Mrs. Osborne. She never came. When he returned to his lodgings all the lights in the Sedley tenement were put out. He could not see her till the morning. I don't know what sort of a night's rest he had with this frightful secret in bed with him. | Эти сведения немало изумили и перепугали майора. Еще утром (до свидания с Ребеккой) было решено, что Эмилия отправится вечером на придворный бал. Вот там-то он и поговорит с нею. Майор пошел домой, надел парадный мундир и появился при дворе, надеясь увидеть миссис Осборн. Она не приехала. Когда майор вернулся к себе, все огни в помещении, занятом Седли, были потушены. Доббин не мог повидаться с нею до утра. Уж не знаю, хорошо ли он отдохнул наедине со своей страшной тайной. |
| At the earliest convenient hour in the morning he sent his servant across the way with a note, saying that he wished very particularly to speak with her. A message came back to say that Mrs. Osborne was exceedingly unwell and was keeping her room. | Утром, в самый ранний час, какой позволяло приличие, майор послал своего слугу через улицу с записочкой, в которой писал, что ему необходимо побеседовать с Эмилией. В ответ пришло сообщение, что миссис Осборн чувствует себя очень плохо и не выходит из спальни. |
| She, too, had been awake all that night. She had been thinking of a thing which had agitated her mind a hundred times before. A hundred times on the point of yielding, she had shrunk back from a sacrifice which she felt was too much for her. She couldn't, in spite of his love and constancy and her own acknowledged regard, respect, and gratitude. What are benefits, what is constancy, or merit? One curl of a girl's ringlet, one hair of a whisker, will turn the scale against them all in a minute. They did not weigh with Emmy more than with other women. She had tried them; wanted to make them pass; could not; and the pitiless little woman had found a pretext, and determined to be free. | Эмилия тоже не спала всю ночь. Она думала все о том же, что волновало ее ум уже сотни раз. Сотни раз, уже готовая сдаться, она отказывалась принести жертву, представлявшуюся ей непосильной. Она не могла решиться, несмотря на его любовь и постоянство, несмотря на свою собственную привязанность, уважение и благодарность. Что проку в благодеяниях? Что проку в постоянстве и заслугах? Один завиток девичьих локонов, один волосок бакенбард мгновенно перетянет чашу весов, хотя бы на другой лежали все эти достоинства. Для Эмми они имели не больше веса, чем для других женщин. Она подвергла их испытанию... хотела их оценить... не могла... И теперь безжалостная маленькая женщина нашла предлог и решила стать свободной. |
| When at length, in the afternoon, the Major gained admission to Amelia, instead of the cordial and affectionate greeting, to which he had been accustomed now for many a long day, he received the salutation of a curtsey, and of a little gloved hand, retracted the moment after it was accorded to him. | Когда майор был наконец допущен к Эмилии, то вместо сердечного и нежного приветствия, к какому он привык за столько долгих дней, его встретили вежливым реверансом, и ему была подана затянутая в перчатку ручка, которую тотчас же вслед за тем и отдернули. |
| Rebecca, too, was in the room, and advanced to meet him with a smile and an extended hand. Dobbin drew back rather confusedly, | Ребекка находилась тут же и пошла навстречу майору, улыбаясь и протягивая ему руку. Доббин в смущении сделал шаг назад. |
| "I--I beg your pardon, m'am," he said; "but I am bound to tell you that it is not as your friend that I am come here now." | - Прошу... прошу извинить меня, сударыня, - сказал он, - но я обязан предупредить вас, что явился сюда не в качестве вашего друга. |
| "Pooh! damn; don't let us have this sort of thing!" Jos cried out, alarmed, and anxious to get rid of a scene. | - Вздор! О черт, оставим это! - воскликнул встревоженный Джоз, до смерти боявшийся всяких сцен. |
| "I wonder what Major Dobbin has to say against Rebecca?" Amelia said in a low, clear voice with a slight quiver in it, and a very determined look about the eyes. | - Интересно знать, что может майор Доббин сказать против Ребекки? - произнесла Эмилия тихим, ясным, чуть дрогнувшим голосом и с весьма решительным видом. |
| "I will not have this sort of thing in my house," Jos again interposed. "I say I will not have it; and Dobbin, I beg, sir, you'll stop it." | - Я не допущу никаких таких вещей у себя в доме! - опять вмешался Джоз. - Повторяю, не допущу. И, Доббин, прошу вас, сэр, прекратите все это! |
| And he looked round, trembling and turning very red, and gave a great puff, and made for his door. | Он густо покраснел, огляделся по сторонам и, дрожа и пыхтя, направился к двери своей комнаты. |
| "Dear friend!" Rebecca said with angelic sweetness, "do hear what Major Dobbin has to say against me." | - Дорогой друг, - произнесла Ребекка ангельским голоском, - выслушайте, что майор Доббин имеет сказать против меня. |
| "I will not hear it, I say," squeaked out Jos at the top of his voice, and, gathering up his dressing-gown, he was gone. | - Я не желаю этого слушать! - взвизгнул Джоз срывающимся голосом и, подобрав полы своего халата, удалился. |
| "We are only two women," Amelia said. "You can speak now, sir." | - Остались только две женщины, - сказала Эмилия. - Теперь вы можете говорить, сэр! |
| "This manner towards me is one which scarcely becomes you, Amelia," the Major answered haughtily; "nor I believe am I guilty of habitual harshness to women. It is not a pleasure to me to do the duty which I am come to do." | - Такое обращение со мной едва ли подобает вам, Эмилия, - высокомерно ответил майор, - и, я думаю, мне никто не поставит в вину грубого обращения с женщинами. Мне не доставляет никакого удовольствия исполнить тот долг, который привел меня сюда. |
| "Pray proceed with it quickly, if you please, Major Dobbin," said Amelia, who was more and more in a pet. The expression of Dobbin's face, as she spoke in this imperious manner, was not pleasant. | - Так, пожалуйста, исполните его поскорее, прошу вас, майор Доббин, - сказала Эмилия, раздражаясь все больше и больше. Выражение лица у Доббина, когда она заговорила так повелительно, было не из приятных. |
| "I came to say--and as you stay, Mrs. Crawley, I must say it in your presence--that I think you--you ought not to form a member of the family of my friends. A lady who is separated from her husband, who travels not under her own name, who frequents public gaming-tables--" | - Я пришел сказать... и раз вы остались здесь, миссис Кроули, то мне приходится говорить в вашем присутствии... что я считаю вас... что вам не подобает быть членом семейства моих друзей. Общество женщины, живущей врозь со своим мужем, путешествующей под чужим именем, посещающей публичные азартные игры... |
| "It was to the ball I went," cried out Becky. | - Я приехала туда на бал! - воскликнула Бекки. |
| "--is not a fit companion for Mrs. Osborne and her son," Dobbin went on: "and I may add that there are people here who know you, and who profess to know that regarding your conduct about which I don't even wish to speak before--before Mrs. Osborne." | - ...не может быть подходящим для миссис Осборн и ее сына, - продолжал Доббин. - И я могу прибавить, что здесь есть люди, которые вас знают и заявляют, что им известны такие вещи о вашем поведении, о которых я даже не желаю говорить в присутствии... в присутствии миссис Осборн. |
| "Yours is a very modest and convenient sort of calumny, Major Dobbin," Rebecca said. "You leave me under the weight of an accusation which, after all, is unsaid. What is it? Is it unfaithfulness to my husband? I scorn it and defy anybody to prove it--I defy you, I say. My honour is as untouched as that of the bitterest enemy who ever maligned me. Is it of being poor, forsaken, wretched, that you accuse me? Yes, I am guilty of those faults, and punished for them every day. Let me go, Emmy. It is only to suppose that I have not met you, and I am no worse to-day than I was yesterday. It is only to suppose that the night is over and the poor wanderer is on her way. Don't you remember the song we used to sing in old, dear old days? I have been wandering ever since then--a poor castaway, scorned for being miserable, and insulted because I am alone. Let me go: my stay here interferes with the plans of this gentleman." | - Вы избрали очень скромный и удобный вид клеветы, майор Доббин, - сказала Ребекка. - Вы оставляете меня под тяжестью обвинения, которого, в сущности говоря, даже не предъявили. В чем же оно состоит? Я неверна мужу? Неправда! Пусть кто угодно попробует доказать это, хотя бы вы сами! Моя честь так же незапятнана, как и честь тех, кто чернит меня по злобе. Может быть, вы обвиняете меня в том, что я бедна, всеми покинута, несчастна? Да, я виновна в этих преступлениях, и меня наказывают за них каждый день. Позволь мне уехать, Эмми. Стоит только предположить, что я с тобой не встречалась, и мне будет не хуже сегодня, чем было вчера. Стоит только предположить, что ночь прошла и бедная страдалица снова пустилась в путь... Помнишь песенку, которую мы певали в былые дни - милые былые дни? Я с тех самых пор скитаясь по свету - бедная, отверженная, презираемая за свои несчастия и оскорбляемая, потому что я одинока. Позволь мне уехать: мое пребывание здесь мешает планам этого джентльмена! |
| "Indeed it does, madam," said the Major. "If I have any authority in this house--" | - Да, сударыня, мешает, - сказал майор. - Если мое слово что-нибудь значит в этом доме... |
| "Authority, none!" broke out Amelia "Rebecca, you stay with me. I won't desert you because you have been persecuted, or insult you because--because Major Dobbin chooses to do so. Come away, dear." | - Ничего оно не значит! - перебила Эмилия. - Ребекка, ты останешься у меня. Я-то тебя не покину из-за того, что все тебя преследуют, и не оскорблю из-за того... из-за того, что майору Доббину заблагорассудилось так поступить. Пойдем отсюда, милочка! |
| And the two women made towards the door. | И обе женщины направились к двери. |
| William opened it. As they were going out, however, he took Amelia's hand and said-- | Уильям распахнул ее. Однако, когда дамы выходили из комнаты, он взял Эмилию за руку и сказал: |
| "Will you stay a moment and speak to me?" | - Пожалуйста, останьтесь на минуту поговорить со мной! |
| "He wishes to speak to you away from me," said Becky, looking like a martyr. Amelia gripped her hand in reply. | - Он не хочет говорить с тобой при мне, - сказала Бекки с видом мученицы. Эмилия в ответ стиснула ей руку. |
| "Upon my honour it is not about you that I am going to speak," Dobbin said. "Come back, Amelia," and she came. Dobbin bowed to Mrs. Crawley, as he shut the door upon her. Amelia looked at him, leaning against the glass: her face and her lips were quite white. | - Клянусь честью, я намерен говорить не о вас, - сказал Доббин. - Эмилия, вернитесь! - И она вернулась. Доббин отвесил поклон миссис Кроули, затворяя за нею дверь. Эмилия глядела на него, прислонившись к зеркалу. Лицо и даже губы у нее побелели. |
| "I was confused when I spoke just now," the Major said after a pause, "and I misused the word authority." | - Я был взволнован, когда говорил здесь давеча, - начал майор после короткого молчания, - и напрасно упомянул о своем значении в вашем доме. |
| "You did," said Amelia with her teeth chattering. | - Совершенно верно, - сказала Эмилия; зубы у неэ стучали. |
| "At least I have claims to be heard," Dobbin continued. | - Во всяком случае, у меня есть право на то, чтобы меня выслушали, - продолжал Доббин. |
| "It is generous to remind me of our obligations to you," the woman answered. | - Это великодушно - напоминать, что мы вам многим обязаны! - ответила Эмми. |
| "The claims I mean are those left me by George's father," William said. | - Право, которое я имею в виду, предоставлено мне отцом Джорджа, - сказал Уильям. |
| "Yes, and you insulted his memory. You did yesterday. You know you did. And I will never forgive you. Never!" said Amelia. | - Да! А вы оскорбили его память. Оскорбили вчера. Вы сами это знаете. И я вам никогда этого не прощу... никогда! - сказала Эмилия. |
| She shot out each little sentence in a tremor of anger and emotion. | Каждая короткая гневная фраза звучала как выстрел. |
| "You don't mean that, Amelia?" William said sadly. "You don't mean that these words, uttered in a hurried moment, are to weigh against a whole life's devotion? I think that George's memory has not been injured by the way in which I have dealt with it, and if we are come to bandying reproaches, I at least merit none from his widow and the mother of his son. Reflect, afterwards when--when you are at leisure, and your conscience will withdraw this accusation. It does even now." | - Так вот вы о чем, Эмилия! - грустно отвечал Уильям. - Вы хотите сказать, что эти нечаянно вырвавшиеся слова могут перевесить преданность, длившуюся целую жизнь? Мне кажется, что память Джорджа ни в чем не была оскорблена мною, и если уж нам начать обмениваться упреками, то я, во всяком случае, не заслуживаю ни одного от вдовы моего друга, матери его сына. Подумайте над этим потом, когда... когда у вас будет время, - и ваша совесть отвергнет подобное обвинение. Да она уже и сейчас его отвергает! |
| Amelia held down her head. | Эмилия поникла головой. |
| "It is not that speech of yesterday," he continued, "which moves you. That is but the pretext, Amelia, or I have loved you and watched you for fifteen years in vain. Have I not learned in that time to read all your feelings and look into your thoughts? I know what your heart is capable of: it can cling faithfully to a recollection and cherish a fancy, but it can't feel such an attachment as mine deserves to mate with, and such as I would have won from a woman more generous than you. No, you are not worthy of the love which I have devoted to you. I knew all along that the prize I had set my life on was not worth the winning; that I was a fool, with fond fancies, too, bartering away my all of truth and ardour against your little feeble remnant of love. I will bargain no more: I withdraw. I find no fault with you. You are very good- natured, and have done your best, but you couldn't--you couldn't reach up to the height of the attachment which I bore you, and which a loftier soul than yours might have been proud to share. Good-bye, Amelia! I have watched your struggle. Let it end. We are both weary of it." | - Не моя вчерашняя речь взволновала вас, - продолжал Доббин. - Это только предлог, Эмилия, или я зря любил вас и наблюдал за вами пятнадцать лет! Разве я не научился за это время читать ваши чувства и заглядывать в ваши мысли? Я знаю, на что способно ваше сердце: оно может быть верным воспоминанию и лелеять мечту, но оно не способно чувствовать такую привязанность, какая была бы достойным ответом на мою любовь и какой я мог бы добиться от женщины более великодушной. Нет, вы не стоите любви, которую я вам дарил! Я всегда знал, что награда, ради которой я бился всю жизнь, не стоит труда; что я был просто глупцом и фантазером, выменивавшим всю свою верность и пыл на жалкие остатки вашей любви. Я прекращаю этот торг и удаляюсь. Я вас ни в чем не виню. Вы очень добры и сделали все, что было в ваших силах. Но вы не могли... не могли подняться до той привязанности, которую я питал к вам и которую с гордостью разделила бы более возвышенная душа. Прощайте, Эмилия! Я наблюдал за вашей борьбой. Надо ее кончать: мы оба от нее устали. |
| Amelia stood scared and silent as William thus suddenly broke the chain by which she held him and declared his independence and superiority. He had placed himself at her feet so long that the poor little woman had been accustomed to trample upon him. She didn't wish to marry him, but she wished to keep him. She wished to give him nothing, but that he should give her all. It is a bargain not unfrequently levied in love. | Эмилия стояла безмолвная, испуганная тем, как внезапно Уильям разорвал цепи, которыми она его удерживала, и заявил о своей независимости и превосходстве. Он так долго был у ее ног, что бедняжка привыкла попирать его. Ей не хотелось выходить за него замуж, но хотелось его сохранить. Ей не хотелось ничего ему давать, но хотелось, чтобы он отдавал ей все. Такие сделки нередко заключаются в любви. |
| William's sally had quite broken and cast her down. HER assault was long since over and beaten back. | Вылазка Уильяма совершенно опрокинула и разбила ее. Ее же атака еще раньше потерпела неудачу и была отражена. |
| "Am I to understand then, that you are going--away, William?" she said. | - Должна ли я понять это в том смысле, что вы... что вы уезжаете... Уильям? - сказала она. Он печально рассмеялся. |
| He gave a sad laugh. "I went once before," he said, "and came back after twelve years. We were young then, Amelia. Good-bye. I have spent enough of my life at this play." | - Я уезжал уже однажды и вернулся через двенадцать лет. Мы были молоды тогда, Эмилия. Прощайте. Я потратил достаточную часть своей жизни на эту игру. |
| Whilst they had been talking, the door into Mrs. Osborne's room had opened ever so little; indeed, Becky had kept a hold of the handle and had turned it on the instant when Dobbin quitted it, and she heard every word of the conversation that had passed between these two. "What a noble heart that man has," she thought, "and how shamefully that woman plays with it!" She admired Dobbin; she bore him no rancour for the part he had taken against her. It was an open move in the game, and played fairly. "Ah!" she thought, "if I could have had such a husband as that--a man with a heart and brains too! I would not have minded his large feet"; and running into her room, she absolutely bethought herself of something, and wrote him a note, beseeching him to stop for a few days--not to think of going-- and that she could serve him with A. | Пока они разговаривали, дверь в комнату миссис Осборн все время была приоткрыта: Бекки держалась за ручку и повернула ее, как только Доббин ее отпустил. Поэтому она слышала каждое слово приведенного выше разговора. "Какое благородное сердце у этого человека, - подумала она, - и как бесстыдно играет им эта женщина!" Бекки восхищалась Доббином; она не питала к нему зла за то, что он выступил против нее. Это был ход, сделанный честно, в открытую: "Ах, - подумала она, - если бы у меня был такой муж... человек, наделенный сердцем и умом! Я бы и не посмотрела на его большие ноги!.." И, быстро что-то сообразив, Ребекка убежала к себе и написала Доббину записочку, умоляя его остаться на несколько дней... отложить отъезд... она может оказать ему услугу в деле с Э. |
| The parting was over. Once more poor William walked to the door and was gone; and the little widow, the author of all this work, had her will, and had won her victory, and was left to enjoy it as she best might. Let the ladies envy her triumph. | Разговор был окончен. Еще раз бедный Уильям дошел до двери - и на этот раз удалился. А маленькая вдовушка, виновница всей этой кутерьмы, добилась своего, одержала победу, - и теперь ей оставалось по мере сил наслаждаться плодами этой победы. Пусть дамы позавидуют ее триумфу! |
| At the romantic hour of dinner, Mr. Georgy made his appearance and again remarked the absence of "Old Dob." The meal was eaten in silence by the party. Jos's appetite not being diminished, but Emmy taking nothing at all. | В романтический час обеда "появился мистер Джорджи и снова обратил внимание на отсутствие "старого Доба". Обед прошел в полном молчании. Аппетит Джоза не уменьшился, но Эмми ни к чему не притрагивалась. |
| After the meal, Georgy was lolling in the cushions of the old window, a large window, with three sides of glass abutting from the gable, and commanding on one side the market-place, where the Elephant is, his mother being busy hard by, when he remarked symptoms of movement at the Major's house on the other side of the street. | После обеда Джорджи развалился на подушках дивана у большого старинного окна фонарем, выходившего одной створкой на Рыночную площадь, где находится гостиница "Слон"; мать сидела рядом с сыном и что-то шила. Вдруг мальчик заметил признаки движения перед домом майора через улицу. |
| "Hullo!" said he, "there's Dob's trap--they are bringing it out of the court-yard." | - Смотрите! - воскликнул он. - Вот рыдван Доба... его выкатили со двора. |
| The "trap" in question was a carriage which the Major had bought for six pounds sterling, and about which they used to rally him a good deal. | "Рыдваном" назывался экипаж, приобретенный майором за шесть фунтов стерлингов. Все вечно потешались над ним по поводу этой покупки. |
| Emmy gave a little start, but said nothing. | Эмми слегка вздрогнула, но ничего не сказала. |
| "Hullo!" Georgy continued, "there's Francis coming out with the portmanteaus, and Kunz, the one-eyed postilion, coming down the market with three schimmels. Look at his boots and yellow jacket-- ain't he a rum one? Why--they're putting the horses to Dob's carriage. Is he going anywhere?" | - Вот так штука! - продолжал Джорджи. - Фрэнсис выходит с чемоданами, а по площади идет Кунц, одноглазый форейтор, и ведет трех Schimmels {Белых, или сивых, лошадей (нем.).}. Посмотрите-ка на его сапоги и желтую куртку: чем не чучело? Что такое? Они запрягают лошадей в экипаж Доба? Разве он куда-нибудь уезжает? |
| "Yes," said Emmy, "he is going on a journey." | - Да, - сказала Эмми, - он уезжает в путешествие. |
| "Going on a journey; and when is he coming back?" | - В путешествие? А когда он вернется? |
| "He is--not coming back," answered Emmy. | - Он... он не вернется, - ответила Эмми. |
| "Not coming back!" cried out Georgy, jumping up. | - Не вернется! - воскликнул Джорджи, вскакивая на ноги. |
| "Stay here, sir," roared out Jos. | - Останьтесь здесь, сэр! - взревел Джоз. |
| "Stay, Georgy," said his mother with a very sad face. | - Останься, Джорджи! - произнесла мать, и лицо ее было печально. |
| The boy stopped, kicked about the room, jumped up and down from the window-seat with his knees, and showed every symptom of uneasiness and curiosity. | Мальчик остановился, потом начал прыгать по комнате, то вскакивая коленями на подоконник, то спрыгивая на пол, и выказывал все признаки беспокойства и любопытства. |
| The horses were put to. The baggage was strapped on. Francis came out with his master's sword, cane, and umbrella tied up together, and laid them in the well, and his desk and old tin cocked-hat case, which he placed under the seat. Francis brought out the stained old blue cloak lined with red camlet, which had wrapped the owner up any time these fifteen years, and had manchen Sturm erlebt, as a favourite song of those days said. It had been new for the campaign of Waterloo and had covered George and William after the night of Quatre Bras. | Лошадей впрягли. Багаж увязали. Фрэнсис вышел из дому с хозяйской саблей, тростью и зонтиком, связанными вместе, и уложил их в багажный ящик, а письменный прибор и старую жестяную коробку для треугольной шляпы поставил под сиденье. Вынес Фрэнсис и старый синий плащ на красной камлотовой подкладке, который не раз за эти пятнадцать лет укутывал своего владельца и hat manchen Sturm erlebt {Испытал немало бурь (нем.).}, как говорилось в популярной песенке того времени. Он был куплен для ватерлооской кампании и укрывал Джорджа и Уильяма в ночь после битвы у Катр-Бра. |
| Old Burcke, the landlord of the lodgings, came out, then Francis, with more packages--final packages--then Major William--Burcke wanted to kiss him. The Major was adored by all people with whom he had to do. It was with difficulty he could escape from this demonstration of attachment. | Показался старик Бурке, хозяин квартиры, затем Фрэнсис еще с какими-то пакетами... последними пакетами... затем вышел майор Уильям. Бурке хотел расцеловаться с ним, - майора обожали все, с кем он имел дело. С большим трудом удалось ему избавиться от таких проявлений приязни. |
| "By Jove, I will go!" screamed out George. | - Ей-богу, я пойду! - завизжал Джорджи. |
| "Give him this," said Becky, quite interested, and put a paper into the boy's hand. He had rushed down the stairs and flung across the street in a minute-- the yellow postilion was cracking his whip gently. | - Передай ему вот это! - сказала Бекки, с интересом наблюдавшая за приготовлениями к отъезду, и сунула мальчику в руку какую-то бумажку. Тот стремглав ринулся вниз по лестнице и мигом перебежал улицу; желтый форейтор уже пощелкивал бичом. |
| William had got into the carriage, released from the embraces of his landlord. George bounded in afterwards, and flung his arms round the Major's neck (as they saw from the window), and began asking him multiplied questions. Then he felt in his waistcoat pocket and gave him a note. William seized at it rather eagerly, he opened it trembling, but instantly his countenance changed, and he tore the paper in two and dropped it out of the carriage. He kissed Georgy on the head, and the boy got out, doubling his fists into his eyes, and with the aid of Francis. He lingered with his hand on the panel. Fort, Schwager! The yellow postilion cracked his whip prodigiously, up sprang Francis to the box, away went the schimmels, and Dobbin with his head on his breast. He never looked up as they passed under Amelia's window, and Georgy, left alone in the street, burst out crying in the face of all the crowd. | Уильям, высвободившись из объятий хозяина, усаживался в экипаж. Джорджи вскочил вслед за ним, обвил руками его шею (это хорошо было видно из окна) и засыпал его вопросами. Затем он порылся в жилетном кармане и передал Доббину записку. Уильям торопливо схватил ее и вскрыл дрожащими руками, но выражение его лица тотчас изменилось, он разорвал бумажку пополам и выбросил из экипажа. Потом поцеловал Джорджи в голову, и мальчик с помощью Фрэнсиса вылез из коляски, утирая глаза кулаками. Он не отходил, держась рукой за дверцу. Fort, Schwager! {Погоняй, ямщик! (нем.).} Желтый форейтор яростно защелкал бичом, Фрэнсис вскочил на козлы, лошади тронули. Доббин сидел понурив голову. Он так и не поднял глаз, когда проезжал под окнами Эмилии. А Джорджи, оставшись один на улице, залился громким плачем на глазах у всех. |
| Emmy's maid heard him howling again during the night and brought him some preserved apricots to console him. She mingled her lamentations with his. All the poor, all the humble, all honest folks, all good men who knew him, loved that kind-hearted and simple gentleman. | Ночью горничная Эмми слышала, как он опять рыдал и всхлипывал, и принесла засахаренных абрикосов, чтобы утешить его. Она тоже поплакала вместе с ним. Все бедные, все смиренные, все честные, все хорошие люди, знавшие майора, любили этого доброго и простого человека. |
| As for Emmy, had she not done her duty? She had her picture of George for a consolation. | А что касается Эмилии, то разве она не исполнила своего долга? Ей в утешение остался портрет Джорджа. |
| English | Русский |
| Whatever Becky's private plan might be by which Dobbin's true love was to be crowned with success, the little woman thought that the secret might keep, and indeed, being by no means so much interested about anybody's welfare as about her own, she had a great number of things pertaining to herself to consider, and which concerned her a great deal more than Major Dobbin's happiness in this life. | Какие бы ни лелеяла Бекки тайные планы, согласно которым преданная любовь Доббина должна была увенчаться успехом, маленькая женщина считала, что разглашать их пока не следует; к тому же отнюдь не будучи заинтересована в чьем бы то ни было благополучии больше, чем в своем собственном, она хотела сперва обдумать множество вопросов, касавшихся ее самой и волновавших ее гораздо больше, чем земное счастье майора Доббина. |
| She found herself suddenly and unexpectedly in snug comfortable quarters, surrounded by friends, kindness, and good-natured simple people such as she had not met with for many a long day; and, wanderer as she was by force and inclination, there were moments when rest was pleasant to her. As the most hardened Arab that ever careered across the desert over the hump of a dromedary likes to repose sometimes under the date-trees by the water, or to come into the cities, walk into the bazaars, refresh himself in the baths, and say his prayers in the mosques, before he goes out again marauding, so Jos's tents and pilau were pleasant to this little Ishmaelite. She picketed her steed, hung up her weapons, and warmed herself comfortably by his fire. The halt in that roving, restless life was inexpressibly soothing and pleasant to her. | Нежданно-негаданно она очутилась в уютной, удобной квартире, окруженная друзьями, лаской и добродушными, простыми людьми, каких давно уже не встречала; и хотя она была бродягой и по склонности, и в силу обстоятельств, однако бывали минуты, когда отдых доставлял ей удовольствие. Как арабу, всю жизнь кочующему по пустыне на своем верблюде, приятно бывает отдохнуть у родника под финиковыми пальмами или заехать в город, погулять по базару, понежиться в бане и помолиться в мечети, прежде чем снова приняться за свои набеги, так шатры и пилав Джоза были приятны этой маленькой измаильтянке. Она стреножила своего скакуна, сняла с себя оружие и с наслаждением грелась у хозяйского костра. Передышка в этой беспокойной бродячей жизни была ей невыразимо мила и отрадна. |
| So, pleased herself, she tried with all her might to please everybody; and we know that she was eminent and successful as a practitioner in the art of giving pleasure. As for Jos, even in that little interview in the garret at the Elephant Inn, she had found means to win back a great deal of his good-will. In the course of a week, the civilian was her sworn slave and frantic admirer. He didn't go to sleep after dinner, as his custom was in the much less lively society of Amelia. He drove out with Becky in his open carriage. He asked little parties and invented festivities to do her honour. | И оттого, что самой ей было так хорошо, она изо всех сил старалась угодить другим; а мы знаем, что в искусстве делать людям приятное Бекки порой достигала подлинной виртуозности. Что касается Джоза, то даже во время краткого свидания с ним на чердаке гостиницы "Слон" Бекки ухитрилась вернуть себе значительную часть его расположения. А через неделю коллектор сделался ее рабом и восторженным поклонником. Он не засыпал после обеда, как бывало прежде - в гораздо менее веселом обществе Эмилии. Он выезжал с Бекки на прогулки в открытом экипаже. Он устраивал небольшие вечера и выдумывал в ее честь всякие празднества. |
| Tapeworm, the Charge d'Affaires, who had abused her so cruelly, came to dine with Jos, and then came every day to pay his respects to Becky. Poor Emmy, who was never very talkative, and more glum and silent than ever after Dobbin's departure, was quite forgotten when this superior genius made her appearance. The French Minister was as much charmed with her as his English rival. The German ladies, never particularly squeamish as regards morals, especially in English people, were delighted with the cleverness and wit of Mrs. Osborne's charming friend, and though she did not ask to go to Court, yet the most august and Transparent Personages there heard of her fascinations and were quite curious to know her. When it became known that she was noble, of an ancient English family, that her husband was a Colonel of the Guard, Excellenz and Governor of an island, only separated from his lady by one of those trifling differences which are of little account in a country where Werther is still read and the Wahlverwandtschaften of Goethe is considered an edifying moral book, nobody thought of refusing to receive her in the very highest society of the little Duchy; and the ladies were even more ready to call her du and to swear eternal friendship for her than they had been to bestow the same inestimable benefits upon Amelia. Love and Liberty are interpreted by those simple Germans in a way which honest folks in Yorkshire and Somersetshire little understand, and a lady might, in some philosophic and civilized towns, be divorced ever so many times from her respective husbands and keep her character in society. Jos's house never was so pleasant since he had a house of his own as Rebecca caused it to be. She sang, she played, she laughed, she talked in two or three languages, she brought everybody to the house, and she made Jos believe that it was his own great social talents and wit which gathered the society of the place round about him. | Солитер, поверенный в делах, столь жестоко поносивший Бекки, явился на обед к Джозу, а потом стал приходить ежедневно - свидетельствовать свое уважение блистательной миссис Кроули. Бедняжка Эмми, которая никогда не отличалась разговорчивостью, а после отъезда Доббина стала еще более унылой и молчаливой, совершенно перед нею стушевалась. Французский посланник был так же очарован Бекки, как и его английский соперник. Немецкие дамы, снисходительные во всем, что касается морали, особенно у англичан, были в восторге от талантов и ума обворожительной приятельницы миссис Осборн. И хотя она не добивалась представления ко двору, однако сами августейшие и лучезарные особы прослышали о ее чарах и не прочь были с нею познакомиться. Когда же стало известно, что Бекки дворянка, из старинного английского рода, что муж ее гвардейский полковник, его превосходительство и губернатор целого острова, а с женой разъехался из-за пустяковой ссоры, каким придают мало значения в стране, где до сих пор читают "Вертера" и где "Сродство душ" того же Гете считается назидательной и нравственной книгой, то никто в высшем обществе маленького герцогства и не подумал отказать ей от дома; а дамы были склонны говорить ей "du" и клясться в вечной дружбу даже больше, чем Эмилии, которой они в свое время оказывали те же неоценимые почести. Любовь и Свободу эти простоватые немцы толкуют в таком смысле, которого не понять честным жителям Йоркшира или Сомерсетшира; и в некоторых философски настроенных и цивилизованных городах дама может разводиться сколько угодно раз и все-таки сохранить свою репутацию. С тех пор как Джоз обзавелся собственным домом, там никогда еще не бывало так весело, как теперь, благодаря Ребекке. Она пела, она играла, она смеялась, она разговаривала на трех языках, она привлекала в дом всех и каждого и внушала Джозу уверенность, что это его выдающиеся светские таланты и остроумие собирают вокруг него местное высшее общество. |
| As for Emmy, who found herself not in the least mistress of her own house, except when the bills were to be paid, Becky soon discovered the way to soothe and please her. She talked to her perpetually about Major Dobbin sent about his business, and made no scruple of declaring her admiration for that excellent, high-minded gentleman, and of telling Emmy that she had behaved most cruelly regarding him. Emmy defended her conduct and showed that it was dictated only by the purest religious principles; that a woman once, &c., and to such an angel as him whom she had had the good fortune to marry, was married forever; but she had no objection to hear the Major praised as much as ever Becky chose to praise him, and indeed, brought the conversation round to the Dobbin subject a score of times every day. | Что касается Эмми, которая совсем не чувствовала себя хозяйкой в собственном доме, кроме тех случаев, когда приходилось платить по счетам, то Бекки скоро открыла способ услаждать и развлекать ее. Она постоянно беседовала с нею об опальном майоре Доббяне, не уставала восхищаться этим замечательным, благородным человеком и уверять Эмилию, что та обошлась с ним страшно жестоко. Эмми защищала свое поведение и доказывала, что оно было подсказано ей высокими религиозными правилами, что женщина, которая однажды... и так далее, да еще за такого ангела, как тот, за кого она имела величайшее счастье выйти замуж, остается его женою навсегда. Но она охотно предоставляла Бекки расхваливать майора и даже сама по многу раз в день наводила ее на разговор о Доббине. |
| Means were easily found to win the favour of Georgy and the servants. Amelia's maid, it has been said, was heart and soul in favour of the generous Major. Having at first disliked Becky for being the means of dismissing him from the presence of her mistress, she was reconciled to Mrs. Crawley subsequently, because the latter became William's most ardent admirer and champion. And in those nightly conclaves in which the two ladies indulged after their parties, and while Miss Payne was "brushing their 'airs," as she called the yellow locks of the one and the soft brown tresses of the other, this girl always put in her word for that dear good gentleman Major Dobbin. Her advocacy did not make Amelia angry any more than Rebecca's admiration of him. She made George write to him constantly and persisted in sending Mamma's kind love in a postscript. And as she looked at her husband's portrait of nights, it no longer reproached her--perhaps she reproached it, now William was gone. | Средства завоевать расположение Джорджи и слуг были найдены легко. Горничная Эмилии, как уже говорилось, была всей душой предана великодушному майору. Сперва она невзлюбила Бекки за то, что из-за нее Доббин разлучился с ее хозяйкой, но потом примирилась с миссис Кроули, потому что та показала себя самой пылкой поклонницей и защитницей Уильяма. И во время тех ночных совещаний, на которые собирались обе дамы после званых вечеров, мисс Пейн, расчесывая им "волоса", как она называла белокурые локоны одной и мягкие каштановые косы другой, всегда вставляла словечко в пользу этого милого, доброго джентльмена, майора Доббина. Ее заступничество сердило Эмилию так же мало, как и восторженные речи Ребекки. Она постоянно заставляла Джорджи писать ему и велела приписывать в постскриптуме, что "мама шлет привет". И когда по ночам она смотрела на портрет мужа, он уже не упрекал ее, - быть может, она сама упрекала его теперь, когда Уильям уехал. |
| Emmy was not very happy after her heroic sacrifice. She was very distraite, nervous, silent, and ill to please. The family had never known her so peevish. She grew pale and ill. She used to try to sing certain songs ("Einsam bin ich nicht alleine," was one of them, that tender love-song of Weber's which in old-fashioned days, young ladies, and when you were scarcely born, showed that those who lived before you knew too how to love and to sing) certain songs, I say, to which the Major was partial; and as she warbled them in the twilight in the drawing-room, she would break off in the midst of the song, and walk into her neighbouring apartment, and there, no doubt, take refuge in the miniature of her husband. | Нельзя сказать, чтобы Эмми чувствовала удовлетворение от своей героической жертвы. Она была очень distraite {Рассеянна (франц.).}, нервна, молчалива и капризна. Родные никогда не видели ее такой раздражительной. Она побледнела и прихварывала. Не раз она пробовала петь некоторые романсы (одним из них был "Einsam bin ich und alleine" {"Я одинока и одна" (нем.).} - этот нежный любовный романс Вебера, который в стародавние дни, о юные дамы, когда вы только-только родились на свет, доказывал, что люди, жившие до вас, тоже умели и петь и любить), - некоторые романсы, повторяю, к которым питал пристрастие майор. Напевая их в сумерках у себя в гостиной, она вдруг смолкала, уходила в соседнюю комнату и там, без сомнения, утешалась созерцанием миниатюры своего супруга. |
| Some books still subsisted, after Dobbin's departure, with his name written in them; a German dictionary, for instance, with "William Dobbin, --th Reg.," in the fly-leaf; a guide-book with his initials; and one or two other volumes which belonged to the Major. Emmy cleared these away and put them on the drawers, where she placed her work-box, her desk, her Bible, and prayer-book, under the pictures of the two Georges. And the Major, on going away, having left his gloves behind him, it is a fact that Georgy, rummaging his mother's desk some time afterwards, found the gloves neatly folded up and put away in what they call the secret-drawers of the desk. | После отъезда Доббина осталось несколько книг, помеченных его фамилией: немецкий словарь с надписью "Уильям Доббин *** полка" на первом листе, путеводитель с его инициалами и еще один-два тома, принадлежавших ему. Эмми поставила их на комод, где, под портретами обоих Джорджей, помещались ее рабочая коробка, письменный прибор, Библия и молитвенник. Кроме того, майор, уезжая, забыл свои перчатки; и вот Джорджи, роясь как-то в материнских вещах, нашел аккуратно сложенные перчатки, спрятанные в так называемом потайном ящичке. |
| Not caring for society, and moping there a great deal, Emmy's chief pleasure in the summer evenings was to take long walks with Georgy (during which Rebecca was left to the society of Mr. Joseph), and then the mother and son used to talk about the Major in a way which even made the boy smile. She told him that she thought Major William was the best man in all the world--the gentlest and the kindest, the bravest and the humblest. Over and over again she told him how they owed everything which they possessed in the world to that kind friend's benevolent care of them; how he had befriended them all through their poverty and misfortunes; watched over them when nobody cared for them; how all his comrades admired him though he never spoke of his own gallant actions; how Georgy's father trusted him beyond all other men, and had been constantly befriended by the good William. | Не интересуясь обществом и скучая на балах, Эмми больше всего любила в летние вечера совершать с Джорджи далекие прогулки (на это время Бекки оставалась в обществе мистера Джозефа), и тогда мать с сыном беседовали о майоре в таком духе, что даже мальчик улыбался. Эмилия говорила сыну, что не знает человека лучше майора Уильяма - такого благородного, доброго, храброго и скромного. Снова и снова она твердила ему, что они обязаны всем, что только у них есть, вниманию и заботам этого доброго друга, что он помогал им в годину их бедности и несчастий, пекся о них, когда никому не было до них дела; что все его товарищи восторгались им, хотя сам он никогда не упоминал о своих подвигах; что отец Джорджи доверял ему больше, чем кому-либо другому, и всегда пользовался дружбой доброго Уильяма. |
| "Why, when your papa was a little boy," she said, "he often told me that it was William who defended him against a tyrant at the school where they were; and their friendship never ceased from that day until the last, when your dear father fell." | - Твой папа часто рассказывал мне, - говорила она, - как еще в школе, когда он был маленьким мальчиком, Уильям не дал его в обиду одному забияке и драчуну. И дружба между ними не прекращалась с того самого дня и до последней минуты, когда твой дорогой отец пал на поле брани. |
| "Did Dobbin kill the man who killed Papa?" Georgy said. "I'm sure he did, or he would if he could have caught him, wouldn't he, Mother? When I'm in the Army, won't I hate the French?--that's all." | - А Доббин убил того человека, который убил папу? - спросил Джорджи. - Я уверен, что убил или убил бы, если бы только поймал его. Правда, мама? Когда я буду солдатом, и буду же я ненавидеть французов! Вот увидишь! |
| In such colloquies the mother and the child passed a great deal of their time together. The artless woman had made a confidant of the boy. He was as much William's friend as everybody else who knew him well. | В таких беседах мать и сын проводили большую часть своего времени, когда оставались вдвоем. Бесхитростная женщина сделала мальчика своим наперсником. Он был таким же другом Уильяма, как и всякий, кто хорошо знал его. |
| By the way, Mrs. Becky, not to be behind hand in sentiment, had got a miniature too hanging up in her room, to the surprise and amusement of most people, and the delight of the original, who was no other than our friend Jos. On her first coming to favour the Sedleys with a visit, the little woman, who had arrived with a remarkably small shabby kit, was perhaps ashamed of the meanness of her trunks and bandboxes, and often spoke with great respect about her baggage left behind at Leipzig, which she must have from that city. When a traveller talks to you perpetually about the splendour of his luggage, which he does not happen to have with him, my son, beware of that traveller! He is, ten to one, an impostor. | Тем временем миссис Бекки, чтобы не отстать в проявлении чувств, тоже повесила у себя в комнате портрет, чем вызвала немало веселого удивления среди своих знакомых и великую радость самого оригинала, которым был не кто иной, как наш приятель Джоз. Осчастливив семейство Седли своим вторжением, маленькая женщина, прибывшая с более чем скромным багажом, должно быть, стыдилась невзрачного вида своих чемоданов и картонок и потому часто с большим уважением упоминала о вещах, оставшихся в Лейпциге, откуда она собиралась их выписать. Если путешественник постоянно твердит о своем роскошном багаже, который по чистой случайности оказался не при нем, - остерегайся такого путешественника, о сын мой! В девяти случаях из десяти это жулик. |
| Neither Jos nor Emmy knew this important maxim. It seemed to them of no consequence whether Becky had a quantity of very fine clothes in invisible trunks; but as her present supply was exceedingly shabby, Emmy supplied her out of her own stores, or took her to the best milliner in the town and there fitted her out. It was no more torn collars now, I promise you, and faded silks trailing off at the shoulder. Becky changed her habits with her situation in life--the rouge-pot was suspended--another excitement to which she had accustomed herself was also put aside, or at least only indulged in in privacy, as when she was prevailed on by Jos of a summer evening, Emmy and the boy being absent on their walks, to take a little spirit-and-water. But if she did not indulge--the courier did: that rascal Kirsch could not be kept from the bottle, nor could he tell how much he took when he applied to it. He was sometimes surprised himself at the way in which Mr. Sedley's Cognac diminished. Well, well, this is a painful subject. Becky did not very likely indulge so much as she used before she entered a decorous family. | Ни Джоз, ни Эмми не знали этого важного правила. Им казалось совершенно несущественным, вправду ли у Бекки есть множество прекрасных платьев в ее невидимых сундуках. Но так как ее наличный гардероб был чрезвычайно поношен, Эмми снабжала ее вещами из собственных запасов или возила к лучшей в городе портнихе и там заказывала ей все необходимое. Теперь, будьте покойны, на Бекки не было рваных кружев и выцветших шелков, сползающих с плеча! С переменой своего положения она изменила и свои привычки: баночка с румянами была заброшена; другое возбудительное средство, к которому Бекки пристрастилась, также было забыто, или, вернее, она обращалась к нему только в исключительных случаях - например, когда Джоз летним вечером, в отсутствие Эмми и мальчика, ушедших на прогулку, уговаривал ее выпить рюмочку. Но если Бекки строго себя ограничивала, то нельзя утверждать того же о Кирше: этого каналью невозможно было удержать от бутылки, и он никогда не мог сказать, сколько выпил. Иной раз он сам поражался, почему так быстро убывает французский коньяк мистера Седли. Но оставим эту щекотливую тему!.. По всей вероятности, Бекки злоупотребляла напитками значительно меньше, чем до своего переезда в приличное семейство. |
| At last the much-bragged-about boxes arrived from Leipzig; three of them not by any means large or splendid; nor did Becky appear to take out any sort of dresses or ornaments from the boxes when they did arrive. But out of one, which contained a mass of her papers (it was that very box which Rawdon Crawley had ransacked in his furious hunt for Becky's concealed money), she took a picture with great glee, which she pinned up in her room, and to which she introduced Jos. It was the portrait of a gentleman in pencil, his face having the advantage of being painted up in pink. He was riding on an elephant away from some cocoa-nut trees and a pagoda: it was an Eastern scene. | Наконец из Лейпцига прибыли пресловутые сундуки, числом три, но ничуть не огромные и не роскошные. Да и что-то не похоже было, чтобы Бекки доставала из них какие-нибудь наряды или украшения. Но из одной шкатулки, содержавшей кучу разных бумаг (это была та самая шкатулка, которую перерыл Родон Кроули в бешеных поисках денег, спрятанных Ребеккой), она с торжеством извлекла какую-то картину, а затем приколола ее булавками к стене в своей комнате и подвела к ней Джоза. То был портрет джентльмена, исполненный карандашом, только физиономия его удостоилась окраски в розовый цвет. Джентльмен ехал на слоне, удаляясь от нескольких кокосовых пальм и пагоды. Это была сцена из восточной жизни. |
| "God bless my soul, it is my portrait," Jos cried out. | - Разрази меня господь! Да ведь это я! - вскричал Джоз. |
| It was he indeed, blooming in youth and beauty, in a nankeen jacket of the cut of 1804. It was the old picture that used to hang up in Russell Square. | Да, это был он сам в цвете молодости и красоты, в нанковой куртке покроя 1804 года. Это была старая картинка, висевшая когда-то в доме на Рассел-сквер. |
| "I bought it," said Becky in a voice trembling with emotion; "I went to see if I could be of any use to my kind friends. I have never parted with that picture--I never will." | - Я купила его, - сказала Бекки голосом, дрожащим от волнения. - Я тогда отправилась посмотреть, не могу ли я чем-нибудь помочь моим милым друзьям. Я никогда не расстаюсь с этим портретом - и никогда не расстанусь! |
| "Won't you?" Jos cried with a look of unutterable rapture and satisfaction. "Did you really now value it for my sake?" | - В самом деле? - воскликнул Джоз, преисполненный невыразимого восторга и гордости. - Значит, вам он действительно так дорог... из-за меня? |
| "You know I did, well enough," said Becky; "but why speak--why think--why look back! It is too late now!" | - Вы и сами это отлично знаете! - сказала Бекки. - Но к чему говорить... к чему вспоминать... оглядываться назад? Слишком поздно! |
| That evening's conversation was delicious for Jos. Emmy only came in to go to bed very tired and unwell. Jos and his fair guest had a charming tete-a-tete, and his sister could hear, as she lay awake in her adjoining chamber, Rebecca singing over to Jos the old songs of 1815. He did not sleep, for a wonder, that night, any more than Amelia. | Для Джоза этот вечерний разговор был полон сладости. Эмми, как только вернулась домой, легла спать, чувствуя себя очень усталой и нездоровой. Джоз и его прекрасная гостья остались в очаровательном tete-a-tete, и сестра мистера Седли, лежа без сна в своей комнате, слышала, как Ребекка пела Джозу старые романсы времен 1815 года. В эту ночь Джоз, против обыкновения, спал так же плохо, как и Эмилия. |
| It was June, and, by consequence, high season in London; Jos, who read the incomparable Galignani (the exile's best friend) through every day, used to favour the ladies with extracts from his paper during their breakfast. Every week in this paper there is a full account of military movements, in which Jos, as a man who had seen service, was especially interested. On one occasion he read out-- "Arrival of the --th regiment. Gravesend, June 20.--The Ramchunder, East Indiaman, came into the river this morning, having on board 14 officers, and 132 rank and file of this gallant corps. They have been absent from England fourteen years, having been embarked the year after Waterloo, in which glorious conflict they took an active part, and having subsequently distinguished themselves in the Burmese war. The veteran colonel, Sir Michael O'Dowd, K.C.B., with his lady and sister, landed here yesterday, with Captains Posky, Stubble, Macraw, Malony; Lieutenants Smith, Jones, Thompson, F. Thomson; Ensigns Hicks and Grady; the band on the pier playing the national anthem, and the crowd loudly cheering the gallant veterans as they went into Wayte's hotel, where a sumptuous banquet was provided for the defenders of Old England. During the repast, which we need not say was served up in Wayte's best style, the cheering continued so enthusiastically that Lady O'Dowd and the Colonel came forward to the balcony and drank the healths of their fellow- countrymen in a bumper of Wayte's best claret." | Стоял июнь, а следовательно, в Лондоне был самый разгар сезона. Джоз, каждый день читавший от слова до слова несравненного "Галиньяни" (лучшего друга изгнанников), за завтраком угощал дам выдержками из своей газеты. Еженедельно в ней помещается полный отчет о военных назначениях и перебросках воинских частей - новости, которыми Джоз, как человек, понюхавший пороху, особенно интересовался. И вот однажды он прочел: "Прибытие *** полка. - Грейвзенд. 20 июня. - "Ремчандер", судно Ост-Индской компании, вошла сегодня утром в устье Темзы, имея на борту 14 офицеров и 132 рядовых этой доблестной части. Они отсутствовали из Англии 14 лет, будучи отправлены за море в первый год после битвы при Ватерлоо, в каковом славном сражении принимали деятельное участие, а затем отличились в бирманской войне. Ветеран-полковник сэр Майкл О'Дауд, кавалер ордена Бани, со своей супругой и сестрой, высадились здесь вчера вместе с капитанами Поски, Стаблом, Мекро, Мелони, поручиками Смитом, Джонсом, Томпсоном, Ф. Томпсоном, прапорщиками Хиксом и Греди. На пристани оркестр исполнил национальный гимн, и толпа громогласно приветствовала доблестных ветеранов на их пути в гостиницу Уэйта, где в честь защитников Старой Англии был устроен пышный банкет. Во время обеда, на сервировку которого Уэйт, само собой разумеется, не пожалел трудов, продолжали раздаваться такие восторженные приветственные клики, что леди О'Дауд и полковник вышли на балкон и выпили за здоровье своих соотечественников по бокалу лучшего уйэтовского кларета". |
| On a second occasion Jos read a brief announcement--Major Dobbin had joined the --th regiment at Chatham; and subsequently he promulgated accounts of the presentations at the Drawing-room of Colonel Sir Michael O'Dowd, K.C.B., Lady O'Dowd (by Mrs. Malloy Malony of Ballymalony), and Miss Glorvina O'Dowd (by Lady O'Dowd). Almost directly after this, Dobbin's name appeared among the Lieutenant- Colonels: for old Marshal Tiptoff had died during the passage of the --th from Madras, and the Sovereign was pleased to advance Colonel Sir Michael O'Dowd to the rank of Major-General on his return to England, with an intimation that he should be Colonel of the distinguished regiment which he had so long commanded. | В другой раз Джоз прочитал краткое сообщение: майор Доббин прибыл в *** полк, в Чатем; затем он огласил отчет о представлении на высочайшем приеме полковника сэра Майкла О'Дауда, кавалера ордена Бани, леди О'Дауд (представленной миссис Молой Мелони из Белимелони) и мисс Глорвины О'Дауд (представленной леди О'Дауд). Очень скоро после этого фамилия Доббина появилась в списке подполковников, потому что старый маршал Тип-тоф скончался во время переезда *** полка из Мадраса, и король соизволил произвести полковника сэра Майкла О'Дауда, по его возвращении в Англию, в чин генерал-майора, с указанием, чтобы он оставался командиром доблестного полка, которым уже так долго командовал. |
| Amelia had been made aware of some of these movements. The correspondence between George and his guardian had not ceased by any means: William had even written once or twice to her since his departure, but in a manner so unconstrainedly cold that the poor woman felt now in her turn that she had lost her power over him and that, as he had said, he was free. He had left her, and she was wretched. The memory of his almost countless services, and lofty and affectionate regard, now presented itself to her and rebuked her day and night. She brooded over those recollections according to her wont, saw the purity and beauty of the affection with which she had trifled, and reproached herself for having flung away such a treasure. | О некоторых из этих событий Эмилия уже была осведомлена. Переписка между Джорджем и его опекуном отнюдь не прекращалась. Уильям даже писал раза два самой Эмилии, но в таком непринужденно холодном тоне, что бедная женщина почувствовала в свой черед, что утратила власть над Доббином и что он, как и говорил ей, стал свободен. Он покинул ее, и она была несчастна. Воспоминания о его бесчисленных услугах, о возвышенных и нежных чувствах вставали перед нею и служили ей укором и днем и ночью. По свойственной ей привычке она целыми часами предавалась этим воспоминаниям; она понимала, какой чистой и прекрасной любовью пренебрегла, и корила себя за то, что отвергла такое сокровище. |
| It was gone indeed. William had spent it all out. He loved her no more, he thought, as he had loved her. He never could again. That sort of regard, which he had proffered to her for so many faithful years, can't be flung down and shattered and mended so as to show no scars. The little heedless tyrant had so destroyed it. No, William thought again and again, "It was myself I deluded and persisted in cajoling; had she been worthy of the love I gave her, she would have returned it long ago. It was a fond mistake. Isn't the whole course of life made up of such? And suppose I had won her, should I not have been disenchanted the day after my victory? Why pine, or be ashamed of my defeat?" The more he thought of this long passage of his life, the more clearly he saw his deception. "I'll go into harness again," he said, "and do my duty in that state of life in which it has pleased Heaven to place me. I will see that the buttons of the recruits are properly bright and that the sergeants make no mistakes in their accounts. I will dine at mess and listen to the Scotch surgeon telling his stories. When I am old and broken, I will go on half-pay, and my old sisters shall scold me. I have geliebt und gelebet, as the girl in 'Wallenstein' says. I am done. Pay the bills and get me a cigar: find out what there is at the play to-night, Francis; to-morrow we cross by the Batavier." | Да, его больше не было. Уильям растратил его. Он уже не любит Эмилии, думал он, так, как любил раньше. И никогда не полюбит! Такую привязанность, какую он предлагал ей в течение многих лет, нельзя отбросить, разбить вдребезги, а потом снова склеить так, чтобы не видно было трещин. Беспечная маленькая тиранка именно так и разбила его любовь. "Нет, - снова и снова думал Уильям, - я сам себя обманывал и тешил надеждой: будь она достойна любви, которую я предлагал ей, она ответила бы на нее давно. Это была глупая ошибка. Но разве вся наша жизнь не состоит из подобных ошибок? А если бы даже я добился своего, то не разочаровался бы я на другой же день после победы? Зачем же мучиться или стыдиться поражения?" Чем больше Доббин думал об этой долгой поре своей жизни, тем яснее видел, как глубоко он заблуждался. "Пойду опять служить, - говорил он себе, - и буду исполнять свой долг на том жизненном поприще, на которое небу угодно было меня поставить. Буду следить за тем, чтобы пуговицы у рекрутов были как следует начищены и чтобы сержанты не делали ошибок в отчетах. Буду обедать в офицерской столовой и слушать анекдоты нашего доктора-шотландца. Когда же состарюсь, выйду на половинный оклад, и мои старухи сестры будут пилить меня. Ich habe gelebt und geliebt {Я жила и любила (нем.).}, как говорит та девушка в "Валленштейне". Я человек конченый..." - Уплатите по счету, и дайте мне сигару, да узнайте, что сегодня идет в театре, Фрэнсис; завтра мы отплываем на "Батавце". |
| He made the above speech, whereof Francis only heard the last two lines, pacing up and down the Boompjes at Rotterdam. The Batavier was lying in the basin. He could see the place on the quarter-deck where he and Emmy had sat on the happy voyage out. What had that little Mrs. Crawley to say to him? Psha; to-morrow we will put to sea, and return to England, home, and duty! | Вышеприведенную речь, из которой Фрэнсис слышал только последние три строчки, Доббин произносил, расхаживая взад и вперед по Боомпьес в Роттердаме. "Батавец" стоял в порту. Доббин мог рассмотреть то место на палубе, где он сидел с Эмми в начале своего счастливого путешествия. Что хотела ему сказать эта маленькая миссис Кроули? Э, да что там! Завтра он отплывает в Англию - домой, к своим обязанностям! |
| After June all the little Court Society of Pumpernickel used to separate, according to the German plan, and make for a hundred watering-places, where they drank at the wells, rode upon donkeys, gambled at the redoutes if they had money and a mind, rushed with hundreds of their kind to gourmandise at the tables d'hote, and idled away the summer. The English diplomatists went off to Teoplitz and Kissingen, their French rivals shut up their chancellerie and whisked away to their darling Boulevard de Gand. The Transparent reigning family took too to the waters, or retired to their hunting lodges. Everybody went away having any pretensions to politeness, and of course, with them, Doctor von Glauber, the Court Doctor, and his Baroness. The seasons for the baths were the most productive periods of the Doctor's practice--he united business with pleasure, and his chief place of resort was Ostend, which is much frequented by Germans, and where the Doctor treated himself and his spouse to what he called a "dib" in the sea. | В начале июля маленький придворный кружок Пумперникеля распадался: члены его, в силу порядка, принятого у немцев, разъезжались по многочисленным городкам, где они пили минеральные воды, катались на осликах, а у кого были деньги и склонность - играли в азартные игры, вместе с сотнями себе подобных насыщались за табльдотами и так коротали лето. Английские дипломаты ехали в Теплиц и Киссингеп, их французские соперники запирали свою chancellerie {Канцелярию (франц.).} и мчались на милый их сердцу Ганский бульвар. Лучезарная владетельная фамилия также отправлялась на воды или в свои охотничьи поместья. Уезжали все, кто только притязал на принадлежность к высшему свету, а с ними вместе, конечно, и доктор фон Глаубер, придворный врач, и его супруга-баронесса. Купальный сезон был самым прибыльным в практике доктора: он соединял приятное с полезным и, обычно выбирая местом своего пребывания Остенде, усердно посещаемый немцами, лечил как себя самого, так и свою супругу морскими купаниями. |
| His interesting patient, Jos, was a regular milch-cow to the Doctor, and he easily persuaded the civilian, both for his own health's sake and that of his charming sister, which was really very much shattered, to pass the summer at that hideous seaport town. Emmy did not care where she went much. Georgy jumped at the idea of a move. As for Becky, she came as a matter of course in the fourth place inside of the fine barouche Mr. Jos had bought, the two domestics being on the box in front. She might have some misgivings about the friends whom she should meet at Ostend, and who might be likely to tell ugly stories--but bah! she was strong enough to hold her own. She had cast such an anchor in Jos now as would require a strong storm to shake. That incident of the picture had finished him. Becky took down her elephant and put it into the little box which she had had from Amelia ever so many years ago. Emmy also came off with her Lares--her two pictures--and the party, finally, were, lodged in an exceedingly dear and uncomfortable house at Ostend. | Его интересный пациент Джоз был для доктора настоящей дойной коровой, и он без труда убедил коллектора провести лето в этом отвратительном приморском городке как ради здоровья самого Джоза, так и ради здоровья его очаровательной сестры, которое действительно пошатнулось. Эмми было совершенно все равно, куда ехать. Джорджи запрыгал от радости при мысли о переезде на новые места. Что касается Бекки, то она, само собой разумеется, заняла четвертое место в прекрасной карете, приобретенной мистером Джозом; двое слуг поместились впереди на козлах. У Бекки были кое-какие опасения насчет вероятной встречи в Остенде с друзьями, которые могли порассказать о ней довольно-таки некрасивые истории. Но нет! Она достаточно сильна, чтобы не дать себя в обиду. Она обрела теперь такой надежный якорь в лице Джоза, что нужен был бы поистине сильный шторм, чтобы сорвать ее и бросить в волны. Эпизод с портретом доконал Джоза. Бекки сняла со стены своего слона и уложила его в шкатулку, полученную в подарок от Эмилии много лет тому назад; Эмми тоже пустилась в путь со своими "ларами" - своими двумя портретами, - и в конце концов все наши друзья остановились на жительство в чрезвычайно дорогой и неудобной гостинице в Остенде. |
| There Amelia began to take baths and get what good she could from them, and though scores of people of Becky's acquaintance passed her and cut her, yet Mrs. Osborne, who walked about with her, and who knew nobody, was not aware of the treatment experienced by the friend whom she had chosen so judiciously as a companion; indeed, Becky never thought fit to tell her what was passing under her innocent eyes. | Здесь Эмилия стала брать морские ванны, пытаясь извлечь из них какую возможно пользу; и хотя десятки людей, знакомых с Бекки, проходили мимо и не кланялись ей, однако миссис Осборн, всюду появлявшаяся с нею вместе и никого не знавшая, не подозревала о таком отношении к приятельнице, которую она столь рассудительно избрала себе в компаньонки; сама же Бекки не считала нужным сообщить ей, что происходит перед ее невинным взором. |
| Some of Mrs. Rawdon Crawley's acquaintances, however, acknowledged her readily enough,--perhaps more readily than she would have desired. Among those were Major Loder (unattached), and Captain Rook (late of the Rifles), who might be seen any day on the Dike, smoking and staring at the women, and who speedily got an introduction to the hospitable board and select circle of Mr. Joseph Sedley. In fact they would take no denial; they burst into the house whether Becky was at home or not, walked into Mrs. Osborne's drawing-room, which they perfumed with their coats and mustachios, called Jos "Old buck," and invaded his dinner-table, and laughed and drank for long hours there. | Впрочем, некоторые знакомые миссис Родон Кроули узнавали ее довольно охотно, - быть может, охотнее, чем она сама того желала бы. Среди них был майор Лодер (никакого полка) и капитан Рук (бывший стрелок); их можно было видеть в любой день на набережной, где они курили и глазели на женщин. Очень скоро они проникли в избранный кружок мистера Джозефа Седли. Они не признавали никаких отказов: они врывались в дом - все равно, была там Бекки или нет, проходили в гостиную миссис Осборн, наполняя комнату запахом своих сюртуков и усов, называли Джоза "старым пшютом", совершали набеги на его обеденный стол и хохотали и пили часами. |
| "What can they mean?" asked Georgy, who did not like these gentlemen. "I heard the Major say to Mrs. Crawley yesterday, 'No, no, Becky, you shan't keep the old buck to yourself. We must have the bones in, or, dammy, I'll split.' What could the Major mean, Mamma?" | - Что это может значить? - спрашивал Джорджи, не любивший этих джентльменов. - Я слышал, как майор говорил вчера миссис Кроули: "Нет, нет, Бекки, вам не удастся одной завладеть старым пшютом. Дайте и нам на него поставить, не то я, черт возьми, вас выдам!" Что майор хотел сказать, мама? |
| "Major! don't call him Major!" Emmy said. "I'm sure I can't tell what he meant." | - Майор! Не называй его майором! - сказала Эмми. - Право, я не знаю, что он хотел сказать. |
| His presence and that of his friend inspired the little lady with intolerable terror and aversion. They paid her tipsy compliments; they leered at her over the dinner-table. And the Captain made her advances that filled her with sickening dismay, nor would she ever see him unless she had George by her side. | Присутствие Лодера и его друга внушало бедной Эмилии невыносимый ужас и отвращение. Они отпускали ей пьяные комплименты, нагло разглядывали ее за обедом, а капитан делал ей авансы, от которых ее бросало в дрожь; и она боялась встречаться с ним, если рядом не было Джорджа. |
| Rebecca, to do her justice, never would let either of these men remain alone with Amelia; the Major was disengaged too, and swore he would be the winner of her. A couple of ruffians were fighting for this innocent creature, gambling for her at her own table, and though she was not aware of the rascals' designs upon her, yet she felt a horror and uneasiness in their presence and longed to fly. | Ребекка - нужно отдать ей справедливость - также не разрешала этим господам оставаться наедине с Эмилией, тем более что майор был в то время свободен и поклялся, что завоюет ее расположение. Два негодяя дрались между собой за это невинное создание, отбивали ее друг у друга за ее же столом. И хотя Эмилия не знала, какие планы эти мерзавцы строили на ее счет, она испытывала в их присутствии мучительную неловкость и страстно хотела одного - бежать. |
| She besought, she entreated Jos to go. Not he. He was slow of movement, tied to his Doctor, and perhaps to some other leading- strings. At least Becky was not anxious to go to England. | Она просила, она молила Джоза вернуться домой. Куда там! Он был тяжел на подъем, его удерживал доктор, а может, и еще кое-какие соображения. Бекки, во всяком случае, не стремилась в Англию. |
| At last she took a great resolution--made the great plunge. She wrote off a letter to a friend whom she had on the other side of the water, a letter about which she did not speak a word to anybody, which she carried herself to the post under her shawl; nor was any remark made about it, only that she looked very much flushed and agitated when Georgy met her, and she kissed him, and hung over him a great deal that night. She did not come out of her room after her return from her walk. Becky thought it was Major Loder and the Captain who frightened her. | Наконец Эмми приняла серьезное решение - бросилась с головой в воду: она написала письмо одному своему другу, жившему за морем; письмо, о котором никому не сказала ни слова, которое сама отнесла под шалью на почту, так что никто ничего не заметил. Лишь при виде Джорджи, который вышел встречать ее, Эмилия покраснела и смутилась, а вечером особенно долго целовала и обнимала мальчика. Вернувшись с прогулки, она весь день не выходила из своей комнаты. Бокки решила, что ее напугали майор Лодер и капитан. |
| "She mustn't stop here," Becky reasoned with herself. "She must go away, the silly little fool. She is still whimpering after that gaby of a husband--dead (and served right!) these fifteen years. She shan't marry either of these men. It's too bad of Loder. No; she shall marry the bamboo cane, I'll settle it this very night." | "Нельзя ей тут оставаться, - рассуждала Бекки сама с собой. - Она должна уехать, глупышка этакая. Она все еще хнычет о своем болване-муже, хоть он уже пятнадцать лет как в могиле (и поделом ему!). Она не выйдет замуж ни за одного из этих господ. Какая дрянь этот Лодер! Нет, она выйдет за бамбуковую трость, я это устрою сегодня же вечером". |
| So Becky took a cup of tea to Amelia in her private apartment and found that lady in the company of her miniatures, and in a most melancholy and nervous condition. She laid down the cup of tea. | И вот Бекки понесла Эмилии чашку чаю к ней в комнату, где застала ее в обществе портретов и в самом меланхолическом и нервном состоянии. Бекки поставила чашку на стол. |
| "Thank you," said Amelia. | - Спасибо, - сказала Эмилия. |
| "Listen to me, Amelia," said Becky, marching up and down the room before the other and surveying her with a sort of contemptuous kindness. "I want to talk to you. You must go away from here and from the impertinences of these men. I won't have you harassed by them: and they will insult you if you stay. I tell you they are rascals: men fit to send to the hulks. Never mind how I know them. I know everybody. Jos can't protect you; he is too weak and wants a protector himself. You are no more fit to live in the world than a baby in arms. You must marry, or you and your precious boy will go to ruin. You must have a husband, you fool; and one of the best gentlemen I ever saw has offered you a hundred times, and you have rejected him, you silly, heartless, ungrateful little creature!" | - Послушай меня, Эмилия, - начала Бекки, расхаживая по комнате и поглядывая на приятельницу с какой-то презрительной нежностью. - Мне нужно с тобой поговорить. Ты должна уехать отсюда, от дерзости этих людей. Я не желаю, чтобы они тебя изводили; а они будут оскорблять тебя, если ты останешься здесь. Говорю тебе: они мерзавцы, которым место только на каторге. Не спрашивай, откуда я их знаю. Я знаю всех. Джоз не может тебя защитить: он слишком слаб и сам нуждается в защите. В житейских делах ты беспомощна, как грудной ребенок. Ты должна выйти замуж, иначе и ты сама, и твой драгоценный сын - оба вы пропадете. Тебе, дурочка, нужен муж. И один из лучших джентльменов, каких я когда-либо видела, предлагал тебе руку сотни раз, а ты оттолкнула его, глупое ты, бессердечное, неблагодарное создание! |
| "I tried--I tried my best, indeed I did, Rebecca," said Amelia deprecatingly, "but I couldn't forget--"; and she finished the sentence by looking up at the portrait. | - Я старалась... старалась изо всех сил! Право, я старалась, Ребекка, - сказала Эмилия молящим голосом, - но я не могу забыть... - И она, не договорив, обратила взор к портрету. |
| "Couldn't forget HIM!" cried out Becky, "that selfish humbug, that low-bred cockney dandy, that padded booby, who had neither wit, nor manners, nor heart, and was no more to be compared to your friend with the bamboo cane than you are to Queen Elizabeth. Why, the man was weary of you, and would have jilted you, but that Dobbin forced him to keep his word. He owned it to me. He never cared for you. He used to sneer about you to me, time after time, and made love to me the week after he married you." | - Не можешь забыть его! - воскликнула Бекки. - Этого себялюбца и пустозвона, этого невоспитанного, вульгарного денди, этого никчемного олуха, человека без ума, без воспитания, без сердца, который против нашего друга с бамбуковой тростью - все равно что ты против королевы Елизаветы! Да ведь он тяготился тобой и, наверное, надул бы тебя, если бы этот Доббин не заставил его сдержать слово! Он признался мне в этом. Он никогда тебя не любил. Он вечно подсмеивался над тобою, я сама сколько раз слышала, и через неделю после вашей свадьбы начал объясняться мне в любви. |
| "It's false! It's false! Rebecca," cried out Amelia, starting up. | - Это ложь! Это ложь, Ребекка! - закричала Эмилия, вскакивая с места. |
| "Look there, you fool," Becky said, still with provoking good humour, and taking a little paper out of her belt, she opened it and flung it into Emmy's lap. "You know his handwriting. He wrote that to me--wanted me to run away with him--gave it me under your nose, the day before he was shot--and served him right!" Becky repeated. | - Смотри же, дурочка! - сказала Бекки все с тем же вызывающим добродушием и, вынув из-за пояса какую-то бумажку, развернула ее и бросила на колени к Эмми. - Тебе известен его почерк. Он написал это мне... хотел, чтобы я бежала с ним... передал мне записку перед самым твоим носом, за день до того, как его убили, и поделом ему! - повторила Ребекка. |
| Emmy did not hear her; she was looking at the letter. It was that which George had put into the bouquet and given to Becky on the night of the Duchess of Richmond's ball. It was as she said: the foolish young man had asked her to fly. | Эмми не слушала ее, она смотрела на письмо. Это была та самая записка, которую Джордж сунул в букет и подал Бекки на балу у герцогини Ричмонд. Все было так, как говорила Бекки: шалый молодой человек умолял ее бежать с ним. |
| Emmy's head sank down, and for almost the last time in which she shall be called upon to weep in this history, she commenced that work. Her head fell to her bosom, and her hands went up to her eyes; and there for a while, she gave way to her emotions, as Becky stood on and regarded her. Who shall analyse those tears and say whether they were sweet or bitter? Was she most grieved because the idol of her life was tumbled down and shivered at her feet, or indignant that her love had been so despised, or glad because the barrier was removed which modesty had placed between her and a new, a real affection? "There is nothing to forbid me now," she thought. "I may love him with all my heart now. Oh, I will, I will, if he will but let me and forgive me." I believe it was this feeling rushed over all the others which agitated that gentle little bosom. | Эмми поникла головой и, кажется, в последний раз, что ей полагается плакать на страницах нашей повести, приступила к этому занятию. Голова ее упала на грудь, руки поднялись к глазам, и некоторое время она отдавалась своему волнению, а Бекки стояла и смотрела на нее. Кто поймет эти слезы и скажет, сладки они были или горьки? Скорбела ли она о том, что кумир ее жизни рухнул и разлетелся вдребезги у ее ног, или негодовала, что любовь ее подверглась такому поруганию, или радовалась, что исчезла преграда, которую скромность воздвигла между нею и новым, настоящим чувством? "Теперь ничто мне не мешает, - подумала она. - Я могу любить его теперь всем сердцем. О, я буду, буду любить его, только бы он мне позволил, только бы простил меня!" Сдается мне, что это чувство затопило все другие, волновавшие ее нежное сердечко. |
| Indeed, she did not cry so much as Becky expected--the other soothed and kissed her--a rare mark of sympathy with Mrs. Becky. She treated Emmy like a child and patted her head. | Сказать по правде, она плакала не так долго, как ожидала Бекки, которая утешала ее и целовала, - редкий знак симпатии со стороны миссис Бекки. Она обращалась с Эмми, словно с ребенком, даже гладила ее по головке. |
| "And now let us get pen and ink and write to him to come this minute," she said. | - А теперь давай возьмем перо и чернила и напишем ему, чтобы он сию же минуту приезжал, - сказала она. |
| "I--I wrote to him this morning," Emmy said, blushing exceedingly. | - Я... я уже написала ему сегодня утром, - ответила Эмми, страшно покраснев. |
| Becky screamed with laughter-- | Бекки взвизгнула от смеха. |
| "Un biglietto," she sang out with Rosina, "eccolo qua!"--the whole house echoed with her shrill singing. | - Un biglietto, - запела она, подобно Розине, - eccolo qua! {Записка - вот она! (итал.).} - Весь дом зазвенел от ее пронзительного голоса. |
| Two mornings after this little scene, although the day was rainy and gusty, and Amelia had had an exceedingly wakeful night, listening to the wind roaring, and pitying all travellers by land and by water, yet she got up early and insisted upon taking a walk on the Dike with Georgy; and there she paced as the rain beat into her face, and she looked out westward across the dark sea line and over the swollen billows which came tumbling and frothing to the shore. Neither spoke much, except now and then, when the boy said a few words to his timid companion, indicative of sympathy and protection. | На третье утро после этой сценки, хотя погода была дождливая и ветреная, а Эмилия провела ночь почти без сна, прислушиваясь к завыванию бури и с жалостью думая обо всех путешествующих на суше и на море, она все же встала рано и пожелала пройтись с Джорджи на набережную. Здесь она стала прогуливаться взад и вперед; дождь бил ей в лицо, а она все смотрела на запад - за темную полосу моря, поверх тяжелых валов, с шумом и пеной ударявшихся о берег. Мать и сын почти все время молчали; лишь изредка мальчик обращался к своей робкой спутнице с несколькими словами, ласковыми и покровительственными. |
| "I hope he won't cross in such weather," Emmy said. | - Я надеюсь, что он не пустился в море в такую погоду, - промолвила Эмми. |
| "I bet ten to one he does," the boy answered. "Look, Mother, there's the smoke of the steamer." It was that signal, sure enough. | - А я ставлю десять против одного, что пустился, - ответил мальчик. - Смотри, мама, дым от парохода! - И действительно, вдали показался дымок. |
| But though the steamer was under way, he might not be on board; he might not have got the letter; he might not choose to come. A hundred fears poured one over the other into the little heart, as fast as the waves on to the Dike. | Но ведь его могло и не быть на пароходе... он мог не получить письма... он мог не захотеть... Опасения одно за другим ударялись о ее сердечко, как волны о камни набережной. |
| The boat followed the smoke into sight. Georgy had a dandy telescope and got the vessel under view in the most skilful manner. And he made appropriate nautical comments upon the manner of the approach of the steamer as she came nearer and nearer, dipping and rising in the water. The signal of an English steamer in sight went fluttering up to the mast on the pier. I daresay Mrs. Amelia's heart was in a similar flutter. | Вслед за дымом показалось судно. У Джорджи была подзорная труба, он ловко навел ее на цель и, по мере того как пароход подходил все ближе и ближе, то ныряя, то поднимаясь над водой, отпускал подобающие случаю замечания, достойные заправского моряка. На мачте пристани взвился и затрепетал сигнальный вымпел: "Приближается английский корабль". Точно так же, надо полагать, трепетало и сердце миссис Эмилии. |
| Emmy tried to look through the telescope over George's shoulder, but she could make nothing of it. She only saw a black eclipse bobbing up and down before her eyes. | Она посмотрела в трубу через плечо Джорджи, по ничего не увидела, - только какое-то черное пятно прыгало у нее перед глазами. |
| George took the glass again and raked the vessel. | Джордж опять взял у нее трубу и направил на пароход. |
| "How she does pitch!" he said. "There goes a wave slap over her bows. There's only two people on deck besides the steersman. There's a man lying down, and a--chap in a--cloak with a--Hooray!--it's Dob, by Jingo!" He clapped to the telescope and flung his arms round his mother. As for that lady, let us say what she did in the words of a favourite poet--"Dakruoen gelasasa." She was sure it was William. It could be no other. What she had said about hoping that he would not come was all hypocrisy. Of course he would come; what could he do else but come? She knew he would come. | - Как он зарывается носом! - сказал он. - Вон волна перехлестнула через борт. На палубе только двое, кроме рулевого. Один лежит, а другой... другой в плаще... Ура! Это Доб, честное слово! - Он захлопнул подзорную трубку и бурно обнял мать. Что касается этой леди, то о ней мы скажем словами излюбленного поэта: daKQvoev уеХаажиа {Сквозь слезы смеялась (греч.).}. Она не сомневалась, что это Уильям. Это не мог быть никто иной. Когда она выражала надежду, что он не поедет, это было чистым лицемерием. Конечно, он должен был приехать, - что же ему еще оставалось? Она знала, что он приедет! |
| The ship came swiftly nearer and nearer. As they went in to meet her at the landing-place at the quay, Emmy's knees trembled so that she scarcely could run. She would have liked to kneel down and say her prayers of thanks there. Oh, she thought, she would be all her life saying them! | Корабль быстро приближался. Когда они повернули к пристани, чтобы встретить его, у Эмми так дрожали ноги, что она едва могла двигаться. Ей хотелось тут же упасть на колени и возблагодарить бога. О, думала она, как она будет благодарить его всю жизнь! |
| It was such a bad day that as the vessel came alongside of the quay there were no idlers abroad, scarcely even a commissioner on the look out for the few passengers in the steamer. That young scapegrace George had fled too, and as the gentleman in the old cloak lined with red stuff stepped on to the shore, there was scarcely any one present to see what took place, which was briefly this: | Погода была такая скверная, что на пристани совсем отсутствовали зеваки, которые обычно толпами встречают каждый пароход; даже зазывалы из гостиниц не дежурили в ожидании пассажиров. Сорванец Джордж тоже куда-то скрылся, так что, когда джентльмен в старом плаще на красной подкладке ступил на берег, едва ли кто мог бы рассказать, что там произошло. А произошло, говоря вкратце, вот что. |
| A lady in a dripping white bonnet and shawl, with her two little hands out before her, went up to him, and in the next minute she had altogether disappeared under the folds of the old cloak, and was kissing one of his hands with all her might; whilst the other, I suppose, was engaged in holding her to his heart (which her head just about reached) and in preventing her from tumbling down. She was murmuring something about--forgive--dear William--dear, dear, dearest friend--kiss, kiss, kiss, and so forth--and in fact went on under the cloak in an absurd manner. | Леди, в промокшей белой шляпке и в шали, протянув вперед руки, подошла к джентльмену и в следующее мгновение совершенно исчезла в складках старого плаща и что было сил целовала одну руку джентльмена, между тем как другая, по всей вероятности, была занята тем, что прижимала оную леди к сердцу (которого она едва достигала головой) и не давала ей свалиться с ног. Она бормотала что-то вроде: "Простите... Уильям, милый... милый, милый, дорогой друг..." - чмок, чмок, чмок - и прочую несусветную ерунду в том же духе. |
| When Emmy emerged from it, she still kept tight hold of one of William's hands, and looked up in his face. It was full of sadness and tender love and pity. | Когда Эмми вынырнула из-под плаща, все еще крепко держа Уильяма за руку, она посмотрела ему в лицо. Это было грустное лицо, полное нежной любви и жалости. |
| She understood its reproach and hung down her head. | Она понята написанный на нем упрек и поникла головой. |
| "It was time you sent for me, dear Amelia," he said. | - Вы долго ждали, прежде чем позвать меня, дорогая Эмилия, - сказал он. |
| "You will never go again, William?" | - Вы больше не уедете, Уильям? |
| "No, never," he answered, and pressed the dear little soul once more to his heart. | - Нет, никогда, - ответил он и снова прижал к сердцу свою нежную подругу. |
| As they issued out of the custom-house precincts, Georgy broke out on them, with his telescope up to his eye, and a loud laugh of welcome; he danced round the couple and performed many facetious antics as he led them up to the house. Jos wasn't up yet; Becky not visible (though she looked at them through the blinds). Georgy ran off to see about breakfast. Emmy, whose shawl and bonnet were off in the passage in the hands of Mrs. Payne, now went to undo the clasp of William's cloak, and--we will, if you please, go with George, and look after breakfast for the Colonel. The vessel is in port. He has got the prize he has been trying for all his life. The bird has come in at last. There it is with its head on his shoulder, billing and cooing close up to his heart, with soft outstretched fluttering wings. This is what he has asked for every day and hour for eighteen years. This is what he pined after. Here it is--the summit, the end--the last page of the third volume. Good-bye, Colonel--God bless you, honest William!--Farewell, dear Amelia--Grow green again, tender little parasite, round the rugged old oak to which you cling! | Когда они выходили из помещения таможни, откуда-то выскочил Джорджи и навел на них свою подзорную трубу, приветствуя Доббина громким, радостным смехом. Всю дорогу домой он плясал вокруг них и выделывал самые причудливые пируэты. Джоз еще не вставал; Бекки не было видно (хотя она подглядывала из-за гардины). Джорджи побежал справиться, готов ли завтрак. Эмми, сдав в прихожей свою шаль и шляпку на руки мисс Пейн, стала расстегивать пряжку на плаще Уильяма и... с вашего позволения, мы пойдем вместе с Джорджем позаботиться о Оавтраке для полковника. Корабль - в порту. Он добился приза, к которому стремился всю жизнь. Птичка наконец прилетела. Вот она, положив головку ему на плечо, щебечет и воркует у его сердца, распушив свои легкие крылышки. Об этом он просил каждый день и час в течение восемнадцати лет, по этому томился. Вот оно - вершина - конец - последняя страница третьего тома. Прощайте, полковник! Храни вас господь, честный Уильям! Прощайте, дорогая Эмилия! Зеленей опять, нежная повилика, обвиваясь вокруг могучего старого дуба, к которому ты прильнула! |
| Perhaps it was compunction towards the kind and simple creature, who had been the first in life to defend her, perhaps it was a dislike to all such sentimental scenes--but Rebecca, satisfied with her part in the transaction, never presented herself before Colonel Dobbin and the lady whom he married. "Particular business," she said, took her to Bruges, whither she went, and only Georgy and his uncle were present at the marriage ceremony. When it was over, and Georgy had rejoined his parents, Mrs. Becky returned (just for a few days) to comfort the solitary bachelor, Joseph Sedley. He preferred a continental life, he said, and declined to join in housekeeping with his sister and her husband. | Может быть, из стыда перед простым и добрым существом, которое первым стало на ее защиту, может, из отвращения ко всяким сентиментальным сценам, - но только Ребекка, удовольствовавшись той ролью, которую она уже сыграла в этом деле, не показалась на глаза полковнику Доббину и его жене. Объяснив, что ей необходимо съездить "по неотложным делам" в Брюгге, она отправилась туда, и только Джорджи и его дядя присутствовали при венчании. Но после свадьбы, когда Джордж с родителями уехал в Англию, миссис Бекки вернулась (всего на несколько дней), чтобы утешить одинокого холостяка, Джозефа Седли. Он сказал, что предпочитает жизнь на континенте, и отклонил предложение поселиться вместе с сестрой и зятем. |
| Emmy was very glad in her heart to think that she had written to her husband before she read or knew of that letter of George's. | Эмми была рада, что написала мужу прежде, чем прочла то письмо Джорджа или узнала о его существовании. |
| "I knew it all along," William said; "but could I use that weapon against the poor fellow's memory? It was that which made me suffer so when you--" | - Я все это знал, - сказал Уильям, - но разве мог я пустить в ход такое оружие против памяти бедняги? Вот почему мне было так больно, когда ты... |
| "Never speak of that day again," Emmy cried out, so contrite and humble that William turned off the conversation by his account of Glorvina and dear old Peggy O'Dowd, with whom he was sitting when the letter of recall reached him. "If you hadn't sent for me," he added with a laugh, "who knows what Glorvina's name might be now?" | - Никогда больше не говори об этом! - воскликнула Эмми так смиренно и униженно, что Уильям переменил разговор и стал рассказывать о Глорвине и милой старой Пегги О'Дауд, у которых он сидел, когда получил письмо с призывом вернуться. - Если бы ты не послала за мною, - прибавил он со смехом, - кто знает, как была бы теперь фамилия Глорвины! |
| At present it is Glorvina Posky (now Mrs. Major Posky); she took him on the death of his first wife, having resolved never to marry out of the regiment. Lady O'Dowd is also so attached to it that, she says, if anything were to happen to Mick, bedad she'd come back and marry some of 'em. But the Major-General is quite well and lives in great splendour at O'Dowdstown, with a pack of beagles, and (with the exception of perhaps their neighbour, Hoggarty of Castle Hoggarty) he is the first man of his county. Her Ladyship still dances jigs, and insisted on standing up with the Master of the Horse at the Lord Lieutenant's last ball. Both she and Glorvina declared that Dobbin had used the latter SHEAMFULLY, but Posky falling in, Glorvina was consoled, and a beautiful turban from Paris appeased the wrath of Lady O'Dowd. | В настоящее время ее зовут Глорвина Поски (ныне майорша Поски). Она вступила в этот брак после смерти первой жены майора, решив, что может выйти замуж только за однополчанина. Леди О'Дауд тоже столь привязана к своему полку, что, по ее словам, если что-нибудь случится с Миком, она, ей-богу, вернется и выйдет за кого-нибудь из своих офицеров. Но генерал-майор чувствует себя прекрасно; он живет очень пышно в О'Даудстауне, держит свору гончих и (если не считать, пожалуй, их соседа Хоггарти из замка Хоггарти) почитается первым человеком в графстве. Ее милость до сих пор танцует жигу и на последнем балу у лорда-наместника выразила желание потанцевать с обер-шталмейстером. И она и Глорвина утверждали, что Доббин обошелся с последней бессовестно; но когда подвернулся Поски, Глорвина утешилась, а великолепный тюрбан из Парижа усмирил гнев леди О'Дауд. |
| When Colonel Dobbin quitted the service, which he did immediately after his marriage, he rented a pretty little country place in Hampshire, not far from Queen's Crawley, where, after the passing of the Reform Bill, Sir Pitt and his family constantly resided now. All idea of a Peerage was out of the question, the Baronet's two seats in Parliament being lost. He was both out of pocket and out of spirits by that catastrophe, failed in his health, and prophesied the speedy ruin of the Empire. | Когда полковник Доббин вышел в отставку (а сделал он это сразу после свадьбы), он арендовал премиленькую усадьбу в Хэмпшире, недалеко от Королевского Кроули, где сэр Питт, после проведения билля о реформе, безвыездно жил со своим семейством. Все его надежды на звание пэра рухнули, так как оба его места в парламенте были потеряны. Эта катастрофа отразилась и на его кармане, и на состоянии духа, здоровье его стало сдавать, и он пророчил близкую гибель империи. |
| Lady Jane and Mrs. Dobbin became great friends--there was a perpetual crossing of pony-chaises between the Hall and the Evergreens, the Colonel's place (rented of his friend Major Ponto, who was abroad with his family). Her Ladyship was godmother to Mrs. Dobbin's child, which bore her name, and was christened by the Rev. James Crawley, who succeeded his father in the living: and a pretty close friendship subsisted between the two lads, George and Rawdon, who hunted and shot together in the vacations, were both entered of the same college at Cambridge, and quarrelled with each other about Lady Jane's daughter, with whom they were both, of course, in love. A match between George and that young lady was long a favourite scheme of both the matrons, though I have heard that Miss Crawley herself inclined towards her cousin. | Леди Джейн и миссис Доббин сделались большими друзьями; между замком и "Миртами", домом полковника (который он снял у своего друга майора Понто, жившего с семьей за границей), постоянно мелькали коляски и шарабаны. Миледи была восприемницей дочери миссис Доббин; девочку назвали в честь крестной - Джейн, а крестил ее преподобный Джеймс Кроули, получивший приход после своего отца; между обоими мальчиками - Джорджем и Родоном - завязалась тесная дружба; во время каникул они вместе охотились, поступили в один и тот же колледж в Кембридже и ссорились из-за дочери леди Джейн, в которую оба, конечно, были влюблены. Обе матери лелеяли планы касательно брака Джорджа и этой юной леди, но я слышал, что сама мисс Кроули питает склонность к своему кузену. |
| Mrs. Rawdon Crawley's name was never mentioned by either family. There were reasons why all should be silent regarding her. For wherever Mr. Joseph Sedley went, she travelled likewise, and that infatuated man seemed to be entirely her slave. The Colonel's lawyers informed him that his brother-in-law had effected a heavy insurance upon his life, whence it was probable that he had been raising money to discharge debts. He procured prolonged leave of absence from the East India House, and indeed, his infirmities were daily increasing. | Имя миссис Родон Кроули не упоминалось ни в том, ни в другом семействе. Для этого были свои причины. Ибо, куда бы ни направлялся мистер Джозеф Седли, туда же следовала и она; и этот несчастный человек был настолько ею увлечен, что превратился в ее послушного раба. Поверенные полковника сообщили ему, что его шурин застраховал свою жизнь на крупную сумму, откуда можно было заключить, что он добывал деньги для уплаты долгов. Он взял долгосрочный отпуск в Ост-Индской компании - и действительно, его недуги с каждым днем множились. |
| On hearing the news about the insurance, Amelia, in a good deal of alarm, entreated her husband to go to Brussels, where Jos then was, and inquire into the state of his affairs. The Colonel quitted home with reluctance (for he was deeply immersed in his History of the Punjaub which still occupies him, and much alarmed about his little daughter, whom he idolizes, and who was just recovering from the chicken-pox) and went to Brussels and found Jos living at one of the enormous hotels in that city. Mrs. Crawley, who had her carriage, gave entertainments, and lived in a very genteel manner, occupied another suite of apartments in the same hotel. | Услышав, что брат ее застраховал свою жизнь, Эмилия изрядно перепугалась и упросила мужа съездить в Брюссель, где в то время находился Джоз, и разузнать о состоянии его дел. Полковнику не хотелось уезжать из дому (он был погружен в свою "Историю Пенджаба", которую и сейчас еще не дописал, и к тому же сильно беспокоился за свою дочурку, которую боготворит и которая в то время только что стала поправляться после ветряной оспы), но тем не менее он отправился в Брюссель и разыскал Джоза в одной из громадных гостиниц этого города. Миссис Кроули, которая имела собственный выезд, принимала много гостей и вообще жила на широкую ногу, занимала несколько комнат в той же гостинице. |
| The Colonel, of course, did not desire to see that lady, or even think proper to notify his arrival at Brussels, except privately to Jos by a message through his valet. Jos begged the Colonel to come and see him that night, when Mrs. Crawley would be at a soiree, and when they could meet alone. He found his brother-in-law in a condition of pitiable infirmity--and dreadfully afraid of Rebecca, though eager in his praises of her. She tended him through a series of unheard-of illnesses with a fidelity most admirable. She had been a daughter to him. | Полковник, конечно, не имел желания встречаться с этой леди и о своем приезде в Брюссель известил только Джоза, послав к нему лакея с запиской. Джоз попросил полковника зайти к нему в тот же вечер, когда миссис Кроули будет на soiree и они могут повидаться с глазу на глаз. Доббин застал шурина тяжело больным и в великом страхе перед Ребеккой, хотя он и расточал ей горячие похвалы: она самоотверженно ухаживала за ним во время целого ряда неслыханных болезней; она была для него настоящей дочерью. |
| "But--but--oh, for God's sake, do come and live near me, and--and--see me sometimes," whimpered out the unfortunate man. | - Но... но... ради бога, поселитесь где-нибудь недалеко от меня и... и... навещайте меня иногда, - прохныкал несчастный. |
| The Colonel's brow darkened at this. | Полковник нахмурился. |
| "We can't, Jos," he said. "Considering the circumstances, Amelia can't visit you." | - Это невозможно, Джоз, - сказал он. - При нынешних обстоятельствах Эмилия не может у вас бывать. |
| "I swear to you--I swear to you on the Bible," gasped out Joseph, wanting to kiss the book, "that she is as innocent as a child, as spotless as your own wife." | - Клянусь вам... клянусь, - прохрипел Джоз и потянулся к Библии, - что она невинна, как младенец, так же безупречна, как ваша собственная жена. |
| "It may be so," said the Colonel gloomily, "but Emmy can't come to you. Be a man, Jos: break off this disreputable connection. Come home to your family. We hear your affairs are involved." | - Пусть так, - мрачно возразил полковник, - но Эмми не может приехать к вам. Будьте мужчиной, Джоз: порвите эту некрасивую связь. Возвращайтесь домой, к нам. Мы слышали, что ваши дела запутаны. |
| "Involved!" cried Jos. "Who has told such calumnies? All my money is placed out most advantageously. Mrs. Crawley--that is--I mean-- it is laid out to the best interest." | - Запутаны? - воскликнул Джоз. - Кто распускает такую клевету? Все мои деньги помещены самым выгодным образом. Миссис Кроули... то есть... я хочу сказать... они вложены под хороший процент. |
| "You are not in debt, then? Why did you insure your life?" | - Значит, у вас нет долгов? Зачем же вы застраховались? |
| "I thought--a little present to her--in case anything happened; and you know my health is so delicate--common gratitude you know--and I intend to leave all my money to you--and I can spare it out of my income, indeed I can," cried out William's weak brother-in-law. | - Я думал... небольшой подарок ей, если бы что-нибудь случилось; ведь вы знаете, я себя так плохо чувствую... понимаете, простая благодарность... Я собираюсь все оставить вам... я могу выплачивать страховые взносы из моего дохода, честное слово, могу! - восклицал бесхарактерный шурин Уильяма. |
| The Colonel besought Jos to fly at once--to go back to India, whither Mrs. Crawley could not follow him; to do anything to break off a connection which might have the most fatal consequences to him. | Полковник умолял Джоза бежать сейчас же - уехать в Индию, куда миссис Кроули не могла последовать за ним; сделать все, чтобы порвать связь, которая может привести к самым роковым последствиям. |
| Jos clasped his hands and cried, "He would go back to India. He would do anything, only he must have time: | Джоз стиснул руки и воскликнул, что вернется в Индию, что сделает все, - но только нужно время. |
| they mustn't say anything to Mrs. Crawley--she'd--she'd kill me if she knew it. You don't know what a terrible woman she is," the poor wretch said. | - Нельзя ничего говорить миссис Кроули; она... она убьет меня, если узнает. Вы понятия не пмеете, какая это ужасная женщина, - говорил бедняга. |
| "Then, why not come away with me?" said Dobbin in reply; | - Так уезжайте вместе со мной, - сказал на это Доббин. |
| but Jos had not the courage. "He would see Dobbin again in the morning; he must on no account say that he had been there. He must go now. Becky might come in." And Dobbin quitted him, full of forebodings. | Но у Джоза не хватало смелости. Он хотел еще раз повидаться с Доббином утром; и тот ни в коем случае не должен говорить, что был здесь. А теперь пусть уходит: Бекки может войти. Доббин покинул его, полный дурных предчувствий. |
| He never saw Jos more. Three months afterwards Joseph Sedley died at Aix-la-Chapelle. It was found that all his property had been muddled away in speculations, and was represented by valueless shares in different bubble companies. All his available assets were the two thousand pounds for which his life was insured, and which were left equally between his beloved "sister Amelia, wife of, &c., and his friend and invaluable attendant during sickness, Rebecca, wife of Lieutenant-Colonel Rawdon Crawley, C.B.," who was appointed administratrix. | Он никогда больше не видел Джоза. Три месяца спустя Джозеф Седли умер в Аахене. Выяснилось, что все его состояние было промотано в спекуляциях и обращено в ничего не стоящие акции различных дутых предприятий. Ценность представляли только те две тысячи, на которые была застрахована его жизнь и которые и были поровну поделены между его "возлюбленной сестрой Эмилией, супругой полковника и прочее, и прочее, и его другом и неоценимой сиделкой во время болезни - Ребеккой, супругой полковника Родона Кроули, кавалера ордена Бани", каковая назначалась душеприказчицей. |
| The solicitor of the insurance company swore it was the blackest case that ever had come before him, talked of sending a commission to Aix to examine into the death, and the Company refused payment of the policy. But Mrs., or Lady Crawley, as she styled herself, came to town at once (attended with her solicitors, Messrs. Burke, Thurtell, and Hayes, of Thavies Inn) and dared the Company to refuse the payment. They invited examination, they declared that she was the object of an infamous conspiracy, which had been pursuing her all through life, and triumphed finally. The money was paid, and her character established, but Colonel Dobbin sent back his share of the legacy to the insurance office and rigidly declined to hold any communication with Rebecca. | Поверенный страхового общества клялся, что это самое темное дело в его практике, и поговаривал о том, чтобы послать в Аахен комиссию для обследования обстоятельств смерти; общество отказывалось платить по полису. Но миссис, или, как она себя титуловала, леди Кроули немедленно явилась в Лондон (в сопровождении своих поверенных, г.г. Берка, Тэртела и Хэйса из Тевиз-инна) и потребовала от общества выплаты денег. Ее поверенные соглашались на обследование; они объявили, что миссис Кроули - жертва возмутительного заговора, отравившего всю ее жизнь, и наконец восторжествовали. Деньги были выплачены, и ее репутация восстановлена; по полковник Доббин отослал свою долю наследства обратно страховому обществу и наотрез отказался поддерживать какие-либо отношения с Ребеккой. |
| She never was Lady Crawley, though she continued so to call herself. His Excellency Colonel Rawdon Crawley died of yellow fever at Coventry Island, most deeply beloved and deplored, and six weeks before the demise of his brother, Sir Pitt. The estate consequently devolved upon the present Sir Rawdon Crawley, Bart. | Ей не пришлось сделаться леди Кроули, хотя она продолжала так величать себя. Его превосходительство полковник Родон Кроули, к великой скорби обожавших его подданных, скончался от желтой лихорадки на острове Ковентри за полтора месяца до кончины своего брата, сэра Питта. Поместье и титул достались, таким образом, нынешнему сэру Родону Кроули, баронету. |
| He, too, has declined to see his mother, to whom he makes a liberal allowance, and who, besides, appears to be very wealthy. The Baronet lives entirely at Queen's Crawley, with Lady Jane and her daughter, whilst Rebecca, Lady Crawley, chiefly hangs about Bath and Cheltenham, where a very strong party of excellent people consider her to be a most injured woman. She has her enemies. Who has not? Her life is her answer to them. She busies herself in works of piety. She goes to church, and never without a footman. Her name is in all the Charity Lists. The destitute orange-girl, the neglected washerwoman, the distressed muffin-man find in her a fast and generous friend. She is always having stalls at Fancy Fairs for the benefit of these hapless beings. Emmy, her children, and the Colonel, coming to London some time back, found themselves suddenly before her at one of these fairs. She cast down her eyes demurely and smiled as they started away from her; Emmy scurrying off on the arm of George (now grown a dashing young gentleman) and the Colonel seizing up his little Janey, of whom he is fonder than of anything in the world--fonder even than of his History of the Punjaub. | Он тоже не пожелал видеть свою мать, которой, впрочем, выплачивает щедрое содержание и которая, по-видимому, и без того очень богата. Баронет постоянно живет в Королевском Кроули с леди Джейн и ее дочерью, между тем как Ребекка - леди Кроули - по большей части обретается в Вате и Челтнеме, где множество прекрасных людей считают ее несправедливо обиженной. Есть у нее и враги. У кого их нет? Ответом им служит ее жизнь. Она погрузилась в дела милосердия. Она посещает церковь, всегда в сопровождении слуги. Ее имя значится на всех подписных листах. "Нищая торговка апельсинами", "Покинутая прачка", "Бедствующий продавец пышек" нашли в ее лице отзывчивого и щедрого друга. Она всегда торгует на благотворительных базарах в пользу этих обездоленных созданий. Эмми, ее дети и полковник, которые вернулись недавно в Лондон, встретили ее случайно на одном из таких базаров. Она скромно опустила глаза и улыбнулась, когда они бросились прочь от нее; Эмми - под руку с Джорджем (ныне превратившимся в чрезвычайно элегантного молодого человека), а полковник- подхватив маленькую Джейн, которую он любит больше всего в мире, больше даже, чем "Историю Пенджаба". |
| "Fonder than he is of me," Emmy thinks with a sigh But he never said a word to Amelia that was not kind and gentle, or thought of a want of hers that he did not try to gratify. | "Больше, чем меня", - думает Эмми и' вздыхает. Но он ни разу не сказал ей неласкового или недоброго слова и старается выполнить всякое ее желание, лишь только узнает о нем. |
| Ah! Vanitas Vanitatum! which of us is happy in this world? Which of us has his desire? or, having it, is satisfied?--come, children, let us shut up the box and the puppets, for our play is played out. | Ах, vanitas vanitatum! {Суета сует! (лат.).} Кто из нас счастлив в этом мире? Кто из нас получает то, чего жаждет его сердце, а получив, не жаждет большего?.. Давайте, дети, сложим кукол и закроем ящик, ибо наше представление окончено. |
Видимо, и сам Теккерей сознавал, что этим произведением он совершает значительный шаг в литературе. Об этом можно судить хотя бы по тому, что, издавая роман, он впервые подписал его своим подлинным именем, тогда как все предшествующие сочинения печатал под различными псевдонимами.
Как водилось в ту пору, "Ярмарка тщеславия" публиковалась отдельными выпусками, выходившими в свет ежемесячно. Каждый выпуск содержал несколько глав. Читатели знакомились с произведением постепенно и в течение длительного времени, всякий раз зная, что "продолжение следует". С каждым выпуском их интерес возрастал. Теккерей начинал "Ярмарку тщеславия" литератором, известным лишь в узком кругу профессионалов, к середине публикации он приобрел широкую известность, а завершение романа выдвинуло его в первый ряд современных писателей, сделав соперником самого популярного тогда романиста - Диккенса.
Добавим, что, по желанию Теккерея, роман иллюстрировал он сам.
Первый выпуск романа был напечатан в январе 1847 года. Заключительный двойной выпуск (э 19-20) появился в июле 1848 года.
Самое время создания романа знаменательно. Конец 40-х годов XIX века отмечен в Англии глубоким экономическим кризисом и резким обострением социальных противоречий. Именно в эти годы достигло наибольшего подъема чартистское движение рабочего класса и произошел новый взрыв национально-освободительной борьбы ирландского народа. В Англии хорошо знали, какие бурные события происходили в это же время и на континенте Европы. Промышленный и аграрный кризис 1846-1847 годов во Франции вызвал волнения пролетариата, и в феврале 1848 года народная революция свергла буржуазную монархию Луи-Филиппа. Бурлила Италия под австрийским игом, начиналось венгерское восстание против австрийской монархии, неспокойно было и в самой Австрии, поднималось революционное движение в Германии. Теккерей - политический писатель и журналист - обо всем этом был вполне осведомлен. Однако события этого времени в "Ярмарке тщеславия" непосредственно не отражены. Теккерей отнес действие романа к началу XIX века, но он нимало не подражал Вальтеру Скотту и отнюдь не подчеркивал исторической дистанции между периодом, когда живут герои романа, и современностью. Это любопытным образом сказалось в иллюстрациях Теккерея к роману. По его признанию, он хотел было изобразить персонажи в костюмах начала века, но эти наряды показались ему безобразными, и он "предпочел взять за образец нынешнюю моду". Дело было, однако, не в эстетических различиях моды, а в том, что "Ярмарка тщеславия" - не исторический, а социально-бытовой роман, и "натурой" для писателя служили нравы не прошлой, а современной эпохи. Горячий прием, оказанный современниками "Ярмарке тщеславия", может быть объяснен прежде всего тем, что роман отвечал насущной духовной потребности времени.
В разных слоях общества многие сознавали несправедливость существующего строя. Естественно, что главное зло видели в хозяевах жизни, в тех, чьи наследственные привилегии и богатство ставили их выше всех, давая возможность вершить судьбы остальных, определять весь образ жизни. Об этом писали английские публицисты Уильям Коббет, Ричард Кобден, Томас Карлайл, наконец, сам Теккерей - в сатирической "Книге снобов" и других ранних произведениях. В художественной литературе Чарльз Диккенс одним из первых создал яркие обличающие фигуры буржуа разных калибров. Критика пороков буржуазного строя составляла главную тему прогрессивной публицистики и художественной литературы.
Особо надо отметить, что одновременно с "Ярмаркой тщеславия" печатался новый шедевр Диккенса "Домби и сын", один из лучших социальных романов прославленного писателя, создавшего яркий, впечатляющий образ капиталиста, гордого своим могуществом, уверенного в том, что деньги могут все. Первый выпуск "Домби и сына" вышел значительно раньше "Ярмарки тщеславия" - в апреле 1846 года. С нового, 1847 года оба романа печатались параллельно. Последний выпуск "Домби и сына" вышел в апреле 1848 года, и три месяца спустя Теккерей закончил "Ярмарку тщеславия". В это же время выступили талантливые писательницы реалистической школы: в 1848 году Элизабет Гаскелл опубликовала роман о классовой борьбе между капиталистами и рабочими - "Мэри Бартон", а Шарлотта Бронте - социальные романы "Джейн Эйр" (1847) и "Шерли" (1849).
"Ярмарка тщеславия", таким образом, не единичное явление, а часть богатой социально-обличительной реалистической литературы той эпохи и вместе с тем - одна из ее вершин.
Теккерей нашел для характеристики общества своего времени выразительное название. Принятый теперь его перевод не является единственно возможным. В первом русском издании роман назывался "Базар житейской суеты", в другом - "Ярмарка житейской суеты", и это, пожалуй, точнее передает смысл английского названия. Теккерей заимствовал его у писателя XVII века Джона Баньяна, который в своем аллегорическом повествовании "Путь паломника" изобразил странствие своего героя в Град Спасения. На долгом и тернистом пути туда странник, в частности, попадает на "ярмарку житейской суеты", где можно купить все, что угодно: дома, земли, титулы, жен, мужей. Используя этот аллегорический образ, Теккерей заклеймил продажность буржуазного общества своего времени. Смысл названия был легко понят современниками, ибо книга Баньяна, после Библии и наряду с "Потерянным раем" Мильтона, была самым популярным благочестивым чтением.
Роман представлял собой новое слово в истории жанра, и Теккерей не преминул подчеркнуть это в подзаголовке: "Роман без героя". До него прозаические повествования строились как рассказ о судьбе героя или героини. Так было у Сервантеса и Дефо, у Ричардсона и Фильдинга, у Вальтера Скотта и Диккенса. Внешне Теккерей сохранил этот принцип, создав повествование о судьбах двух женщин - Бекки Шарп и Эмилии Седли. Но до Теккерея герой или героиня были не только формальным центром повествования. Их судьба служила цели - прямо или косвенно утвердить определенную мораль. Чтобы не ходить далеко за примерами, вспомним, что у Диккенса в центре фабулы всегда стоит герой или героиня, воплощающие нравственное начало. Чаще всею они жертвы жестокости, обмана и эксплуатации, но их испытания по большей части завершаются достижением благополучия. Однако даже печальная судьба героя или героини песет в себе достаточно ясное утверждение добра как нормы жизни и осуждение зла как отклонения от нормы.
В "Ярмарке тщеславия" никто из персонажей не является носителем положительного нравственного начала. Правда, в романе есть персонажи, не причиняющие никому зла, как, например, Эмилия Седли. Верная и любящая женщина, она, увы, неумна, не знает подлинной цены окружающим, и прежде всего заблуждается в отношении красавца Джорджа Осборна, которому жертвует лучшие годы своей жизни. Беззаветно любя его, она даже не подозревает, что нелюбима им и что он не успел изменить ей только потому, что погиб в битве при Ватерлоо. Эмилию нельзя уподобить диккенсовским героиням, жертвам обмана или несправедливости, ибо она жертва самообмана, проистекающего из незнания жизни и непонимания людей. Она слишком романтична и эмоциональна, чтобы разобраться в том, каковы люди на самом деле.
Самый положительный персонаж романа - майор Доббин, ибо он не только не причиняет никому зла, - он активен в своем стремлении к добру и в особенности в желании помочь Эмилии, которую любит настолько бескорыстно, что устраивает ее брак с Джорджем, готовым было покинуть ее, когда отец Эмилии разорился. Чем-то напоминающий диккенсовских милых и добрых чудаков, Доббин никак не годится в герои. И он, подобно Эмилии, любит призрак, воображаемое существо; Эмилия любила свое представление о Джордже, а Доббин - свое представление об Эмилии.
Таковы лучшие люди из числа увиденных Теккереем на житейской ярмарке. Что же сказать о тех, кто "свой" в мире стяжательства и интриг, борьбы за теплые места и лакомые куски?
Среди них, конечно, выделяется Бекки Шарп. Красивая, умная, ловкая, с самых юных лет она поставлена в такое положение, что может достичь своей жизненной цели лишь хитря, изворачиваясь, льстя, подлаживаясь и обманывая. Обладая не меньшими достоинствами, чем ее сверстницы, она, однако, постоянно испытывала унижения из-за своей бедности. Целью ее жизни стало вырваться из зависимого положения и самой стать одной из тех, кто повелевает и помыкает другими. Если бы титул героя или героини давался за энергию, Бекки заслужила бы его. Чего только не делает она, стремясь войти в так называемое респектабельное общество! Все это прикрывается показной скромностью, угодливостью, постоянным стремлением оправдать свое поведение вполне приличными и даже добродетельными мотивами. Бекки разделяет с окружающей ее средой общую склонность к лицемерию. А Теккерей с восхитительной иронией обличает эту черту и в ней, и в других персонажах.
Порочна ли Бекки по натуре? Послушаем, что она сама говорит о себе, негодуя на тех, кому не приходится хитрить и изворачиваться. "Пожалуй, и я была бы хорошей женщиной, имей я пять тысяч фунтов в год, - рассуждает она сама с собой, посмотрев, как живут богатые помещицы. - И я могла бы возиться в детской и считать абрикосы на шпалерах. И я могла бы поливать растения в оранжереях... Могла бы ходить в церковь и не засыпать во время службы или, наоборот, дремала бы под защитой занавесей, сидя на фамильной скамье и опустив вуаль, - стоило бы только попрактиковаться..."
Теккерей как бы соглашается с Ребеккой: "Кто знает, быть может, Ребекка и была права в своих рассуждениях и только деньгами и случаем определяется разница между нею и честной женщиной! Если принять во внимание силу соблазна, кто может сказать о себе, что он лучше своего ближнего? Пусть спокойное, обеспеченное положение и не делает человека честным, - оно, во всяком случае, помогает ему сохранить честность. Какой-нибудь олдермен, возвращающийся с обеда, где его угощали черепаховым сунем, не вылезет из экипажа, чтобы украсть баранью ногу, но заставьте его поголодать - и посмотрите, не стащит ли он ковригу хлеба". Теккерей отнюдь не отрицает нравственности, не считает ее относительной, но, будучи реалистом, ясно видит, что не доброй или злой волей человека объясняется его моральная сущность, а условиями его существования в обществе, где жизненные блага распределены неравномерно.
Английским писателям в силу особо сложившейся национальной традиции было свойственно размышлять о моральных качествах людей. Великий современник Теккерея Диккенс четко делил свои персонажи на добрых и злых по натуре, независимо от их положения в обществе. У него в романах есть бедняки добродетельные, но есть и порочные; есть капиталисты скупые и жестокие, но есть также милосердные и щедрые. Теккерей смотрит на человеческую природу иначе. В его романе нет безусловно порочных, но нет и абсолютно идеальных людей. По сравнению с Диккенсом, Теккерей в "Ярмарке тщеславия" сделал шаг вперед в изображении характеров. Созданные им образы людей сложнее, многограннее. В "Ярмарке тщеславия" это особенно видно в том, как изображена Бекки Шарп. Прямолинейная оценка Бекки свидетельствовала бы о непонимании писательского замысла и его художественного метода. Английский критик-марксист Арнольд Кеттл определяет поведение Бекки как своего рода бунт против общества, предоставившего ей только одну возможность - прозябать в нищете. "Она не желает обрекать себя на нескончаемый подневольный труд и унижения, являющиеся уделом гувернантки. Она сознательно и планомерно пускает в ход все виды оружия, применяемого в погоне за богатством и общественным положением мужчинами, плюс оружие, данное ей от природы, - женские чары, чтобы покорить принадлежащий мужчинам мир. Само собой разумеется, это приводит ее к моральному падению. Но какой бы дурной женщиной она ни была, Бекки все равно вызывает наши симпатии - но одобрение и не восхищение, а просто человеческое сочувствие!.. В глубине души мы начинаем сочувствовать ей уже с того момента, когда она выкидывает из окошка кареты словарь, преподнесенный ей добрейшей мисс Джемаймой, и тем самым как бы отвергает путь, пройдя по которому она сама превратилась бы в такую же мисс Джемайму".
Социальные и нравственные проблемы, которые Теккерей хотел поставить перед читателем, растворены им в многокрасочной ткани занимательного повествования о жизненных судьбах двух женщин. Он проследил их жизненные пути от вступления в самостоятельную жизнь до пожилого возраста. Не отвлеченные вопросы общественной нравственности, а реальные человеческие судьбы - вот что хотел во всей наглядности представить читателям Теккерей. До него повествования о женщинах обычно ограничивались изображением перипетий любви, предшествовавших вступлению в брак или драматическому разрыву с поклонником. Теккерей отказался от привычной "романической" фабулы. Он без прикрас изобразил, как вышли замуж Эмилия и Бекки, какой была их жизнь с мужьями, показал и вдовство Эмилии, и разрыв Бекки с мужем. Теккерей решительно порвал с возвышенной романтикой в изображении любви. Его персонажи отнюдь не живут одной любовью, как в произведениях романтиков. Их чувства могут быть глубоки и сильны, но нередко к ним примешиваются и практические соображения, ибо они осуждены жить в мире, где имущественные и денежные интересы, а также понятия о престиже и ранге играют важнейшую роль.
Пока мы наблюдаем, как развиваются истории Бекки и Эмилии, перед нами постепенно разворачивается панорама этой ярмарки житейской суеты. Мы видим провинциальных помещиков и городских аристократов, буржуа старого закала, как старый Седли, лишенный жизненной хватки, столь нужной в нынешнее время, - но зато она есть в избытке у старшего Осборна, который хоть кого предаст и продаст ради своей выгоды. Вокруг них роятся всякие людишки, и каждый хлопочет о том, как повыгодней устроиться. Иные фигуры лишь мелькают перед нами, другие выходят на первый план, но и те и другие равно живы для нас как малые и большие воплощения законов этого мира эгоизма и корысти.
Да, невозможно не поверить в реальность этого мира. Но есть в этих Кроули, Стайнах, Осборнах нечто такое, что делает его призрачным. Нельзя не задаться вопросом: неужели вся эта суета, эти интересы и стремления, лишенные человеческой значительности, неужели это и есть настоящая жизнь? Теккерей с самого начала настраивает нас на такой лад, когда выводит перед нами кукольника, обещающего показать представление марионеток. На подлинную жизнь, какой она могла бы быть, какой она быть должна, ярмарка житейской суеты мало похожа. И люди на этой ярмарке чаще всего действительно куклы: у них яркие наряды, а внутри труха.
Теккерей очень рано проникся скептическим отношением ко многому, что его окружало. Впитав высокие идеалы гуманности, он смолоду мог видеть, что им нет места в буржуазной действительности. Общество жило внешне деятельно и даже бурно, но за шумом и сутолокой скрывалась пустота. Люди посвящали жизнь бесплодным стремлениям. И Теккерей проникся убеждением в правоте библейского мудреца Екклесиаста, утверждавшего, что все в мире - "суета сует и всяческая суета".
В романе нет никого, кто достиг бы подлинного счастья. Эмилия впустую отдала лучшие силы души человеку, не стоившему того, Доббин получил в конце концов то, чего жаждал всю жизнь, - Эмилия стала его женой, - но уже тогда, когда она сама душевно увяла, да и он приутомился от жизни. Даже те, кто с энергией и настойчивостью добивался богатства, удовольствий, успеха, тоже, в сущности, ничего не добиваются. Всякая удача героев Теккерея относительна и часто похожа на поражение, не говоря уже о том, что мало кому вообще сужден успех. Удача не равнозначна счастью, то есть духовному удовлетворению. Что же касается Бекки, то она, пожалуй, более других может служить примером тщеты усилий, потраченных на достижение материального благополучия. Истинного счастья она ни разу в жизни не испытала, хотя внешних успехов подчас добивалась.
Никто на этой ярмарке житейской суеты не может похвалиться, что счастлив. К уже существующим вариантам названия романа, которыми можно передать его глубочайший смысл, можно добавить еще одно: "Ярмарка тщеты", ибо мысль о тщетности стремлений к счастью и удаче в мире, каков он есть, пронизывает книгу в не меньшей степени, чем осмеяние тщеславия и скептическая усмешка над житейской суетой и суетностью.
Теккерей, видевший жизнь именно так, не был и не стал циником, хотя его в этом обвиняли, упрекая за то, что он не вывел ни одного безусловно положительного персонажа. Сатириков часто упрекали в этом, забывая, что самый смех может таить в себе доброе начало. И если смех Теккерея был горек, а взгляд на жизнь говорил о безысходности ее противоречий, то причина была в том, что писатель не видел общественных и социальных перспектив, могущих изменить положение. В "Книге снобов" Теккерей еще возлагал надежды на политические перемены как средство преобразования жизни; в "Ярмарке тщеславия" на это нет и намека. Вспомним, что Теккерей заканчивал роман в месяцы, когда пошла на убыль волна чартистского движения, а во Франции буржуазия украла у народа плоды его победы. Вес стало возвращаться "на круги свои", как говорил Екклесиаст, и Теккерей, как художник, чуткий к переменам в обществе, почувствовал, что ему, его поколению и даже ближайшим потомкам на благоприятные перемены рассчитывать не приходится. Исторически он оказался прав. От этой правоты ему и было горько.
Одновременное сочетание скепсиса и гуманности, присущее Теккерею, обусловило тон повествования в "Ярмарке тщеславия". Рассказ ведется якобы от имени некоего кукольника, который не только знает, что и как делают его куклы, но высказывает свои соображения о них. Конечно, было бы неверно полностью отождествить кукольника с самим Теккереем. Он тоже художественный образ, но образ, несомненно, более близкий автору, чем "куклы", которых он водит на ниточке. Во всяком случае, он не только рассказчик, но и комментатор, своеобразно толкующий все, что происходит с персонажами. Заметим, что его тон никогда не бывает раздраженным или гневным. Он смотрит на происходящее иронически, насмешливо, и если выражает свое отношение к отдельным персонажам, то по большей части доброжелательно, впрочем, почти всегда при этом посмеиваясь. Вот тут-то от читателя требуется особая внимательность. Нашего рассказчика опасно понимать буквально. Особенно когда он кого-нибудь хвалит. Если не почувствовать при этом его иронии, можно ошибиться.
Приведенное выше суждение кукольника, когда он вроде бы поддержал Бекки, может служить образцом теккереевского комментария к речам и действиям его персонажей. Так, кукольник Теккерея словно бы согласен с Бекки, когда она утверждала, что с пятью тысячами годового дохода нетрудно быть честным, но мы поторопимся, решив, будто он полностью на ее стороне. Да, в падении Бекки, в ее пороках виновно социальное неравенство. Но будь она больше чем куклой на этом базаре житейской суеты, разве не нашла бы она другого выхода? Разве в бесчестном обществе обязательно надо быть бесчестным?
Вот мысль, которую Теккерей недоговорил, утаил от читателя. Теккерей часто лукавит со своими героями, хваля или оправдывая их, но едва ли не больше лукавит он с читателем, который не обинуясь принимает на веру такую похвалу действующему лицу. Здесь уже Теккерей как бы проверяет нравственный уровень читателя: как он, собеседник автора, расценит происходящее - хватит ли у него нравственного сознания верно оценить сказанное и сделанное персонажами "ярмарки".
В этом отношении между Теккереем и Диккенсом тоже немалое различие. Диккенс впрямую взывает к добрым чувствам читателя, исходя из предпосылки, что читатель придерживается морального взгляда на вещи. Теккерей отнюдь не уверен в этом, он проверяет, в самом ли деле читатель отдает себе отчет в том, насколько нравственно или, скорее, безнравственно поведение персонажей романа, способен ли он познать истинный смысл этого балагана, похожего на жизнь, или жизни, похожей на балаган!
Действие строится вокруг простейших и обычных житейских событий. В романе нет "приключений", хотя случайности бывают. Вспомним, что Теккерей писал свою книгу, когда еще в полной силе было представление о том, будто роман обязательно должен содержать приключения. Диккенс, при всем его реализме в изображении социальных явлений, еще подчинялся этому правилу. Теккерей отверг его. Он ввел в литературу жизнь, как она есть, не стал придумывать приключения, и оказалось, что в повседневной жизни интересного не меньше, если не больше, чем в сюжетах авантюрных.
Теккерей нанес сокрушительный удар по еще живым тогда традициям романтической идеализации и поставил искусстве повествования на почву реальной и повседневной действительности. Даже реализм первой половины XIX века имел несколько романтическую окраску. С середины XIX века, и именно с "Ярмарки тщеславия", появляется реализм нового типа, решительно порывающий с романтикой. Во Франции несколько позже, но с большим европейским резонансом, то же самое сделал Флобер своим романом "Госпожа Бовари". Таким образом, "Ярмарка тщеславия" не только интересный роман, но и значительное явление европейский литературы. Эта книга открыла новую фазу в развитии реализма XIX века.
А. Аникст
Чизикская аллея. - Чизик - в то время лондонский пригород с большим парком.
...хэммерсмитская Семирамида... - Хэммерсмит - лондонский пригород, расположенный рядом с Чизиком; Семирамида - легендарная царица Ассирии, которой предания приписывают необыкновенный ум и энергию.
Доктор Джонсон Сэмюел (1709-1784) - поэт и историк литературы, был непререкаемым авторитетом в области литературных вкусов Англии второй половины XVIII в. Прославился капитальным "Словарем английского языка".
Миссис Шапон (1727-1801) - английская писательница, автор книги "Об образовании ума", предназначенной для воспитания девиц в духе буржуазных добродетелей.
Сохо - район Лондона, где селилось много иностранцев.
Лоренс Томас (1769-1830) - английский придворный художник-портретист.
Уэст Бенджамин (1738-1820) - художник, один из основателей Королевской академии художеств, с 1792 г. - ее президент.
Набоб - первоначально титул правителей провинций в империи Великих Моголов. Потом так стали называть богатых индийцев и разбогатевших в Индии европейцев.
Биллингсгетский рынок - рыбный рынок в Лондоне. Стр. 29. "Синяя Борода" - опера французского композитора Гретри (1741-1813).
Великий Могол - титул властителя империи Великих Моголов - феодальной деспотии, существовавшей в Индии с XVI по XVIII в.
Ост-Индская компания - частная акционерная компания, основанная в Англии в начале XVII в. для торговли с Индией и Индонезией. Превратившись "из торговой державы в державу военную и территориальную" (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2-е, т. 9, с. 152), Ост-Индская компания стала одним из средств колониального порабощения. В 1858 г. была ликвидирована, а Индия официально сделалась колонией Англии.
Коллектор - здесь: чиновник Ост-Индской компании, собиравший налоги с местного населения и выполнявший также некоторые административные обязанности.
Парк. - Здесь и дальше имеется в виду Хайд-парк, самый большой и старинный парк в Лондоне.
Браммел - известный щеголь начала XIX в., друг принца-регента (будущего Георга IV), законодатель мод и "изящных вкусов" великосветской Англии.
Сикоракса и Калибан - персонажи драмы Шекспира "Буря". Сикоракса - старая колдунья, мать дикаря и урода Калибана.
Карри - индийское мясное блюдо с пряностями. Чили - красный стручковый перец.
"Сорок разбойников". - Видимо, имеется в виду опера Керубини "Али-Баба и сорок разбойников". Здесь анахронизм: эта опера была написана только в 1833 г.
Воксхолл - загородный увеселительный сад на южном берегу Темзы, был открыт в 1660 г. и просуществовал до 1859 г. Территория его уже давно вошла в черту города и застроена. Стр. 38. Бони. - Так англичане называли Бонапарта.
Олдермен - старший член городского самоуправления.
Доницеттиева музыка - легко запоминающиеся мелодии опер, романсов, дуэтов итальянского композитора Доницетти (1797-1848). -
"Звучный голос ее задрожал". - Намек на широко известные в то время сентиментальные стихи второстепенного поэта Томаса Бейли "Мы встретились в шумной толпе", где есть такие строки:
Были слова его холодны и в улыбке - презренье,
Но звучный голос его задрожал, выдавая сердца волненье.
Ковент-Гарденский рынок - рынок в Лондоне, где продаются цветы, овощи и фрукты.
Кин Эдмунд (1789-1833) - знаменитый английский актер-трагик, прославившийся исполнением ролей шекспировских героев (Отелло, Шейлока, Ричарда III, Гамлета). Здесь опять анахронизм: Кин дебютировал в Лондоне только в 1814 г.
Кембл Джон (1757-1823) - известный актер, тоже игравший героев шекспировских трагедий.
Голиаф и Давид - библейские герои: юный пастух Давид не устрашился великана Голиафа и убил его камнем из пращи.
Непир Уильям (1785-1860) - английский историк, автор многотомной "Истории войн на Пиренейском полуострове и на юге Франции с 1807 по 1814 год".
"Беллова жизнь" - иллюстрированный еженедельник, названный по имени его редактора Белла; выходил в XIX в. в Лондоне и был посвящен спорту, главным образом боксу.
...то была колонна Нея, грудью шедшая на Ля-Эй-Сент... - В битве при Ватерлоо (1815 г.) наполеоновский маршал Ней отбил у противника ферму Ля-Эй-Сент.
"Телемак" - "Приключения Телемака, сына Улисса", нравоучительный роман французского писателя Фенелона (1651- 1715).
...неуклюжий Орсон (от франц. ourson - "медвежонок") - герой народного сказания, юноша, воспитанный медведицей в лесу; Валентин - его брат-близнец, воспитанный при дворе.
Бедфорд - известный в то время ресторан в Лондоне.
...пожинали военные лавры на Пиренейском полуострове. - В 1808-1813 гг. английские войска действовали на Пиренейском полуострове против войск Наполеона.
Веллингтон (1769-1852) - английский полководец и государственный деятель.
"Газета" ("Лондонская газета") - орган английского правительства, в котором публикуются известия о назначениях на государственные посты, награждениях, банкротствах, а в военное время - также списки убитых и раненых.
Симпсон - известный в то время устроитель увеселений в Воксхолле.
Прекрасная Розамонда - возлюбленная английского короля Генриха II, по преданию отравленная из ревности королевой Элеонорой в 1176 г.
...чаша вина была причиной смерти Александра Великого. - Александр Македонский умер на тридцать третьем году жизни от малярии, но некоторые историки, без особых к тому оснований, утверждали, что он был отравлен Антипатром, своим наместником в Македонии.
Лемприер Джон (1765-1824) - английский писатель, автор "Классической библиотеки" (словаря античности).
Дэниел Ламберт - феноменальный толстяк, которого за деньги показывали в лондонских балаганах.
Ламбет, Ламбетский дворец - лондонская резиденция архиепископа Кентерберийсного. Джоз Седли хотел сказать, что немедленно получит у архиепископа разрешение на брак с Бекки.
Молине - известный в то время боксер.
Сестрица Анна... на сторожевой башне... - персонаж сказки французского писателя XVII в. Перро "Синяя борода".
Челтнем - фешенебельный английский курорт.
Спенсер - короткий жакет.
Королева Бесс - английская королева Елизавета, царствовавшая с 1558 по 1603 г.
...парламентского местечка, когда его обычно именуют "гнилым"... - Гнилыми местечками называли в Англии захудалые городки и местечки с ничтожным количеством жителей, а иногда и вовсе исчезнувшие (занятые под пастбища или затопленные водой), но сохранившие, на основе старых привилегий, избирательные права и посылавшие в парламент депутатов.
Великий коммонер - Вильям Питт-старший (1708-1778), известный государственный деятель, вождь вигов, кумир крупной буржуазии, чьи интересы он выражал. Коммонер - член палаты общин.
Ведомство Сургуча и Тесьмы - правительственное учреждение, выдуманное Теккереем.
Знаменитый военачальник эпохи царствования королевы Анны - Джон Черчилль, герцог Мальборо (1650-1722), английский полководец, одержавший ряд побед над французами.
Бьют Джон Стюарт (1713-1792) - в 1761 г. сменил Питта на посту премьер-министра.
Дандас Генри (1742-1811) - виконт, государственный деятель.
Дарованный нам небом министр - Вильям Питт-младший (1759-1806), сын Питта-старшего, реакционный премьер-министр, непримиримый враг Наполеона и французской революции.
Родок-Гастингс Фрэнсис (1754-1826) - генерал, одно время генерал-губернатор Индии.
Челси - раньше деревушка, а теперь район Лондона, где находится богадельня для престарелых солдат; Гринвич - пригород Лондона, известный своей обсерваторией; здесь находится богадельня для престарелых моряков.
Старый Уэллер - персонаж романа Диккенса "Записки Пиквикского клуба", кучер пассажирской кареты, отец Сэма Уэллера, слуги мистера Пиквика.
Ниневия - столица древнего Ассирийского государства.
Джек Шеппард - известный разбойник, повешенный в 1724 г., герой многих баллад и романов.
Буцефал - легендарный конь Александра Македонского.
Черная Бесс - кобыла разбойника Дика Терпина, не менее известного, чем Джек Шеппард.
"Сесилия" - роман английской писательницы Фрэнсис Верни (1752-1840).
Лорд Орвиль - герой романа Фрэнсис Берни "Эвелина".
Бенефиция - церковный приход и доходы приходского священника.
Удольфский замок - мрачный, таинственный замок в романе "Удольфские тайны" Анны Радклиф (1764-1823).
Хлебные законы. - Принятые в 1815 г. хлебные законы облагали высокой пошлиной ввозимый из-за границы хлеб. Эти законы, изданные в интересах крупных землевладельцев, чрезвычайно ухудшали и без того бедственное положение неимущих классов.
Силен (греч. миф.) - лысый, всегда пьяный, добродушный старый сатир, спутник бога вина Вакха.
Генрих VIII (1491-1547) - английский король из династии Тюдоров, был женат шесть раз, двух жен казнил.
Крайст-Черч ("Христова церковь") - один из старинных колледжей Оксфордского университета.
Итон - городок на Темзе, в графстве Бакингемшир, известный своей закрытой школой, основанной в XV в., где и до сих пор обучаются мальчики из аристократических и буржуазных семейств.
Пумперникель - придуманное Теккереем шуточное название немецкого государства.
Уилберфорс Уильям (1759-1833) - общественный и политический деятель, активно боровшийся за отмену работорговли.
Индепенденты ("независимые") - члены религиозных сект, представляющих крайние течения английского протестантства.
Верховный шериф - главное административное и судебное лицо в графствах Англии.
Кребийон-младший (1707-1777) - французский писатель, автор скабрезных романов.
Грэй Томас (1716-1771) - английский поэт, предшественник романтиков.
Его история скучновата, но хотя бы не столь опасна, как история мистера Юма. - Речь идет об "Истории Англии" писателя Тобиаса Смоллета (1721-1771) и об "Истории Великобритании" философа Юма (1711-1776).
"Хамфри Клинкер" - роман Смоллета.
Камилла - дева-воительница, персонаж "Энеиды" Вергилия.
Монморанси - французский дворянский род, многие представители которого играли выдающуюся роль в истории Франции.
Триктрак - один из видов игры в шашки.
Сен-Жюст Луи (1767-1794) - член французского Национального конвента и Комитета общественного спасения, казнен вместе с Робеспьером.
Фокс Чарльз Джеймс (1749-1806) - английский политический деятель, защищал в парламенте североамериканские колонии, боровшиеся за независимость, и французскую буржуазную революцию.
Бейлиф - чиновник шерифа, на обязанности которого лежало арестовывать должника по иску заимодавца и препровождать к себе домой, где должник содержался некоторое время, а затем либо, в случае уплаты долга, выходил на волю, либо его переводили в долговую тюрьму.
Вулич - пригород Лондона, где находится арсенал и старинная артиллерийская школа и стоит гарнизон.
...размазня-методист... - Методисты - секта протестантской церкви.
...джентльменам в мантиях. - Судьи и адвокаты в Англии во время заседаний суда надевают длинные мантии и парики.
Уотьер - повар принца Уэльского (будущего короля Георга IV); основал клуб, где кутила лондонская золотая молодежь и проигрывались целые состояния.
...клянутся его именем! - К этой фразе в первом издании романа была дана сноска Теккерея, впоследствии им снятая: "Если кто-нибудь считает, что, рисуя благородное и влиятельное сословие, автор сгустил краски, я отсылаю читателей к свидетельствам современников - например, к мемуарам Байрона, в каковой наглядной иллюстрации к Ярмарке Тщеславия вы обнаружите нравственность кардинала Ришелье и изящество боксера Сэма-Голландца".
"Вопросы мисс Меннол" - популярный в начале XIX в. учебник для девиц, составленный школьной учительницей Ричмаль Меннол (1769-1820) и дававший самые поверхностные сведения о разных предметах.
...в духе герцовских... - Герц Анри (1806-1888) -французский пианист и композитор, автор салонных пьес для фортепьяно.
Карлтон-Хаус - дворец принца Уэльского, будущего Георга IV. Происходившие там пиры и празднества стоили огромных денег и служили постоянной пищей для сплетен.
Виттория. - В 1813 г. англичанам удалось разбить при Виттории французов, которые после этого покинули Пиренейский полуостров.
Сражение под Лейпцигом... - В 1813 г. Наполеон был разбит под Лейпцигом объединенными силами России, Англии, Австрии, Пруссии, и его армия вынуждена была отступить в пределы Франции.
...тревожилась за исход боев под Бриенном и Монмирайлем... - В сражениях при Бриенне и Монмирайле в 1814 г. Наполеон разбил союзников, но эти последние победы не могли задержать его падения.
Чатем - порт и крепость на берегу реки Медуэй на юге Англии.
Иакимо - персонаж драмы Шекспира "Цимбелин"; пробравшись тайно в комнату Имогены, он похитил ее браслет и представил его мужу как доказательство измены жены.
Чудо-Крайтон (1560-1585) - шотландец, получивший степень магистра в четырнадцать лет. Был наделен редкими способностями к языкам, участвовал в ученых диспутах в Англии и на континенте. Убит в Италии в пьяной драке. Имя его стало в Англии нарицательным для обозначения исключительно одаренного человека
...как блистательная фея Титания с неким афинским ткачом, - В комедии Шекспира "Сон в летнюю ночь", в которой изображаются причуды любви, королева эльфов, красавица Титания, влюбленная в ткача, ласкает и целует надетую на него ослиную голову. "Комедия ошибок" - комедия Шекспира,
"Старый Слотер" - известная в то время кофейня и гостиница в Лондоне.
Жертвоприношение Ифигении (греч. миф.)... - Дочь царя Агамемнона Ифигения была обречена на заклание, чтобы умилостивить богиню Артемиду, пославшую грекам безветрие на их пути в Трою.
Пиго-Лебрен (1753-1835) - французский драматург и автор легкомысленных романов.
Лорд Элдон (1751-1838) - известный юрист и реакционный государственный деятель, занимавший пост лорд-канцлера всю первую четверть XIX в. Был заклеймен Байроном в "Оде авторам билля против разрушителей станков".
Разве Ахилл и Аякс не были влюблены в своих служанок? - Наложницей Ахилла, храбрейшего героя Троянской войны, была его пленница Бризеида; подругой Аякса, другого героя Троянской войны, была также его пленница - Текмесса.
Роттен-роу - дорожка для верховой езды в Хайд-парке.
...Геркулесов, держащихся за юбки Омфал (греч. миф.)... - Геркулес (Геракл), влюбленный в лидийскую царицу Омфалу, в женской одежде прял шерсть у ее ног, выполняя все ее прихоти.
...Самсонов, лежащих у ног Далил. - Библейский герой Самсон был обманут коварной Далилой, подкупленной его врагами. Ослепленный любовью, Самсон признался Далиле, что его сила заключается в волосах. Когда Самсон спал, Далила обрезала ему волосы и тем самым лишила его силы.
Гретна-Грин - шотландская деревня на границе Англии, где заключались браки между англичанами: по шотландским законам для заключения брака не требовалось согласия родителей и некоторых других формальностей.
Корнелия (II в. до и. э.) - добродетельная римлянка, мать народных трибунов Кая и Тиберия Гракхов; после смерти мужа отказалась вторично выйти замуж, всецело посвятив себя воспитанию детей.
Потифар (иначе - Пентефрий) - по библейскому преданию, египтянин, которому был продан в рабство целомудренный Иосиф Прекрасный. Жена Потифара тщетно пыталась соблазнить Иосифа и оклеветала юношу перед мужем.
...наш рассказ неожиданно попадает в круг прославленных лиц и событий... - Речь идет о бегстве Наполеона с острова Эльбы. Высадившись 1 марта 1815 г. на юге Франции, Наполеон 20 марта вступил в Париж, где был восторженно встречен населением. Король Людовик XVIII бежал. Наполеон процарствовал "100 дней". Разбитый союзниками при Ватерлоо (18 июня 1815 г.), он был подвергнут вторичной и последней ссылке на остров Святой Елены.
Холборн - холм и улица неподалеку от Рассел-сквер.
Алексис Суайе - знаменитый повар того времени, автор книг по кулинарии.
Гигейя - богиня здоровья у древних греков.
Серпентайн - цепь прудов в Хайд-парке.
...коленопреклоненную Эсфирь... - По библейскому преданию, жена персидского царя Артаксеркса Эсфирь на коленях просила мужа спасти ее единоверцев-евреев от истребления. Тронутый Артаксеркс внял ее мольбам.
...герцог уже в Бельгии... - Герцог Веллингтон в 1815 г. был назначен командующим союзных войск в Бельгии, которые совместно с прусской армией Блюхера разбили Наполеона при Ватерлоо.
...Эпсли-Хаус и больница св. Георгия еще щеголяли красным одеянием... - Эпсли-Хаус (дворец герцога Веллингтона) и больница св. Георгия, построенные из красного кирпича, в то время еще не были облицованы.
Ахиллес еще не появился на свет божий... - Так называемая "статуя Ахиллеса" (на самом деле - фигура укротителя диких коней) была воздвигнута в Хайд-парке, недалеко от начала Пикадилли, в 1822 г. в честь Веллингтона и его соратников.
Конное чудовище - конная статуя Веллингтона, в 1912 г. замененная статуей Мира с четверкой коней.
Жуанвиль (1818-1900) - сын французского короля Луи-Филиппа, был в 1840-х годах вице-адмиралом французского флота. Побывав в Англии в 1843 г., написал статью "Состояние военно-морских сил Франции", в которой бряцал оружием против Англии. Теккерей ответил ему на страницах "Панча" издевательским письмом под заглавием "Дилетантское вторжение в Англию принца Жуанвиля" ("Панч", 1 июня 1844 г.).
Доктор Эллиотсон (1791-1868) - врач Теккерея, которому последний посвятил свой роман "Пенденнис". Видимо, Эллиотсон лечил гипнозом.
Сент-Джеймский двор - двор английских королей.
Филлида - имя, часто встречающееся в античной мифологии и лирике, - тип идеальной девушки, возлюбленной поэта.
Валхеренская лихорадка. - В 1809 г., во время войны с Наполеоном, англичане высадили десант на голландском острове Валхерене и начали осаду города Флиссингена. Однако операция эта не увенчалась успехом, потому что в английских войсках распространилась болотная лихорадка, которая вывела из строя около половины солдат.
...августейших торгашей, собравшихся в Вене... - Европейские монархи и дипломаты собрались в 1814 г. на Венском конгрессе, имевшем целью передел Европы после наполеоновских войн и ссылки Наполеона на остров Эльбу.
Талавера - испанский город, где в 1809 г. англичане разбили французов.
Уэлсли - фамилия Веллингтона до того, как он получил титул герцога Веллингтона.
Голконда - город в Индии, знаменитый алмазами, которые там шлифовали. Отсюда выражение "сокровища Голконды".
Дарий I (521-485 гг. до и. э.) - персидский царь, объединивший под своей властью всю Переднюю Азию и Египет.
...того, что вы называете "Газетою" - то есть объявить себя банкротом, о чем публикуется в "Газете".
Герцог Далматский (1769-1851) - титул наполеоновского маршала Сульта.
Герцог Беррийский (1778-1820) - наследник французского престола, сын графа д'Артуа, будущего короля Карла X; был убит бонапартистом, шорником Лувелем.
Императрица и Римский король - жена и сын Наполеона I.
Молодой Регул. - Во время первой французской революции многим детям давали имена прославленных героев республиканского Рима. Регул - римский полководец (III в. до и. э.).
Принц Оранский - титул старшего сына и наследника нидерландского короля.
...явившийся тревожить Ленору. - Ленора - героиня одноименной знаменитой баллады немецкого поэта Бюргера (1747- 1794), в которой призрак жениха, павшего на поле брани, является за своей невестой.
Людовик Желанный - прозвище французского короля Людовика XVIII, которое дали ему роялисты-эмигранты.
Уэслианцы - члены религиозной секты, основанной в XVIII в. Джоном Уэсли.
...сапожника-иллюмината... - Иллюминаты - члены религиозно-политических обществ, возникших в разных странах Европы в XVIII в.
Том Крибб - известный в свое время боксер.
Газета "Галиньяни" ("Вестник Галиньяни") - газета, выходившая на английском языке в Париже для проживающих на континенте англичан (была основана в 1814 г. итальянцем Галиньяни).
Почет и слава пасть за отечество! - Строка из Горация (Оды, III, 2).
Миссис Гранди. - Выражение: "Что скажет миссис Гранди?" - то есть как на это посмотрит высший свет, вошло в Англии в поговорку благодаря популярной пьесе Мортона (1764- 1838), в которой персонажи постоянно задают этот вопрос.
Сен-Жерменское предместье - аристократический район Парижа. -
Коридон, Мелибей - идиллические пастухи, персонажи "Буколик" Вергилия.
...где нашему коллектору... довелось увидеть бывшего императора. - В первой половине XIX в. английские суда, курсировавшие между Индией и Англией, огибали мыс Доброй Надежды и заходили в порт острова Святой Елены - места последней ссылки Наполеона. Заходил туда и корабль, на котором шестилетнего Теккерея везли из Индии, где он родился, в Англию, где его сразу же отдали в закрытую школу.
Проповеди Блейка, шотландского профессора и священника (1718-1800), были изданы в пяти томах еще при его жизни и пользовались большим успехом у читателей.
Джек Кетч - английский палач XVII в.; имя его стало в Англии нарицательным.
Лоу Уильям (1686-1761) - богослов и ученый. Его трактат "Суровый призыв к святой и благочестивой жизни" (1726) необычайно высоко ценили современники, в том числе такой авторитет, как Сэмюел Джонсон. "Долг человека" - трактат неизвестного автора, опубликованный в 1658 г. и долго бывший настольной книгой в множестве английских семей.
Сиддонс Сара (1775-1831) - английская трагическая актриса.
Диссидент - член одной из протестантских сект, не признающих господствующей в Англии англиканской церкви.
Кафрария - область в юго-восточной Африке; ее центр - город Ист-Лондон.
Ломбард-стрит - улица в лондонском Сити, где издавна сосредоточились ссудные лавки и банки; Корнхилл - одна из старейших торговых улиц в Сити.
Усталая, но все еще неудовлетворенная, отступила. - Строка из "Сатир" Ювенала, относящаяся к развратной жене императора Клавдия Мессалине, проведшей ночь в публичных домах Рима.
"У слияния рек" и "Юный менестрель" - стихотворения поэта-романтика Томаса Мура (1799-1852) из цикла "Ирландские мелодии".
Совестные деньги - деньги, посылавшиеся в министерство финансов (большей частью анонимно) лицами, ранее уклонившимися от уплаты налогов.
Синие книги - сборники официальных документов, издающиеся английским парламентом (обычно в синих обложках).
Евтропий - римский историк IV в., автор "Краткого очерка римской истории", который изучался в английских начальных школах.
Тауэр - замок, бывший на протяжении столетий попеременно крепостью, дворцом, тюрьмой для государственных преступников. Теперь открыт для осмотра как музей.
"Зовут меня Норвал". - Вошедший в хрестоматии монолог из трагедии "Дуглас", написанной Джоном Хоумом (1722-1808) на сюжет шотландской баллады.
"Помощник родителям" - книга нравоучительных детских рассказов Марии Эджуорт (1767-1849); "История Сэндфорда и Мертона" - детская повесть Доя (1748-1789), сторонника педагогических идей Руссо.
Гонт-сквер и Грейт-Гонт-стрит - названия, выдуманные Теккереем, таких улиц в Лондоне нет.
При Миндене. - Близ Ганновера, в 1759 г. англичане под командованием Фердинанда Брауншвейгского разбили французов в Семилетней войне.
Принц и Пердита - принц Уэльский, будущий король Георг IV, и его фаворитка актриса Мэри Робинзон (1758-1800), игравшая роль Пердиты в драме Шекспира "Зимняя сказка".
Герцог*** и Марианна Кларк - брат принца Уэльского герцог Йоркский и его возлюбленная Мэри Анна Кларк.
Козуэй Ричард (1740-1821) - придворный живописец и портретист.
Эгалите, герцог Орлеанский (1747-1793) - герцог Луи-Филипп-Жозеф, отец французского короля Луи-Филиппа; принимал участие во французский революции конца XVIII в., за чте и получил прозвище Эгалите (Равенство). В 1793 г., заподозренный в измене, был казнен.
Король Брут - легендарный завоеватель и король Англии. Филипп и Мария. - Испанский король Филипп II (1527-1598) был в течение короткого времени мужем английской королевы Марии Тюдор (1516-1558), прозванной Кровавой за свирепую расправу с протестантами.
Шотландская королева - Мария Стюарт (1542-1587), француженка по матери, принадлежавшей к роду Гизов. Претендовала на английский престол. Была заточена в тюрьму королевой Елизаветой и по ее приказу казнена.
Великий герцог - Генрих I Гиз (1550-1588), один из наиболее фанатичных участников Варфоломеевской ночи (массовой резни гугенотов, учиненной католиками в Париже в ночь под праздник св. Варфоломея 24 августа 1572 г.).
Армада - испанский флот, известный в истории под названием Непобедимой Армады, был в 1588 г. отправлен Филиппом II к берегам Англии, где потерпел полное поражение.
Иаков - Иаков I (1566-1625) - английский король, сын Марии Стюарт. Карл - Карл I (1600-1649) - его сын, английский король, был казнен во время английской революции.
Дофина Мария-Антуанетта (1755-1793) - жена дофина (наследника), будущего короля Людовика XVI.
Киберонское дело. - Во время первой французской революции, в 1795 г., контрреволюционный отряд французских эмигрантов при помощи английского флота высадился в Бретани на полуострове Кибероне и был разбит там революционными войсками под командованием Гоша.
Красная книга - справочник английской титулованной знати.
...принц Хел... примеряет отцовскую корону... - См.: Шекспир. "Генрих IV" (ч. II, акт IV, сц. 4).
...напуская Оксфорд на Сент-Ашель. - Речь идет о богословской школе Оксфордского университета и об основанной в годы Реставрации католической иезуитской школе во французской деревне Сент-Ашель.
Летимер (ок. 1485-1555 гг.) - протестантский проповедник, сожженный на костре в царствование Марии Кровавой.
Лойола Игнатий (1491-1556) - основатель ордена иезуитов.
"Путешественники" - название аристократического клуба, основанного в Лондоне в начале XIX в.
Школа Живодерня. - Так Теккерей и его товарищи прозвали школу Чартерхаус, где они учились, за царившие там жестокие нравы.
Пудреная комната. - Так во дворцах и дворянских домах назывались комнаты, где пудрили парики.
"Брауншвейгская Звезда" - король Георг IV. Принадлежал к Ганноверской династии, царствующей в Англии с 1714 г. и ведущей свой род от курфюрста Брауншвейгского.
Цинтия - одно из имен Дианы, богини луны в римской мифологии.
"Похищение локона" - героикомическая поэма Александра Попа (1688-1744); речь идет о "сверкающем кресте" на груди Белинды, героини поэмы.
Ментенон, маркиза (1635-1719) - фаворитка Людовика XIV. Помпадур, маркиза (1721-1764) - фаворитка Людовика XV.
Регана и Гонерилья - жестокосердые дочери короля в трагедии Шекспира "Король Лир".
Ньюгет - старинная лондонская тюрьма, существовавшая до начала XX в. Бедлам - лондонская больница для умалишенных.
Грейз-Инн - одна из старинных судебных коллегий в Лондоне.
Красномундирники - английские солдаты. Под Новым Орлеаном английские войска были разбиты американцами " 1815 г.
Младший Марло и мисс Хардкасл - персонажи комедии Оливера Гольдсмита (1728-1774) "Она смиряется, чтобы победить, или Ночь ошибок". Молодой Марло, чрезвычайно робкий в общество светских девушек, развязен и предприимчив со служанками. Мисс Хардкасл, переодевшись служанкой, покоряет молодого человека и женит его на себе.
Леди Джейн Грэй (1537-1554) - королева Англии, казненная Марией Кровавой.
Семела (греч. миф.) - возлюбленная Зевса, погибшая, когда громовержец по ее просьбе явился ей в своем истинном обличье.
Тайберн - район Лондона, где с XII по XVIII в. совершались публичные казни.
Белгрейвия - аристократический район Лондона. Тадмор - то же, что Пальмира, прославленный в древности город, от которого сейчас сохранились лишь развалины в оазисе Сирийской пустыни.
Леди Эстер Стенхоп (1776-1839) - племянница Питта, премьер-министра Англии. После его смерти уехала в Ливан, где стала своего рода королевой одного из кочевых племен.
Дандас, Эдингтон, Скотт - английские государственные деятели, друзья и единомышленники Питта-младшего.
Эотен - имя героя книги "Эотен" ("На рассвете"), принадлежащей перу друга Теккерея Кинглейка (1809-1891) и посвященной его путешествиям по Востоку.
Христианнейший - титул, дарованный в XV в. папой французским королям.
Патронесса Олмэка. - В залах Олмэка устраивались развлечения и лекции для лондонской знати. В 1851 г. Теккерей читал здесь свои лекции об английских юмористах.
Справочники Дебрета и Верка - генеалогические словари английской аристократии.
Бриан де Буа Гильбер - рыцарь-темплиер в романе Вальтера Скотта "Айвенго".
Фирман - указ султана.
Эгист и Клитемнестра. - По греческому мифу, использованному Эсхилом в трагедии "Агамемнон", аргосский царь Агамемнон был убит своей женой Клитемнестрой и ее любовником Эгистом.
Филомела (греч. миф.) - царевна, превращенная богами в соловья. В поэзии это имя часто упоминалось в значении "соловей".
Разгадка шарад: Агамемнон - 1) ага (на Востоке - господин), 2) Мемнон. - По древнему преданию, голова статуи эфиопского царя Мемнона на восходе солнца издавала мелодичные звуки.
Соловей - по-английски nightingale; в шараде 1) night (ночь), 2) inn (гостиница), 3) gale (шторм).
Уайтфрайерс (белые братья) - название средневекового монашеского ордена, члены которого носили белые плащи. Цистерцианцы - монашеский орден, основанный в XI в.
Фаг - младший воспитанник в английской закрытой школе, обязанный прислуживать старшему, который, со своей стороны, оказывает ему покровительство.
Астли - цирк Астли; существовал в Лондоне до второй половины XIX в.
Милую супругу. - Намек на строку из Горация "Оставишь землю и дом, и милую сердцу супругу" (Оды, II, 14).
Остров Ковентри - вымысел автора, такого острова нет. Английское выражение "услать в Ковентри" означает "подвергнуть бойкоту, изгнать из общества".
Латюд и Тренк - известные авантюристы XVIII в.
Лонгвуд - мыза на острове Святой Елены, где провел последние годы жизни и был первоначально похоронен Наполеон.
...сидел с шести часов утра в ожидании приезда сына. - Наборщиками первого издания здесь был допущен недосмотр, не исправленный в спешке и автором: после этой фразы должны были следовать два абзаца, набранные (в нашем издании) на стр. 684, от слов: "Однако в положенное время явился почтальон" и до "...что он уже побывал у миссис Джордж Осборн". Ни в одном английском издании эти абзацы не переставлены на свое место; не переставляем их и мы. В письме к матери от 5 июня 1848 г., когда только что появился очередной месячный выпуск романа, Теккерей писал: "Несколько человек заметили, как небрежно выпущен последний э "Ярм. Тщ.", но почти все им восторгаются и считают автора гением. Ох, идиоты!"
Миранда и Калибан - персонажи драмы Шекспира "Буря".
...из трех президентств... - Президентствами назывались во времена существования Ост-Индской компании три административных провинции Индии: Мадрас, Бомбей и Бенгалия.
Мойра-Плейс, Минто-сквер и другие названия улиц и площадей англо-индийского квартала выдуманы Теккереем. Он использовал для них имена английских генералов и губернаторов, подвизавшихся в Индии, или места сражений, утвердивших там английское могущество.
"Черная яма" - В 1756 г., во время борьбы индийских правителей против Ост-Индской компании, бенгальский набоб Сирадж-уд-Доула, захватив Калькутту, заключил в военную тюрьму в форте Уильям 146 англичан, из которых 123 в первую же ночь погибли от духоты. Эта тюрьма получила название Калькуттской черной ямы.
Иуда, Симеон, Вениамин - сыновья библейского патриарха Иакова; младший, Вениамин, был его любимцем.
Пантехникон - мебельный склад в Лондоне.
Сомервилль Мэри (1780-1872) - женщина-математик, известная в Англии главным образом как популяризатор естественных наук.
Королевский институт - основанное в 1799 г. общество для распространения научных знаний.
Эксетер-холл - здание на Стрэнде, где происходили религиозные собрания.
Брамовские шкатулки - шкатулки с особым замком, изобретенным англичанином Джозефом Брама.
Хаундсдич - улица в Лондоне, где издавна селились евреи.
Леджер - сентябрьские скачки, происходят близ города Донкастера.
Чимароза Доменико (1749-1801) - итальянский композитор.
Пумперникель - распространенный в Германии сорт черного хлеба. Под этим вымышленным названием Теккерей изображает город Веймар, столицу герцогства Саксен-Веймар-Эйзенахского, где он сам прожил некоторое время в молодости.
Шредер-Девриен Вильгельмина (1804-1860)-известная оперная певица, прославившаяся созданием роли Фиделио в опере Бетховена "Фиделио".
Собесский Ян (1624-1696) - польский король; в союзе с австрийцами в 1683 г. одержал победу над турками под Веной.
Трофоний (греч. миф.). - строитель храма в Дельфах.
"Сомнамбула" - опера Беллини (1801-1835).
Герцогиня Беррийская - вдова сына Карла X, убитого в 1820 г. Пьером Лувелем; после июльской революции 1830 г. вместе с Карлом X отправилась в Англию, где пыталась подготовить восстание против Луи-Филиппа Орлеанского, ставшего королем после свержения Карла X.
Герцог Ангулемский (1775-1844) - старший сын Карла X; после революции 1830 г. вместе с отцом уехал в Англию.
Докторс-коммонс - судебное учреждение, ведавшее делами по заключению и расторжению браков, церковными, адмиралтейскими и др.; упразднено во второй половине XIX в.
Бемфилд Мур Кэрью (1693-1770?) - сын священника, убежал из школы и много лет скитался с цыганами. Побывал в Ньюфаундленде, по возвращении был судим за бродяжничество и сослан в Американские колонии, но бежал и вернулся в Англию.
"La dame Blanche" ("Белая дама") - комическая опера французского композитора Буалдье (1775-1834).
Помпилий Нума - один из семи легендарных римских царей; согласно мифу, нимфа Эгерия, его супруга, помогала ему своими советами в управлении царством.
Ним и Пистоль - персонажи комедии Шекспира "Виндзорские кумушки" и исторической хроники "Генрих IV", беспутные гуляки и прихлебатели Фальстафа.
...по Авернской тропинке очень легко спускаться. - Авернское озеро в Италии, из которого поднимаются серные испарения, в древности считалось спуском в ад. Отсюда латинское выражение Facilis descensus Averni (легкий спуск Авернский).
Гнев влюбленных - начало известной фразы из комедии римского драматурга Теренция "Андрия" (II в. до н. э.) - "Гнев влюбленных есть возобновление любви".
Фукс (на жаргоне немецких студентов) - первокурсник; филистер - посторонний, не студент.
"Валленштейн" - трилогия Шиллера. Во второй части трилогии - "Пикколомини" - Текла поет песенку, кончающуюся словами "Я жила и любила".
Воомпьес ("Деревца") - название набережной в Роттердаме.
...подобно Розине - героине оперы "Севильский цирюльник" Россини. На предложение Фигаро написать влюбленному в нее Альмавиве Розина показывает уже готовую любовную записку.
Сквозь слезы смеялась. - См.: Гомер. "Илиада", песнь VI ("...дитя к благовонному лону прижала мать, улыбаясь сквозь слезы").
Билль о реформе. - По парламентской реформе 1832 г. были уничтожены "гнилые местечки".
|