|
|
||
| English | Русский |
| The kind reader must please to remember--while the army is marching from Flanders, and, after its heroic actions there, is advancing to take the fortifications on the frontiers of France, previous to an occupation of that country--that there are a number of persons living peaceably in England who have to do with the history at present in hand, and must come in for their share of the chronicle. | Пока отличившаяся во Фландрии армия движется к французским пограничным крепостям, с тем чтобы, заняв их, вступить во Францию, пусть любезный читатель вспомнит, что в Англии мирно проживает немало людей, которые имеют отношение к нашей повести и требуют внимания летописца. |
| During the time of these battles and dangers, old Miss Crawley was living at Brighton, very moderately moved by the great events that were going on. The great events rendered the newspapers rather interesting, to be sure, and Briggs read out the Gazette, in which Rawdon Crawley's gallantry was mentioned with honour, and his promotion was presently recorded. | Во время этих битв и ужасов старая мисс Кроули жила в Брайтоне, очень умеренно волнуясь по поводу великих событий. Несомненно, однако, что эти великие события придавали некоторый интерес ежедневной печати, и Бригс читала ей вслух "Газету", в которой, между прочим, на почетном месте упоминалось имя Родона Кроули и его производство в чин полковника. |
| "What a pity that young man has taken such an irretrievable step in the world!" his aunt said; "with his rank and distinction he might have married a brewer's daughter with a quarter of a million--like Miss Grains; or have looked to ally himself with the best families in England. He would have had my money some day or other; or his children would--for I'm not in a hurry to go, Miss Briggs, although you may be in a hurry to be rid of me; and instead of that, he is a doomed pauper, with a dancing-girl for a wife." | - Какая жалость, что молодой человек сделал такой непоправимый шаг в жизни! - заметила его тетка. - При его чине и отличиях он мог бы жениться на дочери какого-нибудь пивовара, хотя бы на мисс Грейнс, и взять приданое в четверть миллиона, или породниться с лучшими семьями Англии. Со временем он унаследовал бы мои деньги - или, может быть, его дети, - я не спешу умирать, мисс Бригс, хотя вы, может быть, и спешите отделаться от меня... А вместо этого ему суждено оставаться нищим, с женой-танцовщицей!.. |
| "Will my dear Miss Crawley not cast an eye of compassion upon the heroic soldier, whose name is inscribed in the annals of his country's glory?" said Miss Briggs, who was greatly excited by the Waterloo proceedings, and loved speaking romantically when there was an occasion. "Has not the Captain--or the Colonel as I may now style him--done deeds which make the name of Crawley illustrious?" | - Неужели, дорогая мисс Кроули, вы не бросите сострадательного взора на героя-солдата, чье имя занесено в летописи отечественной славы? - воскликнула мисс Бригс, которая была чрезвычайно возбуждена событиями при Ватерлоо и любила выражаться романтически, когда представлялся случай. - Разве капитан, то есть полковник, как я могу его теперь называть, не совершил подвигов, которые прославили имя Кроули? |
| "Briggs, you are a fool," said Miss Crawley: "Colonel Crawley has dragged the name of Crawley through the mud, Miss Briggs. Marry a drawing-master's daughter, indeed!--marry a dame de compagnie--for she was no better, Briggs; no, she was just what you are--only younger, and a great deal prettier and cleverer. Were you an accomplice of that abandoned wretch, I wonder, of whose vile arts he became a victim, and of whom you used to be such an admirer? Yes, I daresay you were an accomplice. But you will find yourself disappointed in my will, I can tell you: and you will have the goodness to write to Mr. Waxy, and say that I desire to see him immediately." | - Бригс, вы дура, - ответила мисс Кроули. - Полковник Кроули втоптал имя Кроули в грязь, мисс Бригс. Жениться на дочери учителя рисования! Жениться на dame de compagnie (потому что она ведь была лишь компаньонкой, Бригс, только и всего; она была тем же, что и вы, только моложе - и гораздо красивее и умнее!). Хотелось бы мне знать, были вы сообщницей этой отъявленной негодяйки, которая околдовала его и которою вы всегда так восхищались? Да, скорей всего вы были ее сообщницей. Но, уверяю вас, вы будете разочарованы моим завещанием... Будьте столь любезны написать мистеру Уокси и сообщить ему, что я желаю его немедленно видеть. |
| Miss Crawley was now in the habit of writing to Mr. Waxy her solicitor almost every day in the week, for her arrangements respecting her property were all revoked, and her perplexity was great as to the future disposition of her money. | Мисс Кроули имела теперь обыкновение чуть не каждый день писать своему поверенному мистеру Уокси, потому что все прежние распоряжения относительно ее имущества были отменены и она была в большом затруднении, как распорядиться своими деньгами. |
| The spinster had, however, rallied considerably; as was proved by the increased vigour and frequency of her sarcasms upon Miss Briggs, all which attacks the poor companion bore with meekness, with cowardice, with a resignation that was half generous and half hypocritical--with the slavish submission, in a word, that women of her disposition and station are compelled to show. Who has not seen how women bully women? What tortures have men to endure, comparable to those daily repeated shafts of scorn and cruelty with which poor women are riddled by the tyrants of their sex? Poor victims! But we are starting from our proposition, which is, that Miss Crawley was always particularly annoying and savage when she was rallying from illness--as they say wounds tingle most when they are about to heal. | Старая дева, однако, значительно поправилась, что видно было по тому, как часто и как зло она стала издеваться над мисс Бригс; все эти нападки бедная компаньонка сносила с кротостью и трусливым смирением, наполовину великодушным, наполовину лицемерным, - словом, с рабской покорностью, которую вынуждены проявлять женщины ее склада в ее положении. Кому не приходилось видеть, как женщина тиранит женщину? Разве мучения, которые приходится выносить мужчинам, могут сравниться с теми ежедневными колкостями, презрительными и жестокими, какими донимают несчастных женщин деспоты в юбках? Бедные жертвы!.. Но мы отклонились от нашей темы. Мы хотели сказать, что мисс Кроули бывала всегда особенно раздражительна и несносна, когда начинала поправляться после болезни; так, говорят, и раны болят всего больше, когда начинают заживать. |
| While thus approaching, as all hoped, to convalescence, Miss Briggs was the only victim admitted into the presence of the invalid; yet Miss Crawley's relatives afar off did not forget their beloved kinswoman, and by a number of tokens, presents, and kind affectionate messages, strove to keep themselves alive in her recollection. | Во время выздоровления мисс Кроули единственной жертвой, которая допускалась к больной, была мисс Бригс, но родичи, оставаясь в отдалении, не забывали своей дорогой родственницы и старались поддерживать память о себе многочисленными подарками, знаками внимания и любезными записочками. |
| In the first place, let us mention her nephew, Rawdon Crawley. A few weeks after the famous fight of Waterloo, and after the Gazette had made known to her the promotion and gallantry of that distinguished officer, the Dieppe packet brought over to Miss Crawley at Brighton, a box containing presents, and a dutiful letter, from the Colonel her nephew. In the box were a pair of French epaulets, a Cross of the Legion of Honour, and the hilt of a sword--relics from the field of battle: and the letter described with a good deal of humour how the latter belonged to a commanding officer of the Guard, who having sworn that "the Guard died, but never surrendered," was taken prisoner the next minute by a private soldier, who broke the Frenchman's sword with the butt of his musket, when Rawdon made himself master of the shattered weapon. As for the cross and epaulets, they came from a Colonel of French cavalry, who had fallen under the aide-de-camp's arm in the battle: and Rawdon Crawley did not know what better to do with the spoils than to send them to his kindest and most affectionate old friend. Should he continue to write to her from Paris, whither the army was marching? He might be able to give her interesting news from that capital, and of some of Miss Crawley's old friends of the emigration, to whom she had shown so much kindness during their distress. | Прежде всего мы должны упомянуть о ее племяннике Родоне Кроули. Несколько недель спустя после славной Ватерлооской битвы и после того как "Газета" известила о храбрости и о производстве в высший чин этого доблестного офицера, дьеппское почтовое судно привезло в Брайтон, в адрес мисс Кроули, ящик с подарками и почтительное письмо от ее племянника-полковника. В ящике была пара французских эполет, крест Почетного легиона и рукоять сабли - трофеи с поля сражения. В письме с большим юмором рассказывалось, что сабля эта принадлежала одному офицеру гвардии, который клялся, что "гвардия умирает, но не сдается", и через минуту после этого был взят в плен простым солдатом; солдат сломал саблю француза прикладом своего мушкета, после чего ею завладел Родон. Что касается креста и эполет, то они достались ему от полковника французской кавалерии, который пат от его руки во время битвы. И Родон Кроули не мог найти лучшего назначения для этих трофеев, как послать их своему любимому старому другу. Разрешит ли она писать ей из Парижа, куда направляется армия? Он мог бы сообщить ей интересные новости из столицы и сведения о некоторых ее друзьях, бывших эмигрантах, которым она оказала так много благодеяний во время их бедствий. |
| The spinster caused Briggs to write back to the Colonel a gracious and complimentary letter, encouraging him to continue his correspondence. His first letter was so excessively lively and amusing that she should look with pleasure for its successors.-- | Старая дева велела Бригс ответить полковнику любезным письмом, поздравить его и поощрить к продолжению корреспонденции. Его первое письмо было так живо и занимательно, что она с удовольствием будет ждать дальнейших. |
| "Of course, I know," she explained to Miss Briggs, "that Rawdon could not write such a good letter any more than you could, my poor Briggs, and that it is that clever little wretch of a Rebecca, who dictates every word to him; but that is no reason why my nephew should not amuse me; and so I wish to let him understand that I am in high good humour." | - Конечно, я знаю, - объясняла она мисс Бригс, - что Родон столь же не способен написать такое отличное письмо, как и вы, моя бедная Бригс, и что каждое слово ему продиктовала эта умная маленькая негодяйка Ребекка, - но почему бы моему племяннику не позабавить меня? Так пусть считает, что я отношусь к нему благосклонно. |
| I wonder whether she knew that it was not only Becky who wrote the letters, but that Mrs. Rawdon actually took and sent home the trophies which she bought for a few francs, from one of the innumerable pedlars who immediately began to deal in relics of the war. The novelist, who knows everything, knows this also. Be this, however, as it may, Miss Crawley's gracious reply greatly encouraged our young friends, Rawdon and his lady, who hoped for the best from their aunt's evidently pacified humour: and they took care to entertain her with many delightful letters from Paris, whither, as Rawdon said, they had the good luck to go in the track of the conquering army. | Догадывалась ли она, что Бекки не только написала письмо, но собрала и послала трофеи, которые купила за несколько франков у одного из бесчисленных разносчиков, немедленно начавших торговлю реликвиями войны? Романист, который все знает, знает, конечно, и это. Как бы то ни было, любезный ответ мисс Кроули очень подбодрил наших друзей, Родона и его супругу: тетушка явно смягчилась, значит, можно надеяться на лучшее. Они продолжали развлекать ее восхитительными письмами из Парижа, куда, как и писал Родон, они имели счастье проследовать в рядах победоносной армии. |
| To the rector's lady, who went off to tend her husband's broken collar-bone at the Rectory at Queen's Crawley, the spinster's communications were by no means so gracious. Mrs. Bute, that brisk, managing, lively, imperious woman, had committed the most fatal of all errors with regard to her sister-in-law. She had not merely oppressed her and her household--she had bored Miss Crawley; and if poor Miss Briggs had been a woman of any spirit, she might have been made happy by the commission which her principal gave her to write a letter to Mrs. Bute Crawley, saying that Miss Crawley's health was greatly improved since Mrs. Bute had left her, and begging the latter on no account to put herself to trouble, or quit her family for Miss Crawley's sake. This triumph over a lady who had been very haughty and cruel in her behaviour to Miss Briggs, would have rejoiced most women; but the truth is, Briggs was a woman of no spirit at all, and the moment her enemy was discomfited, she began to feel compassion in her favour. | К жене пастора, которая уехала лечить сломанную ключицу своего мужа в пасторский дом Королевского Кроули, старая дева была далеко не так милостива. Миссис Бьют, бодрая, шумливая, настойчивая и властная женщина, совершила роковую ошибку в отношении своей золовки. Она не только угнетала ее и всех ее домашних - она надоела мисс Кроули; будь у бедной мисс Бригс хоть капля характера, она была бы осчастливлена поручением, данным ей благодетельницей, - написать миссис Бьют Кроули и сообщить ей, что здоровье мисс Кроули значительно улучшилось с тех пор, как миссис Бьют оставила ее, и чтобы последняя ни в коем случае не трудилась и не покидала своей семьи ради мисс Кроули. Такое торжество над дамой, которая обращалась с мисс Бригс весьма высокомерно и жестоко, обрадовало бы многих женщин; но надо сказать правду: мисс Бригс была женщина без всякого характера, и как только ее врагиня оказалась в немилости, она почувствовала к ней сострадание. |
| "How silly I was," Mrs. Bute thought, and with reason, "ever to hint that I was coming, as I did, in that foolish letter when we sent Miss Crawley the guinea-fowls. I ought to have gone without a word to the poor dear doting old creature, and taken her out of the hands of that ninny Briggs, and that harpy of a femme de chambre. Oh! Bute, Bute, why did you break your collar-bone?" | "Как я была глупа, - думала миссис Бьют (и вполне основательно), - что намекнула о своем приезде в этом дурацком письме, которое мы послали мисс Кроули вместе с цесарками! Я должна была бы, не говоря ни слова, приехать к этой бедной, милой, выжившей из ума старушке и вырвать ее из рук простофили Бригс и этой хищницы, femme de chambre. Ах, Бьют, Бьют, зачем только ты сломал себе ключицу!" |
| Why, indeed? We have seen how Mrs. Bute, having the game in her hands, had really played her cards too well. She had ruled over Miss Crawley's household utterly and completely, to be utterly and completely routed when a favourable opportunity for rebellion came. She and her household, however, considered that she had been the victim of horrible selfishness and treason, and that her sacrifices in Miss Crawley's behalf had met with the most savage ingratitude. Rawdon's promotion, and the honourable mention made of his name in the Gazette, filled this good Christian lady also with alarm. Would his aunt relent towards him now that he was a Lieutenant-Colonel and a C.B.? and would that odious Rebecca once more get into favour? The Rector's wife wrote a sermon for her husband about the vanity of military glory and the prosperity of the wicked, which the worthy parson read in his best voice and without understanding one syllable of it. He had Pitt Crawley for one of his auditors--Pitt, who had come with his two half-sisters to church, which the old Baronet could now by no means be brought to frequent. | Зачем, в самом деле? Мы видели, как миссис Бьют, имея в руках все козыри, разыграла свои карты чересчур тонко. Одно время она оказалась полной хозяйкой в доме мисс Кроули, но, как только ее рабам представился случай взбунтоваться, была бесповоротно оттуда изгнана. Однако сама она и ее домашние считали, что она стала жертвой ужасающего эгоизма и измены и что ее самоотверженное служение мисс Кроули встретило самую черную неблагодарность. Повышение Родона по службе и почетное упоминание его имени в "Газете" также обеспокоило эту добрую христианку. Не смягчится ли к нему тетка теперь, когда он стал полковником и кавалером ордена Бани? И не войдет ли снова в милость эта ненавистная Ребекка? Жена пастора написала для своего мужа проповедь о суетности военной славы и процветании нечестивых, которую достойный пастор прочел прочувствованным голосом, не поняв в ней ни слова. Одним из его слушателей был Питт Кроули, - Питт, пришедший со своими двумя сводными сестрами в церковь, куда старого баронета нельзя было теперь заманить никакими средствами. |
| Since the departure of Becky Sharp, that old wretch had given himself up entirely to his bad courses, to the great scandal of the county and the mute horror of his son. The ribbons in Miss Horrocks's cap became more splendid than ever. The polite families fled the hall and its owner in terror. Sir Pitt went about tippling at his tenants' houses; and drank rum-and-water with the farmers at Mudbury and the neighbouring places on market-days. He drove the family coach-and-four to Southampton with Miss Horrocks inside: and the county people expected, every week, as his son did in speechless agony, that his marriage with her would be announced in the provincial paper. It was indeed a rude burthen for Mr. Crawley to bear. His eloquence was palsied at the missionary meetings, and other religious assemblies in the neighbourhood, where he had been in the habit of presiding, and of speaking for hours; for he felt, when he rose, that the audience said, "That is the son of the old reprobate Sir Pitt, who is very likely drinking at the public house at this very moment." And once when he was speaking of the benighted condition of the king of Timbuctoo, and the number of his wives who were likewise in darkness, some gipsy miscreant from the crowd asked, "How many is there at Queen's Crawley, Young Squaretoes?" to the surprise of the platform, and the ruin of Mr. Pitt's speech. And the two daughters of the house of Queen's Crawley would have been allowed to run utterly wild (for Sir Pitt swore that no governess should ever enter into his doors again), had not Mr. Crawley, by threatening the old gentleman, forced the latter to send them to school. | После отъезда Бекки Шарп этот старый несчестивец к великому негодованию всего графства и безмолвному ужасу сына всецело предался своим порочным наклонностям. Ленты на чепце мисс Хорокс стали роскошнее, чем когда-либо. Все добродетельные семьи с опаской сторонились замка и его владельца. Сэр Питт пьянствовал в домах своих арендаторов, а в базарные дни распивал ром вместе с фермерами в Мадбери и в соседних местах. Он ездил с мисс Хорокс в Саутгемптон в семейной карете четверкой, и все население графства (не говоря уже о пребывающем в постоянном страхе сыне баронета) с недели на неделю ожидало, что в местной газете появится объявление о его женитьбе на этой девице. Поистине, мистеру Кроули приходилось нелегко. Его красноречие на миссионерских собраниях и других религиозных сборищах в округе, где он обыкновенно председательствовал и говорил часами, было теперь парализовано, ибо, начиная свою речь, он читал в глазах слушателей: "Это сын старого греховодника сэра Питта, который сейчас скорее всего пьянствует где-нибудь в соседнем трактире". А однажды, когда он говорил о царе Тимбукту, пребывающем во мраке невежества, и о многочисленных женах, также пребывающих во тьме, какой-то еретик спросил из толпы: "А сколько их в Королевском Кроули, друг-святоша?" Эта неуместная реплика вызвала переполох среди устроителей собрания, и речь мистера Питта позорно провалилась. Что же касается двух дочерей баронета, то они бы совсем одичали (потому что сэр Питт поклялся, что ни одна гувернантка не переступит его порог), если бы мистер Кроули угрозами не заставил старого джентльмена послать их в школу. |
| Meanwhile, as we have said, whatever individual differences there might be between them all, Miss Crawley's dear nephews and nieces were unanimous in loving her and sending her tokens of affection. Thus Mrs. Bute sent guinea-fowls, and some remarkably fine cauliflowers, and a pretty purse or pincushion worked by her darling girls, who begged to keep a LITTLE place in the recollection of their dear aunt, while Mr. Pitt sent peaches and grapes and venison from the Hall. The Southampton coach used to carry these tokens of affection to Miss Crawley at Brighton: it used sometimes to convey Mr. Pitt thither too: for his differences with Sir Pitt caused Mr. Crawley to absent himself a good deal from home now: and besides, he had an attraction at Brighton in the person of the Lady Jane Sheepshanks, whose engagement to Mr. Crawley has been formerly mentioned in this history. Her Ladyship and her sisters lived at Brighton with their mamma, the Countess Southdown, that strong- minded woman so favourably known in the serious world. | Но каковы бы ни были разногласия между родственниками, дорогие племянники и племянницы мисс Кроули, как мы уже говорили, были единодушны в любви к ней и в выражении знаков своего внимания. Миссис Бьют послала ей цесарок и замечательную цветную капусту, а также премиленький кошелек и подушечку для булавок - работу ее дорогих девочек, которые просили милую тетеньку сохранить для них хотя бы крошечное местечко в ее памяти, а мистер Питт посылал персики, виноград и оленину. Эти знаки привязанности обычно доставлялись мисс Кроули в Брайтон саутгемптонской каретой; а иногда она привозила и самого мистера Питта, потому что разногласия с сэром Питтом заставляли мистера Кроули часто покидать дом, да и, кроме того, Брайтон имел для него особую притягательную силу в лице леди Джейн Шипшенкс, о помолвке которой с мистером Кроули уже упоминалось в нашем рассказе. Эта леди и ее сестра жили в Брайтоне со своей матерью, графиней Саутдаун, женщиной решительной и весьма уважаемой серьезными людьми. |
| A few words ought to be said regarding her Ladyship and her noble family, who are bound by ties of present and future relationship to the house of Crawley. Respecting the chief of the Southdown family, Clement William, fourth Earl of Southdown, little need be told, except that his Lordship came into Parliament (as Lord Wolsey) under the auspices of Mr. Wilberforce, and for a time was a credit to his political sponsor, and decidedly a serious young man. But words cannot describe the feelings of his admirable mother, when she learned, very shortly after her noble husband's demise, that her son was a member of several worldly clubs, had lost largely at play at Wattier's and the Cocoa Tree; that he had raised money on post- obits, and encumbered the family estate; that he drove four-in-hand, and patronised the ring; and that he actually had an opera-box, where he entertained the most dangerous bachelor company. His name was only mentioned with groans in the dowager's circle. | Следует сказать несколько слов о миледи и ее благородном семействе, связанном узами родства, настоящего и будущего, с семейством Кроули. Про главу семейства Саутдаунов, Клемента Уильяма, четвертого графа Саутдауна, мало что можно сказать, кроме того, что он вошел в парламент (в качестве лорда Вулзи) под покровительством мистера Уилберфорса и некоторое время оправдывал рекомендацию своего политического крестного и считался безусловно дельным молодым человеком. Но нет слов, чтобы передать чувства его почтенной матери, когда она, очень скоро после смерти своего благородного супруга, узнала, что ее сын состоит членом многих светских клубов и весьма сильно проигрался у Уотьера и в "Кокосовой Пальме", что он занимает деньги под будущее наследство и уже сильно пощипал семейное состояние, что он правит четверкой и пропадает на скачках и, наконец, что у него в опере постоянная ложа, куда он приглашает весьма сомнительную холостую компанию. Упоминание его имени в обществе вдовствующей графини теперь всегда сопровождалось тяжелыми вздохами. |
| The Lady Emily was her brother's senior by many years; and took considerable rank in the serious world as author of some of the delightful tracts before mentioned, and of many hymns and spiritual pieces. A mature spinster, and having but faint ideas of marriage, her love for the blacks occupied almost all her feelings. It is to her, I believe, we owe that beautiful poem. | Леди Эмили была на много лет старше своего брата и занимала почетное место в мире серьезных людей как автор восхитительных брошюр, уже упоминавшихся здесь, многочисленных гимнов и других трудов духовного содержания. Зрелая дева, имевшая лишь смутные представления о браке, почти все свои чувства сосредоточила на любви к чернокожим. Если не ошибаюсь, именно ей мы обязаны прекрасной поэмой: |
| Lead us to some sunny isle, Yonder in the western deep; Where the skies for ever smile, And the blacks for ever weep, &c. | Далекий тропический остров Молитвы мои осеняют, Там синее небо смеется, А черные люди рыдают... |
| She had correspondences with clerical gentlemen in most of our East and West India possessions; and was secretly attached to the Reverend Silas Hornblower, who was tattooed in the South Sea Islands. | Она переписывалась с духовными лицами в большинстве наших ост- и вест-индских владений и втайне была неравнодушна к преподобному Сайласу Хорнблоуэру, которого дикари на Полинезийских островах изукрасили татуировкой. |
| As for the Lady Jane, on whom, as it has been said, Mr. Pitt Crawley's affection had been placed, she was gentle, blushing, silent, and timid. In spite of his falling away, she wept for her brother, and was quite ashamed of loving him still. Even yet she used to send him little hurried smuggled notes, and pop them into the post in private. The one dreadful secret which weighed upon her life was, that she and the old housekeeper had been to pay Southdown a furtive visit at his chambers in the Albany; and found him--O the naughty dear abandoned wretch!--smoking a cigar with a bottle of Curacao before him. She admired her sister, she adored her mother, she thought Mr. Crawley the most delightful and accomplished of men, after Southdown, that fallen angel: and her mamma and sister, who were ladies of the most superior sort, managed everything for her, and regarded her with that amiable pity, of which your really superior woman always has such a share to give away. Her mamma ordered her dresses, her books, her bonnets, and her ideas for her. She was made to take pony-riding, or piano-exercise, or any other sort of bodily medicament, according as my Lady Southdown saw meet; and her ladyship would have kept her daughter in pinafores up to her present age of six-and-twenty, but that they were thrown off when Lady Jane was presented to Queen Charlotte. | Что касается леди Джейн, к которой, как было уже сказано, питал нежные чувства мистер Питт Кроули, то это была милая, застенчивая, робкая и молчаливая девушка. Несмотря на чудовищные грехи брата, она все еще оплакивала его и стыдилась, что до сих пор его любит. Она посылала ему нацарапанные наспех записочки, которые тайком относила на почту. Единственная страшная тайна, тяготившая ее душу, состояла в том, что она вместе со старой ключницей однажды навестила украдкой Саутдауна на его холостой квартире в Олбепи, где застала его - своего погибшего, но милого брата! - с сигарой во рту, перед бутылкой кюрасо. Она восхищалась сестрой, она обожала мать, она считала мистера Кроули самым интересным и одаренным человеком после Саутдауна, этого падшего ангела. Ее мать и сестра - эти поистине выдающиеся женщины - руководили ею и относились к ней с тем жалостливым снисхождением, на которое выдающиеся женщины так щедры. Мать выбирала для нее платья, книги, шляпки и мысли. Она ездила верхом, или играла на фортепьяно, или занималась каким-либо другим видом полезной гимнастики, в зависимости от того, что находила нужным леди Саутдаун; и та до двадцати шести лет водила бы свою дочь в передничках, если бы их не пришлось снять, когда леди Джейн представлялась королеве Шарлотте. |
| When these ladies first came to their house at Brighton, it was to them alone that Mr. Crawley paid his personal visits, contenting himself by leaving a card at his aunt's house, and making a modest inquiry of Mr. Bowls or his assistant footman, with respect to the health of the invalid. When he met Miss Briggs coming home from the library with a cargo of novels under her arm, Mr. Crawley blushed in a manner quite unusual to him, as he stepped forward and shook Miss Crawley's companion by the hand. He introduced Miss Briggs to the lady with whom he happened to be walking, the Lady Jane Sheepshanks, saying, | Узнав, что эти леди приехали в свой брайтонский дом, мистер Кроули первое время посещал только их одних, довольствуясь тем, что завозил в дом тетки визитную карточку и скромно осведомлялся о здоровье больной у мистера Боулса или у младшего лакея. Встретив однажды мисс Бригс, возвращавшуюся из библиотеки с целым грузом романов под мышкой, мистер Кроули покраснел, что было для него совершенно необычно, остановился и пожал руку компаньонке мисс Кроули. Он познакомил мисс Бригс со своей спутницей - леди Джейн Шишпенкс, говоря: |
| "Lady Jane, permit me to introduce to you my aunt's kindest friend and most affectionate companion, Miss Briggs, whom you know under another title, as authoress of the delightful 'Lyrics of the Heart,' of which you are so fond." | - Леди Джейн, позвольте мне представить вам мисс Бригс, самого доброго друга и преданную компаньонку моей тетушки. Впрочем, вы уже знаете ее как автора прелестных "Трелей соловья", вызвавших у вас такое восхищение. |
| Lady Jane blushed too as she held out a kind little hand to Miss Briggs, and said something very civil and incoherent about mamma, and proposing to call on Miss Crawley, and being glad to be made known to the friends and relatives of Mr. Crawley; and with soft dove-like eyes saluted Miss Briggs as they separated, while Pitt Crawley treated her to a profound courtly bow, such as he had used to H.H. the Duchess of Pumpernickel, when he was attache at that court. | Леди Джейн тоже покраснела, протягивая свою нежную ручку мисс Бригс, проговорила что-то несвязное, но очень любезное о своей мамаше и высказала намерение навестить мисс Кроули и удовольствие по поводу предстоящего знакомства с друзьями и родственниками мистера Кроули. Прощаясь, она посмотрела на мисс Бригс кроткими глазами голубки, а Питт Кроули отвесил ей глубокий, почтительный поклон, какой он обычно отвешивал ее высочеству герцогине Пумперникель, когда состоял атташе при ее дворе. |
| The artful diplomatist and disciple of the Machiavellian Binkie! It was he who had given Lady Jane that copy of poor Briggs's early poems, which he remembered to have seen at Queen's Crawley, with a dedication from the poetess to his father's late wife; and he brought the volume with him to Brighton, reading it in the Southampton coach and marking it with his own pencil, before he presented it to the gentle Lady Jane. | О, ловкий дипломат и ученик макиавеллического Бинки! Он сам дал леди Джейн томик юношеских стихов бедной Бригс: вспомнив, что он видел их в Королевском Кроули, с посвящением поэтессы покойной жене его отца, он прихватил этот томик с собой в Брайтон, прочитал его дорогой в саутгемптонской карете и сделал пометки карандашом, прежде чем вручить его кроткой леди Джейн. |
| It was he, too, who laid before Lady Southdown the great advantages which might occur from an intimacy between her family and Miss Crawley--advantages both worldly and spiritual, he said: for Miss Crawley was now quite alone; the monstrous dissipation and alliance of his brother Rawdon had estranged her affections from that reprobate young man; the greedy tyranny and avarice of Mrs. Bute Crawley had caused the old lady to revolt against the exorbitant pretensions of that part of the family; and though he himself had held off all his life from cultivating Miss Crawley's friendship, with perhaps an improper pride, he thought now that every becoming means should be taken, both to save her soul from perdition, and to secure her fortune to himself as the head of the house of Crawley. | И не кто иной, как он изложил перед леди Саутдаун огромные преимущества, которые могут проистечь из сближения ее семьи с мисс Кроули, - преимущества как мирского, так и духовного свойства, говорил он, ибо мисс Кроули была в ту минуту совершенно одинока. Чудовищное мотовство и женитьба его брата Родона отвратили тетушку от этого пропащего молодого человека. Алчный деспотизм и скупость миссис Бьют Кроули заставили ее возмутиться против непомерных требований со стороны этой ветви семейства; и хотя он сам всю жизнь воздерживался от того, чтобы искать дружбы мисс Кроули, - быть может, из ложной гордости, - теперь он считал, что следует принять все возможные меры как для спасения ее души от гибели, так и для того, чтобы состояние ее досталось ему, главе дома Кроули. |
| The strong-minded Lady Southdown quite agreed in both proposals of her son-in-law, and was for converting Miss Crawley off-hand. At her own home, both at Southdown and at Trottermore Castle, this tall and awful missionary of the truth rode about the country in her barouche with outriders, launched packets of tracts among the cottagers and tenants, and would order Gaffer Jones to be converted, as she would order Goody Hicks to take a James's powder, without appeal, resistance, or benefit of clergy. My Lord Southdown, her late husband, an epileptic and simple-minded nobleman, was in the habit of approving of everything which his Matilda did and thought. So that whatever changes her own belief might undergo (and it accommodated itself to a prodigious variety of opinion, taken from all sorts of doctors among the Dissenters) she had not the least scruple in ordering all her tenants and inferiors to follow and believe after her. Thus whether she received the Reverend Saunders McNitre, the Scotch divine; or the Reverend Luke Waters, the mild Wesleyan; or the Reverend Giles Jowls, the illuminated Cobbler, who dubbed himself Reverend as Napoleon crowned himself Emperor--the household, children, tenantry of my Lady Southdown were expected to go down on their knees with her Ladyship, and say Amen to the prayers of either Doctor. During these exercises old Southdown, on account of his invalid condition, was allowed to sit in his own room, and have negus and the paper read to him. Lady Jane was the old Earl's favourite daughter, and tended him and loved him sincerely: as for Lady Emily, the authoress of the "Washerwoman of Finchley Common," her denunciations of future punishment (at this period, for her opinions modified afterwards) were so awful that they used to frighten the timid old gentleman her father, and the physicians declared his fits always occurred after one of her Ladyship's sermons. | Как женщина решительная, леди Саутдаун вполне согласилась с обоими предложениями своего будущего зятя и пожелала безотлагательно заняться обращением мисс Кроули. У себя дома, в Саутдауне и Троттерморкасле, эта рослая, суровая поборница истины разъезжала по окрестностям в коляске в сопровождении гайдуков, разбрасывала пакеты религиозных брошюр среди поселян и арендаторов и предписывала Гэферу Джонсу обратиться в истинную веру совершенно так же, как предписала бы Гуди Хиксу принять джемсов порошок, - без возражений, без промедления, без благословения церкви. Лорд Саутдаун, ее покойный супруг, робкий эпилептик, привык поддакивать всему, что думала или делала его Матильда. Как бы ни менялась ее собственная вера (а на нее оказывали влияние бесконечные учителя-диссиденты всех толков), она, нимало не колеблясь, приказывала всем своим арендаторам и слугам верить одинаково с нею. Таким образом, принимала ли она преподобного Сондерса Мак-Нитра, шотландского богослова, или преподобного Луку Уотерса, умеренного уэслианца, или преподобного Джайлса Джоулса, сапожника-иллюмината, который сам себя рукоположил в священники, как Наполеон сам короновал себя императором, - все домочадцы, дети и арендаторы леди Саутдаун должны были вместе с ее милостью становиться на колени и говорить "аминь" после молитвы любого из этих учителей. Во время таких упражнений старому Саутдауну, ввиду его болезненного состояния, разрешалось сидеть у себя в комнате, пить пунш и слушать чтение газет. Леди Джейн, любимая дочь старого графа, ухаживала за ним и была ему искренне предана. Что касается леди Эмили, автора "Прачки Финчлейской общины", то ее проповеди о загробных карах (именно в этот период, потом она изменила свои убеждения) были так грозны, что до смерти запугивали робкого старого джентльмена - ее отца, и доктора утверждали, что его припадки всегда следовали непосредственно за проповедями леди Эмили. |
| "I will certainly call," said Lady Southdown then, in reply to the exhortation of her daughter's pretendu, Mr. Pitt Crawley--"Who is Miss Crawley's medical man?" | - Я, конечно, навещу ее, - сказала леди Саутдаун в ответ на просьбы pretendu {Жениха (франц.).} ее дочери, мистера Питта Кроули. - Какой доктор лечит вашу тетушку? |
| Mr. Crawley mentioned the name of Mr. Creamer. | Мистер Кроули назвал мистера Примера. |
| "A most dangerous and ignorant practitioner, my dear Pitt. I have providentially been the means of removing him from several houses: though in one or two instances I did not arrive in time. I could not save poor dear General Glanders, who was dying under the hands of that ignorant man--dying. He rallied a little under the Podgers' pills which I administered to him; but alas! it was too late. His death was delightful, however; and his change was only for the better; Creamer, my dear Pitt, must leave your aunt." | - В высшей степени опасный и невежественный врач, мой дорогой Питт! Всевышний избрал меня своим орудием, чтобы изгнать его из многих домов, хотя в одном или двух случаях я опоздала. Я не могла спасти бедного генерала Гландерса, который умирал по милости этого невежественного человека - умирал! Он немного поправился от поджерсовских пилюль, которые я ему дала, но - увы! - было слишком поздно. Зато смерть его была прекрасна! Он ушел от нас в лучший мир... Ваша тетушка, мой дорогой Питт, должна расстаться с Кримером. |
| Pitt expressed his perfect acquiescence. He, too, had been carried along by the energy of his noble kinswoman, and future mother-in- law. He had been made to accept Saunders McNitre, Luke Waters, Giles Jowls, Podgers' Pills, Rodgers' Pills, Pokey's Elixir, every one of her Ladyship's remedies spiritual or temporal. He never left her house without carrying respectfully away with him piles of her quack theology and medicine. O, my dear brethren and fellow- sojourners in Vanity Fair, which among you does not know and suffer under such benevolent despots? It is in vain you say to them, "Dear Madam, I took Podgers' specific at your orders last year, and believe in it. Why, why am I to recant and accept the Rodgers' articles now?" There is no help for it; the faithful proselytizer, if she cannot convince by argument, bursts into tears, and the refusant finds himself, at the end of the contest, taking down the bolus, and saying, "Well, well, Rodgers' be it." | Питт выразил свое полное согласие. Он тоже испытал на себе энергию своей благородной родственницы и будущей тещи. Ему пришлось перепробовать Сондерса Мак-Нитра, Луку Уотерса, Джайлса Джоулса, пилюли Поджерса, эликсир Поки - словом, все духовные и телесные лекарства миледи. Он никогда не уходил от нее иначе, как почтительно унося с собой груду ее шарлатанских брошюр и снадобий. О мои дорогие собратья и спутники - товарищи по Ярмарке Тщеславия! Кто из вас не знаком с такими благожелательными деспотами и не страдал от них! Напрасно вы будете говорить им: "Сударыня, помилосердствуйте, ведь в прошлом году я по вашему указанию принимал лекарство Поджерса и уверовал в него. Зачем же, скажите, зачем я буду от него отказываться и принимать пилюли Роджерса?" Ничто не поможет: упорная проповед-ница, если не убедит вас доводами, зальется слезами, и в конце концов протестующая жертва глотает пилюли и говорит: "Ну, ладно, ладно, пусть будет Роджерс!" |
| "And as for her spiritual state," continued the Lady, "that of course must be looked to immediately: with Creamer about her, she may go off any day: and in what a condition, my dear Pitt, in what a dreadful condition! I will send the Reverend Mr. Irons to her instantly. Jane, write a line to the Reverend Bartholomew Irons, in the third person, and say that I desire the pleasure of his company this evening at tea at half-past six. He is an awakening man; he ought to see Miss Crawley before she rests this night. And Emily, my love, get ready a packet of books for Miss Crawley. Put up 'A Voice from the Flames,' 'A Trumpet-warning to Jericho,' and the 'Fleshpots Broken; or, the Converted Cannibal.'" | - А что касается ее души, - продолжала миледи, - то тут нельзя терять времени. Раз ее лечит Кример, она может умереть в любой день, - и в каком состоянии, мой дорогой Питт, в каком ужасном состоянии! Я сейчас же пошлю к ней преподобного мистера Айронса... Джейн, напиши записочку в третьем лице его преподобию Бартоломью Айронсу и проси его доставить мне удовольствие пожаловать ко мне на чашку чая в половине седьмого. Он мастер пробуждать грешные души, и он должен повидаться с мисс Кроули сегодня же, прежде чем она ляжет спать. Эмили, дорогая, приготовь связочку брошюр для мисс Кроули. Положи туда: "Голос из пламени", "Иерихонскую трубу" и "Разбитые котлы с мясом, или Обращенный каннибал". |
| "And the 'Washerwoman of Finchley Common,' Mamma," said Lady Emily. "It is as well to begin soothingly at first." | - И "Прачку Финчлейской общины", мама, - сказала леди Эмили. - Лучше начать с чего-нибудь успокоительного. |
| "Stop, my dear ladies," said Pitt, the diplomatist. "With every deference to the opinion of my beloved and respected Lady Southdown, I think it would be quite unadvisable to commence so early upon serious topics with Miss Crawley. Remember her delicate condition, and how little, how very little accustomed she has hitherto been to considerations connected with her immortal welfare." | - Погодите, дорогие леди, - сказал дипломат Питт. - При всем моем уважении к мнению моей дорогой и уважаемой леди Саутдаун, я думаю, что еще слишком рано предлагать мисс Кроули такие серьезные темы. Вспомните, как она больна и как непривычны для нее размышления, связанные с загробным блаженством. |
| "Can we then begin too early, Pitt?" said Lady Emily, rising with six little books already in her hand. | - Тем более нужно начать по возможности скорее, Питт, - сказала леди Эмили, поднимаясь с места уже с шестью книжечками в руках. |
| "If you begin abruptly, you will frighten her altogether. I know my aunt's worldly nature so well as to be sure that any abrupt attempt at conversion will be the very worst means that can be employed for the welfare of that unfortunate lady. You will only frighten and annoy her. She will very likely fling the books away, and refuse all acquaintance with the givers." | - Если вы начнете так решительно, вы отпугнете ее. Я слишком хорошо знаю суетную натуру тетушки и уверен, что всякая чересчур энергичная попытка ее обращения приведет к самым плачевным результатам для этой несчастной леди. Вы только испугаете ее и наскучите ей. Весьма вероятно, что она выкинет все книги и откажется от знакомства с теми, кто их прислал. |
| "You are as worldly as Miss Crawley, Pitt," said Lady Emily, tossing out of the room, her books in her hand. | - Вы, Питт, такой же суетный человек, как и мисс Кроули, - сказала леди Эмили и выбежала из комнаты со своими книжками. |
| "And I need not tell you, my dear Lady Southdown," Pitt continued, in a low voice, and without heeding the interruption, "how fatal a little want of gentleness and caution may be to any hopes which we may entertain with regard to the worldly possessions of my aunt. Remember she has seventy thousand pounds; think of her age, and her highly nervous and delicate condition; I know that she has destroyed the will which was made in my brother's (Colonel Crawley's) favour: it is by soothing that wounded spirit that we must lead it into the right path, and not by frightening it; and so I think you will agree with me that--that--' | - Мне нечего говорить вам, дорогая леди Саутдаун, - продолжал Питт тихим голосом, словно и не слышал этого вводного замечания, - насколько роковым может оказаться недостаток осторожности и такта для тех надежд, которые мы питаем в отношении имущества моей тети. Вспомните, у нее семьдесят тысяч фунтов; подумайте о ее возрасте, ее нервозности и слабом здоровье. Я знаю, что она уничтожила завещание, написанное в пользу моего брата, полковника Кроули. Только лаской, а не запугиванием можем мы повести эту раненую душу по истинному пути, и, я думаю, вы согласитесь со мной, что... что... |
| "Of course, of course," Lady Southdown remarked. "Jane, my love, you need not send that note to Mr. Irons. If her health is such that discussions fatigue her, we will wait her amendment. I will call upon Miss Crawley tomorrow." | - Конечно, конечно, - сказала леди Саутдаун. - Джейн, дорогая моя, можешь не посылать записку мистеру Айронсу. Если ее здоровье так слабо, что рассуждения только утомят ее, мы подождем, пока ей станет лучше. Я завтра же навещу мисс Кроули. |
| "And if I might suggest, my sweet lady," Pitt said in a bland tone, "it would be as well not to take our precious Emily, who is too enthusiastic; but rather that you should be accompanied by our sweet and dear Lady Jane." | - И осмелюсь заметить, моя милая леди, - сказал Питт кротким голосом, - лучше вам не брать с собой нашу дорогую Эмили, - она слишком восторженна; лучше, если вас будет сопровождать наша милая и дорогая леди Джейн. |
| "Most certainly, Emily would ruin everything," Lady Southdown said; and this time agreed to forego her usual practice, which was, as we have said, before she bore down personally upon any individual whom she proposed to subjugate, to fire in a quantity of tracts upon the menaced party (as a charge of the French was always preceded by a furious cannonade). Lady Southdown, we say, for the sake of the invalid's health, or for the sake of her soul's ultimate welfare, or for the sake of her money, agreed to temporise. | - Ну конечно, Эмили может испортить все дело, - сказала леди Саутдаун и на этот раз согласилась отступить от своей обычной практики, которая, как мы говорили, заключалась в том, что, прежде чем наброситься на очередную жертву, которую она собиралась прибрать к рукам, она обстреливала ее градом брошюр (так же, как у французов атаке предшествовала бешеная канонада). Повторяем, леди Саутдаун - щадя здоровье больной, или заботясь о конечном спасении ее души, или ради ее денег - согласилась потерпеть. |
| The next day, the great Southdown female family carriage, with the Earl's coronet and the lozenge (upon which the three lambs trottant argent upon the field vert of the Southdowns, were quartered with sable on a bend or, three snuff-mulls gules, the cognizance of the house of Binkie), drove up in state to Miss Crawley's door, and the tall serious footman handed in to Mr. Bowls her Ladyship's cards for Miss Crawley, and one likewise for Miss Briggs. By way of compromise, Lady Emily sent in a packet in the evening for the latter lady, containing copies of the "Washerwoman," and other mild and favourite tracts for Miss B.'s own perusal; and a few for the servants' hall, viz.: "Crumbs from the Pantry," "The Frying Pan and the Fire," and "The Livery of Sin," of a much stronger kind. | На следующий день огромная семейная карета Саутдаунов с графской короной и ромбовидным гербом на дверцах (на зеленом щите Саутдаунов три прыгающих ягненка, наискось - золотая перевязь с чернью и тремя червлеными табакерками - эмблема дома Бинки) торжественно подкатила к дому мисс Кроули, и высокий солидный лакей передал мистеру Боулсу визитные карточки ее милости для мисс Кроули и еще одну - для мисс Бригс. В тот же вечер леди Эмили, помирившись на компромиссе, прислала на имя мисс Бригс и для ее личного потребления объемистый пакет, содержавший экземпляры "Прачки" и еще пять-шесть брошюр умеренного и нежного действия, а кроме того, несколько других, более сильно действующих - "Хлебные крошки из кладовой", "Огонь и полымя" и "Ливрея греха" - в людскую, для прислуги. |
| English | Русский |
| The amiable behaviour of Mr. Crawley, and Lady Jane's kind reception of her, highly flattered Miss Briggs, who was enabled to speak a good word for the latter, after the cards of the Southdown family had been presented to Miss Crawley. A Countess's card left personally too for her, Briggs, was not a little pleasing to the poor friendless companion. | Любезность мистера Кроули и ласковое обхождение леди Джейн сильно польстили мисс Бригс, и, когда старой мисс Кроули подали визитные карточки семьи Саутдаунов, она нашла возможность замолвить доброе слово за невесту Питта. Карточка графини, оставленная лично для нее, Бригс, доставила немало радости бедной, одинокой компаньонке. |
| "What could Lady Southdown mean by leaving a card upon you, I wonder, Miss Briggs?" said the republican Miss Crawley; upon which the companion meekly said "that she hoped there could be no harm in a lady of rank taking notice of a poor gentlewoman," and she put away this card in her work-box amongst her most cherished personal treasures. Furthermore, Miss Briggs explained how she had met Mr. Crawley walking with his cousin and long affianced bride the day before: and she told how kind and gentle-looking the lady was, and what a plain, not to say common, dress she had, all the articles of which, from the bonnet down to the boots, she described and estimated with female accuracy. | - Не понимаю, о чем думала леди Саутдаун, оставляя карточку для вас, Бригс, - сказала вольнолюбивая мисс Кроули, на что компаньонка кротко отвечала, что, "она надеется, нет ничего плохого в том, что знатная леди оказала внимание бедной дворянке". Она спрятала карточку в свою рабочую шкатулку среди самых дорогих своих сокровищ. Мисс Бригс рассказала также, как она встретила накануне мистера Кроули, гулявшего со своей кузиной, с которой он давно обручен, какая она добрая и милая и как скромно - если не сказать просто - эта леди была одета; весь ее костюм, начиная со шляпки и кончая башмачками, она описала и оценила с чисто женской точностью. |
| Miss Crawley allowed Briggs to prattle on without interrupting her too much. As she got well, she was pining for society. Mr. Creamer, her medical man, would not hear of her returning to her old haunts and dissipation in London. The old spinster was too glad to find any companionship at Brighton, and not only were the cards acknowledged the very next day, but Pitt Crawley was graciously invited to come and see his aunt. He came, bringing with him Lady Southdown and her daughter. The dowager did not say a word about the state of Miss Crawley's soul; but talked with much discretion about the weather: about the war and the downfall of the monster Bonaparte: and above all, about doctors, quacks, and the particular merits of Dr. Podgers, whom she then patronised. | Мисс Кроули позволила Бригс болтать и не спешила прерывать ее. Здоровье старой леди поправлялось, и она уже начала тосковать по людям. Мистер Кример, ее врач, и слышать не хотел о ее возвращении к прежнему рассеянному образу жизни в Лондоне. Старая дева была рада найти какое-нибудь общество в Брайтоне, и на следующий же день не только было отправлено письмо с выражением благодарности за внимание, но Питт Кроули был любезно приглашен навестить тетку. Он явился с леди Саутдаун и ее дочерью. Вдовствующая леди ни слова не сказала о состоянии души мисс Кроули, но говорила с большим тактом о погоде, о войне и о падении этого чудовища Бонапарта, а больше всего о докторах-шарлатанах и о великих достоинствах доктора Поджерса, которому она в ту пору покровительствовала. |
| During their interview Pitt Crawley made a great stroke, and one which showed that, had his diplomatic career not been blighted by early neglect, he might have risen to a high rank in his profession. When the Countess Dowager of Southdown fell foul of the Corsican upstart, as the fashion was in those days, and showed that he was a monster stained with every conceivable crime, a coward and a tyrant not fit to live, one whose fall was predicted, &c., Pitt Crawley suddenly took up the cudgels in favour of the man of Destiny. He described the First Consul as he saw him at Paris at the peace of Amiens; when he, Pitt Crawley, had the gratification of making the acquaintance of the great and good Mr. Fox, a statesman whom, however much he might differ with him, it was impossible not to admire fervently--a statesman who had always had the highest opinion of the Emperor Napoleon. And he spoke in terms of the strongest indignation of the faithless conduct of the allies towards this dethroned monarch, who, after giving himself generously up to their mercy, was consigned to an ignoble and cruel banishment, while a bigoted Popish rabble was tyrannising over France in his stead. | Во время этого визита Питт Кроули сделал ловкий ход, - такой ход, который показывал, что, если бы его дипломатическая карьера не была загублена в самом начале, он мог бы многого достигнуть на этом поприще. Когда вдовствующая графиня Саутдаун стала поносить корсиканского выскочку, что было в то время в моде, доказывая, что он чудовище, запятнанное всеми возможными преступлениями, что он трус и тиран, недостойный того, чтобы жить, что гибель его была предрешена и т. д., Питт Кроули вдруг стал на защиту этого "избранника судьбы". Он описал первого консула, каким видел его в Париже во время Амьенского мира, когда он, Питт Кроули, имел удовольствие познакомиться с великим и достойным мистером Фоксом, государственным мужем, которым - как сильно он сам, Питт Кроули, ни расходится с ним во взглядах - невозможно не восхищаться и который всегда был высокого мнения об императоре Наполеоне. Далее он с негодованием отозвался о вероломстве союзников по отношению к свергнутому императору, который, великодушно отдавшись на их милость, был обречен на жестокое и позорное изгнание, в то время как Франция оказалась во власти новых тиранов - шайки фанатичных католиков. |
| This orthodox horror of Romish superstition saved Pitt Crawley in Lady Southdown's opinion, whilst his admiration for Fox and Napoleon raised him immeasurably in Miss Crawley's eyes. Her friendship with that defunct British statesman was mentioned when we first introduced her in this history. A true Whig, Miss Crawley had been in opposition all through the war, and though, to be sure, the downfall of the Emperor did not very much agitate the old lady, or his ill-treatment tend to shorten her life or natural rest, yet Pitt spoke to her heart when he lauded both her idols; and by that single speech made immense progress in her favour. | Такая ортодоксальная ненависть к католической ереси спасла Питти Кроули от гнева леди Саутдаун, а его восхищение Фоксом и Наполеоном чрезвычайно возвысило его в глазах мисс Кроули. (О ее дружбе с покойным английским сановником уже упоминалось.) Верная сторонница вигов, мисс Кроули в течение всей войны была в оппозиции; и хотя можно с уверенностью сказать, что печальный конец императора не слишком сильно взволновал старую леди, а плохое обращение с ним не лишило ее сна, все же похвала Питта обоим ее кумирам нашла отклик в сердце тетушки и очень содействовала тому, чтобы расположить ее в пользу племянника. |
| "And what do you think, my dear?" Miss Crawley said to the young lady, for whom she had taken a liking at first sight, as she always did for pretty and modest young people; though it must be owned her affections cooled as rapidly as they rose. | - А вы что об этом думаете, дорогая? - спросила мисс Кроули юную леди, которая с первого взгляда понравилась ей, как всегда нравились хорошенькие и скромные молодые особы; хотя нужно признаться, что ее симпатии остывали так же быстро, как и возникали. |
| Lady Jane blushed very much, and said "that she did not understand politics, which she left to wiser heads than hers; but though Mamma was, no doubt, correct, Mr. Crawley had spoken beautifully." And when the ladies were retiring at the conclusion of their visit, Miss Crawley hoped "Lady Southdown would be so kind as to send her Lady Jane sometimes, if she could be spared to come down and console a poor sick lonely old woman." This promise was graciously accorded, and they separated upon great terms of amity. | Леди Джейн сильно покраснела и сказала, что "она ничего не понимает в политике и предоставляет судить о ней людям более умным, чем она; и хотя мама, без сомнения, права, но и мистер Кроули говорил прекрасно". Когда гостьи стали прощаться, мисс Кроули выразила надежду, что "леди Саутдаун будет так добра отпускать к ней иногда леди Джейн, когда та будет свободна, чтобы утешить бедную больную и одинокую старуху". Обещание было любезно дано, и дамы расстались очень дружески. |
| "Don't let Lady Southdown come again, Pitt," said the old lady. "She is stupid and pompous, like all your mother's family, whom I never could endure. But bring that nice good-natured little Jane as often as ever you please." | - Не пускай ко мне больше леди Саутдаун, Питт, - сказала старая леди. - Она глупая и напыщенная, как и вся родня твоей матери; я их всегда терпеть не могла. Но эту прелестную маленькую Джейн приводи когда хочешь. |
| Pitt promised that he would do so. He did not tell the Countess of Southdown what opinion his aunt had formed of her Ladyship, who, on the contrary, thought that she had made a most delightful and majestic impression on Miss Crawley. | Питт обещал. Он не сказал графине Саутдаун, какое мнение его тетка составила об ее милости, и та, напротив, думала, что произвела на мисс Кроули самое приятное и величественное впечатление. |
| And so, nothing loth to comfort a sick lady, and perhaps not sorry in her heart to be freed now and again from the dreary spouting of the Reverend Bartholomew Irons, and the serious toadies who gathered round the footstool of the pompous Countess, her mamma, Lady Jane became a pretty constant visitor to Miss Crawley, accompanied her in her drives, and solaced many of her evenings. She was so naturally good and soft, that even Firkin was not jealous of her; and the gentle Briggs thought her friend was less cruel to her when kind Lady Jane was by. Towards her Ladyship Miss Crawley's manners were charming. The old spinster told her a thousand anecdotes about her youth, talking to her in a very different strain from that in which she had been accustomed to converse with the godless little Rebecca; for there was that in Lady Jane's innocence which rendered light talking impertinence before her, and Miss Crawley was too much of a gentlewoman to offend such purity. The young lady herself had never received kindness except from this old spinster, and her brother and father: and she repaid Miss Crawley's engoument by artless sweetness and friendship. | И вот леди Джейн, которая всегда готова была утешать болящих и, пожалуй, даже радовалась возможности время от времени избавляться от мрачных разглагольствований преподобного Бартоломью Айронса и от общества скучных приживальщиков, пресмыкавшихся у ног напыщенной графини, ее матери, - леди Джейн сделалась частой гостьей в доме мисс Кроули, сопровождала ее на прогулки и коротала с нею вечера. Она была по природе так добра и мягка, что даже Феркин не ревновала к ней, а безответной Бригс казалось, что ее покровительница обращается с нею не так жестоко в присутствии доброй леди Джейн. С этой юной леди мисс Кроули держала себя премило. Она рассказывала ей бесконечные истории о своей молодости, причем совсем в другом тоне, чем в свое время - маленькой безбожнице Ребекке, потому что в невинности леди Джейн было что-то такое, что делало неуместными легкомысленные разговоры, и мисс Кроули была слишком хорошо воспитана, чтобы оскорбить такую чистоту. Сама юная леди ни от кого не видела ласки, за исключением этой старой девы, своего отца и брата; и она отвечала на engoument {Увлечение (франц.).} мисс Кроули неподдельной нежностью и дружбой. |
| In the autumn evenings (when Rebecca was flaunting at Paris, the gayest among the gay conquerors there, and our Amelia, our dear wounded Amelia, ah! where was she?) Lady Jane would be sitting in Miss Crawley's drawing-room singing sweetly to her, in the twilight, her little simple songs and hymns, while the sun was setting and the sea was roaring on the beach. The old spinster used to wake up when these ditties ceased, and ask for more. As for Briggs, and the quantity of tears of happiness which she now shed as she pretended to knit, and looked out at the splendid ocean darkling before the windows, and the lamps of heaven beginning more brightly to shine-- who, I say can measure the happiness and sensibility of Briggs? | В осенние вечера (когда Ребекка, самая веселая среди веселых победителей, блистала в Париже, а наша Эмилия, милая, сраженная горем Эмилия, - ах, где-то была она теперь?) леди Джейн сидела в гостиной мисс Кроули и нежно пела ей в сумерках свои простые песенки и гимны, пока солнце заходило, а море с шумом разбивалось о берег. Когда песенка кончалась, старая дева переставала дремать и просила леди Джейн спеть что-нибудь еще. Что касается Бригс и количества счастливых слез, пролитых ею, пока она сидела тут же, делая вид, что вяжет, и смотрела на великолепный океан, темневший за окном, и на небесные огни, ярко разгоравшиеся вверху, - кто, скажите, может измерить счастье и умиление Бригс? |
| Pitt meanwhile in the dining-room, with a pamphlet on the Corn Laws or a Missionary Register by his side, took that kind of recreation which suits romantic and unromantic men after dinner. He sipped Madeira: built castles in the air: thought himself a fine fellow: felt himself much more in love with Jane than he had been any time these seven years, during which their liaison had lasted without the slightest impatience on Pitt's part--and slept a good deal. When the time for coffee came, Mr. Bowls used to enter in a noisy manner, and summon Squire Pitt, who would be found in the dark very busy with his pamphlet. | Питт тем временем сидел в столовой с брошюрой о хлебных законах или с миссионерским отчетом и отдыхал, как подобает и романтическим и неромантическим мужчинам после обеда. Он тянул мадеру; строил воздушные замки; думал о том, какой он молодец; чувствовал, что влюблен в Джейн более, чем когда-либо за все эти семь лет, в течение которых они были женихом и невестой и в течение которых Питт не ощущал ни малейшего нетерпения; а после мадеры надолго засыпал. Когда наступало время пить кофе, мистер Боулс с шумом входил в столовую и, застав сквайра Питта в темноте, погруженного в брошюры, приглашал его наверх. |
| "I wish, my love, I could get somebody to play piquet with me," Miss Crawley said one night when this functionary made his appearance with the candles and the coffee. "Poor Briggs can no more play than an owl, she is so stupid" (the spinster always took an opportunity of abusing Briggs before the servants); "and I think I should sleep better if I had my game." | - Мне так хотелось бы, моя дорогая, найти кого-нибудь, кто сыграл бы со мной в пикет, - сказала мисс Кроули однажды вечером, когда названный слуга появился в комнате со свечами и кофе. - Бедная Бригс играет не лучше совы; она так глупа! - Старая дева не упускала случая обидеть мисс Бригс в присутствии слуг. - Мне кажется, я бы лучше засыпала после игры. |
| At this Lady Jane blushed to the tips of her little ears, and down to the ends of her pretty fingers; and when Mr. Bowls had quitted the room, and the door was quite shut, she said: | Леди Джейн зарделась, так что покраснели даже ее ушки и тонкие пальчики; и когда мистер Боулс вышел из комнаты и дверь за ним плотно закрылась, она сказала: |
| "Miss Crawley, I can play a little. I used to--to play a little with poor dear papa." | - Мисс Кроули, я умею немножко играть. Я часто играла... с бедным дорогим папа. |
| "Come and kiss me. Come and kiss me this instant, you dear good little soul," cried Miss Crawley in an ecstasy: and in this picturesque and friendly occupation Mr. Pitt found the old lady and the young one, when he came upstairs with him pamphlet in his hand. How she did blush all the evening, that poor Lady Jane! | - Идите сюда и поцелуйте меня! Идите и сейчас же поцелуйте меня, милая, добрая малютка! - в восторге воскликнула мисс Кроули. И за этим живописным и мирным занятием мистер Питт застал старую и молодую леди, когда поднялся наверх с брошюрой в руках. Бедная леди Джейн, как она краснела весь вечер! |
| It must not be imagined that Mr. Pitt Crawley's artifices escaped the attention of his dear relations at the Rectory at Queen's Crawley. Hampshire and Sussex lie very close together, and Mrs. Bute had friends in the latter county who took care to inform her of all, and a great deal more than all, that passed at Miss Crawley's house at Brighton. Pitt was there more and more. He did not come for months together to the Hall, where his abominable old father abandoned himself completely to rum-and-water, and the odious society of the Horrocks family. Pitt's success rendered the Rector's family furious, and Mrs. Bute regretted more (though she confessed less) than ever her monstrous fault in so insulting Miss Briggs, and in being so haughty and parsimonious to Bowls and Firkin, that she had not a single person left in Miss Crawley's household to give her information of what took place there. | Нечего и говорить, что ухищрения мистера Питта Кроули не ускользнули от внимания его дорогих родственников из пасторского дома в Королевском Кроули. Хэмпшир и Сассекс находятся очень близко друг от друга, и у миссис Бьют были в Сассексе друзья, которые заботливо извещали ее обо всем - и даже больше, чем обо всем, - что происходило в доме мисс Кроули в Брайтоне. Питт бывал там все чаще. Он месяцами не показывался у себя в замке, где его отвратительный отец целиком посвятил себя рому и мерзкому обществу Хороксов. Успехи Питта приводили семью пастора в ярость, и миссис Бьют больше чем когда-либо сожалела (хотя не сознавалась в этом) об ужасной ошибке, которую она совершила, так оскорбив мисс Бригс и обнаружив такое высокомерие и скупость в обращении с Боулсом и Феркин, что среди домашних мисс Кроули не было никого, кто сообщил бы ей о том, что там делалось. |
| "It was all Bute's collar- bone," she persisted in saying; "if that had not broke, I never would have left her. I am a martyr to duty and to your odious unclerical habit of hunting, Bute." | - И все это из-за ключицы Бьюта, - уверяла она. - Не сломай он ключицы, я ни за что бы оттуда не уехала. Я жертва долга и твоей, Бьют, несносной и неуместной для священника страсти к охоте. |
| "Hunting; nonsense! It was you that frightened her, Barbara," the divine interposed. "You're a clever woman, but you've got a devil of a temper; and you're a screw with your money, Barbara." | - При чем тут охота? Глупости! Это ты, Марта, нагнала на нее страху, - возразил пастор. - Ты умная женщина, Марта, но у тебя дьявольский характер, и очень уж ты прижимиста. |
| "You'd have been screwed in gaol, Bute, if I had not kept your money." | - Тебя бы давно прижали в тюрьме, Бьют, если бы я не берегла твоих денег. |
| "I know I would, my dear," said the Rector, good-naturedly. "You ARE a clever woman, but you manage too well, you know": and the pious man consoled himself with a big glass of port. | - Это я знаю, моя милая, - добродушно сказал пастор. - Ты умная женщина, но действуешь слишком уж круто. И благочестивый муж утешился объемистой рюмкой портвейна. |
| "What the deuce can she find in that spooney of a Pitt Crawley?" he continued. "The fellow has not pluck enough to say Bo to a goose. I remember when Rawdon, who is a man, and be hanged to him, used to flog him round the stables as if he was a whipping-top: and Pitt would go howling home to his ma--ha, ha! Why, either of my boys would whop him with one hand. Jim says he's remembered at Oxford as Miss Crawley still--the spooney. | - И какого дьявола нашла она в этом простофиле Питте Кроули? - продолжал пастор. - Ведь он последний трус. Я помню, как Родон - вот это настоящий мужчина, черт его возьми! - гонял его хлыстом вокруг конюшни, как какой-нибудь волчок, и Питт с ревом бежал домой к мамаше. Ха-ха! Любой из моих мальчиков одолеет его одной рукой. Джим говорит, что его до сих пор вспоминают в Оксфорде как "Мисс Кроули", этакий простофиля... |
| "I say, Barbara," his reverence continued, after a pause. | знаешь, что, Марта... - продолжал его преподобие после паузы. |
| "What?" said Barbara, who was biting her nails, and drumming the table. | - Что? - спросила Марта, кусая ногти. |
| "I say, why not send Jim over to Brighton to see if he can do anything with the old lady. He's very near getting his degree, you know. He's only been plucked twice--so was I--but he's had the advantages of Oxford and a university education. He knows some of the best chaps there. He pulls stroke in the Boniface boat. He's a handsome feller. D--- it, ma'am, let's put him on the old woman, hey, and tell him to thrash Pitt if he says anything. Ha, ha, ha! | - Отчего бы нам не послать Джима в Брайтон? Может, он как-нибудь обойдет старуху. Он ведь скоро кончает университет. Он всего два раза проваливался на экзаменах - как и я, - но у него большие преимущества - Оксфорд, университетское образование... Он знаком там с лучшими ребятами. Гребет в восьмерке своего колледжа. Красивый малый... Черт возьми, сударыня, напустим его на старуху и скажем ему, чтобы отдул Питта, если тот будет что-нибудь говорить, ха-ха-ха! |
| "Jim might go down and see her, certainly," the housewife said; adding with a sigh, "If we could but get one of the girls into the house; but she could never endure them, because they are not pretty!" | - Джим, конечно, может съездить навестить ее, - согласилась хозяйка дома и добавила со вздохом: - Если бы нам удалось пристроить к ней хотя бы одну из девочек; но она их терпеть не может, потому что они некрасивы. |
| Those unfortunate and well-educated women made themselves heard from the neighbouring drawing-room, where they were thrumming away, with hard fingers, an elaborate music-piece on the piano- forte, as their mother spoke; and indeed, they were at music, or at backboard, or at geography, or at history, the whole day long. But what avail all these accomplishments, in Vanity Fair, to girls who are short, poor, plain, and have a bad complexion? Mrs. Bute could think of nobody but the Curate to take one of them off her hands; | Пока мать говорила, эти несчастные образованные девицы, расположившись рядом в гостиной, деревянными пальцами барабанили на фортепьяно какую-то сложную музыкальную пьесу; целый день они или были заняты музыкой, или сидели с дощечкой за спиной, или зубрили географию и историю. Но какая польза от всего этого на Ярмарке Тщеславия, если девица низкоросла, бедна, некрасива и у нее дурной цвет лица? Единственный, на кого миссис Бьют могла рассчитывать, чтобы сбыть с рук одну из дочерей, был младший приходский священник! |
| and Jim coming in from the stable at this minute, through the parlour window, with a short pipe stuck in his oilskin cap, he and his father fell to talking about odds on the St. Leger, and the colloquy between the Rector and his wife ended. | В это время в гостиную вошел вернувшийся из конюшни Джим с коротенькой трубкой, заткнутой за ремешок клеенчатой фуражки, и заговорил с отцом о сент-леджерских скачках. Разговор между пастором и его женой прервался. |
| Mrs. Bute did not augur much good to the cause from the sending of her son James as an ambassador, and saw him depart in rather a despairing mood. Nor did the young fellow himself, when told what his mission was to be, expect much pleasure or benefit from it; but he was consoled by the thought that possibly the old lady would give him some handsome remembrance of her, which would pay a few of his most pressing bills at the commencement of the ensuing Oxford term, and so took his place by the coach from Southampton, and was safely landed at Brighton on the same evening? with his portmanteau, his favourite bull-dog Towzer, and an immense basket of farm and garden produce, from the dear Rectory folks to the dear Miss Crawley. Considering it was too late to disturb the invalid lady on the first night of his arrival, he put up at an inn, and did not wait upon Miss Crawley until a late hour in the noon of next day. | Миссис Бьют не ждала ничего особенно хорошего от посольства своего сына Джеймса и проводила его в путь просто с горя. Да и юноша, после того как ему сказали, в чем будет состоять его миссия, также не ожидал от нее особенного удовольствия или выгоды; но он скоро утешился мыслью, что, может быть, старая дева преподнесет ему хорошенький сувенир, который даст ему возможность расплатиться с наиболее срочными долгами к началу предстоящего семестра, и потому беспрекословно занял место в саутгемптонской карете и в тот же вечер благополучно прибыл в Брайтон со своим чемоданом, любимым бульдогом Таузером и большой корзиной разных разностей с фермы и огорода: от любящего пасторского семейства - дорогой мисс Кроули. Решив, что слишком поздно беспокоить больную леди в первый же день приезда, он остановился в гостинице и отправился к мисс Кроули только в середине следующего дня. |
| James Crawley, when his aunt had last beheld him, was a gawky lad, at that uncomfortable age when the voice varies between an unearthly treble and a preternatural bass; when the face not uncommonly blooms out with appearances for which Rowland's Kalydor is said to act as a cure; when boys are seen to shave furtively with their sister's scissors, and the sight of other young women produces intolerable sensations of terror in them; when the great hands and ankles protrude a long way from garments which have grown too tight for them; when their presence after dinner is at once frightful to the ladies, who are whispering in the twilight in the drawing-room, and inexpressibly odious to the gentlemen over the mahogany, who are restrained from freedom of intercourse and delightful interchange of wit by the presence of that gawky innocence; when, at the conclusion of the second glass, papa says, "Jack, my boy, go out and see if the evening holds up," and the youth, willing to be free, yet hurt at not being yet a man, quits the incomplete banquet. James, then a hobbadehoy, was now become a young man, having had the benefits of a university education, and acquired the inestimable polish which is gained by living in a fast set at a small college, and contracting debts, and being rusticated, and being plucked. | Джеймс Кроули, когда тетушка видела его в последний раз, был долговязым мальчишкой, в том неблагодарном возрасте, когда голос срывается с неземного дисканта на неестественный бас, а лицо нередко цветет украшениями, от которых рекомендуется в качестве лекарства "Калидор" Роленда; когда мальчики украдкой бреются ножницами сестер, а вид других молодых женщин повергает их в неизъяснимый страх, когда большие руки и ноги торчат из слишком коротких рукавов и штанин; когда присутствие этих юношей после обеда пугает дам, шепчущихся в сумерках в гостиной, и несносно для мужчин за обеденным столом, которые перед лицом этой неуклюжей невинности должны удерживаться от свободной беседы и приятного обмена остротами; когда после второго стакана папаша говорит: "Джек, мой мальчик, поди посмотри, какова погода", - и юноша, радуясь, что можно уйти, но досадуя, что он еще не настоящий мужчина, покидает неоконченный банкет. Джеймс тогда был нескладным подростком, а теперь стал молодым человеком, получившим все преимущества университетского образования и отмеченным тем неоценимым лоском, который приобретается благодаря жизни среди золотой молодежи, долгам, временному исключению из университета и провалам на экзаменах. |
| He was a handsome lad, however, when he came to present himself to his aunt at Brighton, and good looks were always a title to the fickle old lady's favour. Nor did his blushes and awkwardness take away from it: she was pleased with these healthy tokens of the young gentleman's ingenuousness. | Так или иначе, он был красивым юношей, когда явился представиться своей тетушке в Брайтоне, а красивая наружность всегда вызывала расположение капризной старой девы. Неловкость мальчика и способность постоянно краснеть усиливали это расположение: ей нравились эти здоровые признаки неиспорченности в молодом человеке. |
| He said "he had come down for a couple of days to see a man of his college, and--and to pay my respects to you, Ma'am, and my father's and mother's, who hope you are well." | Он заявил, что "приехал сюда на несколько дней повидаться с товарищем по колледжу и... и... засвидетельствовать вам, сударыня, свое почтение и почтение отца с матерью, которые надеются, что вы в добром здоровье". |
| Pitt was in the room with Miss Crawley when the lad was announced, and looked very blank when his name was mentioned. The old lady had plenty of humour, and enjoyed her correct nephew's perplexity. She asked after all the people at the Rectory with great interest; and said she was thinking of paying them a visit. She praised the lad to his face, and said he was well-grown and very much improved, and that it was a pity his sisters had not some of his good looks; and finding, on inquiry, that he had taken up his quarters at an hotel, would not hear of his stopping there, but bade Mr. Bowls send for Mr. James Crawley's things instantly; | Питт находился у мисс Кроули, когда доложили о юноше, и очень смутился при упоминании его имени. Старая леди с присущим ей чувством юмора наслаждалась замешательством своего корректного племянника. Она с большим интересом расспросила обо всем пасторском семействе и добавила, что хочет навестить их. Она принялась в лицо расхваливать мальчика, сказала, что он вырос и похорошел, и пожалела, что его сестры не так красивы. Узнав, что он остановился в гостинице, она не захотела об этом и слышать и просила мистера Боулса немедленно послать за вещами мистера Джеймса Кроули. |
| "and hark ye, Bowls," she added, with great graciousness, "you will have the goodness to pay Mr. James's bill." | - Да, будьте добры, Боулс, - закончила она милостиво, - заплатите по счету мистера Джеймса. |
| She flung Pitt a look of arch triumph, which caused that diplomatist almost to choke with envy. Much as he had ingratiated himself with his aunt, she had never yet invited him to stay under her roof, and here was a young whipper-snapper, who at first sight was made welcome there. | Она бросила на Питта такой лукавый и торжествующий взгляд, что дипломат чуть не задохнулся от зависти. Как ни старался он расположить к себе тетку, она ни разу еще не приглашала его к себе погостить, а тут появился какой-то молокосос - и сразу стал желанным гостем. |
| "I beg your pardon, sir," says Bowls, advancing with a profound bow; "what 'otel, sir, shall Thomas fetch the luggage from?" | - Прошу прощения, сэр, - сказал Боулс, выступая вперед с глубоким поклоном, - в каком отеле Томас должен взять ваш багаж? |
| "O, dam," said young James, starting up, as if in some alarm, "I'll go." | - О черт! - воскликнул юный Джеймс и вскочил, явно чем-то встревоженный. - Я сам пойду. |
| "What!" said Miss Crawley. | - Куда? - спросила мисс Кроули. |
| "The Tom Cribb's Arms," said James, blushing deeply. | - В трактир "Под гербом Тома Крибба", - ответил Джеймс, густо краснея. |
| Miss Crawley burst out laughing at this title. Mr. Bowls gave one abrupt guffaw, as a confidential servant of the family, but choked the rest of the volley; the diplomatist only smiled. | Услыхав это название, мисс Кроули расхохоталась. Мистер Боулс, как старый слуга семьи, фыркнул, но тут же подавил свою веселость; дипломат только улыбнулся. |
| "I--I didn't know any better," said James, looking down. "I've never been here before; it was the coachman told me." The young story- teller! The fact is, that on the Southampton coach, the day previous, James Crawley had met the Tutbury Pet, who was coming to Brighton to make a match with the Rottingdean Fibber; and enchanted by the Pet's conversation, had passed the evening in company with that scientific man and his friends, at the inn in question. | - Я... я не знал, - добавил Джеймс, опустив глаза. - Я здесь в первый раз; это кучер присоветовал мне. - Юный лжец! На самом деле Джеймс Кроули познакомился накануне в саутгемптонской карете с "Любимцем Татбери", который ехал в Брайтон на состязание с "Ротингдинским Бойцом", и, восхищенный беседой с "Любимцем", провел вечер в обществе этого ученого мужа и его друзей в упомянутом трактире. |
| "I--I'd best go and settle the score," James continued. "Couldn't think of asking you, Ma'am," he added, generously. | - Я... я лучше пойду и расплачусь сам, - продолжал Джеймс. - Вы не беспокойтесь, сударыня, - прибавил он великодушно. |
| This delicacy made his aunt laugh the more. | Эта деликатность еще больше развеселила тетку. |
| "Go and settle the bill, Bowls," she said, with a wave of her hand, "and bring it to me." | - Ступайте и оплатите счет, Боулс, - промолвила она, махнув рукой, - и принесите его мне! - |
| Poor lady, she did not know what she had done! | Бедная леди: она не ведала, что творила! |
| "There--there's a little dawg," said James, looking frightfully guilty. "I'd best go for him. He bites footmen's calves." | - Там... там собачка, - сказал Джеймс с ужасно виноватым видом. - Лучше я сам схожу за ней. Она кусает лакеев за икры. |
| All the party cried out with laughing at this description; even Briggs and Lady Jane, who was sitting mute during the interview between Miss Crawley and her nephew: and Bowls, without a word, quitted the room. | При таком заявлении все общество разразилось хохотом, - даже Бригс и леди Джейн, которые сидели молча во время разговора мисс Кроули с ее племянником; а Боулс, не говоря пи слова, вышел из комнаты. |
| Still, by way of punishing her elder nephew, Miss Crawley persisted in being gracious to the young Oxonian. There were no limits to her kindness or her compliments when they once began. She told Pitt he might come to dinner, and insisted that James should accompany her in her drive, and paraded him solemnly up and down the cliff, on the back seat of the barouche. During all this excursion, she condescended to say civil things to him: she quoted Italian and French poetry to the poor bewildered lad, and persisted that he was a fine scholar, and was perfectly sure he would gain a gold medal, and be a Senior Wrangler. | Мисс Кроули, желая уязвить своего старшего племянника, продолжала оказывать милостивое внимание юному оксфордцу. Раз начав, она расточала ему любезности и похвалы без всякой меры. Питту она сказала, что он может прийти к обеду, а Джеймса взяла с собой на прогулку и торжественно возила его взад и вперед по скалистому берегу, усадив на скамеечку коляски. Во время прогулки она удостоила его любезной беседы, цитировала сбитому с толку юноше итальянские и французские стихи, утверждала, что он отличный студент и она вполне уверена в том, что он получит золотую медаль и кончит первым по математике. |
| "Haw, haw," laughed James, encouraged by these compliments; "Senior Wrangler, indeed; that's at the other shop." | - Ха-ха-ха! - засмеялся Джеймс, ободренный этими комплиментами. - Первый по математике? Это из другой оперы! |
| "What is the other shop, my dear child?" said the lady. | - Как так из другой оперы, дитя мое? - сказала леди. |
| "Senior Wranglers at Cambridge, not Oxford," said the scholar, with a knowing air; and would probably have been more confidential, but that suddenly there appeared on the cliff in a tax-cart, drawn by a bang-up pony, dressed in white flannel coats, with mother-of-pearl buttons, his friends the Tutbury Pet and the Rottingdean Fibber, with three other gentlemen of their acquaintance, who all saluted poor James there in the carriage as he sate. This incident damped the ingenuous youth's spirits, and no word of yea or nay could he be induced to utter during the rest of the drive. | - Первых по математике отличают в Кембридже, а не в Оксфорде, - ответил Джеймс с видом знатока. Он пустился бы, вероятно, и в дальнейшие объяснения, если бы на дороге не показался шарабан, запряженный сытой лошадкой; в нем сидели в белых фланелевых костюмах с перламутровыми пуговицами его друзья - "Любимец Татбери" и "Ротингдинский Боец", а с ними трое их знакомых джентльменов; и все они приветствовали бедного Джеймса, сидевшего в коляске. Эта встреча удручающе подействовала на пылкого юношу, и в продолжение всей остальной прогулки от него нельзя было ничего добиться, кроме "да" и "нет". |
| On his return he found his room prepared, and his portmanteau ready, and might have remarked that Mr. Bowls's countenance, when the latter conducted him to his apartments, wore a look of gravity, wonder, and compassion. But the thought of Mr. Bowls did not enter his head. He was deploring the dreadful predicament in which he found himself, in a house full of old women, jabbering French and Italian, and talking poetry to him. | По возвращении домой он обнаружил, что спальня ему приготовлена и чемодан доставлен; он также мог бы заметить на лице мистера Боулса, провожавшего его в отведенную ему комнату, выражение строгости, удивления и сострадания. Но он меньше всего думал о мистере Боулсе. Он оплакивал ужасное положение, в котором оказался, - в доме, полном старух, болтающих по-французски и по-итальянски и декламирующих ему стихи. |
| "Reglarly up a tree, by jingo!" exclaimed the modest boy, who could not face the gentlest of her sex--not even Briggs--when she began to talk to him; whereas, put him at Iffley Lock, and he could out-slang the boldest bargeman. | - Вот влопался-то, честное слово! - мысленно восклицал скромный юноша, который терялся, когда с ним заговаривала даже самая приветливая особа женского пола - даже мисс Бригс, а между тем мог бы превзойти самого бойкого лодочника на Ифлийских шлюзах по части жаргонного красноречия. |
| At dinner, James appeared choking in a white neckcloth, and had the honour of handing my Lady Jane downstairs, while Briggs and Mr. Crawley followed afterwards, conducting the old lady, with her apparatus of bundles, and shawls, and cushions. Half of Briggs's time at dinner was spent in superintending the invalid's comfort, and in cutting up chicken for her fat spaniel. James did not talk much, but he made a point of asking all the ladies to drink wine, and accepted Mr. Crawley's challenge, and consumed the greater part of a bottle of champagne which Mr. Bowls was ordered to produce in his honour. The ladies having withdrawn, and the two cousins being left together, Pitt, the ex-diplomatist, be came very communicative and friendly. He asked after James's career at college--what his prospects in life were--hoped heartily he would get on; and, in a word, was frank and amiable. James's tongue unloosed with the port, and he told his cousin his life, his prospects, his debts, his troubles at the little-go, and his rows with the proctors, filling rapidly from the bottles before him, and flying from Port to Madeira with joyous activity. | К обеду Джеймс явился, задыхаясь в туго затянутом шейном платке, и удостоился чести вести вниз в столовую леди Джейн, в то время как Бригс и мистер Кроули следом за ними вели старую леди со всем ее набором шалей, свертков и подушек. Половину времени за обедом Бригс занималась тем, что ухаживала за больной и резала курицу для жирной болонки. Джеймс говорил мало, но считал своей обязанностью угощать дам вином; сам он не отставал от мистера Кроули и осушил большую часть бутылки шампанского, которую мистеру Боулсу было приказано подать в честь гостя. Когда дамы удалились и кузены остались вдвоем, экс-дипломат Питт сделался очень общительным и дружелюбным. Он расспрашивал Джеймса о занятиях в колледже, о его видах на будущее, желал ему всяческих успехов - словом, был откровенен и мил. Язык у Джеймса развязался под влиянием портвейна, и он рассказал кузену о своей жизни, о своих планах, о своих долгах, о неудачах на экзамене, о ссорах с начальством в колледже, все время подливая из бутылок, стоящих перед ним, и беззаботно мешая портвейн с мадерой. |
| "The chief pleasure which my aunt has," said Mr. Crawley, filling his glass, "is that people should do as they like in her house. This is Liberty Hall, James, and you can't do Miss Crawley a greater kindness than to do as you please, and ask for what you will. I know you have all sneered at me in the country for being a Tory. Miss Crawley is liberal enough to suit any fancy. She is a Republican in principle, and despises everything like rank or title." | - Главная радость для тетушки, - говорил мистер Кроули, наполняя свой стакан, - чтобы гости в ее доме делали все, что им нравится. Это храм свободы, Джеймс, и ты доставишь тетке самое большое удовольствие, если будешь поступать, как тебе нравится, и требовать себе все, что захочешь. Я знаю, все вы в деревне смеетесь надо мной за то, что я тори. Мисс Кроули достаточно либеральна, чтобы допускать всякие убеждения. Она республиканка по своим принципам и презирает титулы и чины. |
| "Why are you going to marry an Earl's daughter?" said James. | - Почему же вы собираетесь жениться на дочери графа? - спросил Джеймс. |
| "My dear friend, remember it is not poor Lady Jane's fault that she is well born," Pitt replied, with a courtly air. "She cannot help being a lady. Besides, I am a Tory, you know." | - Дорогой мой, не забудь, что леди Джейн не виновата в том, что она знатного рода, - дипломатично ответил Питт. - Она не может изменить свое происхождение. А кроме того, ты ведь знаешь, что я тори. |
| "Oh, as for that," said Jim, "there's nothing like old blood; no, dammy, nothing like it. I'm none of your radicals. I know what it is to be a gentleman, dammy. See the chaps in a boat-race; look at the fellers in a fight; aye, look at a dawg killing rats--which is it wins? the good-blooded ones. Get some more port, Bowls, old boy, whilst I buzz this bottle-here. What was I asaying?" | - О, что касается этого, - сказал Джеймс, - ничто не может сравниться с породой. Нет, черт возьми, ничто! Я-то не радикал, я понимаю, что значит быть джентльменом, черт подери! Возьмите хотя бы молодцов на гребных гонках! Или боксеров! Или собак-крысоловов! Кто всегда побеждает? Тот, у кого порода лучше. Принесите-ка еще портвейну, старина Боулс, пока я выдую этот графин до конца! Да, о чем бишь я говорил? |
| "I think you were speaking of dogs killing rats," Pitt remarked mildly, handing his cousin the decanter to "buzz." | - Мне кажется, ты говорил о собаках-крысоловах, - кротко заметил Питт, подавая ему графин, который он обещал "выдуть до конца". |
| "Killing rats was I? Well, Pitt, are you a sporting man? Do you want to see a dawg as CAN kill a rat? If you do, come down with me to Tom Corduroy's, in Castle Street Mews, and I'll show you such a bull- terrier as--Pooh! gammon," cried James, bursting out laughing at his own absurdity--"YOU don't care about a dawg or rat; it's all nonsense. I'm blest if I think you know the difference between a dog and a duck." | - О ловле крыс, разве? Ну, а как вы сами, Питт, вы спортсмен? Хотите вы увидеть собаку, которая здорово душит крыс? Если хотите, пойдемте со мной к Тому Кордюрою на Касл-стрит, и я покажу вам такого бультерьера!.. Фу, какой я дурак! - закричал Джеймс, разражаясь хохотом над своей собственной глупостью. - Вам-то какое дело до собак и крыс! Все это чепуха! Вы, пожалуй, не отличите собаку от утки! |
| "No; by the way," Pitt continued with increased blandness, "it was about blood you were talking, and the personal advantages which people derive from patrician birth. Here's the fresh bottle." | - Это верно. Кстати, - продолжал Питт все более ласково, - ты вот говорил о породе и о тех преимуществах, которые дает дворянское происхождение... А вот и новая бутылка! |
| "Blood's the word," said James, gulping the ruby fluid down. "Nothing like blood, sir, in hosses, dawgs, AND men. Why, only last term, just before I was rusticated, that is, I mean just before I had the measles, ha, ha--there was me and Ringwood of Christchurch, Bob Ringwood, Lord Cinqbars' son, having our beer at the Bell at Blenheim, when the Banbury bargeman offered to fight either of us for a bowl of punch. I couldn't. My arm was in a sling; couldn't even take the drag down--a brute of a mare of mine had fell with me only two days before, out with the Abingdon, and I thought my arm was broke. Well, sir, I couldn't finish him, but Bob had his coat off at once--he stood up to the Banbury man for three minutes, and polished him off in four rounds easy. Gad, how he did drop, sir, and what was it? Blood, sir, all blood." | - Порода - великая вещь, - сказал Джеймс, жадно глотая портвейн, - да, порода - это все, сэр, и в лошадях, и в собаках, и в людях. Вот в последний семестр, как раз перед тем, как я был временно исключен из университета... то есть, я хочу сказать, перед тем, как я захворал корью, ха-ха! - я и Рингвуд из колледжа Крайст-Черч. Боб Рингвуд, сын лорда Сппкбара, сидели за пивом в "Колоколе" близ Блейнгейм-Парка, когда лодочник из Бенбери предложил любому из нас сразиться с ним за кружку пунша. Я не мог: у меня рука была на перевязи; не мог даже сбросить сюртук. Проклятая кобыла упала вместе со мной за два дня до этого - когда я ездил в Эбингдон, - и я думал, рука у меня сломана... Да, сэр, я не мог с ним сразиться, а Боб сразу же - сюртук долой! Три минуты он обрабатывал бенберийца и покончил с ним в четыре раунда. Как он свалился, сэр! А почему так вышло? Порода, сэр, все порода! |
| "You don't drink, James," the ex-attache continued. "In my time at Oxford, the men passed round the bottle a little quicker than you young fellows seem to do." | - Ты ничего не пьешь, Джеймс, - сказал бывший атташе. - В мое время в Оксфорде мы, видно, умели пить лучше, чем теперяшняя молодежь. |
| "Come, come," said James, putting his hand to his nose and winking at his cousin with a pair of vinous eyes, "no jokes, old boy; no trying it on on me. You want to trot me out, but it's no go. In vino veritas, old boy. Mars, Bacchus, Apollo virorum, hey? I wish my aunt would send down some of this to the governor; it's a precious good tap." | - Ну, ну! - сказал Джеймс, поднося к носу палец и подмигивая кузену пьяными глазами. - Без шуток, старина, нечего меня испытывать! Вы хотите меня загонять, но это не пройдет! In vino veritas {Истина в вине (лат.).}, старина, Mars, Bacchus, Apollo virorum {Марс, Вакх, Аполлон [принадлежат] мужам (лат.).}, а? Хотелось бы мне, чтобы тетушка послала этого вина родителю... шикарное вино! |
| "You had better ask her," Machiavel continued, "or make the best of your time now. What says the bard? 'Nunc vino pellite curas, Cras ingens iterabimus aequor,'" and the Bacchanalian, quoting the above with a House of Commons air, tossed off nearly a thimbleful of wine with an immense flourish of his glass. | - А ты попроси ее, - надоумил его Макиавелли, - а пока не теряй времени. Помнишь, что говорит поэт: "Nunc vino pellite curas, Cras ingens iterabimus aequor" {Теперь вином отгоните заботы, завтра в широкое пустимся море (Гораций, кн. 1, ода 7) (лат.).}, - и, процитировав эти слова с видом парламентского оратора, поклонник Бахуса жестом заправского пьяницы влил в себя крошечный глоточек вина. |
| At the Rectory, when the bottle of port wine was opened after dinner, the young ladies had each a glass from a bottle of currant wine. Mrs. Bute took one glass of port, honest James had a couple commonly, but as his father grew very sulky if he made further inroads on the bottle, the good lad generally refrained from trying for more, and subsided either into the currant wine, or to some private gin-and-water in the stables, which he enjoyed in the company of the coachman and his pipe. At Oxford, the quantity of wine was unlimited, but the quality was inferior: but when quantity and quality united as at his aunt's house, James showed that he could appreciate them indeed; and hardly needed any of his cousin's encouragement in draining off the second bottle supplied by Mr. Bowls. | Когда в пасторском доме откупоривали после обеда бутылку портвейна, юные леди получали по рюмочке смородиновки, миссис Бьют выпивала рюмочку портвейна, а честный Джеймс обычно две; и так как отец хмурил брови, если он покушался на третью, то добрый малый большей частью воздерживался и снисходил до смородиновки или до джина с водой тайком на конюшне, где он наслаждался обществом кучера и своей трубки. В Оксфорде количество вина не было ограничено, зато качество его было очень низкое; когда же, как в доме его тетки, были налицо и количество и качество, Джеймс умел показать, что может воздать им должное, и едва ли нуждался в поощрениях кузена, чтобы осушить вторую бутылку, принесенную мистером Боулсом. |
| When the time for coffee came, however, and for a return to the ladies, of whom he stood in awe, the young gentleman's agreeable frankness left him, and he relapsed into his usual surly timidity; contenting himself by saying yes and no, by scowling at Lady Jane, and by upsetting one cup of coffee during the evening. | Но как только настало время для кофе и возвращения дам, перед которыми Джеймс трепетал, приятная откровенность покинула юного джентльмена, и, погрузившись в свою обычную мрачную застенчивость, он ограничивался весь вечер лишь словами "да" и "нет", хмуро смотрел на леди Джейн и опрокинул чашку кофе. |
| If he did not speak he yawned in a pitiable manner, and his presence threw a damp upon the modest proceedings of the evening, for Miss Crawley and Lady Jane at their piquet, and Miss Briggs at her work, felt that his eyes were wildly fixed on them, and were uneasy under that maudlin look. | Однако если он не разговаривал, то зевал самым жалким образом, и его присутствие внесло уныние в скромное вечернее времяпрепровождение: мисс Кроули и леди Джейн за пикетом, а мисс Бригс за работой чувствовали устремленные на них осовелые глаза и испытывали неловкость под этим пьяным взглядом. |
| "He seems a very silent, awkward, bashful lad," said Miss Crawley to Mr. Pitt. | - Он, кажется, очень молчаливый, робкий и застенчивый юноша, - заметила мисс Кроули Питту. |
| "He is more communicative in men's society than with ladies," Machiavel dryly replied: perhaps rather disappointed that the port wine had not made Jim speak more. | - Он более разговорчив в мужском обществе, чем с дамами, - сухо отвечал Макиавелли, может быть, несколько разочарованный тем, что портвейн не развязал язык Джеймсу. |
| He had spent the early part of the next morning in writing home to his mother a most flourishing account of his reception by Miss Crawley. But ah! he little knew what evils the day was bringing for him, and how short his reign of favour was destined to be. A circumstance which Jim had forgotten--a trivial but fatal circumstance--had taken place at the Cribb's Arms on the night before he had come to his aunt's house. It was no other than this-- Jim, who was always of a generous disposition, and when in his cups especially hospitable, had in the course of the night treated the Tutbury champion and the Rottingdean man, and their friends, twice or thrice to the refreshment of gin-and-water--so that no less than eighteen glasses of that fluid at eightpence per glass were charged in Mr. James Crawley's bill. It was not the amount of eightpences, but the quantity of gin which told fatally against poor James's character, when his aunt's butler, Mr. Bowls, went down at his mistress's request to pay the young gentleman's bill. The landlord, fearing lest the account should be refused altogether, swore solemnly that the young gent had consumed personally every farthing's worth of the liquor: and Bowls paid the bill finally, and showed it on his return home to Mrs. Firkin, who was shocked at the frightful prodigality of gin; and took the bill to Miss Briggs as accountant-general; who thought it her duty to mention the circumstance to her principal, Miss Crawley. | Первую половину следующего утра Джеймс провел за письмом к матери, в котором дал ей самый благоприятный отчет о приеме, оказанном ему у мисс Кроули. Но - ах! - он и не подозревал, сколько огорчений принесет ему наступающий день и как кратковременно будет его торжество! Джеймс позабыл об одном обстоятельстве, - пустячном, но роковом обстоятельстве, которое имело место в трактире "Под Гербом Крибба" в вечер накануне посещения им дома тетушки. Произошло всего лишь следующее: Джим всегда отличался великодушным нравом, а когда бывал навеселе, то делался особенно гостеприимным. В тот вечер, угощая "Любимца Татбери" и "Ротингдинского Бойца" вместе с их друзьями, он два или три раза заказывал джин, - так что в итоге мистеру Джеймсу Кроули было поставлено в счет не меньше восемнадцати стаканов этого напитка по восемь пенсов за стакан. Конечно, не сумма этих восьмипенсовиков, но количество выпитого джина оказалось роковым для репутации бедного Джеймса, когда дворецкий его тетушки, мистер Боулс, отправился, по приказу своей госпожи, уплатить по счету юного джентльмена. Хозяин гостиницы, боясь, как бы не отказались совсем уплатить, торжественно клялся, что молодой джентльмен сам поглотил все указанное в счете спиртное. В конце концов Боулс заплатил по счету, а вернувшись домой, показал его Феркин, которая пришла в ужас и отнесла счет к мисс Бригс (как главному счетоводу), которая в свою очередь сочла своим долгом упомянуть об этом обстоятельстве свой покровительнице мисс Кроули. |
| Had he drunk a dozen bottles of claret, the old spinster could have pardoned him. Mr. Fox and Mr. Sheridan drank claret. Gentlemen drank claret. But eighteen glasses of gin consumed among boxers in an ignoble pot-house--it was an odious crime and not to be pardoned readily. Everything went against the lad: he came home perfumed from the stables, whither he had been to pay his dog Towzer a visit-- and whence he was going to take his friend out for an airing, when he met Miss Crawley and her wheezy Blenheim spaniel, which Towzer would have eaten up had not the Blenheim fled squealing to the protection of Miss Briggs, while the atrocious master of the bull- dog stood laughing at the horrible persecution. | Если бы Джеймс выпил дюжины бутылок кларета, старая дева могла бы ему простить. Мистер Фоке и мистер Шеридан пили кларет. Джентльмены вообще пьют кларет. Но восемнадцать стаканов джина, выпитых с боксерами в гнусном кабаке, - это было отвратительное преступление, которое не так-то легко простить. Все, как назло, обернулось против юноши: он явился домой, пропитанный запахом конюшни, где навещал своего бульдога Таузера, а когда он вывел пса погулять, то встретил мисс Кроули с ее толстой бленгеймской болонкой, и Таузер разорвал бы несчастную собачку, если бы она с визгом не бросилась под защиту мисс Бригс, между тем как жестокий хозяин бульдога стоял подле, хохоча над этой бесчеловечной травлей. |
| This day too the unlucky boy's modesty had likewise forsaken him. He was lively and facetious at dinner. During the repast he levelled one or two jokes against Pitt Crawley: he drank as much wine as upon the previous day; and going quite unsuspiciously to the drawing-room, began to entertain the ladies there with some choice Oxford stories. He described the different pugilistic qualities of Molyneux and Dutch Sam, offered playfully to give Lady Jane the odds upon the Tutbury Pet against the Rottingdean man, or take them, as her Ladyship chose: and crowned the pleasantry by proposing to back himself against his cousin Pitt Crawley, either with or without the gloves. | В этот же день застенчивость изменила злополучному юноше. За обедом он был оживлен и развязен ж отпустил несколько шуток по адресу Питта Кроули; он опять пил много вина, как и накануне, и, перебравшись в гостиную, начал развлекать дам отборными оксфордскими анекдотами. Он расписывал достоинства боксеров Молине и Сэма Голландца, игриво предлагал леди Джейн держать пари за "Любимца Татбери" против ротингдинца или наоборот - как ей угодно, и под конец предложил кузену Питту Кроули помериться с ним силами в перчатках или без перчаток. |
| "And that's a fair offer, my buck," he said, with a loud laugh, slapping Pitt on the shoulder, "and my father told me to make it too, and he'll go halves in the bet, ha, ha!" | - Еще скажите спасибо, любезный, что я предоставил вам выбирать, - сказал он с громким хохотом, хлопнув Питта по плечу. - Мне и отец советовал с вами не церемониться, - он сам готов на меня поставить. Ха-ха-ха! |
| So saying, the engaging youth nodded knowingly at poor Miss Briggs, and pointed his thumb over his shoulder at Pitt Crawley in a jocular and exulting manner. | С этими словами обаятельный юноша хитро подмигнул бедной мисс Бригс и шутливо указал большим пальцем через плечо на Питта Кроули. |
| Pitt was not pleased altogether perhaps, but still not unhappy in the main. Poor Jim had his laugh out: and staggered across the room with his aunt's candle, when the old lady moved to retire, and offered to salute her with the blandest tipsy smile: and he took his own leave and went upstairs to his bedroom perfectly satisfied with himself, and with a pleased notion that his aunt's money would be left to him in preference to his father and all the rest of the family. | Питту, может, быть, не слишком это нравилось, но в общем он был скорее доволен. Бедный Джеймс истощил наконец свой запас веселости и, когда старая леди собралась уходить, прошел, шатаясь, через комнату со свечой в руке и с нежнейшей пьяной улыбкой попытался расцеловать старушку. Потом он и сам отправился наверх, в свою спальню, вполне довольный собой и с приятной уверенностью, что тетушкины деньги будут оставлены ему лично, предпочтительно перед его отцом и остальными членами семьи. |
| Once up in the bedroom, one would have thought he could not make matters worse; and yet this unlucky boy did. The moon was shining very pleasantly out on the sea, and Jim, attracted to the window by the romantic appearance of the ocean and the heavens, thought he would further enjoy them while smoking. Nobody would smell the tobacco, he thought, if he cunningly opened the window and kept his head and pipe in the fresh air. This he did: but being in an excited state, poor Jim had forgotten that his door was open all this time, so that the breeze blowing inwards and a fine thorough draught being established, the clouds of tobacco were carried downstairs, and arrived with quite undiminished fragrance to Miss Crawley and Miss Briggs. | Казалось бы, теперь, когда он очутился в своей комнате, он уже никак не мог еще больше испортить дело. Но злополучный юноша нашел для этого средство. Луна так ярко сияла над морем и Джеймс, привлеченный к окну романтическим видом небес и океана, подумал, что недурно было бы любоваться всей этой красотой, покуривая трубку. Никто не услышит запаха табака, решил он, если отворить окно и высунуть голову с трубкой на свежий воздух. Так он и сделал. Но, возбужденный вином, бедный Джеймс совсем забыл, что дверь его комнаты открыта, а между тем легкий бриз, дувший в окно и образовавший приятный сквозняк, понес вниз по лестнице облака табачного дыма, которые, сохранив весь свой аромат, достигли мисс Кроули и мисс Бригс. |
| The pipe of tobacco finished the business: and the Bute-Crawleys never knew how many thousand pounds it cost them. Firkin rushed downstairs to Bowls who was reading out the "Fire and the Frying Pan" to his aide-de-camp in a loud and ghostly voice. The dreadful secret was told to him by Firkin with so frightened a look, that for the first moment Mr. Bowls and his young man thought that robbers were in the house, the legs of whom had probably been discovered by the woman under Miss Crawley's bed. When made aware of the fact, however--to rush upstairs at three steps at a time to enter the unconscious James's apartment, calling out, | Трубка довершила дело, - семейство Бьюта Кроули так и не узнало, сколько тысяч фунтов она им стоила! Феркин ринулась вниз по лестнице к Боулсу, который в это время громким замогильным голосом читал своему адъютанту "Огонь и полымя". Феркин сообщила ему ужасную тайну с таким перепуганным видом, что в первую минуту мистер Боулс и его помощник подумали, что в доме грабители и Феркин, вероятно, увидела чьи-нибудь ноги, торчащие из-под кровати мисс Кроули. Однако, едва узнав, что случилось, дворецкий опрометью бросился вверх по лестнице, вбежал в комнату ничего не подозревавшего Джима и крикнул ему сдавленным от волнения голосом: |
| "Mr. James," in a voice stifled with alarm, and to cry, "For Gawd's sake, sir, stop that 'ere pipe," was the work of a minute with Mr. Bowls. "O, Mr. James, what 'AVE you done!" he said in a voice of the deepest pathos, as he threw the implement out of the window. "What 'ave you done, sir! Missis can't abide 'em." | - Мистер Джеймс! Ради бога, сэр, бросьте трубку! О мистер Джеймс, что вы наделали! - добавил он с чувством, вышвыривая трубку в окно. - Что вы наделали, сэр: мисс Кроули не выносит табака! |
| "Missis needn't smoke," said James with a frantic misplaced laugh, and thought the whole matter an excellent joke. But his feelings were very different in the morning, when Mr. Bowls's young man, who operated upon Mr. James's boots, and brought him his hot water to shave that beard which he was so anxiously expecting, handed a note in to Mr. James in bed, in the handwriting of Miss Briggs. | - Так пускай она и не курит, - ответил Джеймс с безумным и неуместным смехом, считая весь эпизод превосходной шуткой. Однако на следующее утро настроение его сильно изменилось, когда помощник мистера Боулса, производивший манипуляции над сапогами гостя и приносивший ему горячую воду для бритья той бороды, появление которой мистер Джеймс так страстно призывал, подал ему в постель записку, написанную рукой мисс Бригс. |
| "Dear sir," it said, "Miss Crawley has passed an exceedingly disturbed night, owing to the shocking manner in which the house has been polluted by tobacco; Miss Crawley bids me say she regrets that she is too unwell to see you before you go--and above all that she ever induced you to remove from the ale-house, where she is sure you will be much more comfortable during the rest of your stay at Brighton." | "Дорогой сэр, - писала она, - мисс Кроули провела чрезвычайно беспокойную ночь из-за того, что дом ее осквернен табачным дымом. Мисс Кроули приказала мне передать вам ее сожаление, что она по причине нездоровья не может повидаться с вами до вашего ухода, а главное - что убедила вас покинуть трактир, где вы, как она уверена, с гораздо большим удобством проведете те дни, которые вам еще осталось пробыть в Брайтоне". |
| And herewith honest James's career as a candidate for his aunt's favour ended. He had in fact, and without knowing it, done what he menaced to do. He had fought his cousin Pitt with the gloves. | На том и кончилась карьера достойного Джеймса как кандидата на милость тетушки. Он, сам того не зная, действительно сделал то, что угрожал сделать: он сразился с кузеном Питтом - и потерпел поражение. |
| Where meanwhile was he who had been once first favourite for this race for money? Becky and Rawdon, as we have seen, were come together after Waterloo, and were passing the winter of 1815 at Paris in great splendour and gaiety. Rebecca was a good economist, and the price poor Jos Sedley had paid for her two horses was in itself sufficient to keep their little establishment afloat for a year, at the least; there was no occasion to turn into money "my pistols, the same which I shot Captain Marker," or the gold dressing-case, or the cloak lined with sable. Becky had it made into a pelisse for herself, in which she rode in the Bois de Boulogne to the admiration of all: and you should have seen the scene between her and her delighted husband, whom she rejoined after the army had entered Cambray, and when she unsewed herself, and let out of her dress all those watches, knick-knacks, bank-notes, cheques, and valuables, which she had secreted in the wadding, previous to her meditated flight from Brussels! Tufto was charmed, and Rawdon roared with delighted laughter, and swore that she was better than any play he ever saw, by Jove. And the way in which she jockeyed Jos, and which she described with infinite fun, carried up his delight to a pitch of quite insane enthusiasm. He believed in his wife as much as the French soldiers in Napoleon. | Где же между тем находился тот, кто когда-то был первым фаворитом в этих скачках за деньгами? Бекки и Родон, как мы видели, соединились после Ватерлоо и проводили зиму 1815 года в Париже, среди блеска и шумного веселья. Ребекка была очень экономна, и денег, которые бедный Джоз Седли заплатил за ее лошадей, вполне хватило на то, чтобы их маленькое хозяйство продержалось, по крайней мере, в течение года; и не пришлось обращать в деньги ни "мои пистолеты, те, из которых я застрелил капитана Маркера", ни золотой несессер, ни плащ, подбитый собольим мехом. Бекки сделала себе из него шубку, в которой каталась по Булонскому лесу, вызывая всеобщее восхищение. Если бы вы видели сцену, происшедшую между нею и ее восхищенным супругом, к которому она приехала после того, как армия вступила в Камбре! Она распорола свое платье и вынула оттуда часы, безделушки, банковые билеты, чеки и драгоценности, которые запрятала в стеганую подкладку в то время, как замышляла бегство из Брюсселя. Тафто был в восторге, а Родон хохотал от восхищения и клялся, что все это, ей-богу, интереснее всякого театрального представления. А ее неподражаемо веселый рассказ о том, как она надула Джоза, привел Родона прямо-таки в сумасшедший восторг. Он верил в свою жену так же, как французские солдаты верили в Наполеона. |
| Her success in Paris was remarkable. All the French ladies voted her charming. She spoke their language admirably. She adopted at once their grace, their liveliness, their manner. Her husband was stupid certainly--all English are stupid--and, besides, a dull husband at Paris is always a point in a lady's favour. He was the heir of the rich and spirituelle Miss Crawley, whose house had been open to so many of the French noblesse during the emigration. They received the colonel's wife in their own hotels-- | В Париже она пользовалась бешеным успехом. Все французские дамы признали ее очаровательной. Она в совершенстве говорила на их языке. Она сразу же усвоила их грацию, их живость, их манеры. Супруг ее был, конечно, глуп, но все англичане глупы, а к тому же в Париже глупый муж - всегда довод в пользу жены. Он был наследником богатой и spirituelle {Остроумной (франц.).} мисс Кроули, чей дом был открыт для стольких французских дворян во время эмиграции. Теперь они принимали жену полковника в своих особняках. |
| "Why," wrote a great lady to Miss Crawley, who had bought her lace and trinkets at the Duchess's own price, and given her many a dinner during the pinching times after the Revolution--"Why does not our dear Miss come to her nephew and niece, and her attached friends in Paris? All the world raffoles of the charming Mistress and her espiegle beauty. Yes, we see in her the grace, the charm, the wit of our dear friend Miss Crawley! The King took notice of her yesterday at the Tuileries, and we are all jealous of the attention which Monsieur pays her. If you could have seen the spite of a certain stupid Miladi Bareacres (whose eagle-beak and toque and feathers may be seen peering over the heads of all assemblies) when Madame, the Duchess of Angouleme, the august daughter and companion of kings, desired especially to be presented to Mrs. Crawley, as your dear daughter and protegee, and thanked her in the name of France, for all your benevolence towards our unfortunates during their exile! She is of all the societies, of all the balls--of the balls--yes--of the dances, no; and yet how interesting and pretty this fair creature looks surrounded by the homage of the men, and so soon to be a mother! To hear her speak of you, her protectress, her mother, would bring tears to the eyes of ogres. How she loves you! how we all love our admirable, our respectable Miss Crawley!" | "Почему бы, - писала одна знатная леди мисс Кроули, которая в трудные дни после революции, не торгуясь, купила у нее кружева и безделушки, - почему бы нашей дорогой мисс не приехать к своему племяннику и племяннице и к преданным друзьям? Весь свет без ума от очаровательной жены полковника и ее espiegle {Шаловливой (франц.).} красоты. Да, мы видим в ней грацию, очарование и ум нашего дорогого друга мисс Кроули! Вчера в Тюильри ее заметил король, и мы все завидовали вниманию, которое оказал ей Monsieur {Сударь (в данном случае - титул, дававшийся во Франции младшему брату короля (франц.).}. Если бы вы могли видеть, как досадовала некая глупая миледи Бейракрс (орлиный нос, ток и перья которой всегда торчат над головами всего общества), когда герцогиня Ангулемская, августейшая дочь и друг королей, выразила особое желание быть представленной миссис Кроули, как вашей дорогой дочери и protegee, и благодарила ее от имени Франции за все благодеяния, оказанные вами нашим несчастным изгнанникам! Она бывает на всех собраниях, на всех балах - да, она бывает на балах, но не танцует. И все же как интересна и мила эта прелестная женщина, которая скоро станет матерью! Поклонников у нее без числа. А послушать, как она говорит о вас, своей благодетельнице, своей матери, - даже злодей прослезился бы. Как она вас любит! Как мы все любим нашу добрейшую, нашу уважаемую мисс Кроули!" |
| It is to be feared that this letter of the Parisian great lady did not by any means advance Mrs. Becky's interest with her admirable, her respectable, relative. On the contrary, the fury of the old spinster was beyond bounds, when she found what was Rebecca's situation, and how audaciously she had made use of Miss Crawley's name, to get an entree into Parisian society. Too much shaken in mind and body to compose a letter in the French language in reply to that of her correspondent, she dictated to Briggs a furious answer in her own native tongue, repudiating Mrs. Rawdon Crawley altogether, and warning the public to beware of her as a most artful and dangerous person. But as Madame the Duchess of X--had only been twenty years in England, she did not understand a single word of the language, and contented herself by informing Mrs. Rawdon Crawley at their next meeting, that she had received a charming letter from that chere Mees, and that it was full of benevolent things for Mrs. Crawley, who began seriously to have hopes that the spinster would relent. | Есть основания опасаться, что это письмо знатной парижанки не помогло миссис Бекки завоевать расположение ее добрейшей, ее уважаемой родственницы. Напротив, бешенство старой девы не знало границ, когда ей стало известно об успехах Ребекки и о том, как она дерзко воспользовалась именем мисс Кроули, чтобы получить доступ в парижское общество. Слишком потрясенная и душой и телом, чтобы написать письмо по-французски, она продиктовала Бригс яростный ответ на своем родном языке, где начисто отрекалась от миссис Родон Кроули и предостерегала общество от козней этой хитрой и опасной особы. Но так как герцогиня X. провела в Англии всего лишь двадцать лет, она не понимала по-английски ни слова и удовольствовалась тем, что при следующей встрече известила миссис Родон Кроули о получении от chere Mees {Дорогой мисс (франц.).} очаровательного письма, полного благосклонных отзывов о миссис Кроули, после чего та стала серьезно надеяться, что старая дева смягчится. |
| Meanwhile, she was the gayest and most admired of Englishwomen: and had a little European congress on her reception-night. Prussians and Cossacks, Spanish and English--all the world was at Paris during this famous winter: to have seen the stars and cordons in Rebecca's humble saloon would have made all Baker Street pale with envy. Famous warriors rode by her carriage in the Bois, or crowded her modest little box at the Opera. Rawdon was in the highest spirits. There were no duns in Paris as yet: there were parties every day at Very's or Beauvilliers'; play was plentiful and his luck good. Tufto perhaps was sulky. Mrs. Tufto had come over to Paris at her own invitation, and besides this contretemps, there were a score of generals now round Becky's chair, and she might take her choice of a dozen bouquets when she went to the play. Lady Bareacres and the chiefs of the English society, stupid and irreproachable females, writhed with anguish at the success of the little upstart Becky, whose poisoned jokes quivered and rankled in their chaste breasts. But she had all the men on her side. She fought the women with indomitable courage, and they could not talk scandal in any tongue but their own. | Тем временем не было англичанки веселее и обаятельнее ее; вечерние приемы, которые она устраивала, были маленькими европейскими конгрессами: пруссаки и казаки, испанцы и англичане - весь свет был в Париже в эту памятную зиму. При виде того, сколько орденов и лент собиралось в скромном салоне Ребекки, воя Бейкер-стрит побледнела бы от зависти. Прославленные воины верхом сопровождали экипаж Бекки в Булонском лесу или толпились в ее скромной маленькой ложе в опере. Родон пребывал в отличнейшем состоянии духа. В Париже пока еще не было надоедливых кредиторов; каждый день избранное общество собиралось у Бери или Бовилье, игра шла вовсю, и Родону везло. Тафто, правда, был не в духе: миссис Тафто по собственному побуждению прибыла в Париж; кроме этого contretemps {Помехи (франц.).}, множество генералов толпилось теперь вокруг кресла Бекки, и когда она ехала в театр, она могла выбирать из десятка присланных ей букетов. Леди Бейракрс и подобные ей столпы английского общества, глупые и безупречные, переживали муки ада при виде успеха этой маленькой выскочки Бекки, ядовитые шутки которой больно ранили их целомудренные сердца. Но все мужчины были на ее стороне. Она воевала с женщинами с неукротимой храбростью, а они могли сплетничать о ней только на своем родном языке. |
| So in fetes, pleasures, and prosperity, the winter of 1815-16 passed away with Mrs. Rawdon Crawley, who accommodated herself to polite life as if her ancestors had been people of fashion for centuries past--and who from her wit, talent, and energy, indeed merited a place of honour in Vanity Fair. In the early spring of 1816, Galignani's Journal contained the following announcement in an interesting corner of the paper: "On the 26th of March--the Lady of Lieutenant-Colonel Crawley, of the Life Guards Green--of a son and heir." | И так, в празднествах, развлечениях и довольстве, проводила зиму 1815-1816 года миссис Родон Кроули, которая столь легко освоилась с жизнью высшего общества, точно ее предки целые столетия вращались в свете. Благодаря своему уму, талантам и энергии она действительно заслужила почетное место на Ярмарке Тщеславия. Ранней весной 1816 года в газете "Галиньяни", в одном из занимательнейших ее столбцов, было помещено следующее сообщение: "26 марта супруга полковника лейб-гвардии Зеленого полка Кроули разрешилась от бремени сыном и наследником". |
| This event was copied into the London papers, out of which Miss Briggs read the statement to Miss Crawley, at breakfast, at Brighton. The intelligence, expected as it might have been, caused a crisis in the affairs of the Crawley family. The spinster's rage rose to its height, and sending instantly for Pitt, her nephew, and for the Lady Southdown, from Brunswick Square, she requested an immediate celebration of the marriage which had been so long pending between the two families. And she announced that it was her intention to allow the young couple a thousand a year during her lifetime, at the expiration of which the bulk of her property would be settled upon her nephew and her dear niece, Lady Jane Crawley. Waxy came down to ratify the deeds--Lord Southdown gave away his sister--she was married by a Bishop, and not by the Rev. Bartholomew Irons--to the disappointment of the irregular prelate. | Известие об этом событии было перепечатано в лондонских газетах, откуда мисс Бригс и вычитала его для сведения мисс Кроули за завтраком в Брайтоне. Эта новость, хотя и не была неожиданной, вызвала перелом в делах семейства Кроули. Ярость старой девы дошла до высшей точки; она тотчас послала за своим племянником Питтом и за леди Саутдаун с Брансуик-сквер и потребовала немедленного бракосочетания, которое оба семейства так долго откладывали. При этом она объявила, что намерена выдавать молодой чете ежегодно тысячу фунтов в продолжение всей своей жизни, а по окончании оной завещает большую часть имущества племяннику и дорогой племяннице, леди Джейн Кроули. Уокси явился, чтобы официально закрепить эти распоряжения. Лорд Саутдаун был у сестры посаженым отцом; венчание совершал епископ, а не преподобный Бартоломью Айронс, чю очень обидело этого самозванного прелата. |
| When they were married, Pitt would have liked to take a hymeneal tour with his bride, as became people of their condition. But the affection of the old lady towards Lady Jane had grown so strong, that she fairly owned she could not part with her favourite. Pitt and his wife came therefore and lived with Miss Crawley: and (greatly to the annoyance of poor Pitt, who conceived himself a most injured character--being subject to the humours of his aunt on one side, and of his mother-in-law on the other) Lady Southdown, from her neighbouring house, reigned over the whole family--Pitt, Lady Jane, Miss Crawley, Briggs, Bowls, Firkin, and all. She pitilessly dosed them with her tracts and her medicine, she dismissed Creamer, she installed Rodgers, and soon stripped Miss Crawley of even the semblance of authority. The poor soul grew so timid that she actually left off bullying Briggs any more, and clung to her niece, more fond and terrified every day. Peace to thee, kind and selfish, vain and generous old heathen!--We shall see thee no more. Let us hope that Lady Jane supported her kindly, and led her with gentle hand out of the busy struggle of Vanity Fair. | После свадьбы Питту хотелось предпринять свадебное путешествие, как и подобало людям в их положении, но привязанность старой леди к леди Джейн так сильно возросла, что, как она прямо в том призналась, она не могла расстаться со своей любимицей. Поэтому Питт и его жена переехали к мисс Кроули и поселились у нее; и к великой досаде бедного мистера Питта, который считал очень несправедливым, что ему приходится выносить, с одной стороны, капризы тетки, а с другой - тещи, леди Саутдаун, жившая в соседнем доме, властвовала теперь над всем семейством: над Питтом, леди Джейн, мисс Кроули, Бригс, Боулсом, Феркин и всеми вообще. Она безжалостно пичкала их своими брошюрами и лекарствами, дала отставку Кримеру и водворила Роджерса - и вскоре лишила мисс Кроули какой бы то ни было власти. Бедняжка так присмирела, что даже перестала изводить Бригс и с каждым днем все с большей нежностью и страхом привязывалась к племяннице. Мир тебе, добрая и эгоистичная, великодушная, суетная старая язычница! Мы больше тебя не увидим. Будем надеяться, что леди Джейн нежно поддерживала ее и вывела своей любящей рукой из суеты и шума Ярмарки Тщеславия. |
| English | Русский |
| The news of the great fights of Quatre Bras and Waterloo reached England at the same time. The Gazette first published the result of the two battles; at which glorious intelligence all England thrilled with triumph and fear. Particulars then followed; and after the announcement of the victories came the list of the wounded and the slain. Who can tell the dread with which that catalogue was opened and read! Fancy, at every village and homestead almost through the three kingdoms, the great news coming of the battles in Flanders, and the feelings of exultation and gratitude, bereavement and sickening dismay, when the lists of the regimental losses were gone through, and it became known whether the dear friend and relative had escaped or fallen. Anybody who will take the trouble of looking back to a file of the newspapers of the time, must, even now, feel at second-hand this breathless pause of expectation. The lists of casualties are carried on from day to day: you stop in the midst as in a story which is to be continued in our next. Think what the feelings must have been as those papers followed each other fresh from the press; and if such an interest could be felt in our country, and about a battle where but twenty thousand of our people were engaged, think of the condition of Europe for twenty years before, where people were fighting, not by thousands, but by millions; each one of whom as he struck his enemy wounded horribly some other innocent heart far away. | Известия о битвах при Катр-Бра и Ватерлоо пришли в Англию одновременно. "Газета" первая опубликовала эти славные донесения, и всю страну охватил трепет торжества и ужаса. Затем последовали подробности: извещения о победах сменил нескончаемый список раненых и убитых. Кто в силах описать, с каким страхом разворачивались и читались эти списки! Вообразите, как встречали в каждой деревушке, чуть ли не в каждом уголке всех трех королевств великую весть о битвах во Фландрии; вообразите чувства ликования и благодарности, чувства неутешного горя и безысходного отчаяния, когда люди прочли эти списки и стало известно, жив или погиб близкий друг или родственник. Всякий, кто возьмет на себя труд просмотреть эти газеты того времени, даже теперь вчуже почувствует этот трепет ожидания. Списки потерь печатались изо дня в день; вы останавливались посредине, как в рассказе, продолжение которого обещано в следующем номере. Подумайте только, с каким волнением ждали ежедневно этих листков по мере их выхода из печати! И если такой интерес возбуждали они в нашей стране - к битве, в которой участвовало лишь двадцать тысяч наших соотечественников, то подумайте о состоянии всей Европы в течение двадцати лет, предшествовавших этой битве, - там люди сражались не тысячами, а миллионами, и каждый из них, поразив врага, жестоко ранил чье-нибудь невинное сердце далеко от поля боя. |
| The news which that famous Gazette brought to the Osbornes gave a dreadful shock to the family and its chief. The girls indulged unrestrained in their grief. The gloom-stricken old father was still more borne down by his fate and sorrow. He strove to think that a judgment was on the boy for his disobedience. He dared not own that the severity of the sentence frightened him, and that its fulfilment had come too soon upon his curses. Sometimes a shuddering terror struck him, as if he had been the author of the doom which he had called down on his son. There was a chance before of reconciliation. The boy's wife might have died; or he might have come back and said, Father I have sinned. But there was no hope now. He stood on the other side of the gulf impassable, haunting his parent with sad eyes. He remembered them once before so in a fever, when every one thought the lad was dying, and he lay on his bed speechless, and gazing with a dreadful gloom. Good God! how the father clung to the doctor then, and with what a sickening anxiety he followed him: what a weight of grief was off his mind when, after the crisis of the fever, the lad recovered, and looked at his father once more with eyes that recognised him. But now there was no help or cure, or chance of reconcilement: above all, there were no humble words to soothe vanity outraged and furious, or bring to its natural flow the poisoned, angry blood. And it is hard to say which pang it was that tore the proud father's heart most keenly--that his son should have gone out of the reach of his forgiveness, or that the apology which his own pride expected should have escaped him. | Известие, которое принесла знаменитая "Газета" семейству Осборнов, страшным ударом поразило обеих сестер и их отца. Но если девицы открыто предавались безудержной скорби, то тем горше было мрачному старику нести тяжесть своего несчастья. Он старался убедить себя, что это возмездие строптивцу за ослушание, и не смел сознаться, что он и сам потрясен суровостью приговора и тем, что его проклятие так скоро сбылось. Иногда он содрогался от ужаса, как будто и вправду был виновником постигшей сына кары. Раньше еще оставались какие-то возможности для примирения: жена Джорджа могла умереть или сам он мог прийти и сказать: "Отец, прости, я виноват". Но теперь уже не было надежды. Его сын стоял на другом краю бездны, не спуская с отца грустного взора. Старик вспомнил, что видел однажды эти глаза - во время горячки, когда все думали, что юноша умирает, а он лежал на своей постели безмолвный, с устремленным куда-то скорбным взглядом. Милосердный боже! Как отец цеплялся тогда за доктора и с какой тоскливой тревогой внимал ему! Какая тяжесть свалилась с его сердца, когда после кризиса мальчик стал поправляться и в глазах его, обращенных на отца, снова затеплилось сознание! А теперь не могло быть никаких надежд ни на поправку, ни на примирение, а главное - никогда уже не услышит он тех смиренных слов, которые одни могли бы смягчить оскорбленное тщеславие отца и успокоить его отравленную яростью кровь. И трудно сказать, что больше терзало гордое сердце старика: то, что его сын находился за пределами прощения, или то, что сам он никогда не услышит той мольбы о прощении, которой так жаждала его гордость. |
| Whatever his sensations might have been, however, the stem old man would have no confidant. He never mentioned his son's name to his daughters; but ordered the elder to place all the females of the establishment in mourning; and desired that the male servants should be similarly attired in deep black. All parties and entertainments, of course, were to be put off. No communications were made to his future son-in-law, whose marriage-day had been fixed: but there was enough in Mr. Osborne's appearance to prevent Mr. Bullock from making any inquiries, or in any way pressing forward that ceremony. He and the ladies whispered about it under their voices in the drawing-room sometimes, whither the father never came. He remained constantly in his own study; the whole front part of the house being closed until some time after the completion of the general mourning. | Однако, каковы бы ни были его чувства, суровый старик ни с кем не делился ими. Он никогда не произносил имени сына при дочерях, но приказал старшей одеть всю женскую прислугу в траур и пожелал, чтобы все слуги мужского пола тоже облеклись в черное. Приемы и развлечения были, конечно, отменены. Будущему зятю ничего не говорилось о свадьбе, и хотя день ее был уже давно назначен, один вид мистера Осборна удерживал мистера Буллока от расспросов или каких-либо попыток ускорить приготовления. Он порой шептался об этом с дамами в гостиной, куда отец никогда не заходил, проводя все время у себя в кабинете. Вся парадная половина дома была закрыта на время траура. |
| About three weeks after the 18th of June, Mr. Osborne's acquaintance, Sir William Dobbin, called at Mr. Osborne's house in Russell Square, with a very pale and agitated face, and insisted upon seeing that gentleman. Ushered into his room, and after a few words, which neither the speaker nor the host understood, the former produced from an inclosure a letter sealed with a large red seal. | Недели через три после 18 июня старый знакомый мистера Осборна, сэр Уильям Доббин, явился на Рассел-сквер, очень бледный и взволнованный, и настоял на том, чтобы быть допущенным к главе семьи. Войдя в комнату и сказав несколько слов, которых не поняли ни сам говоривший, ни хозяин дома, посетитель достал письмо, запечатанное большой красной печатью. |
| "My son, Major Dobbin," the Alderman said, with some hesitation, "despatched me a letter by an officer of the --th, who arrived in town to-day. My son's letter contains one for you, Osborne." The Alderman placed the letter on the table, and Osborne stared at him for a moment or two in silence. His looks frightened the ambassador, who after looking guiltily for a little time at the grief-stricken man, hurried away without another word. | - Мой сын, майор Доббин, - заявил олдермен с волнением, - прислал мне письмо с одним офицером *** полка, сегодня приехавшим в город. В письме моего сына было письмо к вам, Осборн. - Олдермен положил запечатанный пакет на стол, и Осборн минуту или две молча смотрел на посетителя. Взгляд этот испугал посланца, он виновато посмотрел на убитого горем человека и поспешил уйти, не добавив ни слова. |
| The letter was in George's well-known bold handwriting. It was that one which he had written before daybreak on the 16th of June, and just before he took leave of Amelia. The great red seal was emblazoned with the sham coat of arms which Osborne had assumed from the Peerage, with "Pax in bello" for a motto; that of the ducal house with which the vain old man tried to fancy himself connected. The hand that signed it would never hold pen or sword more. The very seal that sealed it had been robbed from George's dead body as it lay on the field of battle. The father knew nothing of this, but sat and looked at the letter in terrified vacancy. He almost fell when he went to open it. | Письмо было написано знакомым смелым почерком Джорджа. Это было то самое письмо, которое он написал на рассвете 16 июня, перед тем как проститься с Эмилией. На большой красной печати был оттиснут фальшивый герб с девизом "Pax in bello" {"Мир во время войны" (лат.).} заимствованный Осборном из "Книги пэров" и принадлежавший герцогскому дому, на родство с которым притязал тщеславный старик. Рука, подписавшая письмо, никогда уже не будет держать ни пера, ни меча. Самая печать, которой оно было запечатано, была похищена у Джорджа, когда он мертвый лежал на поле сражения. Отец не знал этого; он сидел и смотрел на конверт в немом ужасе, а когда поднялся, чтобы взять его в руки, едва не упал. |
| Have you ever had a difference with a dear friend? How his letters, written in the period of love and confidence, sicken and rebuke you! What a dreary mourning it is to dwell upon those vehement protests of dead affection! What lying epitaphs they make over the corpse of love! What dark, cruel comments upon Life and Vanities! Most of us have got or written drawers full of them. They are closet-skeletons which we keep and shun. Osborne trembled long before the letter from his dead son. | Были ли вы когда-нибудь в ссоре с близким другом? Какое мучение и какой укор для вас его письма, написанные в пору любви и доверия! Какое тяжкое страдание - задуматься над этими горячими излияниями умершего чувства! Какой лживой эпитафией звучат они над трупом любви! Какие это мрачные, жестокие комментарии к Жизни и Тщеславию! Большинство из нас получало или писало такие письма пачками. Это позорные тайны, которые мы храним и которых боимся. Осборн долго сидел, весь дрожа, над посланием умершего сына. |
| The poor boy's letter did not say much. He had been too proud to acknowledge the tenderness which his heart felt. He only said, that on the eve of a great battle, he wished to bid his father farewell, and solemnly to implore his good offices for the wife--it might be for the child--whom he left behind him. He owned with contrition that his irregularities and his extravagance had already wasted a large part of his mother's little fortune. He thanked his father for his former generous conduct; and he promised him that if he fell on the field or survived it, he would act in a manner worthy of the name of George Osborne. | В письме бедного молодого офицера было сказано немного. Он был слишком горд, чтобы обнаружить нежность, которую чувствовал в сердце. Он только писал, что накануне большого сражения хочет проститься с отцом, и заклинал его оказать покровительство жене и, может быть, ребенку, которых он оставляет после себя. Он с раскаянием признавался, что вследствие своей расточительности и беспорядочности уже растратил большую часть маленького материнского капитала. Он благодарил отца за его прежнее великодушие и обещал - что бы ни сулил ему завтрашний день, жизнь или смерть на поле битвы, - не опозорить имени Джорджа Осборна. |
| His English habit, pride, awkwardness perhaps, had prevented him from saying more. His father could not see the kiss George had placed on the superscription of his letter. Mr. Osborne dropped it with the bitterest, deadliest pang of balked affection and revenge. His son was still beloved and unforgiven. | Свойственная англичанину гордость, быть может, некоторое чувство неловкости не позволяли ему сказать больше. Отец не мог видеть, как он поцеловал адрес на конверте. Мистер Осборн уронил листок с горькой, смертельной мукой неудовлетворенной любви и мщения. Его сын был все еще любим и не прощен. |
| About two months afterwards, however, as the young ladies of the family went to church with their father, they remarked how he took a different seat from that which he usually occupied when he chose to attend divine worship; and that from his cushion opposite, he looked up at the wall over their heads. This caused the young women likewise to gaze in the direction towards which their father's gloomy eyes pointed: and they saw an elaborate monument upon the wall, where Britannia was represented weeping over an urn, and a broken sword and a couchant lion indicated that the piece of sculpture had been erected in honour of a deceased warrior. The sculptors of those days had stocks of such funereal emblems in hand; as you may see still on the walls of St. Paul's, which are covered with hundreds of these braggart heathen allegories. There was a constant demand for them during the first fifteen years of the present century. | Однако месяца два спустя, когда обе леди были с отцом в церкви, они обратили внимание на то, что он сел не на свое обычное место, с которого любил слушать службы, а на противоположную сторону и что со своей скамьи он смотрит на стену над их головой. Это заставило молодых женщин также посмотреть в направлении, куда были устремлены мрачные взоры отца. И они увидели на стене затейливо разукрашенную мемориальную доску, на которой была изображена Британия, плачущая над урной; сломанный меч и спящий лев указывали, что доска эта водружена в честь павшего воина. Скульпторы того времени были очень изобретательны по части таких погребальных эмблем, в чем вы можете и сейчас убедиться при взгляде на стены собора св. Павла, которые покрыты сотнями этих хвастливых языческих аллегорий. В течение первых пятнадцати лет нашего столетия на них был постоянный спрос. |
| Under the memorial in question were emblazoned the well-known and pompous Osborne arms; and the inscription said, that the monument was "Sacred to the memory of George Osborne, Junior, Esq., late a Captain in his Majesty's --th regiment of foot, who fell on the 18th of June, 1815, aged 28 years, while fighting for his king and country in the glorious victory of Waterloo. Dulce et decorum est pro patria mori." | Под мемориальной доской красовался пресловутый пышный герб Осборнов; надпись гласила: "Памяти Джорджа Осборна-младшего, эсквайра, покойного капитана его величества *** пехотного полка. Пал 18 июня 1815 года, 28 лет от роду, сражаясь за короля и отечество в славной битве при Ватерлоо. Duke et decorum est pro patria mori!" {"Почет и слава - пасть за отечество!" (лат.).} |
| The sight of that stone agitated the nerves of the sisters so much, that Miss Maria was compelled to leave the church. The congregation made way respectfully for those sobbing girls clothed in deep black, and pitied the stern old father seated opposite the memorial of the dead soldier. | Вид этой плиты так подействовал сестрам на нервы, что мисс Мария была вынуждена покинуть церковь. Молящиеся почтительно расступились перед рыдающими девушками, одетыми в глубокий траур, и с сочувствием смотрели на сурового старика отца, сидевшего против мемориальной доски. |
| "Will he forgive Mrs. George?" the girls said to themselves as soon as their ebullition of grief was over. Much conversation passed too among the acquaintances of the Osborne family, who knew of the rupture between the son and father caused by the former's marriage, as to the chance of a reconciliation with the young widow. There were bets among the gentlemen both about Russell Square and in the City. | - Простит ли он миссис Джордж? - говорили девушки между собой, как только прошел первый взрыв горя. Среди знакомых, которым было известно о разрыве между отцом и сыном из-за женитьбы последнего, тоже много говорилось о возможности примирения с молодой вдовой. Джентльмены даже держали об этом пари и на Рассел-сквер и в Сити. |
| If the sisters had any anxiety regarding the possible recognition of Amelia as a daughter of the family, it was increased presently, and towards the end of the autumn, by their father's announcement that he was going abroad. He did not say whither, but they knew at once that his steps would be turned towards Belgium, and were aware that George's widow was still in Brussels. They had pretty accurate news indeed of poor Amelia from Lady Dobbin and her daughters. Our honest Captain had been promoted in consequence of the death of the second Major of the regiment on the field; and the brave O'Dowd, who had distinguished himself greatly here as upon all occasions where he had a chance to show his coolness and valour, was a Colonel and Companion of the Bath. | Если сестры испытывали некоторое беспокойство относительно возможного признания Эмилии полноправным членом семьи, то это беспокойство еще увеличилось, когда в конце осени отец объявил, что уезжает за границу. Он не сказал куда, но дочери сразу сообразили, что путь его лежит в Бельгию; знали они и то, что вдова Джорджа все еще находится в Брюсселе, так как довольно аккуратно получали известия о бедной Эмилии от леди Доббин и ее дочерей. Наш честный капитан был повышен в чине, заняв место погибшего на поле битвы второго майора полка, а храбрый О'Дауд, который отличился в этом сражении, как и во многих других боях, где он имел возможность выказать хладнокровие и доблесть, был произведен в полковники и пожалован орденом Бани. |
| Very many of the brave --th, who had suffered severely upon both days of action, were still at Brussels in the autumn, recovering of their wounds. The city was a vast military hospital for months after the great battles; and as men and officers began to rally from their hurts, the gardens and places of public resort swarmed with maimed warriors, old and young, who, just rescued out of death, fell to gambling, and gaiety, and love-making, as people of Vanity Fair will do. Mr. Osborne found out some of the --th easily. He knew their uniform quite well, and had been used to follow all the promotions and exchanges in the regiment, and loved to talk about it and its officers as if he had been one of the number. On the day after his arrival at Brussels, and as he issued from his hotel, which faced the park, he saw a soldier in the well-known facings, reposing on a stone bench in the garden, and went and sate down trembling by the wounded convalescent man. | Очень многие из доблестного *** полка, особенно пострадавшего во время двухдневного сражения, осенью находились еще в Брюсселе, где залечивали свои раны. В течение многих месяцев после великих битв город представлял собой обширный военный госпиталь. А как только солдаты и офицеры начали поправляться, сады и общественные увеселительные места наполнились увечными воинами, молодыми и старыми, которые, только что избегнув смерти, предавались игре, развлечениям и любовным интригам, как и все на Ярмарке Тщеславия. Мистер Осборн без труда нашел людей *** полка. Он отлично знал их форму, привык следить за производствами и перемещениями в полку и любил говорить о нем и его офицерах, как будто сам служил в нем. На другой же день по приезде в Брюссель, выйдя из отеля, расположенного против парка, он увидел солдата в хорошо знакомой форме, отдыхавшего под деревом на каменной скамье, и, подойдя к нему, с трепетом уселся возле выздоравливающего воина. |
| "Were you in Captain Osborne's company?" he said, and added, after a pause, "he was my son, sir." | - Вы не из роты капитана Осборна? - спросил он и, помолчав, прибавил: - Это был мой сын, сэр! |
| The man was not of the Captain's company, but he lifted up his unwounded arm and touched-his cap sadly and respectfully to the haggard broken-spirited gentleman who questioned him. | Солдат оказался не из роты капитана, но здоровой рукой он с грустью и почтением прикоснулся к фуражке, приветствуя удрученного и расстроенного джентльмена, который обратился к нему с вопросом. |
| "The whole army didn't contain a finer or a better officer," the soldier said. "The Sergeant of the Captain's company (Captain Raymond had it now), was in town, though, and was just well of a shot in the shoulder. His honour might see him if he liked, who could tell him anything he wanted to know about--about the --th's actions. But his honour had seen Major Dobbin, no doubt, the brave Captain's great friend; and Mrs. Osborne, who was here too, and had been very bad, he heard everybody say. They say she was out of her mind like for six weeks or more. But your honour knows all about that--and asking your pardon"--the man added. | - Во всей армии не нашлось бы офицера лучше и храбрее, - сказал честный служака. - Сержант его роты (теперь ею командует капитан Реймонд) еще в городе. Он только что поправился от ранения в плечо. Если ваша честь пожелает, вы можете повидать его, и он расскажет все, что вам угодно знать о... о подвигах *** полка. Но ваша честь, конечно, уже видели майора Доббина, близкого друга храброго капитана, и миссис Осборн, которая тоже здесь и которая, как слышно, была очень плоха. Говорят, она была не в себе недель шесть или даже больше. Но вашей чести это все, вероятно, уже известно, прошу прощения! - добавил солдат. |
| Osborne put a guinea into the soldier's hand, and told him he should have another if he would bring the Sergeant to the Hotel du Parc; a promise which very soon brought the desired officer to Mr. Osborne's presence. And the first soldier went away; and after telling a comrade or two how Captain Osborne's father was arrived, and what a free-handed generous gentleman he was, they went and made good cheer with drink and feasting, as long as the guineas lasted which had come from the proud purse of the mourning old father. | Осборн положил гинею в руку доброго малого и сказал, что он получит еще одну, если приведет сержанта в "Hotel du Pare". Это обещание возымело действие, и желаемый человек очень скоро явился к мистеру Осборну. Первый солдат рассказал товарищам о том, какой мистер Осборн щедрый и великодушный джентльмен, после чего они отправились кутить всей компанией и изрядно повеселились, налегая на выпивку и закуску, пока не растранжирили до последней полушки деньги, доставшиеся им от удрученного старика отца. |
| In the Sergeant's company, who was also just convalescent, Osborne made the journey of Waterloo and Quatre Bras, a journey which thousands of his countrymen were then taking. He took the Sergeant with him in his carriage, and went through both fields under his guidance. He saw the point of the road where the regiment marched into action on the 16th, and the slope down which they drove the French cavalry who were pressing on the retreating Belgians. There was the spot where the noble Captain cut down the French officer who was grappling with the young Ensign for the colours, the Colour- Sergeants having been shot down. Along this road they retreated on the next day, and here was the bank at which the regiment bivouacked under the rain of the night of the seventeenth. Further on was the position which they took and held during the day, forming time after time to receive the charge of the enemy's horsemen and lying down under the shelter of the bank from the furious French cannonade. And it was at this declivity when at evening the whole English line received the order to advance, as the enemy fell back after his last charge, that the Captain, hurraying and rushing down the hill waving his sword, received a shot and fell dead. | В обществе сержанта, только что оправившегося после ранения, мистер Осборн предпринял поездку в Ватерлоо и Катр-Бра - поездку, которую совершали тогда тысячи его соотечественников. Он взял сержанта в свою карету, и по его указаниям они объездили оба поля сражения. Он видел то место дороги, откуда шестнадцатого числа полк двинулся в бой, и склон, с которого он сбросил французскую кавалерию, теснившую отступающих бельгийцев. Вот здесь благородный капитан сразил французского офицера, который схватился с юным прапорщиком из-за знамени, выпавшего из рук сраженного знаменосца. По этой вот дороге они отступали на следующий день, а вот здесь, вдоль этого вала, полк расположился на бивак под дождем в ночь на семнадцатое. Дальше была позиция, которую они заняли и удерживали целый день, причем снова и снова перестраивались, чтобы встретить атаку неприятельской конницы, или ложились под прикрытие вала, спасаясь от бешеной французской канонады. И как раз на этом склоне, когда к вечеру была отбита последняя атака и английские войска двинуты в наступление, капитан с криком "ура!" бросился вниз, размахивая саблей, и тут же упал, сраженный вражеской пулей. |
| "It was Major Dobbin who took back the Captain's body to Brussels," the Sergeant said, in a low voice, "and had him buried, as your honour knows." | - Это майор Доббин увез тело капитана в Брюссель, - промолвил тихо сержант, - и там похоронил его, как известно вашей чести. |
| The peasants and relic-hunters about the place were screaming round the pair, as the soldier told his story, offering for sale all sorts of mementoes of the fight, crosses, and epaulets, and shattered cuirasses, and eagles. | Пока сержант рассказывал свою историю, крестьяне и другие охотники за реликвиями с поля битвы кричали вокруг них, предлагая купить на память о сражении кресты, орлы, эполеты и разбитые кирасы. |
| Osborne gave a sumptuous reward to the Sergeant when he parted with him, after having visited the scenes of his son's last exploits. His burial-place he had already seen. Indeed, he had driven thither immediately after his arrival at Brussels. George's body lay in the pretty burial-ground of Laeken, near the city; in which place, having once visited it on a party of pleasure, he had lightly expressed a wish to have his grave made. And there the young officer was laid by his friend, in the unconsecrated corner of the garden, separated by a little hedge from the temples and towers and plantations of flowers and shrubs, under which the Roman Catholic dead repose. It seemed a humiliation to old Osborne to think that his son, an English gentleman, a captain in the famous British army, should not be found worthy to lie in ground where mere foreigners were buried. Which of us is there can tell how much vanity lurks in our warmest regard for others, and how selfish our love is? Old Osborne did not speculate much upon the mingled nature of his feelings, and how his instinct and selfishness were combating together. He firmly believed that everything he did was right, that he ought on all occasions to have his own way--and like the sting of a wasp or serpent his hatred rushed out armed and poisonous against anything like opposition. He was proud of his hatred as of everything else. Always to be right, always to trample forward, and never to doubt, are not these the great qualities with which dullness takes the lead in the world? | Осмотрев арену последних подвигов сына, Осборн распростился с сержантом и щедро наградил его. Место погребения он посетил уже раньше, сейчас же по прибытии в Брюссель. Тело Джорджа покоилось на живописном Лекенском кладбище вблизи города. Когда-то вместе с веселой компанией капитан посетил это кладбище и беспечно выразил желание, чтобы тут была его могила. Здесь-то друг и похоронил его, в неосвященном углу сада, отделенном невысокой изгородью от храмов и мавзолеев, от цветочных насаждений и кустов, под которыми покоились умершие католического исповедания. Старику Осборну показалось оскорбительным, что для его сына, английского джентльмена, капитана славной британской армии, не нашлось места в земле, где лежат какие-то иностранцы. Трудно сказать, сколько тщеславия таится в наших самых горячих чувствах к ближним и как эгоистична наша любовь! Старик Осборн не раздумывал над смешанной природой своих ощущений и над тем, как боролись в нем отцовское чувство и эгоизм. Он твердо верил, что все, что он делает, правильно, что во всех случаях жизни он должен поступать по-своему, и, подобно жалу осы или змеи, его злобная, ядовитая ненависть обрушивалась на все, что стояло на его дороге. Он и ненавистью своей гордился. Всегда быть правым, всегда идти напролом, ни в чем не сомневаясь, - разве не с помощью этих великих качеств тупость управляет миром? |
| As after the drive to Waterloo, Mr. Osborne's carriage was nearing the gates of the city at sunset, they met another open barouche, in which were a couple of ladies and a gentleman, and by the side of which an officer was riding. Osborne gave a start back, and the Sergeant, seated with him, cast a look of surprise at his neighbour, as he touched his cap to the officer, who mechanically returned his salute. It was Amelia, with the lame young Ensign by her side, and opposite to her her faithful friend Mrs. O'Dowd. It was Amelia, but how changed from the fresh and comely girl Osborne knew. Her face was white and thin. Her pretty brown hair was parted under a widow's cap--the poor child. Her eyes were fixed, and looking nowhere. They stared blank in the face of Osborne, as the carriages crossed each other, but she did not know him; nor did he recognise her, until looking up, he saw Dobbin riding by her: and then he knew who it was. He hated her. He did not know how much until he saw her there. When her carriage had passed on, he turned and stared at the Sergeant, with a curse and defiance in his eye cast at his companion, who could not help looking at him--as much as to say "How dare you look at me? Damn you! I do hate her. It is she who has tumbled my hopes and all my pride down." | На закате, приближаясь к городским воротам после своей поездки в Ватерлоо, мистер Осборн встретил другую открытую коляску, в которой сидели две дамы и джентльмен, а рядом ехал верхом офицер. Осборн отшатнулся, и сидевший рядом с ним сержант с удивлением посмотрел на своего спутника, отдавая честь офицеру, который машинально ответил на приветствие. В коляске была Эмилия рядом с хромым юным прапорщиком, а напротив сидела миссис О'Дауд, ее верный друг. Да, это была Эмилия, но как не похожа она была на ту свежую и миловидную девушку, которую помнил Осборн! Лицо у нее осунулось и побледнело, прекрасные каштановые волосы были разделены прямым пробором под вдовьим чепцом. Бедное дитя! Ее глаза неподвижно смотрели вперед, но ничего не видели. Она в упор посмотрела на Осборна, когда их экипажи поравнялись, но не узнала его. Он также не узнал ее, пока не увидел Доббина, сопровождавшего верхом коляску, и тогда только сообразил, кто это. Он ненавидел ее. Он даже не подозревал, что так сильно ее ненавидит, пока не встретил ее. Когда экипаж проехал, он уставился на изумленного сержанта с таким вызовом и злобою в глазах, словно говорил: "Как вы смеете смотреть на меня? Будьте вы прокляты! Да, я ненавижу ее! Это она разбила мои надежды, растоптала мою гордость". |
| "Tell the scoundrel to drive on quick," he shouted with an oath, to the lackey on the box. | - Скажите этому мерзавцу, чтобы ехал быстрее! - приказал он лакею, сидевшему на козлах. |
| A minute afterwards, a horse came clattering over the pavement behind Osborne's carriage, and Dobbin rode up. His thoughts had been elsewhere as the carriages passed each other, and it was not until he had ridden some paces forward, that he remembered it was Osborne who had just passed him. Then he turned to examine if the sight of her father-in-law had made any impression on Amelia, but the poor girl did not know who had passed. Then William, who daily used to accompany her in his drives, taking out his watch, made some excuse about an engagement which he suddenly recollected, and so rode off. She did not remark that either: but sate looking before her, over the homely landscape towards the woods in the distance, by which George marched away. | Но минуту спустя раздался стук копыт по мостовой, и коляску Осборна нагнал Доббин. Мысли честного Уильяма были где-то далеко, когда их экипажи встретились, и только проехав несколько шагов, он понял, что то был Осборн. Доббин обернулся, чтобы посмотреть, произвела ли эта встреча какое-нибудь впечатление на Эмилию, но бедняжка по-прежнему ничего не замечала вокруг. Тогда Уильям, обычно сопровождавший ее во время прогулок, вынул часы и, сославшись на дело, о котором вдруг вспомнил, отъехал прочь. Эмилия не видела и этого; глаза ее были устремлены на незатейливый пейзаж, на темневший в отдалении лес, по направлению к которому ушел от нее Джордж со своим полком. |
| "Mr. Osborne, Mr. Osborne!" cried Dobbin, as he rode up and held out his hand. | - Мистер Осборн! Мистер Осборн! - крикнул Доббин, подъезжая к экипажу и протягивая руку. |
| Osborne made no motion to take it, but shouted out once more and with another curse to his servant to drive on. | Осборн не потрудился ответить на приветствие и только раздраженно приказал слуге ехать дальше. Доббин положил руку на край коляски. |
| Dobbin laid his hand on the carriage side. "I will see you, sir," he said. "I have a message for you." | - Я должен поговорить с вами, сэр, - сказал он, - у меня есть к вам поручение. |
| "From that woman?" said Osborne, fiercely. | - От этой женщины? - злобно выговорил Осборн. |
| "No," replied the other, "from your son"; | - Нет, - отозвался Доббин, - от вашего сына. |
| at which Osborne fell back into the corner of his carriage, and Dobbin allowing it to pass on, rode close behind it, and so through the town until they reached Mr. Osborne's hotel, and without a word. There he followed Osborne up to his apartments. George had often been in the rooms; they were the lodgings which the Crawleys had occupied during their stay in Brussels. | При этих словах Осборн откинулся в угол коляски, и Доббин, пропустив экипаж вперед, в молчании последовал за ним через весь город, до самой гостиницы, где остановился Осборн. Затем он поднялся вслед за Осборном в его комнаты. Джордж часто бывал здесь: это было то самое помещение, которое во время своего пребывания в Брюсселе занимали супруги Кроули. |
| "Pray, have you any commands for me, Captain Dobbin, or, I beg your pardon, I should say MAJOR Dobbin, since better men than you are dead, and you step into their SHOES?" said Mr. Osborne, in that sarcastic tone which he sometimes was pleased to assume. | - Пожалуйста, если у вас поручение ко мне, капитан Доббин... или, виноват, мне следовало сказать - майор Доббин... поскольку истинные храбрецы умерли и вы заняли их место... - промолвил мистер Осборн тем саркастическим тоном, который он иногда напускал на себя. |
| "Better men ARE dead," Dobbin replied. "I want to speak to you about one." | - Да, истинные храбрецы умерли, - отвечал Доббин. - И я хочу поговорить с вами об одном из них. |
| "Make it short, sir," said the other with an oath, scowling at his visitor. | - Будьте кратки, сэр, - сказал Осборн и, ругнувшись про себя, мрачно взглянул на посетителя. |
| "I am here as his closest friend," the Major resumed, "and the executor of his will. He made it before he went into action. Are you aware how small his means are, and of the straitened circumstances of his widow?" | - Я пришел к вам в качестве его ближайшего друга и исполнителя его последней воли, - продолжал майор. - Он оставил завещание, перед тем как идти в бой. Известно ли вам, как ограничены были его средства и в каком стесненном положении находится вдова? |
| "I don't know his widow, sir," Osborne said. "Let her go back to her father." | - Я не знаю никакой вдовы, сэр, - заявил Осборн, - пусть она возвращается к своему отцу. |
| But the gentleman whom he addressed was determined to remain in good temper, and went on without heeding the interruption. | Но джентльмен, к которому он обращался, решил не терять самообладания и, пропустив это замечание мимо ушей, продолжал: |
| "Do you know, sir, Mrs. Osborne's condition? Her life and her reason almost have been shaken by the blow which has fallen on her. It is very doubtful whether she will rally. There is a chance left for her, however, and it is about this I came to speak to you. She will be a mother soon. Will you visit the parent's offence upon the child's head? or will you forgive the child for poor George's sake?" | - Знаете ли вы, сэр, в каком положении находится миссис Осборн? Ее жизнь и рассудок были в опасности. Бог весть, поправится ли она. Правда, некоторая надежда есть, и вот об этом-то я и пришел поговорить с вами. Она скоро будет матерью. Проклянете ли вы ребенка за грехи отца или простите ребенка в память бедного Джорджа? |
| Osborne broke out into a rhapsody of self-praise and imprecations;-- by the first, excusing himself to his own conscience for his conduct; by the second, exaggerating the undutifulness of George. No father in all England could have behaved more generously to a son, who had rebelled against him wickedly. He had died without even so much as confessing he was wrong. Let him take the consequences of his undutifulness and folly. As for himself, Mr. Osborne, he was a man of his word. He had sworn never to speak to that woman, or to recognize her as his son's wife. | Осборн разразился в ответ напыщенной речью, в которой самовосхваления чередовались с проклятиями. С одной стороны, он старался оправдать свое поведение перед собственной совестью, а с другой - преувеличивал непокорность Джорджа. Ни один отец в Англии не обращался с сыном более великодушно, и это не помешало неблагодарному восстать против отца. Он умер, не раскаявшись, - пусть же на него падут последствия непокорности и безрассудства. Что касается самого мистера Осборна, то его слово свято: он поклялся никогда не говорить с этой женщиной и не признавать ее женой своего сына. |
| "And that's what you may tell her," he concluded with an oath; "and that's what I will stick to to the last day of my life." | - Это вы и передайте ей, - закончил он с проклятием, - и на этом я буду стоять до гробовой доски! |
| There was no hope from that quarter then. The widow must live on her slender pittance, or on such aid as Jos could give her. | Итак, надежды не было. Вдова должна жить на свои ничтожные средства или на ту помощь, какую ей окажет Джоз. |
| "I might tell her, and she would not heed it," thought Dobbin, sadly: for the poor girl's thoughts were not here at all since her catastrophe, and, stupefied under the pressure of her sorrow, good and evil were alike indifferent to her. | "Я мог бы передать ей эти слова, но она не обратит на них внимания", - подумал опечаленный Доббин. Мысли бедняжки со времени постигшего ее удара витали далеко, и, угнетенная горем, она была одинаково равнодушна к добру и к злу. |
| So, indeed, were even friendship and kindness. She received them both uncomplainingly, and having accepted them, relapsed into her grief. | Так же равнодушно она относилась к дружбе и ласке - безучастно принимала их и снова погружалась в свое горе. |
| Suppose some twelve months after the above conversation took place to have passed in the life of our poor Amelia. She has spent the first portion of that time in a sorrow so profound and pitiable, that we who have been watching and describing some of the emotions of that weak and tender heart, must draw back in the presence of the cruel grief under which it is bleeding. Tread silently round the hapless couch of the poor prostrate soul. Shut gently the door of the dark chamber wherein she suffers, as those kind people did who nursed her through the first months of her pain, and never left her until heaven had sent her consolation. A day came--of almost terrified delight and wonder--when the poor widowed girl pressed a child upon her breast--a child, with the eyes of George who was gone--a little boy, as beautiful as a cherub. What a miracle it was to hear its first cry! How she laughed and wept over it--how love, and hope, and prayer woke again in her bosom as the baby nestled there. She was safe. The doctors who attended her, and had feared for her life or for her brain, had waited anxiously for this crisis before they could pronounce that either was secure. It was worth the long months of doubt and dread which the persons who had constantly been with her had passed, to see her eyes once more beaming tenderly upon them. | Целый год прошел после только что описанной беседы. Первые месяцы этого года Эмилия провела в таком глубоком и безутешном горе, что даже мы, наблюдающие и описывающие каждое движение этого слабого и нежного сердца, должны отступить перед его страданиями. Молча обойдем мы это ложе скорби, прикроем осторожно дверь темной комнаты, где томится несчастная, как это делали добрые люди, ухаживавшие за нею в течение первых месяцев ее страданий и не покидавшие ее, пока, наконец, небеса не послали ей утешение. И вот наступил день, принесший трепетный восторг и изумление, когда бедная овдовевшая девочка прижала к своей груди ребенка, - ребенка с глазами покойного Джорджа, крошку сына, прекрасного, как херувим! Каким чудом был его первый крик! Как она плакала и смеялась, склонясь над ним! Как пробудились вновь любовь, надежды и молитва в груди, к которой прижался малютка! Она была спасена. Доктора, лечившие ее и опасавшиеся за ее жизнь и рассудок, с беспокойством ждали этой минуты, прежде чем поручиться за благополучный исход. Те, кто постоянно находился при ней в эти долгие месяцы сомнений и страха, были вознаграждены, когда увидели, что ее глаза опять засияли нежностью. |
| Our friend Dobbin was one of them. It was he who brought her back to England and to her mother's house; when Mrs. O'Dowd, receiving a peremptory summons from her Colonel, had been forced to quit her patient. To see Dobbin holding the infant, and to hear Amelia's laugh of triumph as she watched him, would have done any man good who had a sense of humour. William was the godfather of the child, and exerted his ingenuity in the purchase of cups, spoons, pap- boats, and corals for this little Christian. | Одним из них был наш друг Доббин. Это он привез Эмилию обратно в Англию, в дом ее матери, когда миссис О'Дауд, получив настоятельное предписание от мужа-полковника, вынуждена была покинуть свою подопечную. Видеть, как Доббин носит на руках ребенка, и слышать торжествующий смех Эмилии, которая опасливо следит за ними, доставило бы удовольствие всякому, в ком теплится хотя бы искра юмора. Уильям был крестным отцом ребенка и выказал недюжинную изобретательность, покупая для своего маленького крестника стаканчики, ложки, рожки и коралловые кольца - точить зубки. |
| How his mother nursed him, and dressed him, and lived upon him; how she drove away all nurses, and would scarce allow any hand but her own to touch him; how she considered that the greatest favour she could confer upon his godfather, Major Dobbin, was to allow the Major occasionally to dandle him, need not be told here. This child was her being. Her existence was a maternal caress. She enveloped the feeble and unconscious creature with love and worship. It was her life which the baby drank in from her bosom. Of nights, and when alone, she had stealthy and intense raptures of motherly love, such as God's marvellous care has awarded to the female instinct-- joys how far higher and lower than reason--blind beautiful devotions which only women's hearts know. It was William Dobbin's task to muse upon these movements of Amelia's, and to watch her heart; and if his love made him divine almost all the feelings which agitated it, alas! he could see with a fatal perspicuity that there was no place there for him. And so, gently, he bore his fate, knowing it, and content to bear it. | О том, как мать, жившая только им одним, кормила и пеленала младенца, как она отстраняла всех нянек и на позволяла ничьей руке, кроме своей, его касаться и считала, что оказывает величайшую милость его крестному отцу, Доббину, позволяя ему иногда понянчить ребенка, - обо всем этом мы не будем здесь распространяться. Вся ее жизнь была сплошная материнская ласка. Она окутывала слабое, беспомощное существо своей любовью и обожанием. Ребенок высасывал самую жизнь из ее груди. По ночам, одна в своей спаленке, Эмилия испытывала тайные и бурные восторги материнской любви, какие господь в своей неизреченной милости дарует женщине, радости, недоступные разуму и в то же время его превышающие, - чудесное слепое обожание, знакомое только женскому сердцу. Уильям Доббин размышлял о переживаниях Эмилии и наблюдал движения ее души. А так как любовь помогала ему угадывать почти все чувства, волновавшие его сердце, он убеждался - увы! с роковой очевидностью, - что для него там нет места. Но, зная это, он не жаловался и не роптал на судьбу. |
| I suppose Amelia's father and mother saw through the intentions of the Major, and were not ill-disposed to encourage him; for Dobbin visited their house daily, and stayed for hours with them, or with Amelia, or with the honest landlord, Mr. Clapp, and his family. He brought, on one pretext or another, presents to everybody, and almost every day; and went, with the landlord's little girl, who was rather a favourite with Amelia, by the name of Major Sugarplums. It was this little child who commonly acted as mistress of the ceremonies to introduce him to Mrs. Osborne. She laughed one day when Major Sugarplums' cab drove up to Fulham, and he descended from it, bringing out a wooden horse, a drum, a trumpet, and other warlike toys, for little Georgy, who was scarcely six months old, and for whom the articles in question were entirely premature. | Мне думается, отец и мать Эмилии понимали майора и были даже не прочь поощрить его. Ведь Доббин приезжал ежедневно и сидел подолгу с ними, или с Эмилией, или с почтенным домохозяином мистером Кленом и его семьей. Он почти каждый день привозил всем подарки то под тем, то под другим предлогом, и хозяйская дочка, любимица Эмилии, прозвала его "майор Пряник". Эта маленькая девочка обычно исполняла роль церемониймейстера, докладывая о его приходе миссис Осборн. Однажды она встретила "майора Пряника" со смехом: он прибыл в Фулем в кебе и, сойдя, достал из него деревянную лошадку, барабан, трубу и другие солдатские принадлежности для маленького Джорджи, которому едва исполнилось шесть месяцев и для которого эти подарки были явно преждевременными. |
| The child was asleep. | Ребенок только что уснул. |
| "Hush," said Amelia, annoyed, perhaps, at the creaking of the Major's boots; and she held out her hand; smiling because William could not take it until he had rid himself of his cargo of toys. | - Тсс! - прошептала Эмилия, вероятно, досадуя на скрипевшие сапоги майора. Она протянула ему руку и улыбнулась, так как Уильям не мог пожать ее, пока не освободился от своих покупок. |
| "Go downstairs, little Mary," said he presently to the child, "I want to speak to Mrs. Osborne." | - Ступай-ка вниз, крошка Мэри! - обратился он к девочке. - Мне нужно поговорить с миссис Осборн. |
| She looked up rather astonished, and laid down the infant on its bed. | Эмилия посмотрела на него удивленно и положила сына в постельку. |
| "I am come to say good-bye, Amelia," said he, taking her slender little white hand gently. | - Я пришел проститься с вами, Эмилия, - сказал он, ласково беря ее худенькую ручку. |
| "Good-bye? and where are you going?" she said, with a smile. | - Проститься? Куда же вы уезжаете? - спросила она с улыбкой. |
| "Send the letters to the agents," he said; "they will forward them; for you will write to me, won't you? I shall be away a long time." | - Направляйте письма моим агентам, - отвечал он, - они будут пересылать их дальше. Ведь вы будете писать мне? Я уезжаю надолго. |
| "I'll write to you about Georgy," she said. "Dear' William, how good you have been to him and to me. Look at him. Isn't he like an angel?" | - Я буду писать вам о Джорджи, - сказала Эмилия. - Милый Уильям, как вы были добры к нему и ко мне!.. Взгляните на него! Правда, он похож на ангелочка? |
| The little pink hands of the child closed mechanically round the honest soldier's finger, and Amelia looked up in his face with bright maternal pleasure. The cruellest looks could not have wounded him more than that glance of hopeless kindness. He bent over the child and mother. He could not speak for a moment. And it was only with all his strength that he could force himself to say a God bless you. | Розовые пальчики машинально схватили палец честного солдата, и Эмилия с явной материнской радостью заглянула ему в лицо. Самый суровый взор не мог бы ранить Доббина больнее, чем этот ласковый взгляд, отнимавший у него всякую надежду. Он склонился над ребенком и матерью. С минуту он не мог говорить и, только собрав все свои силы, заставил себя произнести: |
| "God bless you," said Amelia, and held up her face and kissed him. | - Храни вас бог! |
| "Hush! Don't wake Georgy!" she added, as William Dobbin went to the door with heavy steps. She did not hear the noise of his cab-wheels as he drove away: she was looking at the child, who was laughing in his sleep. | - Храни вас бог! - ответила Эмилия и, подняв к нему лицо, поцеловала его. - Тсс! Не разбудите Джорджи, - добавила она, когда Доббин тяжелыми шагами направился к двери. Она не слышала шума колес отъезжавшего кеба: она смотрела на ребенка, который улыбался во сне. |
| English | Русский |
| I suppose there is no man in this Vanity Fair of ours so little observant as not to think sometimes about the worldly affairs of his acquaintances, or so extremely charitable as not to wonder how his neighbour Jones, or his neighbour Smith, can make both ends meet at the end of the year. | Пожалуй, на нашей Ярмарке Тщеславия не найдется человека, столь мало наблюдательного, чтобы не задуматься иногда над образом жизни своих знакомых, или столь милосердного, чтобы не удивляться тому, как его соседи, Джонс или Смит, умудряются сводить концы с концами. |
| With the utmost regard for the family, for instance (for I dine with them twice or thrice in the season), I cannot but own that the appearance of the Jenkinses in the park, in the large barouche with the grenadier-footmen, will surprise and mystify me to my dying day: for though I know the equipage is only jobbed, and all the Jenkins people are on board wages, yet those three men and the carriage must represent an expense of six hundred a year at the very least--and then there are the splendid dinners, the two boys at Eton, the prize governess and masters for the girls, the trip abroad, or to Eastbourne or Worthing, in the autumn, the annual ball with a supper from Gunter's (who, by the way, supplies most of the first-rate dinners which J. gives, as I know very well, having been invited to one of them to fill a vacant place, when I saw at once that these repasts are very superior to the common run of entertainments for which the humbler sort of J.'s acquaintances get cards)--who, I say, with the most good-natured feelings in the world, can help wondering how the Jenkinses make out matters? What is Jenkins? We all know--Commissioner of the Tape and Sealing Wax Office, with 1200 pounds a year for a salary. Had his wife a private fortune? Pooh!--Miss Flint--one of eleven children of a small squire in Buckinghamshire. All she ever gets from her family is a turkey at Christmas, in exchange for which she has to board two or three of her sisters in the off season, and lodge and feed her brothers when they come to town. How does Jenkins balance his income? I say, as every friend of his must say, How is it that he has not been outlawed long since, and that he ever came back (as he did to the surprise of everybody) last year from Boulogne? | При всем моем уважении, например, к семейству Джен-кинсов (я обедаю у них два-три раза в году), я не могу не сознаться, что появление их в Парке в открытой коляске, в сопровождении рослых лакеев, всегда будет для меня необъяснимой загадкой. Хоть я и знаю, что экипаж берется напрокат и вся прислуга у Дженкинсов живет на своих харчах, все же три человека и экипаж составляют годовой расход по меньшей мере в шестьсот фунтов. А тут еще их великолепные обеды, содержание двух сыновей в Итоне, дорогая гувернантка и учителя для девочек, осенняя поездка за границу или в Истберн и Уортинг, ежегодный бал с ужином от Гантера (который, кстати сказать, поставляет Дженкинсам большинство их парадных обедов, что мне хорошо известно, так как я был приглашен на один из них, когда понадобилось заполнить пустое место, и сразу заметил, что эти трапезы несравнимы с обычными обедами Дженкинсов для более скромных гостей), - кто, повторяю я, несмотря на самые доброжелательные чувства, не задастся вопросом: как Джепкинсы выходят из положения? В самом деле, кто такой Дженкинс? Мы все знаем, что это чиновник по ведомству Сургуча и Тесьмы с жалованьем в тысячу двести фунтов в год. Может быть, у его жены есть состояние? Какое там! Урожденная мисс Флинт - одна из одиннадцати детей мелкого помещика в Бакингемшире. Все, что она получает от своей семьи, - это индейка к Рождеству, и за это ей приходится содержать двух или трех своих сестер в глухое время года и оказывать гостеприимство братьям, когда они приезжают в столицу. Вы спросите, как Дженкинс справляется при таком бюджете? И я тоже спрашиваю, как должен спросить каждый из его друзей: как все это до сих пор сходит ему с рук и как он мог (к всеобщему удивлению) вернуться в прошлом году из Булони? |
| "I" is here introduced to personify the world in general--the Mrs. Grundy of each respected reader's private circle--every one of whom can point to some families of his acquaintance who live nobody knows how. Many a glass of wine have we all of us drunk, I have very little doubt, hob-and-nobbing with the hospitable giver and wondering how the deuce he paid for it. | "Я" введено здесь для олицетворения света вообще, это - миссис Гранди в личном кругу каждого уважаемого читателя, которому, несомненно, знакомы семейства, живущие неизвестно на что. Я не сомневаюсь, что все мы выпили немало стаканов вина на обедах у гостеприимного хозяина, удивляясь в душе, как он, черт побери, заплатил за него! |
| Some three or four years after his stay in Paris, when Rawdon Crawley and his wife were established in a very small comfortable house in Curzon Street, May Fair, there was scarcely one of the numerous friends whom they entertained at dinner that did not ask the above question regarding them. | Три или четыре года спустя после приезда из Парижа, когда Родон Кроули с женой водворились в очень маленьком уютном домике на Керзон-стрит, в Мэйфэре, едва ли нашелся бы хоть один человек среди многочисленных друзей, посещавших их, который не задавал бы себе такого же вопроса применительно к этой интересной паре. |
| The novelist, it has been said before, knows everything, and as I am in a situation to be able to tell the public how Crawley and his wife lived without any income, may I entreat the public newspapers which are in the habit of extracting portions of the various periodical works now published not to reprint the following exact narrative and calculations--of which I ought, as the discoverer (and at some expense, too), to have the benefit? | Романист - как о том уже говорилось - знает все; и поскольку я могу рассказать уважаемой публике, как Кроули и его жена умудрялись жить на несуществующие доходы, то да будет мне позволено просить газеты, имеющие обыкновение заимствовать выдержки из всякого рода периодических изданий, не перепечатывать нижеприведенные точные выкладки и данные, ибо мне, как исследователю, впервые открывшему их ценою некоторых ощутительных издержек, принадлежит преимущественное право на все проистекающие отсюда льготы и выгоды. |
| My son, I would say, were I blessed with a child--you may by deep inquiry and constant intercourse with him learn how a man lives comfortably on nothing a year. But it is best not to be intimate with gentlemen of this profession and to take the calculations at second hand, as you do logarithms, for to work them yourself, depend upon it, will cost you something considerable. | "Сын мой, - сказал бы я, если бы судьба благословила меня сыном, - ты можешь путем постоянного общения с человеком и при некоторой доле пытливости узнать, каким образом ему удается жить - и жить припеваючи - неизвестно на что. Но лучше не сближаться с подобными джентльменами и довольствоваться сведениями из вторых рук, как ты делаешь, пользуясь логарифмами: ибо вычислить их самому, поверь, окажется для тебя чересчур накладным". |
| On nothing per annum then, and during a course of some two or three years, of which we can afford to give but a very brief history, Crawley and his wife lived very happily and comfortably at Paris. It was in this period that he quitted the Guards and sold out of the army. When we find him again, his mustachios and the title of Colonel on his card are the only relics of his military profession. | Итак, Кроули с женой, не имея никакого дохода, жили в Париже счастливо и безбедно в течение двух или трех лет, о которых мы можем рассказать лишь очень кратко. В этот период Родон покинул гвардию и продал свой патент. И когда мы снова встречаемся с ним, усы и чин полковника, обозначенный на визитной карточке, - это все, что осталось от его военного звания. |
| It has been mentioned that Rebecca, soon after her arrival in Paris, took a very smart and leading position in the society of that capital, and was welcomed at some of the most distinguished houses of the restored French nobility. The English men of fashion in Paris courted her, too, to the disgust of the ladies their wives, who could not bear the parvenue. For some months the salons of the Faubourg St. Germain, in which her place was secured, and the splendours of the new Court, where she was received with much distinction, delighted and perhaps a little intoxicated Mrs. Crawley, who may have been disposed during this period of elation to slight the people--honest young military men mostly--who formed her husband's chief society. | Мы уже упоминали, что Ребекка вскоре после своего прибытия в Париж заняла видное место в столичном обществе и была радушно встречена но многих домах воспрянувшей духом французской аристократии. Англичане из высшего света, проживавшие в Париже, также были к ней очень внимательны - к негодованию своих жен, которые терпеть не могли этой выскочки. В течение нескольких месяцев салоны Сен-Жерменского предместья, в которых она утвердилась, и блеск нового двора, где она встречала радушный прием, кружили голову миссис Кроули и, пожалуй, несколько опьянили ее, - и в период этого восторженного состояния она даже склонна была третировать некоторых друзей, преимущественно молодых военных, составлявших постоянное общество ее супруга. |
| But the Colonel yawned sadly among the Duchesses and great ladies of the Court. The old women who played ecarte made such a noise about a five-franc piece that it was not worth Colonel Crawley's while to sit down at a card-table. The wit of their conversation he could not appreciate, being ignorant of their language. And what good could his wife get, he urged, by making curtsies every night to a whole circle of Princesses? He left Rebecca presently to frequent these parties alone, resuming his own simple pursuits and amusements amongst the amiable friends of his own choice. | Полковник, в свою очередь, зевал среди герцогинь и важных придворных дам. Старухи, игравшие в экарте, поднимали такой шум из-за каждой пятифранковой монеты, что Родон считал потерею времени садиться с ними за карточный стол. Остроумия их разговоров он не мог оценить, так как не знал их языка. "И что за охота жене, - думал он, - из вечера в вечер делать реверансы всем этим принцессам?" Вскоре он предоставил Ребекке выезжать одной, а сам предался обычным своим развлечениям, проводя время среди добрых друзей, подобранных по собственному вкусу. |
| The truth is, when we say of a gentleman that he lives elegantly on nothing a year, we use the word "nothing" to signify something unknown; meaning, simply, that we don't know how the gentleman in question defrays the expenses of his establishment. Now, our friend the Colonel had a great aptitude for all games of chance: and exercising himself, as he continually did, with the cards, the dice- box, or the cue, it is natural to suppose that he attained a much greater skill in the use of these articles than men can possess who only occasionally handle them. To use a cue at billiards well is like using a pencil, or a German flute, or a small-sword--you cannot master any one of these implements at first, and it is only by repeated study and perseverance, joined to a natural taste, that a man can excel in the handling of either. Now Crawley, from being only a brilliant amateur, had grown to be a consummate master of billiards. Like a great General, his genius used to rise with the danger, and when the luck had been unfavourable to him for a whole game, and the bets were consequently against him, he would, with consummate skill and boldness, make some prodigious hits which would restore the battle, and come in a victor at the end, to the astonishment of everybody--of everybody, that is, who was a stranger to his play. Those who were accustomed to see it were cautious how they staked their money against a man of such sudden resources and brilliant and overpowering skill. | Когда мы говорим о джентльмене, что он живет роскошно неизвестно на что, мы употребляем слово "неизвестно" для обозначения чего-то неизвестного нам, желая дать понять, что мы не знаем, из каких источников наш джентльмен покрывает свои расходы. Что касается нашего приятеля полковника, то мы знаем, что у него была большая склонность ко всякого рода азартным играм, и так как ему приходилось постоянно иметь дело с картами, костями и кием, естественно предположить, что он приобрел гораздо большую ловкость в обращении с этими предметами, чем люди, берущиеся за них только от случая к случаю. Искусное владение бильярдным кием подобно владению карандашом, флейтой или рапирой: сразу овладеть такого рода орудием невозможно, и только благодаря повторным упражнениям и настойчивости, в соединении с природными способностями, человеку удается достичь совершенства в пользовании ими. Так, Кроули из блестящего любителя бильярдной игры превратился в законченного артиста. Как у великого полководца, его гений возрастал вместе с опасностью, и когда счастье явно не благоприятствовало ему и против него уже держали пари, он с поразительным искусством и смелостью делал вдруг несколько ловких ударов, изменявших ход игры, и выходил в конце концов победителем - к удивлению всех, то есть тех, кто незнаком был с его методой. Те же, кто знал его, с большой осторожностью ставили против человека, обладавшего такими неожиданными ресурсами и блестящим, непобедимым мастерством. |
| At games of cards he was equally skilful; for though he would constantly lose money at the commencement of an evening, playing so carelessly and making such blunders, that newcomers were often inclined to think meanly of his talent; yet when roused to action and awakened to caution by repeated small losses, it was remarked that Crawley's play became quite different, and that he was pretty sure of beating his enemy thoroughly before the night was over. | В карточной игре он был так же искусен, хотя в начале вечера постоянно проигрывал, понтируя столь небрежно и делая такие промахи, что вводил в заблуждение новичков. Но когда после нескольких мелких проигрышей он делался энергичнее и осторожнее, все замечали, что игра Кроули совершенно меняется, и тут уж можно было с уверенностью сказать, что он разобьет противника в пух, прежде чем закончится вечер. И действительно, очень немногие могли похвалиться, что им удавалось его обыграть. |
| Indeed, very few men could say that they ever had the better of him. His successes were so repeated that no wonder the envious and the vanquished spoke sometimes with bitterness regarding them. And as the French say of the Duke of Wellington, who never suffered a defeat, that only an astonishing series of lucky accidents enabled him to be an invariable winner; yet even they allow that he cheated at Waterloo, and was enabled to win the last great trick: so it was hinted at headquarters in England that some foul play must have taken place in order to account for the continuous successes of Colonel Crawley. | Его успехи были настолько постоянны, что неудивительно, если завистники и побежденные иногда отзывались о нем со злобой. И как французы говорили о герцоге Веллингтоне, который никогда не терпел поражений, что только счастливое стечение обстоятельств доставляет ему победу, но все же допускали, что он сплутовал при Ватерлоо и лишь потому выиграл последнюю ставку, - так и в Англии, в штаб-квартире игроков, давно уже намекали на то, что неизменные успехи полковника Кроули объясняются, возможно, нечистой игрой. |
| Though Frascati's and the Salon were open at that time in Paris, the mania for play was so widely spread that the public gambling-rooms did not suffice for the general ardour, and gambling went on in private houses as much as if there had been no public means for gratifying the passion. At Crawley's charming little reunions of an evening this fatal amusement commonly was practised--much to good- natured little Mrs. Crawley's annoyance. She spoke about her husband's passion for dice with the deepest grief; she bewailed it to everybody who came to her house. She besought the young fellows never, never to touch a box; and when young Green, of the Rifles, lost a very considerable sum of money, Rebecca passed a whole night in tears, as the servant told the unfortunate young gentleman, and actually went on her knees to her husband to beseech him to remit the debt, and burn the acknowledgement. How could he? He had lost just as much himself to Blackstone of the Hussars, and Count Punter of the Hanoverian Cavalry. Green might have any decent time; but pay?--of course he must pay; to talk of burning IOU's was child's play. | Хотя к услугам игроков в Париже были Фраскатти и Салон, но мания игры распространилась столь широко, что игорных домов не хватало для удовлетворения общей потребности, и игра велась в частных домах с таким усердием, как будто не было публичных мест для утоления этой страсти. На очаровательных маленьких reunions {Собраниях, встречах (франц.).} у Кроули по вечерам тоже предавались этому роковому развлечению, к большой досаде добродушной маленькой миссис Кроули. Она говорила о страсти своего мужа к игре с крайним недовольством и жаловалась на это всем, кто посещал ее вечера. Она умоляла молодых людей никогда не прикасаться к игральным костям, а когда юный Грин из стрелкового полка проиграл очень значительную сумму, Ребекка провела целую ночь в слезах, как рассказывала ее горничная этому несчастному молодому джентльмену, и буквально валялась у мужа в ногах, умоляя его простить долг и сжечь вексель. Но как мог он это сделать? Он сам проиграл столько же Блекстону из гусарского полка и графу Понтеру из ганноверской кавалерии. Грину можно дать отсрочку, но платить... конечно, заплатить он должен. Говорить о том, чтобы сжечь расписку, - это просто детская болтовня. |
| Other officers, chiefly young--for the young fellows gathered round Mrs. Crawley--came from her parties with long faces, having dropped more or less money at her fatal card-tables. Her house began to have an unfortunate reputation. The old hands warned the less experienced of their danger. Colonel O'Dowd, of the --th regiment, one of those occupying in Paris, warned Lieutenant Spooney of that corps. A loud and violent fracas took place between the infantry Colonel and his lady, who were dining at the Cafe de Paris, and Colonel and Mrs. Crawley; who were also taking their meal there. The ladies engaged on both sides. Mrs. O'Dowd snapped her fingers in Mrs. Crawley's face and called her husband "no betther than a black- leg." Colonel Crawley challenged Colonel O'Dowd, C.B. The Commander-in-Chief hearing of the dispute sent for Colonel Crawley, who was getting ready the same pistols "which he shot Captain Marker," and had such a conversation with him that no duel took place. If Rebecca had not gone on her knees to General Tufto, Crawley would have been sent back to England; and he did not play, except with civilians, for some weeks after. | И другие офицеры - большей частью молодые, потому что вокруг миссис Кроули собиралась обычно молодежь, - уходили с этих вечеров с вытянутыми лицами, оставив более или менее значительные суммы за ее карточными столами. Ее дом стал приобретать печальную славу, и опытные игроки предупреждали менее опытных об опасности. Полковник О'Дауд *** полка, входившего в состав оккупационных войск в Париже, предостерег таким образом поручика Спуни того же полка. В "Cafe de Paris" между обедавшими там упомянутым пехотным полковником и его супругой, с одной стороны, и полковником Кроули и миссис Кроули - с другой, произошла ссора, наделавшая много шуму. Обе дамы участвовали в стычке. Миссис О'Дауд щелкнула пальцами перед носом миссис Кроули и назвала ее мужа "форменным шулером". Полковник Кроули вызвал полковника О'Дауда, кавалера ордена Бани, на дуэль. Главнокомандующий, услыхав о ссоре, пригласил к себе полковника Кроули, который уже готовил пистолеты - те самые, из которых он когда-то застрелил капитана Маркера, - и так убедительно побеседовал с ним, что дуэль не состоялась. Если бы Ребекка не упала на колени перед генералом Тафто, Кроули был бы отправлен в Англию. В течение нескольких недель после этого он играл только со штатскими. |
| But, in spite of Rawdon's undoubted skill and constant successes, it became evident to Rebecca, considering these things, that their position was but a precarious one, and that, even although they paid scarcely anybody, their little capital would end one day by dwindling into zero. | Но, несмотря на неоспоримое искусство Родона и его неизменные успехи, Ребекка, поразмыслив, пришла к выводу, что их положение непрочно и что, хотя они почти никому не платят, их маленький капитал грозит в один прекрасный день обратиться в нуль. |
| "Gambling," she would say, "dear, is good to help your income, but not as an income itself. Some day people may be tired of play, and then where are we?" | - Карточная игра, дорогой мой, - говорила она, - хороша как дополнение к доходу, но не как доход сам по себе. Рано или поздно людям надоест играть, и что же тогда лам делать? |
| Rawdon acquiesced in the justice of her opinion; and in truth he had remarked that after a few nights of his little suppers, &c., gentlemen were tired of play with him, and, in spite of Rebecca's charms, did not present themselves very eagerly. | Родону пришлось с ней согласиться. Он уже не раз замечал, что после нескольких приятных ужинов в их доме джентльменам и в самом деле надоедала игра с ним, и, несмотря на чары Ребекки, они не торопились повторить свое посещение. |
| Easy and pleasant as their life at Paris was, it was after all only an idle dalliance and amiable trifling; and Rebecca saw that she must push Rawdon's fortune in their own country. She must get him a place or appointment at home or in the colonies, and she determined to make a move upon England as soon as the way could be cleared for her. As a first step she had made Crawley sell out of the Guards and go on half-pay. His function as aide-de-camp to General Tufto had ceased previously. Rebecca laughed in all companies at that officer, at his toupee (which he mounted on coming to Paris), at his waistband, at his false teeth, at his pretensions to be a lady- killer above all, and his absurd vanity in fancying every woman whom he came near was in love with him. It was to Mrs. Brent, the beetle-browed wife of Mr. Commissary Brent, to whom the general transferred his attentions now--his bouquets, his dinners at the restaurateurs', his opera-boxes, and his knick-knacks. Poor Mrs. Tufto was no more happy than before, and had still to pass long evenings alone with her daughters, knowing that her General was gone off scented and curled to stand behind Mrs. Brent's chair at the play. Becky had a dozen admirers in his place, to be sure, and could cut her rival to pieces with her wit. But, as we have said, she. was growing tired of this idle social life: opera-boxes and restaurateur dinners palled upon her: nosegays could not be laid by as a provision for future years: and she could not live upon knick- knacks, laced handkerchiefs, and kid gloves. She felt the frivolity of pleasure and longed for more substantial benefits. | Жизнь в Париже текла легко и приятно, по, в сущности, это была праздная забава и пустое развлечение, и Ребекка решила, что пора ей серьезно заняться судьбою мужа у себя на родине: необходимо было найти ему место или исхлопотать для него должность в Англии или в колониях. И она решила вернуться домой, как только для них будет расчищен путь. Для начала она заставила Кроули продать патент и выйти в отставку на пенсию. Его обязанности как адъютанта генерала Тафто прекратились еще раньше. Ребекка повсюду высмеивала Тафто - его тупей (который он соорудил себе по приезде в Париж), корсет, фальшивые зубы, а больше всего - его поползновения слыть сердцеедом и нелепое тщеславие, заставлявшее его видеть чуть ли не в каждой женщине, к которой он приближался, свою жертву. Теперь генерал перенес все свое внимание - букеты, обеды в ресторанах, ложи в опере и безделушки - на миссис Брент, густобровую жену комиссара Брента. Бедная миссис Тафто не стала от этого счастливее и все так же проводила долгие вечера одна со своими дочерьми, зная, что ее генерал, завитой и надушенный, простоит весь спектакль за креслом миссис Брент. Конечно, у Бекки немедленно оказалась на его месте дюжина других поклонников, и ей было нетрудно своим остроумием уничтожить соперницу. Но, как мы уже говорили, эта праздная светская жизнь утомила ее. Ложи в театрах и обеды в ресторанах наскучили ей; из букетов нельзя было делать запасов на будущее, и она не могла жить на безделушки, кружевные носовые платки и лайковые перчатки. Ребекка чувствовала тщету удовольствий и стремилась к более существенным благам. |
| At this juncture news arrived which was spread among the many creditors of the Colonel at Paris, and which caused them great satisfaction. Miss Crawley, the rich aunt from whom he expected his immense inheritance, was dying; the Colonel must haste to her bedside. Mrs. Crawley and her child would remain behind until he came to reclaim them. He departed for Calais, and having reached that place in safety, it might have been supposed that he went to Dover; but instead he took the diligence to Dunkirk, and thence travelled to Brussels, for which place he had a former predilection. The fact is, he owed more money at London than at Paris; and he preferred the quiet little Belgian city to either of the more noisy capitals. | Как раз в это время пришло известие, которое мгновенно распространилось среди многочисленных кредиторов полковника в Париже и немало их успокоило: мисс Кроули, его богатая тетка, от которой он ожидает огромного наследства, при смерти; полковник должен спешить к одру умирающей. Миссис Кроули с ребенком останется в Париже, пока муж не приедет за ними. Родон отправился в Кале, куда и прибыл благополучно. Можно было думать, что оттуда он поедет в Дувр, но вместо того он взял место в дилижансе, направлявшемся в Дюнкерк, а там прямехонько проехал в Брюссель, куда его давно тянуло. Дело в том, что в Лондоне у него было еще больше долгов, чем в Париже, и он предпочитал обеим шумным столицам тихий бельгийский городок. |
| Her aunt was dead. Mrs. Crawley ordered the most intense mourning for herself and little Rawdon. The Colonel was busy arranging the affairs of the inheritance. They could take the premier now, instead of the little entresol of the hotel which they occupied. Mrs. Crawley and the landlord had a consultation about the new hangings, an amicable wrangle about the carpets, and a final adjustment of everything except the bill. She went off in one of his carriages; her French bonne with her; the child by her side; the admirable landlord and landlady smiling farewell to her from the gate. General Tufto was furious when he heard she was gone, and Mrs. Brent furious with him for being furious; Lieutenant Spooney was cut to the heart; and the landlord got ready his best apartments previous to the return of the fascinating little woman and her husband. He _serred_ the trunks which she left in his charge with the greatest care. They had been especially recommended to him by Madame Crawley. They were not, however, found to be particularly valuable when opened some time after. | Тетка умерла. Миссис Кроули заказала глубокий траур для себя и для маленького Родона. Полковник был занят устройством дел о наследстве. Они могли теперь снять в гостинице комнаты в бельэтаже взамен маленьких антресолей, которые до сих пор занимали. Миссис Кроули и хозяин отеля устроили совещание по поводу новых драпировок и дружески пререкались о коврах. Наконец все было улажено - кроме денежного счета. Ребекка уехала в одной из карет отеля; с нею отбыли ее француженка-няня и сын. Любезный хозяин и хозяйка гостиницы на прощание улыбались ей, стоя у подъезда. Генерал Тафто неистовствовал, когда узнал, что Ребекка уехала, а миссис Брент неистовствовала оттого, что он неистовствует. Поручик Спуни был поражен в самое сердце. Хозяин стал готовить свои лучшие комнаты к возвращению прелестной маленькой женщины и ее супруга. Он увязал и тщательно хранил сундуки, которые она поручила его заботам. Мадам Кроули умоляла беречь их как зеницу ока. Однако, когда впоследствии они были вскрыты, в них не оказалось ничего особенно ценного. |
| But before she went to join her husband in the Belgic capital, Mrs. Crawley made an expedition into England, leaving behind her her little son upon the continent, under the care of her French maid. | Прежде чем присоединиться к мужу в бельгийской столице, миссис Кроули предприняла поездку в Англию, а своего маленького сына оставила на континенте, на попечении его французской няни. |
| The parting between Rebecca and the little Rawdon did not cause either party much pain. She had not, to say truth, seen much of the young gentleman since his birth. After the amiable fashion of French mothers, she had placed him out at nurse in a village in the neighbourhood of Paris, where little Rawdon passed the first months of his life, not unhappily, with a numerous family of foster- brothers in wooden shoes. His father would ride over many a time to see him here, and the elder Rawdon's paternal heart glowed to see him rosy and dirty, shouting lustily, and happy in the making of mud-pies under the superintendence of the gardener's wife, his nurse. | Разлука матери с ребенком не причинила больших огорчений ни той, ни другой стороне. По правде говоря, Ребекка уделяла не слишком много внимания юному джентльмену с самого его рождения. По милому обычаю французских матерей, она поместила его в деревне в окрестностях Парижа, у кормилицы, где маленький Родон благополучно провел первые месяцы своей жизни среди многочисленных молочных братьев, бегавших в деревянных башмаках. Отец нередко приезжал навещать его, и родительское сердце Родона-старшего радовалось при виде загорелого чумазого мальчугана, который весело визжал, делая из песка пирожки под наблюдением своей кормилицы, жены садовника. |
| Rebecca did not care much to go and see the son and heir. Once he spoiled a new dove-coloured pelisse of hers. He preferred his nurse's caresses to his mamma's, and when finally he quitted that jolly nurse and almost parent, he cried loudly for hours. He was only consoled by his mother's promise that he should return to his nurse the next day; indeed the nurse herself, who probably would have been pained at the parting too, was told that the child would immediately be restored to her, and for some time awaited quite anxiously his return. | Ребекка не очень-то стремилась видеть своего сына и наследника: однажды он испортил ей новую ротонду прелестного жемчужно-ceporo цвета. Материнским ласкам малыш предпочитал ласки нянюшки, и когда наконец ему пришлось покинуть свою веселую кормилицу и почти родительницу, он долго и громко плакал и утешился только тогда, когда мать обещала, что он вернется к кормилице на следующий же день. Да и доброй крестьянке, которая, вероятно, также огорчилась разлукой, было сказано, что ребенок вскоре вернется к ней, и некоторое время она с нетерпением его ждала... |
| In fact, our friends may be said to have been among the first of that brood of hardy English adventurers who have subsequently invaded the Continent and swindled in all the capitals of Europe. The respect in those happy days of 1817-18 was very great for the wealth and honour of Britons. They had not then learned, as I am told, to haggle for bargains with the pertinacity which now distinguishes them. | В сущности, наши друзья были, можно сказать, первыми из той стаи дерзких английских авантюристов, которые позднее наводнили континент, промышляя во всех европейских столицах. В те счастливые 1817-1818 годы уважение к богатству и достоинству англичан еще не было поколеблено. В то время они, как я слышал, еще не научились торговаться при покупках с той настойчивостью, которая отличает их теперь. |
| The great cities of Europe had not been as yet open to the enterprise of our rascals. And whereas there is now hardly a town of France or Italy in which you shall not see some noble countryman of our own, with that happy swagger and insolence of demeanour which we carry everywhere, swindling inn-landlords, passing fictitious cheques upon credulous bankers, robbing coach- makers of their carriages, goldsmiths of their trinkets, easy travellers of their money at cards, even public libraries of their books--thirty years ago you needed but to be a Milor Anglais, travelling in a private carriage, and credit was at your hand wherever you chose to seek it, and gentlemen, instead of cheating, were cheated. | Большие города Европы не были еще открыты для деятельности наших предприимчивых плутов. Если в настоящее время едва ли найдется город во Франции или в Италии, где бы вы не встретили наших благородных соотечественников, ведущих себя с тем беспечным чванством и наглостью, которые от нас неотъемлемы, надувающих хозяев отелей, сбывающих доверчивым банкирам фальшивые чеки, похищающих у каретников их экипажи, у ювелиров - драгоценности, у легкомысленных путешественников - деньги за карточным столом... и даже книги из общественных библиотек, - то тридцать лет назад за нами еще не установилась столь прочная репутация: любому "английскому милорду", путешествующему в собственном экипаже, повсюду оказывали кредит, и благородные джентльмены не столько обманывали, сколько сами оказывались обманутыми. |
| It was not for some weeks after the Crawleys' departure that the landlord of the hotel which they occupied during their residence at Paris found out the losses which he had sustained: not until Madame Marabou, the milliner, made repeated visits with her little bill for articles supplied to Madame Crawley; not until Monsieur Didelot from Boule d'Or in the Palais Royal had asked half a dozen times whether cette charmante Miladi who had bought watches and bracelets of him was de retour. It is a fact that even the poor gardener's wife, who had nursed madame's child, was never paid after the first six months for that supply of the milk of human kindness with which she had furnished the lusty and healthy little Rawdon. No, not even the nurse was paid--the Crawleys were in too great a hurry to remember their trifling debt to her. As for the landlord of the hotel, his curses against the English nation were violent for the rest of his natural life. He asked all travellers whether they knew a certain Colonel Lor Crawley--avec sa femme une petite dame, tres spirituelle. | Хозяин гостиницы, где жили супруги Кроули во время своего пребывания в Париже, убедился, что понес значительные убытки, лишь когда с их отъезда прошло уже несколько недель - лишь после того, как к нему несколько раз заходила мадам Марабу, модистка, со счетом за вещи, которые она поставляла мадам Кроули, и не менее шести раз наведывался мосье Дидло из Буль-д'Ор в Пале-Рояле узнать, не вернулась ли очаровательная миледи, которая покупала у него часы и браслеты. Оказалось, что даже бедной жене садовника, выкормившей ребенка миледи, только за первые шесть месяцев были оплачены молоко и материнская ласка, которые она щедро отдавала веселому и здоровому маленькому Родону. Повторяем, даже кормилице не было заплачено: Кроули слишком спешили, чтобы помнить о таком незначительном долге. Что же касается хозяина гостиницы, то он до конца своей жизни нещадно ругал всю английскую нацию и расспрашивал проезжающих, не знают ли они некоего полковника, лорда Кроули, avec sa femme - une petit dame, tres spirituelle {С женой, очень остроумной маленькой особой (франц.).}. |
| "Ah, Monsieur!" he would add--"ils m'ont affreusement vole." | - Ah, monsieur, - добавлял он, - ils m'ont affreu-sement vole {Ах, сударь, они меня безбожно обокрали (франц.).}. |
| It was melancholy to hear his accents as he spoke of that catastrophe. | Грустно было слушать, как жалобно он расписывал свое несчастье. |
| Rebecca's object in her journey to London was to effect a kind of compromise with her husband's numerous creditors, and by offering them a dividend of ninepence or a shilling in the pound, to secure a return for him into his own country. It does not become us to trace the steps which she took in the conduct of this most difficult negotiation; but, having shown them to their satisfaction that the sum which she was empowered to offer was all her husband's available capital, and having convinced them that Colonel Crawley would prefer a perpetual retirement on the Continent to a residence in this country with his debts unsettled; having proved to them that there was no possibility of money accruing to him from other quarters, and no earthly chance of their getting a larger dividend than that which she was empowered to offer, she brought the Colonel's creditors unanimously to accept her proposals, and purchased with fifteen hundred pounds of ready money more than ten times that amount of debts. | Цель путешествия Ребекки в Лондон заключалась в том, чтобы добиться полюбовного соглашения с многочисленными кредиторами Родона и, предложив им по девяти пенсов или по шиллингу за фунт, дать мужу возможность вернуться на родину. Мы не будем здесь входить в рассмотрение тех шагов, которые она предприняла для совершения этой трудной сделки. Доказав кредиторам с полной убедительностью, что сумма, которую она уполномочена им предложить, составляет весь наличный капитал ее мужа, уверив их, что полковник Кроули предпочтет постоянное пребывание на континенте жизни с непогашенными долгами у себя на родине и что у него не предвидится никаких денег из других источников и, стало быть, им нечего надеяться на лучшие условия, Ребекка добилась того, что кредиторы полковника единодушно согласились на ее предложение, и она таким образом за тысячу пятьсот фунтов наличными разделалась с долгами на сумму вдесятеро большую. |
| Mrs. Crawley employed no lawyer in the transaction. The matter was so simple, to have or to leave, as she justly observed, that she made the lawyers of the creditors themselves do the business. And Mr. Lewis representing Mr. Davids, of Red Lion Square, and Mr. Moss acting for Mr. Manasseh of Cursitor Street (chief creditors of the Colonel's), complimented his lady upon the brilliant way in which she did business, and declared that there was no professional man who could beat her. | Миссис Кроули не пользовалась услугами юристов при заключении этой сделки: вопрос был настолько ясен - хотите - берите, не хотите - не надо, как она справедливо заметила, - что она предоставила поверенным кредиторов самим уладить дело. И мистер Льюис, представитель мистера Дэвидса с Ред-Лайон-сквер, и мистер Мос, действующий за мистера Монассе с Кэрситор-стрит (это были главные кредиторы полковника), наговорили его жене комплиментов, поздравили ее с блестящим ведением дела и заявили, что она побьет любого профессионала. |
| Rebecca received their congratulations with perfect modesty; ordered a bottle of sherry and a bread cake to the little dingy lodgings where she dwelt, while conducting the business, to treat the enemy's lawyers: shook hands with them at parting, in excellent good humour, and returned straightway to the Continent, to rejoin her husband and son and acquaint the former with the glad news of his entire liberation. As for the latter, he had been considerably neglected during his mother's absence by Mademoiselle Genevieve, her French maid; for that young woman, contracting an attachment for a soldier in the garrison of Calais, forgot her charge in the society of this militaire, and little Rawdon very narrowly escaped drowning on Calais sands at this period, where the absent Genevieve had left and lost him. | Ребекка приняла эти комплименты с подобающей скромностью; в невзрачную квартирку, где она остановилась, она велела подать бутылку хереса и пирог с изюмом, угостила поверенных своих врагов, на прощание сердечно пожала им руки и отправилась на континент к мужу и сыну, дабы сообщить первому радостное известие о его освобождении. Что касается сына, то он в отсутствие матери был в полном небрежении у мадемуазель Женевьев, их французской няни, по той простой причине, что эта молодая женщина увлеклась солдатом из гарнизона Кале и забывала в его обществе о своих обязанностях. Маленький Родон едва не утонул у самого берега, где Женевьев оставила его, отлучившись, а потом потеряла. |
| And so, Colonel and Mrs. Crawley came to London: and it is at their house in Curzon Street, May Fair, that they really showed the skill which must be possessed by those who would live on the resources above named. | Итак, полковник и миссис "Кроули прибыли в Лондон, и здесь на Керзон-стрит, Мэйфэр, они действительно показали высокое искусство, которым должен обладать тот, кто хочет жить упомянутым образом. |
| English | Русский |
| In the first place, and as a matter of the greatest necessity, we are bound to describe how a house may be got for nothing a year. These mansions are to be had either unfurnished, where, if you have credit with Messrs. Gillows or Bantings, you can get them splendidly montees and decorated entirely according to your own fancy; or they are to be let furnished, a less troublesome and complicated arrangement to most parties. It was so that Crawley and his wife preferred to hire their house. | Прежде всего, и это в высшей степени важно, мы должны рассказать, как можно снимать дом, не внося при этом арендной платы. Некоторые особняки сдаются без мебели, и тогда, если у вас есть кредит у господ Гиллоу или Бантинг, вы можете великолепно убрать и отделать свой дом по собственному вкусу; другие сдаются с мебелью, что гораздо удобнее и проще для большинства нанимателей. Кроули с женой предпочли снять для себя именно такой особняк. |
| Before Mr. Bowls came to preside over Miss Crawley's house and cellar in Park Lane, that lady had had for a butler a Mr. Raggles, who was born on the family estate of Queen's Crawley, and indeed was a younger son of a gardener there. By good conduct, a handsome person and calves, and a grave demeanour, Raggles rose from the knife-board to the footboard of the carriage; from the footboard to the butler's pantry. When he had been a certain number of years at the head of Miss Crawley's establishment, where he had had good wages, fat perquisites, and plenty of opportunities of saving, he announced that he was about to contract a matrimonial alliance with a late cook of Miss Crawley's, who had subsisted in an honourable manner by the exercise of a mangle, and the keeping of a small greengrocer's shop in the neighbourhood. The truth is, that the ceremony had been clandestinely performed some years back; although the news of Mr. Raggles' marriage was first brought to Miss Crawley by a little boy and girl of seven and eight years of age, whose continual presence in the kitchen had attracted the attention of Miss Briggs. | До вступления мистера Боулса в должность дворецкого у мисс Кроули домом и погребом этой леди на Парк-лейн заведовал мистер Реглс, - он родился в Королевском Кроули и был младшим сыном одного из тамошних садовников. Благодаря примерному поведению, красивой внешности, стройным икрам и важной осанке Реглс попал из кухни, где чистил ножи, на запятки кареты, а оттуда в буфетную. Прослужив немало лет в доме мисс Кроули, где он получал хорошее жалованье, имел обильные побочные доходы и полную возможность делать сбережения, мистер Реглс объявил о своем намерении вступить в брак с кухаркой, служившей раньше у мисс Кроули, а теперь существовавшей на вполне почтенные доходы от катка для белья и от маленькой зеленной, которую она держала по соседству. По правде говоря, союз этот был заключен уже несколько лет назад, но держался в таком секрете, что известие о женитьбе мистера Реглса было впервые принесено мисс Кроули мальчиком и девочкой, семи и восьми лет, постоянное пребывание которых на кухне привлекло внимание мисс Бригс. |
| Mr. Raggles then retired and personally undertook the superintendence of the small shop and the greens. He added milk and cream, eggs and country-fed pork to his stores, contenting himself whilst other retired butlers were vending spirits in public houses, by dealing in the simplest country produce. And having a good connection amongst the butlers in the neighbourhood, and a snug back parlour where he and Mrs. Raggles received them, his milk, cream, and eggs got to be adopted by many of the fraternity, and his profits increased every year. Year after year he quietly and modestly amassed money, and when at length that snug and complete bachelor's residence at No. 201, Curzon Street, May Fair, lately the residence of the Honourable Frederick Deuceace, gone abroad, with its rich and appropriate furniture by the first makers, was brought to the hammer, who should go in and purchase the lease and furniture of the house but Charles Raggles? A part of the money he borrowed, it is true, and at rather a high interest, from a brother butler, but the chief part he paid down, and it was with no small pride that Mrs. Raggles found herself sleeping in a bed of carved mahogany, with silk curtains, with a prodigious cheval glass opposite to her, and a wardrobe which would contain her, and Raggles, and all the family. | Тогда мистер Реглс вынужден был уйти в отставку и лично вступил в управление маленькой зеленной. Он прибавил к прежним товарам молоко и сливки, яйца и отличную деревенскую свинину, довольствуясь продажей этих простых сельских продуктов, тогда как другие отставные дворецкие открывали трактиры и торговали спиртными напитками. У него были связи среди дворецких соседних домов и имелась уютная комната за лавкой, где они с миссис Реглс принимали своих собратьев, а потому молоко, сливки и яйца предприимчивой четы имели хороший сбыт, и доходы их все росли. Год за годом они тихо и скромно наживали денежки, и наконец, когда уютный и хорошо обставленный на холостую ногу дом под э 201 на Керзон-стрит, бывшая резиденция достопочтенного Фредерика Дьюсэйса, уехавшего за границу, пошел с молотка со всей богатой и удобной мебелью, право аренды и обстановку приобрел не кто иной, как Чарльз Реглс. Правда, некоторую толику денег ему пришлось занять, и под довольно высокие проценты, у собрата-дворецкого, но большую часть он выложил из своего кармана, и миссис Реглс с немалой гордостью укладывалась спать на резное ложе красного дерева с шелковыми занавесями, созерцая перед собой огромное трюмо и гардероб, в который можно было бы поместить ее, Реглса и все их потомство. |
| Of course, they did not intend to occupy permanently an apartment so splendid. It was in order to let the house again that Raggles purchased it. As soon as a tenant was found, he subsided into the greengrocer's shop once more; but a happy thing it was for him to walk out of that tenement and into Curzon Street, and there survey his house--his own house--with geraniums in the window and a carved bronze knocker. The footman occasionally lounging at the area railing, treated him with respect; the cook took her green stuff at his house and called him Mr. Landlord, and there was not one thing the tenants did, or one dish which they had for dinner, that Raggles might not know of, if he liked. | Конечно, они не собирались оставаться в таком роскошном помещении. Реглс приобрел право аренды, чтобы пересдавать дом от себя, и как только нашелся съемщик, опять удалился в свою зеленную; но ему доставляло огромное удовольствие, выйдя из лавочки, прогуливаться по Керзон-стрит и любоваться этим владением - собственным домом с геранями на окнах и с резным бронзовым молотком. Лакей, зазевавшийся у подъезда, с почтением кланялся ему; повар забирал у него зелень и называл его "господин владелец". И если бы Реглс захотел, он мог бы знать все, что делается у его жильцов, и какие блюда подаются у них к обеду. |
| He was a good man; good and happy. The house brought him in so handsome a yearly income that he was determined to send his children to good schools, and accordingly, regardless of expense, Charles was sent to boarding at Dr. Swishtail's, Sugar-cane Lodge, and little Matilda to Miss Peckover's, Laurentinum House, Clapham. | Это был добрый человек, добрый и счастливый. Дом приносил ему столь значительный годовой доход, что он решил дать своим детям первоклассное образование, а потому, невзирая на издержки, поместил Чарльза в пансион доктора Порки в Шугеркейн-Лодже, а маленькую Матильду - к мисс Пековер, Лорентайнум-Хаус, в Клепеме. |
| Raggles loved and adored the Crawley family as the author of all his prosperity in life. He had a silhouette of his mistress in his back shop, and a drawing of the Porter's Lodge at Queen's Crawley, done by that spinster herself in India ink--and the only addition he made to the decorations of the Curzon Street House was a print of Queen's Crawley in Hampshire, the seat of Sir Walpole Crawley, Baronet, who was represented in a gilded car drawn by six white horses, and passing by a lake covered with swans, and barges containing ladies in hoops, and musicians with flags and penwigs. Indeed Raggles thought there was no such palace in all the world, and no such august family. | Реглс любил и можно даже сказать боготворил семейство Кроули, этот источник всего его благосостояния. В уютной комнате за лавкой висел вырезанный из бумаги силуэт его бывшей хозяйки и рисунок ее работы, изображавший сторожку привратника в Королевском Кроули, а единственным добавлением, какое он внес в убранство дома на Керзон-стрит, была гравюра, на коей представлено было Королевское Кроули в Хэмпшире, резиденция сэра Уолпола Кроули, баронета; последний восседал на золотой колеснице, запряженной шестью белыми конями, бегущими вдоль озера, где плавали лебеди и разъезжали лодки с дамами в кринолинах и музыкантами в париках. Реглс и в самом деле думал, что на всем свете нет другого такого дворца и такой знатной фамилии. |
| As luck would have it, Raggles' house in Curzon Street was to let when Rawdon and his wife returned to London. The Colonel knew it and its owner quite well; the latter's connection with the Crawley family had been kept up constantly, for Raggles helped Mr. Bowls whenever Miss Crawley received friends. And the old man not only let his house to the Colonel but officiated as his butler whenever he had company; Mrs. Raggles operating in the kitchen below and sending up dinners of which old Miss Crawley herself might have approved. | Когда Родон с женой вернулись в Лондон, дом Реглса случайно оказался свободным. Полковник хорошо знал и помещение и его владельца: последний постоянно поддерживал связь с семьей Кроули, потому что помогал мистеру Боулсу, когда его хозяйка принимала гостей. И старик не только сдал дом полковнику, но также исполнял у него обязанности дворецкого во время больших приемов. Миссис Реглс хозяйничала на кухне и посылала наверх такие обеды, которые одобрила бы сама мисс Кроули. |
| This was the way, then, Crawley got his house for nothing; for though Raggles had to pay taxes and rates, and the interest of the mortgage to the brother butler; and the insurance of his life; and the charges for his children at school; and the value of the meat and drink which his own family--and for a time that of Colonel Crawley too--consumed; and though the poor wretch was utterly ruined by the transaction, his children being flung on the streets, and himself driven into the Fleet Prison: yet somebody must pay even for gentlemen who live for nothing a year--and so it was this unlucky Raggles was made the representative of Colonel Crawley's defective capital. | Вот каким способом Кроули сняли дом, не заплатив ни гроша, ибо, хотя Реглсу приходилось уплачивать сборы и налоги, проценты по закладной собрату-дворецкому, взносы по страхованию своей жизни и за детей в школу, а также тратиться на съестные припасы и напитки, как для собственного потребления, так - одно время - и для семьи полковника, и хотя бедняга совершенно разорился от такого ведения дел и дети его оказались выброшенными на улицу, а сам он доведен был до Флитской тюрьмы, - но ведь должен же кто-то платить за джентльменов, которые живут неизвестно на что, - и вот несчастному Реглсу пришлось возмещать все нехватки в хозяйстве полковника Кроули. |
| I wonder how many families are driven to roguery and to ruin by great practitioners in Crawlers way?--how many great noblemen rob their petty tradesmen, condescend to swindle their poor retainers out of wretched little sums and cheat for a few shillings? When we read that a noble nobleman has left for the Continent, or that another noble nobleman has an execution in his house--and that one or other owes six or seven millions, the defeat seems glorious even, and we respect the victim in the vastness of his ruin. But who pities a poor barber who can't get his money for powdering the footmen's heads; or a poor carpenter who has ruined himself by fixing up ornaments and pavilions for my lady's dejeuner; or the poor devil of a tailor whom the steward patronizes, and who has pledged all he is worth, and more, to get the liveries ready, which my lord has done him the honour to bespeak? When the great house tumbles down, these miserable wretches fall under it unnoticed: as they say in the old legends, before a man goes to the devil himself, he sends plenty of other souls thither. | Интересно было бы знать, сколько семейств ограблено и доведено до разорения великими надувалами вроде Кроули? Сколько знатных вельмож грабят мелких торговцев, снисходят до того, что обманывают своих бедных слуг, отнимая у них последние деньги и плутуя из-за нескольких шиллингов? Когда мы читаем, что такой-то благородный дворянин выехал на континент, а у другого благородного дворянина наложен арест на имущество, и что тот или другой задолжали шесть-семь миллионов, то такие банкроты предстают перед нами в апофеозе славы, и мы даже проникаемся уважением к жертвам столь трагических обстоятельств. Но кто пожалеет бедного цирюльника, который напрасно ждет уплаты за то, что пудрил головы ливрейным лакеям; или бедного плотника, сооружающего на свои средства павильоны и всякие другие затейливые штуковины для dejeuner {Завтрака (франц.).} миледи; или беднягу портного, который по особой милости управляющего получил заказ и заложил все, что мог, чтобы изготовить ливреи, по поводу которых милорд, в виде особенной чести, самолично с ним совещался? Когда рушится знатный дом, эти несчастные бесславно погибают под его обломками. Недаром в старых легендах говорится, что прежде чем человек сам отправится к дьяволу, он спровадит туда немало других человеческих душ. |
| Rawdon and his wife generously gave their patronage to all such of Miss Crawley's tradesmen and purveyors as chose to serve them. Some were willing enough, especially the poor ones. It was wonderful to see the pertinacity with which the washerwoman from Tooting brought the cart every Saturday, and her bills week after week. Mr. Raggles himself had to supply the greengroceries. The bill for servants' porter at the Fortune of War public house is a curiosity in the chronicles of beer. Every servant also was owed the greater part of his wages, and thus kept up perforce an interest in the house. Nobody in fact was paid. Not the blacksmith who opened the lock; nor the glazier who mended the pane; nor the jobber who let the carriage; nor the groom who drove it; nor the butcher who provided the leg of mutton; nor the coals which roasted it; nor the cook who basted it; nor the servants who ate it: and this I am given to understand is not unfrequently the way in which people live elegantly on nothing a year. | Родон и его жена оказывали самое широкое покровительство всем торговцам и поставщикам мисс Кроули, которые теперь предлагали им свои услуги. Охотников находилось немало, особенно из тех, кто победнее. Удивительно, с какой неутомимостью прачка из Тутинга каждую субботу прикатывала свою тележку и подавала счета, из недели в неделю остававшиеся неоплаченными. Зелень поставлял сам мистер Реглс. Счет за портер для прислуги из трактира "Военная Удача" являл собою подлинный курьез в хронике питейного дела. Слугам постоянно задерживали жалованье, и потому в их интересах было оставаться в доме. В сущности, не платили никому - ни слесарю, чинившему замок, ни стекольщику, вставлявшему стекла, ни каретнику, отдававшему внаем экипаж, ни груму, правившему этим экипажем, ни мяснику, привозившему баранину, ни лавочнику, поставлявшему уголь, на котором она жарилась, ни кухарке, готовившей ее, ни слугам, которые ее ели. И вот таким-то образом, мне кажется, люди умудряются жить в роскоши, не имея никакого дохода. |
| In a little town such things cannot be done without remark. We know there the quantity of milk our neighbour takes and espy the joint or the fowls which are going in for his dinner. So, probably, 200 and 202 in Curzon Street might know what was going on in the house between them, the servants communicating through the area-railings; but Crawley and his wife and his friends did not know 200 and 202. When you came to 201 there was a hearty welcome, a kind smile, a good dinner, and a jolly shake of the hand from the host and hostess there, just for all the world as if they had been undisputed masters of three or four thousand a year--and so they were, not in money, but in produce and labour--if they did not pay for the mutton, they had it: if they did not give bullion in exchange for their wine, how should we know? Never was better claret at any man's table than at honest Rawdon's; dinners more gay and neatly served. His drawing-rooms were the prettiest, little, modest salons conceivable: they were decorated with the greatest taste, and a thousand knick- knacks from Paris, by Rebecca: and when she sat at her piano trilling songs with a lightsome heart, the stranger voted himself in a little paradise of domestic comfort and agreed that, if the husband was rather stupid, the wife was charming, and the dinners the pleasantest in the world. | В маленьких городах такие вещи не могут пройти незаметно: там мы знаем, сколько молока берут наши соседи и какое мясо или птица подается у них за столом. Вполне возможно, что в э 200 и э 202 по Керзон-стрит было известно, что делается в доме, расположенном между ними, так как слуги общались между собой через дворовую ограду. Но ни Кроули, ни его жена, ни их гости знать не хотели ни э 200, ни э 202. Когда вы приходили в э 201, вас встречали очень радушно, ласковой улыбкой и хорошим обедом, и хозяин с хозяйкой приветливо жали вам руку, как будто чувствовали себя неоспоримыми владельцами трех-четырех тысяч годового дохода. Да так оно и было, - только они располагали не деньгами, а продуктами и чужим трудом. Если они и не платили за баранину, она все-таки у них была, и если они не давали золота в обмен на вино, то откуда нам было это знать? Нигде не подавали к столу лучшего вина, чем у честного Родона, и нигде не было таких веселых и изящно сервированных обедов. Его маленькие гостиные были самыми скромными и уютными комнатами, какие только можно вообразить. Ребекка украсила их с величайшим вкусом безделушками, привезенными из Парижа. А когда она садилась за фортепьяно и с беззаботной душой распевала романсы, гостю казалось, что он попал в домашний рай; и он готов был согласиться, что если муж несколько глуповат, то жена очаровательна, а их обеды - самые приятные на свете. |
| Rebecca's wit, cleverness, and flippancy made her speedily the vogue in London among a certain class. You saw demure chariots at her door, out of which stepped very great people. You beheld her carriage in the park, surrounded by dandies of note. The little box in the third tier of the opera was crowded with heads constantly changing; but it must be confessed that the ladies held aloof from her, and that their doors were shut to our little adventurer. | Остроумие, ловкость и смелость Ребекки быстро создали ей популярность в известных лондонских кругах. Около дверей ее дома часто останавливались солидные экипажи, из которых выходили очень важные люди. В Парке ее коляску всегда видели окруженной самой знатной молодежью. В маленькой ложе третьего яруса Оперы всегда виднелось множество голов, сменявшихся, как в калейдоскопе. Но нужно сознаться, что дамы держались от Ребекки в стороне и их двери были наглухо закрыты для нашей маленькой авантюристки. |
| With regard to the world of female fashion and its customs, the present writer of course can only speak at second hand. A man can no more penetrate or under-stand those mysteries than he can know what the ladies talk about when they go upstairs after dinner. It is only by inquiry and perseverance that one sometimes gets hints of those secrets; and by a similar diligence every person who treads the Pall Mall pavement and frequents the clubs of this metropolis knows, either through his own experience or through some acquaintance with whom he plays at billiards or shares the joint, something about the genteel world of London, and how, as there are men (such as Rawdon Crawley, whose position we mentioned before) who cut a good figure to the eyes of the ignorant world and to the apprentices in the park, who behold them consorting with the most notorious dandies there, so there are ladies, who may be called men's women, being welcomed entirely by all the gentlemen and cut or slighted by all their wives. Mrs. Firebrace is of this sort; the lady with the beautiful fair ringlets whom you see every day in Hyde Park, surrounded by the greatest and most famous dandies of this empire. Mrs. Rockwood is another, whose parties are announced laboriously in the fashionable newspapers and with whom you see that all sorts of ambassadors and great noblemen dine; and many more might be mentioned had they to do with the history at present in hand. But while simple folks who are out of the world, or country people with a taste for the genteel, behold these ladies in their seeming glory in public places, or envy them from afar off, persons who are better instructed could inform them that these envied ladies have no more chance of establishing themselves in "society," than the benighted squire's wife in Somersetshire who reads of their doings in the Morning Post. Men living about London are aware of these awful truths. You hear how pitilessly many ladies of seeming rank and wealth are excluded from this "society." The frantic efforts which they make to enter this circle, the meannesses to which they submit, the insults which they undergo, are matters of wonder to those who take human or womankind for a study; and the pursuit of fashion under difficulties would be a fine theme for any very great person who had the wit, the leisure, and the knowledge of the English language necessary for the compiling of such a history. | Что касается мира светских женщин и их обычаев, то автор может говорить о них, конечно, только понаслышке. Мужчине так же трудно проникнуть в этот мир или понять его тайны, как догадаться, о чем беседуют дамы, когда они удаляются наверх после обеда. И только путем настойчивых расспросов удается получить кое-какое представление об этих тайнах. Проявляя подобную любознательность, всякий гуляющий по тротуарам Пэл-Мэл или посещающий столичные клубы узнает, как из личного опыта, так и из рассказов знакомых, с которыми он играет на бильярде или завтракает, кое-что о высшем лондонском обществе, - а именно, что, подобно тому как есть мужчины (вроде Родона Кроули, о положении которого мы только что упоминали), представляющиеся важными особами лицам, не знающим света, или неопытным новичкам, еще не осмотревшимся в Парке и постоянно встречающим озртченных джентльменов в обществе самой знатной молодежи, точно так же есть и леди, которых можно назвать любимицами мужчин, поскольку они пользуются успехом решительно у всех джентльменов, хотя и не вызывают никакого доверия и уважения у их жен. Такова, например, миссис Файрбрейс, леди с прекрасными белокурыми локонами, которую вы каждый день можете видеть в Хайд-парке, окруженную самыми знатными и прославленными денди нашей страны. Другая такая леди - миссис Роквуд, о вечерах которой постоянно пишут великосветские газеты, ибо у нее обедают посланники и вельможи. Да и многих других дам можно было бы назвать, если бы они имели отношение к нашей повести. Но в то время как скромные люди, далекие от светской жизни, или провинциалы, тяготеющие к высшему кругу, любуются в общественных местах на этих дам в их мишурном блеске или завидуют им издалека, лица более осведомленные могли бы сообщить, что у этих особ, которым так завидуют, не больше шансов войти в так называемое "общество", чем у какой-нибудь мелкопоместной помещицы в Сомерсетшире, читающей о них в "Морнинг пост". Людям, живущим в Лондоне, известна эта печальная истина. Сколько раз вам приходилось слышать, как безжалостно исключаются из "общества" многие леди, казалось бы, занимающие высокое положение и богатые. Их отчаянные попытки проникнуть в этот круг, унижения, которым они под- ^3 вергаются, оскорбления, которые терпят, ставят в тупик всякого, кто изучает род человеческий или женскую его половину; это стремление невзирая ни на что попасть в высший свет могло бы послужить благодарной темой для писателя, обладающего умом, досугом и превосходным знанием родного языка, необходимым для того, чтобы написать такую повесть. |
| Now the few female acquaintances whom Mrs. Crawley had known abroad not only declined to visit her when she came to this side of the Channel, but cut her severely when they met in public places. It was curious to see how the great ladies forgot her, and no doubt not altogether a pleasant study to Rebecca. When Lady Bareacres met her in the waiting-room at the opera, she gathered her daughters about her as if they would be contaminated by a touch of Becky, and retreating a step or two, placed herself in front of them, and stared at her little enemy. To stare Becky out of countenance required a severer glance than even the frigid old Bareacres could shoot out of her dismal eyes. When Lady de la Mole, who had ridden a score of times by Becky's side at Brussels, met Mrs. Crawley's open carriage in Hyde Park, her Ladyship was quite blind, and could not in the least recognize her former friend. Even Mrs. Blenkinsop, the banker's wife, cut her at church. Becky went regularly to church now; it was edifying to see her enter there with Rawdon by her side, carrying a couple of large gilt prayer-books, and afterwards going through the ceremony with the gravest resignation. | Те немногие дамы, с которыми миссис Кроули встречалась за границей, теперь, когда она вернулась в Англию, не только не пожелали бывать у нее в доме, но при встрече намеренно не узнавали ее. Удивления достойно, как все светские леди вдруг забыли ее лицо, и, конечно, самой Ребекке было не очень-то приятно в этом убедиться. Когда леди Бейракрс встретила ее в фойе оперы, она собрала вокруг себя дочерей, как будто они могли заразиться от одного прикосновения Бекки, и, отступив на шаг или на два и устремив пристальный взгляд на своего маленького врага, заслонила их своей грудью. Но не так-то легко было смутить Ребекку; для этого требовался поистине разящий взгляд, а не то тупое оружие, какое представляли собой тусклые, холодные гляделки старухи Бейракрс. Когда леди де ля Моль, часто скакавшая верхом вместе с Бекки в Брюсселе, встретила открытую коляску миссис Кроули в Хайд-парке, ее милость вдруг ослепла и оказалась решительно не способна узнать свою прежнюю приятельницу. Даже миссис Бленкинсоп, жена банкира, отвернулась от нее в церкви. Теперь Бекки регулярно посещала церковь; и назидательное это было зрелище - как она появлялась там вместе с Родоном, который нес два больших с золотым обрезом молитвенника, и затем покорно высиживала всю службу. |
| Rawdon at first felt very acutely the slights which were passed upon his wife, and was inclined to be gloomy and savage. He talked of calling out the husbands or brothers of every one of the insolent women who did not pay a proper respect to his wife; and it was only by the strongest commands and entreaties on her part that he was brought into keeping a decent behaviour. | Вначале Родона сильно задевали оскорбления, которые наносились его жене. Он хмурился и приходил в неистовство, грозился вызвать на дуэль мужей и братьев этих дерзких женщин, которые отказывали в должном уважении его жене, - и только ее строжайшие приказания и просьбы удерживали его в границах приличия. |
| "You can't shoot me into society," she said good-naturedly. "Remember, my dear, that I was but a governess, and you, you poor silly old man, have the worst reputation for debt, and dice, and all sorts of wickedness. We shall get quite as many friends as we want by and by, and in the meanwhile you must be a good boy and obey your schoolmistress in everything she tells you to do. When we heard that your aunt had left almost everything to Pitt and his wife, do you remember what a rage you were in? You would have told all Paris, if I had not made you keep your temper, and where would you have been now?--in prison at Ste. Pelagie for debt, and not established in London in a handsome house, with every comfort about you--you were in such a fury you were ready to murder your brother, you wicked Cain you, and what good would have come of remaining angry? All the rage in the world won't get us your aunt's money; and it is much better that we should be friends with your brother's family than enemies, as those foolish Butes are. When your father dies, Queen's Crawley will be a pleasant house for you and me to pass the winter in. If we are ruined, you can carve and take charge of the stable, and I can be a governess to Lady Jane's children. Ruined! fiddlede-dee! I will get you a good place before that; or Pitt and his little boy will die, and we will be Sir Rawdon and my lady. While there is life, there is hope, my dear, and I intend to make a man of you yet. Who sold your horses for you? Who paid your debts for you?" | - Не можешь же ты ввести меня в общество выстрелами! - говорила она добродушно. - Вспомни, дорогой мой, ведь я как-никак была гувернанткой, а ты, мой бедный глупый муженек, пользуешься незавидной репутацией - тут и долги, и игра, и другие пороки. Со временем у нас будет сколько угодно друзей, а пока изволь быть хорошим мальчиком и слушаться своей наставницы во всем. Когда мы узнали, что тетка почти все завещала Питту с супругою, - помнишь, в какое ты пришел бешенство? Ты готов был раструбить об этом по всему Парижу, и если бы я тебя не удержала, где бы ты был сейчас? В долговой тюрьме Сент-Пелажи, а не в Лондоне, в чудесном, благоустроенном доме. Ты был в таком неистовстве, что способен был убить брата, злой ты Каин. Ну и что бы вышло, если бы ты продолжал сердиться? Сколько бы ты ни злился, это не вернет нам тетушкиных денег, - так не лучше ли быть в дружбе с семейством твоего брата, чем во вражде, как эти дураки Бьюты. Когда твой отец умрет, Королевское Кроули будет для нас удобным пристанищем на зиму. Если мы вконец разоримся, ты будешь разрезать жаркое за обедом и присматривать за конюшнями, а я буду гувернанткой у детей леди Джейн... Разоримся? Глупости! Я еще найду для тебя хорошее местечко; а может случиться, что Питт со своим сынком умрут, и мы станем - сэр Родон и миледи. Пока есть жизнь, есть и надежда, мой милый, и я еще намерена сделать из тебя человека. Кто продал твоих лошадей? Кто уплатил твои долги? |
| Rawdon was obliged to confess that he owed all these benefits to his wife, and to trust himself to her guidance for the future. | Родон должен был сознаться, что всем этим он обязан своей жене, и обещал и впредь полагаться на ее мудрое руководство. |
| Indeed, when Miss Crawley quitted the world, and that money for which all her relatives had been fighting so eagerly was finally left to Pitt, Bute Crawley, who found that only five thousand pounds had been left to him instead of the twenty upon which he calculated, was in such a fury at his disappointment that he vented it in savage abuse upon his nephew; and the quarrel always rankling between them ended in an utter breach of intercourse. Rawdon Crawley's conduct, on the other hand, who got but a hundred pounds, was such as to astonish his brother and delight his sister-in-law, who was disposed to look kindly upon all the members of her husband's family. He wrote to his brother a very frank, manly, good-humoured letter from Paris. He was aware, he said, that by his own marriage he had forfeited his aunt's favour; and though he did not disguise his disappointment that she should have been so entirely relentless towards him, he was glad that the money was still kept in their branch of the family, and heartily congratulated his brother on his good fortune. He sent his affectionate remembrances to his sister, and hoped to have her good-will for Mrs. Rawdon; and the letter concluded with a postscript to Pitt in the latter lady's own handwriting. She, too, begged to join in her husband's congratulations. She should ever remember Mr. Crawley's kindness to her in early days when she was a friendless orphan, the instructress of his little sisters, in whose welfare she still took the tenderest interest. She wished him every happiness in his married life, and, asking his permission to offer her remembrances to Lady Jane (of whose goodness all the world informed her), she hoped that one day she might be allowed to present her little boy to his uncle and aunt, and begged to bespeak for him their good-will and protection. | И в самом деле, когда мисс Кроули переселилась в лучший мир и деньги, за которыми так усердно охотились все ее родичи, в конце концов попали в руки Питта, Бьют Кроули, узнав, что ему оставлено всего лишь пять тысяч фунтов вместо двадцати, на которые он рассчитывал, пришел в такое бешенство, что с дикой бранью накинулся на племянника, и вражда, никогда не затихавшая между ними, привела к форменному разрыву. Напротив того, поведение Родона Кроули, получившего по духовной всего сто фунтов, изумило его брата и восхитило невестку, которая была доброжелательно настроена ко всем родственникам мужа. Родон написал брату откровенное, бодрое и веселое письмо из Парижа. Он знает, писал он, что из-за своей женитьбы лишился расположения тетки; и хотя крайне огорчен тем, что она отнеслась к нему так безжалостно, но все же рад, что деньги останутся во владении их семейства. Он сердечно поздравлял брата с удачей, посылал свой нежный привет сестре и выражал надежду, что она отнесется благосклонно к миссис Кроули. Письмо заканчивалось собственноручной припиской этой леди: она просила присоединить ее поздравления к поздравлениям мужа. Она всегда будет помнить доброту мистера Кроули, который обласкал ее в те далекие дни, когда она была беззащитной сиротой, воспитательницей его маленьких сестер, благополучие которых до сих пор близко ее сердцу. Она желала ему счастья в семейной жизни и просила разрешения передать привет леди Джейн (о доброте которой много слышала). Далее она выражала надежду, что ей будет позволено когда-нибудь представить дяде и тете своего маленького сына, и просила отнестись к нему доброжелательно и оказать ему покровительство. |
| Pitt Crawley received this communication very graciously--more graciously than Miss Crawley had received some of Rebecca's previous compositions in Rawdon's handwriting; and as for Lady Jane, she was so charmed with the letter that she expected her husband would instantly divide his aunt's legacy into two equal portions and send off one-half to his brother at Paris. | Питт Кроули принял письмо очень милостиво, - более милостиво, чем принимала мисс Кроули прежние письма Ребекки, переписанные рукой Родона. Что касается леди Джейн, то она была очарована письмом и ожидала, что муж сейчас же разделит наследство тетки на две равные части и одну отошлет брату в Париж. |
| To her Ladyship's surprise, however, Pitt declined to accommodate his brother with a cheque for thirty thousand pounds. But he made Rawdon a handsome offer of his hand whenever the latter should come to England and choose to take it; and, thanking Mrs. Crawley for her good opinion of himself and Lady Jane, he graciously pronounced his willingness to take any opportunity to serve her little boy. | Однако, к удивлению миледи, Питт воздержался от посылки брату чека на тридцать тысяч фунтов. Но он обещал оказать брату поддержку, как только тот приедет в Англию и захочет ею воспользоваться, и, поблагодарив миссис Кроули за ее доброе мнение о нем и о леди Джейн, любезно выразил готовность быть полезным при случае ее маленькому сыну. |
| Thus an almost reconciliation was brought about between the brothers. When Rebecca came to town Pitt and his wife were not in London. Many a time she drove by the old door in Park Lane to see whether they had taken possession of Miss Crawley's house there. But the new family did not make its appearance; it was only through Raggles that she heard of their movements--how Miss Crawley's domestics had been dismissed with decent gratuities, and how Mr. Pitt had only once made his appearance in London, when he stopped for a few days at the house, did business with his lawyers there, and sold off all Miss Crawley's French novels to a bookseller out of Bond Street. | Таким образом, между братьями состоялось почти полное примирение. Когда Ребекка приехала в Лондон, Питта с супругой не было в городе. Она не раз проезжала мимо старого подъезда на Парк-лейн, чтобы узнать, вступили ли они во владение домом мисс Кроули. Но новые владельцы еще не появлялись, и только от Реглса она кое-что о них узнавала: все слуги мисс Кроули были отпущены с приличным вознаграждением; мистер Питт приезжал в Лондон только один раз, - он на несколько дней остановился в доме, совещался со своими поверенными и продал все французские романы мисс Кроули букинисту с Бонд-стрит. |
| Becky had reasons of her own which caused her to long for the arrival of her new relation. "When Lady Jane comes," thought she, "she shall be my sponsor in London society; and as for the women! bah! the women will ask me when they find the men want to see me." | У Бекки были собственные причины желать прибытия новой родственницы. "Когда леди Джейн приедет, - думала она, - она введет меня в лондонское общество; а что касается дам... ну, дамы сами начнут приглашать меня, когда увидят, что мужчинам со мной интересно". |
| An article as necessary to a lady in this position as her brougham or her bouquet is her companion. I have always admired the way in which the tender creatures, who cannot exist without sympathy, hire an exceedingly plain friend of their own sex from whom they are almost inseparable. The sight of that inevitable woman in her faded gown seated behind her dear friend in the opera-box, or occupying the back seat of the barouche, is always a wholesome and moral one to me, as jolly a reminder as that of the Death's-head which figured in the repasts of Egyptian bon-vivants, a strange sardonic memorial of Vanity Fair. What? even battered, brazen, beautiful, conscienceless, heartless, Mrs. Firebrace, whose father died of her shame: even lovely, daring Mrs. Mantrap, who will ride at any fence which any man in England will take, and who drives her greys in the park, while her mother keeps a huckster's stall in Bath still--even those who are so bold, one might fancy they could face anything dare not face the world without a female friend. They must have somebody to cling to, the affectionate creatures! And you will hardly see them in any public place without a shabby companion in a dyed silk, sitting somewhere in the shade close behind them. | Для всякой леди в подобном положении принадлежностью, столь же необходимой, как коляска или букет, является компаньонка. До чего же трогательно, что нежные эти создания, которые не могут жить без привязанности, нанимают себе в подруги какую-нибудь на редкость бесцветную особу, с которой и становятся неразлучны. Вид этой неизбежной спутницы в выцветшем платье, сидящей в глубине ложи, позади своей дорогой приятельницы, или занимающей скамеечку в коляске, обычно настраивает меня на философический лад; это столь же приятное напоминание, как череп, фигурировавший на пирах египетских бонвиванов, - странное сардоническое memento {Напоминание (лат.).} Ярмарки Тщеславия! Что и говорить: даже такая разбитная, наглая, бессовестная и бессердечная красавица, как миссис Файрбрейс, отец которой умер, не снеся ее позора; даже прелестная смелая мисс Вампир, которая возьмет верхом барьер не хуже любого мужчины в Англии и сама правит парою серых в Парке (а мать ее до сих пор держит мелочную лавочку в Бате), - даже эти женщины, такие дерзкие, что им, кажется, сам черт не брат, и те не решаются показываться в обществе без компаньонки. Их любящие сердца просто зачахли бы без такой привязанности! И вы иначе не встретите их в публичном месте, как в сопровождении жалкой фигуры в перекрашенном шелковом платье, сидящей где-нибудь поблизости в укромном уголке. |
| "Rawdon," said Becky, very late one night, as a party of gentlemen were seated round her crackling drawing-room fire (for the men came to her house to finish the night; and she had ice and coffee for them, the best in London): "I must have a sheep-dog." | - Родон, - сказала Бекки как-то раз поздно вечером, когда компания джентльменов сидела в ее гостиной (мужчины приезжали к ним заканчивать вечер, и она угощала их кофе и мороженым, лучшим в Лондоне), - я хочу завести овчарку. |
| "A what?" said Rawdon, looking up from an ecarte table. | - Что? - спросил Родон, подняв голову от стола, за которым он играл в экарте. |
| "A sheep-dog!" said young Lord Southdown. "My dear Mrs. Crawley, what a fancy! Why not have a Danish dog? I know of one as big as a camel-leopard, by Jove. It would almost pull your brougham. Or a Persian greyhound, eh? (I propose, if you please); or a little pug that would go into one of Lord Steyne's snuff-boxes? There's a man at Bayswater got one with such a nose that you might--I mark the king and play--that you might hang your hat on it." | - Овчарку? - отозвался юный лорд Саутдаун. - Милая моя миссис Кроули, что за фантазия? Почему бы вам не завести датского дога? Я знаю одного - огромного, ростом с жирафу, честное слово. Его, пожалуй, можно будет впрячь в вашу коляску. Или персидскую борзую (мой ход, с вашего разрешения), или крошечного мопсика, который вполне уместится в одну из табакерок лорда Стайна. У одного человека в Бэйсуотере я видел мопса с таким носом, что вы могли бы (записываю короля и хожу)... что вы могли бы вешать на него вашу шляпу. |
| "I mark the trick," Rawdon gravely said. He attended to his game commonly and didn't much meddle with the conversation, except when it was about horses and betting. | - Записываю взятку, - деловито произнес Родон. Он обыкновенно весь отдавался игре и вмешивался в разговор, только когда речь заходила о лошадях или о пари. |
| "What CAN you want with a shepherd's dog?" the lively little Southdown continued. | - И зачем это вам понадобилась овчарка? - продолжал веселый маленький Саутдаун. |
| "I mean a MORAL shepherd's dog," said Becky, laughing and looking up at Lord Steyne. | - Я имею в виду моральную овчарку, - сказала Бекки, смеясь и поглядывая на лорда Стайна. |
| "What the devil's that?" said his Lordship. | - Это что еще за дьявол? - спросил его милость. |
| "A dog to keep the wolves off me," Rebecca continued. "A companion." | - Собаку, которая охраняла бы меня от волков, - продолжала Ребекка, - компаньонку. |
| "Dear little innocent lamb, you want one," said the marquis; and his jaw thrust out, and he began to grin hideously, his little eyes leering towards Rebecca. | - Бедная невинная овечка, вам действительно нужна овчарка, - сказал маркиз и, выставив вперед подбородок, с отвратительной улыбкой уставился на Ребекку. |
| The great Lord of Steyne was standing by the fire sipping coffee. The fire crackled and blazed pleasantly There was a score of candles sparkling round the mantel piece, in all sorts of quaint sconces, of gilt and bronze and porcelain. They lighted up Rebecca's figure to admiration, as she sat on a sofa covered with a pattern of gaudy flowers. She was in a pink dress that looked as fresh as a rose; her dazzling white arms and shoulders were half-covered with a thin hazy scarf through which they sparkled; her hair hung in curls round her neck; one of her little feet peeped out from the fresh crisp folds of the silk: the prettiest little foot in the prettiest little sandal in the finest silk stocking in the world. | Именитый лорд Стайн стоял около камина, прихлебывая кофе. Огонь весело пылал и потрескивал за решеткой. На камине горело штук двадцать свечей во всевозможных причудливых канделябрах, золоченых, бронзовых и фарфоровых. Они восхитительно освещали Ребекку, которая сидела на софе, обитой пестрой материей. Ребекка была в розовом платье, свежем, как роза; ее безупречно белые руки и плечи сверкали из-под тонкого газового шарфа, которым они были полуприкрыты; волосы спускались локонами на шею; маленькая ножка выглядывала из-под упругих шуршащих складок шелка, - прелестная маленькая ножка в прелестной крошечной туфельке и тончайшем шелковом чулке. |
| The candles lighted up Lord Steyne's shining bald head, which was fringed with red hair. He had thick bushy eyebrows, with little twinkling bloodshot eyes, surrounded by a thousand wrinkles. His jaw was underhung, and when he laughed, two white buck-teeth protruded themselves and glistened savagely in the midst of the grin. He had been dining with royal personages, and wore his garter and ribbon. A short man was his Lordship, broad-chested and bow- legged, but proud of the fineness of his foot and ankle, and always caressing his garter-knee. | Свечи освещали и блестящую лысину лорда Стайна в венчике рыжих волос. У него были густые косматые брови и живые, налитые кровью глаза, окруженные сетью морщинок. Нижняя челюсть выдавалась вперед, и, когда он смеялся, два белых торчащих клыка хищно поблескивали. В этот день он обедал с особами королевской семьи, и потому на нем был орден Подвязки и лента. Его милость был низенький человек, широкогрудый и кривоногий, но он очень гордился изяществом своей ступни и лодыжки и постоянно поглаживал свое колено, украшенное орденом Подвязки. |
| "And so the shepherd is not enough," said he, "to defend his lambkin?" | - Значит, пастуха недостаточно, чтобы охранять овечку? - спросил он. |
| "The shepherd is too fond of playing at cards and going to his clubs," answered Becky, laughing. | - Пастух слишком любит играть в карты и ходить по клубам, - ответила, смеясь, Бекки. |
| "'Gad, what a debauched Corydon!" said my lord--"what a mouth for a pipe!" | - Боже мой, что за распутный Коридои! - сказал милорд. - Только свирели не хватает. |
| "I take your three to two," here said Rawdon, at the card-table. | - Бью тройкой, - произнес Родон за карточным столом. |
| "Hark at Meliboeus," snarled the noble marquis; "he's pastorally occupied too: he's shearing a Southdown. What an innocent mutton, hey? Damme, what a snowy fleece!" | - Послушайте-ка вашего Мелибея, - проворчал благородный маркиз. - Какое в самом деле буколическое занятие: он стрижет барашка, невинного барашка. Черт возьми, какое белоснежное руно! |
| Rebecca's eyes shot out gleams of scornful humour. | Глаза Ребекки сверкнули презрительной насмешкой. |
| "My lord," she said, "you are a knight of the Order." | - Но, милорд, - сказала она, - вы тоже рыцарь этого ордена. |
| He had the collar round his neck, indeed--a gift of the restored princes of Spain. | На шее у милорда и вправду была цепь ордена Золотого руна - дар испанских государей, вернувшихся на свой престол. |
| Lord Steyne in early life had been notorious for his daring and his success at play. He had sat up two days and two nights with Mr. Fox at hazard. He had won money of the most august personages of the realm: he had won his marquisate, it was said, at the gaming-table; but he did not like an allusion to those bygone fredaines. Rebecca saw the scowl gathering over his heavy brow. | Лорд Стайн в молодости слыл отчаянным бретером и удачливым игроком. Однажды он два дня и две ночи просидел за игрой с мистером Фоксом. Он обыгрывал многих августейших особ Англии, и говорили, что даже свой титул маркиза он выиграл за карточным столом. Но достойный лорд не терпел намеков на эти грехи молодости. Ребекка заметила, что его густые брови угрожающе сдвинулись. |
| She rose up from her sofa and went and took his coffee cup out of his hand with a little curtsey. | Она встала с софы, подошла к нему и с легким реверансом взяла у него чашку. |
| "Yes," she said, "I must get a watchdog. But he won't bark at YOU." | - Да, - проговорила она, - мне нужна сторожевая собака. Но на вас она лаять не будет. |
| And, going into the other drawing-room, she sat down to the piano and began to sing little French songs in such a charming, thrilling voice that the mollified nobleman speedily followed her into that chamber, and might be seen nodding his head and bowing time over her. | И, перейдя в соседнюю гостиную, она села за рояль и запела французские песенки таким очаровательно звонким голоском, что смягчившийся лорд быстро последовал за нею, и видно было, как он, склонившись над Ребеккой, в такт кивал головой. |
| Rawdon and his friend meanwhile played ecarte until they had enough. The Colonel won; but, say that he won ever so much and often, nights like these, which occurred many times in the week--his wife having all the talk and all the admiration, and he sitting silent without the circle, not comprehending a word of the jokes, the allusions, the mystical language within--must have been rather wearisome to the ex-dragoon. | Между тем Родон и его приятель продолжали играть в экарте, пока им наконец не надоело это занятие. Полковник выиграл; но хотя он выигрывал часто и помногу, вечера, подобные этому, повторявшиеся несколько раз в неделю, - когда его жена была предметом общего поклонения, а он сидел в стороне и молчал, не принимая участия в беседе, ибо ни слова не понимал в их шутках, намеках и аллегориях, - такие вечера доставляли отставному драгуну мало радости. |
| "How is Mrs. Crawley's husband?" Lord Steyne used to say to him by way of a good day when they met; | - Как поживает супруг миссис Кроули? - приветствовал его лорд Стайн при встречах. |
| and indeed that was now his avocation in life. He was Colonel Crawley no more. He was Mrs. Crawley's husband. | И правда, таково было теперь положение Родона. Он больше не был полковником Кроули, - он был супругом миссис Кроули. |
| About the little Rawdon, if nothing has been said all this while, it is because he is hidden upstairs in a garret somewhere, or has crawled below into the kitchen for companionship. His mother scarcely ever took notice of him. He passed the days with his French bonne as long as that domestic remained in Mr. Crawley's family, and when the Frenchwoman went away, the little fellow, howling in the loneliness of the night, had compassion taken on him by a housemaid, who took him out of his solitary nursery into her bed in the garret hard by and comforted him. | Если до сих пор ничего не было сказано о маленьком Родоне, то лишь по той причине, что его сослали на чердак, и он только иногда в поисках общества сползал вниз в кухню. Мать почти не обращала на него внимания. Все дни ребенок проводил с француженкой-бонной, пока та оставалась в семье мистера Кроули, а когда она ушла, над малышом, плакавшим ночью в кроватке, сжалилась одна из горничных: она взяла его из опустевшей детской к себе на чердак и там утешала, как могла. |
| Rebecca, my Lord Steyne, and one or two more were in the drawing- room taking tea after the opera, when this shouting was heard overhead. | Ребекка, милорд Стайн и еще один-два гостя сидели как-то после оперы в гостиной за чаем, когда над их головами раздался плач. |
| "It's my cherub crying for his nurse," she said. She did not offer to move to go and see the child. | - Это мой херувим горюет о своей няне, - сказала Ребекка, но не двинулась с места посмотреть, что с ребенком. |
| "Don't agitate your feelings by going to look for him," said Lord Steyne sardonically. | - Вы лучше не ходите к нему, а не то еще расстроите себе нервы, - сардонически заметил лорд Стайн. |
| "Bah!" replied the other, with a sort of blush, "he'll cry himself to sleep"; | - Пустое! - ответила она, слегка покраснев. - Он наплачется и заснет. |
| and they fell to talking about the opera. | И они снова заговорили об опере. |
| Rawdon had stolen off though, to look after his son and heir; and came back to the company when he found that honest Dolly was consoling the child. The Colonel's dressing-room was in those upper regions. He used to see the boy there in private. They had interviews together every morning when he shaved; Rawdon minor sitting on a box by his father's side and watching the operation with never-ceasing pleasure. He and the sire were great friends. The father would bring him sweetmeats from the dessert and hide them in a certain old epaulet box, where the child went to seek them, and laughed with joy on discovering the treasure; laughed, but not too loud: for mamma was below asleep and must not be disturbed. She did not go to rest till very late and seldom rose till after noon. | Однако Родон, выскользнув украдкой из гостиной, пошел взглянуть на своего сына и наследника и, только убедившись, что верная Долли занялась ребенком, вернулся к обществу. Туалетная комната полковника помещалась в той же горней области, и там он потихоньку встречался с мальчиком. Каждое утро, когда полковник брился, у них происходили свидания: Родон-младший взбирался на сундук подле отца и с неизменным увлечением следил за операцией бритья. Они с отцом были большие приятели. Родон-старший приносил ему сласти, утаенные от собственного десерта, и прятал их в старом футляре для эполет, и ребенок ликовал, разыскав сокровище, - смеялся, но не громко, потому что маменька внизу спала и ее нельзя было беспокоить: она ложилась очень поздно и редко вставала раньше полудня. |
| Rawdon bought the boy plenty of picture-books and crammed his nursery with toys. Its walls were covered with pictures pasted up by the father's own hand and purchased by him for ready money. When he was off duty with Mrs. Rawdon in the park, he would sit up here, passing hours with the boy; who rode on his chest, who pulled his great mustachios as if they were driving-reins, and spent days with him in indefatigable gambols. | Родон покупал сыну много книжек с картинками и завалил его детскую игрушками. Стены ее были все покрыты картинками, которые отец приобретал на наличные деньги и приклеивал собственноручно. Когда миссис Кроули освобождала его от обязанности сопровождать ее в Парк, он приходил к сыну и проводил с ним по нескольку часов; мальчик, усевшись к нему на грудь, дергал его за длинные усы, как будто это были вожжи, и неутомимо прыгал и скакал вокруг него. |
| The room was a low room, and once, when the child was not five years old, his father, who was tossing him wildly up in his arms, hit the poor little chap's skull so violently against the ceiling that he almost dropped the child, so terrified was he at the disaster. | Комната была довольно низкая, и однажды, когда ребенку не было еще пяти лет, отец, высоко подбросив его, так сильно стукнул бедного малыша головой о потолок, что, перепугавшись, чуть не выронил его из рук. |
| Rawdon minor had made up his face for a tremendous howl--the severity of the blow indeed authorized that indulgence; but just as he was going to begin, the father interposed. | Родон-младший уже приготовился громко заплакать - удар был так силен, что вполне оправдывал это намерение, - но только что он скривил рожицу, как отец зашикал на него: |
| "For God's sake, Rawdy, don't wake Mamma," he cried. And the child, looking in a very hard and piteous way at his father, bit his lips, clenched his hands, and didn't cry a bit. Rawdon told that story at the clubs, at the mess, to everybody in town. | "Ради бога, Роди, не разбуди маму!" И ребенок, очень серьезно и жалобно посмотрев на отца, закусил губы, сжал кулачки и не издал ни звука. Родон рассказывал об этом в клубах, за обедом в офицерском собрании и всем и каждому в городе. |
| "By Gad, sir," he explained to the public in general, "what a good plucked one that boy of mine is--what a trump he is! I half-sent his head through the ceiling, by Gad, and he wouldn't cry for fear of disturbing his mother." | - Ей-богу, сэр, - говорил он, - что за мальчишка у меня растет! Такой молодчина! Я чуть не прошиб его головенкой потолок, ей-богу, а он и не заплакал, боялся обеспокоить мать. |
| Sometimes--once or twice in a week--that lady visited the upper regions in which the child lived. She came like a vivified figure out of the Magasin des Modes--blandly smiling in the most beautiful new clothes and little gloves and boots. Wonderful scarfs, laces, and jewels glittered about her. She had always a new bonnet on, and flowers bloomed perpetually in it, or else magnificent curling ostrich feathers, soft and snowy as camellias. She nodded twice or thrice patronizingly to the little boy, who looked up from his dinner or from the pictures of soldiers he was painting. When she left the room, an odour of rose, or some other magical fragrance, lingered about the nursery. She was an unearthly being in his eyes, superior to his father--to all the world: to be worshipped and admired at a distance. To drive with that lady in the carriage was an awful rite: he sat up in the back seat and did not dare to speak: he gazed with all his eyes at the beautifully dressed Princess opposite to him. Gentlemen on splendid prancing horses came up and smiled and talked with her. How her eyes beamed upon all of them! Her hand used to quiver and wave gracefully as they passed. When he went out with her he had his new red dress on. His old brown holland was good enough when he stayed at home. Sometimes, when she was away, and Dolly his maid was making his bed, he came into his mother's room. It was as the abode of a fairy to him--a mystic chamber of splendour and delights. There in the wardrobe hung those wonderful robes--pink and blue and many-tinted. There was the jewel-case, silver-clasped, and the wondrous bronze hand on the dressing-table, glistening all over with a hundred rings. There was the cheval-glass, that miracle of art, in which he could just see his own wondering head and the reflection of Dolly (queerly distorted, and as if up in the ceiling), plumping and patting the pillows of the bed. Oh, thou poor lonely little benighted boy! | Иногда - раз или два в неделю - Ребекка поднималась в верхние покои, где жил ребенок. Она приходила, словно ожившая картинка из модного журнала, мило улыбаясь, в прелестном новом платье, изящных перчатках и башмачках. Изумительные шарфы, кружева и драгоценности украшали ее. У нее всегда была новая шляпка, отделанная неувядающими цветами или великолепными страусовыми перьями, кудрявыми и нежными, как лепестки камелии. Она покровительственно кивала мальчугану, который отрывался от обеда или от раскрашивания солдатиков на картинках. Когда она уходила, в детской еще долго носился запах розы или какое-нибудь другое волшебное благоухание. В глазах ребенка мать была неземным существом - гораздо выше отца... выше всего мира, - ей можно было только поклоняться издали. Кататься с матерью в экипаже казалось ему священнодействием: он сидел на скамеечке, не осмеливаясь произнести ни слова, и только глядел во все глаза на пышно разодетую принцессу, сидевшую против него. Джентльмены, гарцующие на великолепных конях, подъезжали к экипажу и, улыбаясь, разговаривали с нею. Как блестели ее глаза, когда эти кавалеры приближались! Как грациозно она помахивала им ручкой, когда они проезжали мимо! В таких случаях на мальчика надевали новенький красный костюмчик; для дома годился и старый, коричневого полотна. Изредка, когда мать уезжала и горничная Долли убирала ее постель, он входил в спальню. Ему эта комната казалась раем, волшебным царством роскоши и чудес. В гардеробе висели чудесные платья - розовые, голубые и разноцветные. Вот отделанная серебром шкатулка с драгоценностями и таинственная бронзовая рука на туалете, сверкающая сотнями колец. А вот трюмо - чудо искусства, - где он мог видеть свое удивленное личико и отражение Долли (странно измененное и витающее на потолке), когда она взбивала и разглаживала подушки на постели. Бедный, одинокий, заброшенный мальчуган! |
| Mother is the name for God in the lips and hearts of little children; and here was one who was worshipping a stone! | Мать - это имя божества в устах и в сердце ребенка, а этот малыш боготворил камень! |
| Now Rawdon Crawley, rascal as the Colonel was, had certain manly tendencies of affection in his heart and could love a child and a woman still. For Rawdon minor he had a great secret tenderness then, which did not escape Rebecca, though she did not talk about it to her husband. It did not annoy her: she was too good-natured. It only increased her scorn for him. He felt somehow ashamed of this paternal softness and hid it from his wife--only indulging in it when alone with the boy. | Родон Кроули, при всем своем беспутстве, обладал некоторым душевным благородством и еще был способен на любовь к женщине и любовь к ребенку. К Родону-младшему он питал тайную нежность, которая не ускользнула от Ребекки, хотя она никогда не говорила об этом мужу. Это не раздражало ее - она была слишком добродушна, - но только увеличивало ее презрение к нему. Он сам стыдился своих родительских чувств, скрывал их от жены и, только когда бывал наедине с мальчиком, давал им волю. |
| He used to take him out of mornings when they would go to the stables together and to the park. Little Lord Southdown, the best- natured of men, who would make you a present of the hat from his head, and whose main occupation in life was to buy knick-knacks that he might give them away afterwards, bought the little chap a pony not much bigger than a large rat, the donor said, and on this little black Shetland pygmy young Rawdon's great father was pleased to mount the boy, and to walk by his side in the park. It pleased him to see his old quarters, and his old fellow-guardsmen at Knightsbridge: he had begun to think of his bachelorhood with something like regret. The old troopers were glad to recognize their ancient officer and dandle the little colonel. Colonel Crawley found dining at mess and with his brother-officers very pleasant. | По утрам они вместе гуляли; сначала заходили в конюшни, а оттуда направлялись в Парк. Юный лорд Саутдаун - добрейший человек, способный отдать последнее и считавший своим главным занятием в жизни приобретение всяких безделушек, которые он потом раздавал направо и налево, - подарил мальчику крошечного пони, немногим больше крупной крысы, как говорил сам даривший, и на этого вороного шотландского пони рослый отец маленького Родона с восторгом сажал сынишку и ходил рядом с ним по Парку. Ему доставляло удовольствие видеть старые казармы и старых товарищей-гвардейцев в Найтсбридже, - он вспоминал теперь холостую жизнь с чем-то вроде сожаления. Старые кавалеристы также были рады повидаться с прежним сослуживцем и понянчить маленького полковника. Полковнику Кроули приятно было обедать в собрании вместе с собратьями-офицерами. |
| "Hang it, I ain't clever enough for her--I know it. She won't miss me," he used to say: | - Черт возьми, я недостаточно умен для нее... я знаю это! Она не заметит моего отсутствия, - говаривал он. |
| and he was right, his wife did not miss him. | И он был прав: жена действительно не замечала его отсутствия. |
| Rebecca was fond of her husband. She was always perfectly good- humoured and kind to him. She did not even show her scorn much for him; perhaps she liked him the better for being a fool. He was her upper servant and maitre d'hotel. He went on her errands; obeyed her orders without question; drove in the carriage in the ring with her without repining; took her to the opera-box, solaced himself at his club during the performance, and came punctually back to fetch her when due. He would have liked her to be a little fonder of the boy, but even to that he reconciled himself. | Ребекка очень любила своего мужа. Она всегда была добродушна и ласкова с ним и лишь умеренно выказывала ему свое презрение, - может быть, он и нравился ей оттого, что был глуп. Он был ее старшим слугой и метрдотелем, ходил по ее поручениям, беспрекословно слушался ее приказаний, безропотно катался с нею в коляске, отвозил ее в Оперу, а сам развлекался в клубе, пока шло представление, и возвращался за нею точно в надлежащее время. Он жалел, что она недостаточно ласкова к мальчику, но мирился и с этим. |
| "Hang it, you know she's so clever," he said, "and I'm not literary and that, you know." | - Черт возьми, она ведь, знаете ли, такая умница, - пояснял он, - а я неученый человек и все такое, знаете... |
| For, as we have said before, it requires no great wisdom to be able to win at cards and billiards, and Rawdon made no pretensions to any other sort of skill. | Как мы уже говорили, чтобы выигрывать в карты и на бильярде, не требуется большой мудрости, а на другие таланты Родон и не претендовал. |
| When the companion came, his domestic duties became very light. His wife encouraged him to dine abroad: she would let him off duty at the opera. | Когда в доме появилась компаньонка, его домашние обязанности значительно облегчились. Жена даже поощряла его обедать вне дома и освободила от обязанности провожать ее в Оперу. |
| "Don't stay and stupefy yourself at home to-night, my dear," she would say. "Some men are coming who will only bore you. I would not ask them, but you know it's for your good, and now I have a sheep-dog, I need not be afraid to be alone." | - Нечего тебе нынче вечером сидеть и томиться дома: ты будешь скучать, милый, - говорила она. - У меня соберется несколько человек, которые будут тебя только раздражать. Я бы их не приглашала, но, ты ведь знаешь, это для твоей же пользы. А теперь, когда у меня есть овчарка, ты можешь за меня не бояться. |
| "A sheep-dog--a companion! Becky Sharp with a companion! Isn't it good fun?" thought Mrs. Crawley to herself. The notion tickled hugely her sense of humour. | "Овчарка-компаньонка! У Бекки Шарп - компаньонка! Разве не смешно?" - думала про себя миссис Кроули. Эта мысль очень забавляла ее. |
| One Sunday morning, as Rawdon Crawley, his little son, and the pony were taking their accustomed walk in the park, they passed by an old acquaintance of the Colonel's, Corporal Clink, of the regiment, who was in conversation with a friend, an old gentleman, who held a boy in his arms about the age of little Rawdon. This other youngster had seized hold of the Waterloo medal which the Corporal wore, and was examining it with delight. | Однажды утром, в воскресенье, когда Родон Кроули, его сынишка и пони совершали обычную прогулку в Парке, они встретили давнишнего знакомого и сослуживца полковника - капрала Клинка, который дружески беседовал с каким-то старым джентльменом, державшим на коленях мальчугана такого же возраста, как и маленький Родон. Мальчуган схватил висевшую на груди капрала медаль в намять битвы при Ватерлоо и с восхищением рассматривал ее. |
| "Good morning, your Honour," said Clink, in reply to the "How do, Clink?" of the Colonel. "This ere young gentleman is about the little Colonel's age, sir," continued the corporal. | - Здравия желаю, ваша честь, - сказал Клинк в ответ на приветствие полковника: "Здорово, Клинк!" - Этот юный джентльмен - ровесник маленькому полковнику, сэр, - продолжал капрал. |
| "His father was a Waterloo man, too," said the old gentleman, who carried the boy. "Wasn't he, Georgy?" | - Его отец тоже сражался при Ватерлоо, - добавил старый джентльмен, державший мальчика на коленях, - верно, Джорджи? |
| "Yes," said Georgy. He and the little chap on the pony were looking at each other with all their might--solemnly scanning each other as children do. | - Да, - подтвердил Джорджи. Он и мальчуган, сидевший верхом на пони, пристально и важно рассматривали друг друга, как это бывает между детьми. |
| "In a line regiment," Clink said with a patronizing air. | - В пехоте, - сказал Клинк покровительственным тоном. |
| "He was a Captain in the --th regiment," said the old gentleman rather pompously. "Captain George Osborne, sir--perhaps you knew him. He died the death of a hero, sir, fighting against the Corsican tyrant." | - Он был капитаном *** полка, - продолжал не без гордости старый джентльмен. - Капитан Джордж Осборн, сэр. Может быть, вы его знали? Он пал смертью храбрых, сэр, сражаясь против корсиканского тирана. |
| Colonel Crawley blushed quite red. | Полковник Кроули вспыхнул. |
| "I knew him very well, sir," he said, "and his wife, his dear little wife, sir-- how is she?" | - Я знал его очень хорошо, сэр, - сказал он, - и его жену, его славную женушку, сэр. Как она поживает? |
| "She is my daughter, sir," said the old gentleman, putting down the boy and taking out a card with great solemnity, which he handed to the Colonel. On it written-- | - Это моя дочь, сэр, - отвечал старый джентльмен, спустив с рук мальчика и торжественно вынимая визитную карточку, которую и протянул полковнику. На ней стояло: |
| "Mr. Sedley, Sole Agent for the Black Diamond and Anti-Cinder Coal Association, Bunker's Wharf, Thames Street, and Anna-Maria Cottages, Fulham Road West." | "Мистер Седли, доверенный агент компании "Черный алмаз, беззольный уголь". Угольная верфь, Темз-стрит и коттеджи Анна-Мария, Фулем-роуд". |
| Little Georgy went up and looked at the Shetland pony. | Маленький Джорджи подошел и стал рассматривать шотландского пони. |
| "Should you like to have a ride?" said Rawdon minor from the saddle. | - Хочешь прокатиться? - спросил Родон-младший с высоты своего седла. |
| "Yes," said Georgy. | - Хочу, - отвечал Джорджи. |
| The Colonel, who had been looking at him with some interest, took up the child and put him on the pony behind Rawdon minor. | Полковник, смотревший на него с некоторым интересом, поднял его и посадил на пони, позади Родона-младшего. |
| "Take hold of him, Georgy," he said--"take my little boy round the waist--his name is Rawdon." | - Держись за него, Джорджи, - сказал он, - обхвати моего мальчугана за пояс; его зовут Родон! |
| And both the children began to laugh. | И оба мальчика засмеялись. |
| "You won't see a prettier pair I think, THIS summer's day, sir," said the good-natured Corporal; | - Пожалуй, во всем Парке не найдется более красивой пары, - заметил добродушный капрал. |
| and the Colonel, the Corporal, and old Mr. Sedley with his umbrella, walked by the side of the children. | И полковник, капрал и мистер Седли с зонтиком в руке пошли рядом с детьми. |
| English | Русский |
| We must suppose little George Osborne has ridden from Knightsbridge towards Fulham, and will stop and make inquiries at that village regarding some friends whom we have left there. How is Mrs. Amelia after the storm of Waterloo? Is she living and thriving? What has come of Major Dobbin, whose cab was always hankering about her premises? And is there any news of the Collector of Boggley Wollah? The facts concerning the latter are briefly these: | Предположим, что маленький Джордж Осборн от Найтсбриджа проехал до Фулема, - остановимся же и мы в этом пригороде и посмотрим, как поживают наши друзья, которых мы там оставили. Как чувствует себя миссис Эмилия после ватерлооской катастрофы? Жива ли она, здорова ли? Что стало с майором Доббином, чей кеб постоянно маячил около ее дома? Есть ли какие-нибудь известия о коллекторе Богли-Уолаха? Относительно последнего нам известно следующее: |
| Our worthy fat friend Joseph Sedley returned to India not long after his escape from Brussels. Either his furlough was up, or he dreaded to meet any witnesses of his Waterloo flight. However it might be, he went back to his duties in Bengal very soon after Napoleon had taken up his residence at St. Helena, where Jos saw the ex-Emperor. To hear Mr. Sedley talk on board ship you would have supposed that it was not the first time he and the Corsican had met, and that the civilian had bearded the French General at Mount St. John. He had a thousand anecdotes about the famous battles; he knew the position of every regiment and the loss which each had incurred. He did not deny that he had been concerned in those victories--that he had been with the army and carried despatches for the Duke of Wellington. And he described what the Duke did and said on every conceivable moment of the day of Waterloo, with such an accurate knowledge of his Grace's sentiments and proceedings that it was clear he must have been by the conqueror's side throughout the day; though, as a non- combatant, his name was not mentioned in the public documents relative to the battle. Perhaps he actually worked himself up to believe that he had been engaged with the army; certain it is that he made a prodigious sensation for some time at Calcutta, and was called Waterloo Sedley during the whole of his subsequent stay in Bengal. | Наш достойный друг, толстяк Джозеф Седли, вскоре после счастливого своего спасения возвратился в Индию. Кончился ли срок его отпуска, или же он опасался встречи со свидетелями своего бегства из Брюсселя, но, так или иначе, он вернулся к своим обязанностям в Бенгалии очень скоро после водворения Наполеона на острове Святой Елены, где нашему коллектору даже довелось увидеть бывшего императора. Если бы вы послушали, что говорил мистер Седли на корабле, вы решили бы, что это не первая его встреча с корсиканцем и что сей штатский основательно посчитался с французским полководцем на плато Сен-Жан. Он рассказывал тысячу анекдотов о знаменитых баталиях, он знал расположение каждого полка и понесенные им потери. Он не отрицал, что сам причастен к этим победам, - что был вместе с армией и доставлял депеши герцогу Веллингтону. Он судил обо всем, что герцог делал или говорил в любой момент исторической битвы, с таким знанием всех поступков и чувств его милости, что всякому становилось ясно: этот человек делил лавры победителя и не разлучался с ним в течение всего того дня, хотя имя его, как лица невоенного, и не упоминалось в опубликованных документах. Вполне возможно, что со временем Джоз и сам этому поверил. Во всяком случае, в течение некоторого времени он гремел на всю Калькутту и даже получил прозвище "Седли Ватерлооского", каковое и оставалось за ним во все время его пребывания в Бенгалии. |
| The bills which Jos had given for the purchase of those unlucky horses were paid without question by him and his agents. He never was heard to allude to the bargain, and nobody knows for a certainty what became of the horses, or how he got rid of them, or of Isidor, his Belgian servant, who sold a grey horse, very like the one which Jos rode, at Valenciennes sometime during the autumn of 1815. | Векселя, которые Джоз выдал при покупке злополучных лошадей, были беспрекословно оплачены им и его агентами. Он никому и словом не заикнулся об этой сделке, и никто не знал достоверно, что случилось с его лошадьми и как он отделался от них и от Исидора, своего слуги-бельгийца; последнего видели осенью 1815 года в Валансьене, где он продавал серую в яблоках лошадь, очень похожую на ту, на которой ускакал Джоз. |
| Jos's London agents had orders to pay one hundred and twenty pounds yearly to his parents at Fulham. It was the chief support of the old couple; for Mr. Sedley's speculations in life subsequent to his bankruptcy did not by any means retrieve the broken old gentleman's fortune. He tried to be a wine-merchant, a coal-merchant, a commission lottery agent, &c., &c. He sent round prospectuses to his friends whenever he took a new trade, and ordered a new brass plate for the door, and talked pompously about making his fortune still. But Fortune never came back to the feeble and stricken old man. One by one his friends dropped off, and were weary of buying dear coals and bad wine from him; and there was only his wife in all the world who fancied, when he tottered off to the City of a morning, that he was still doing any business there. At evening he crawled slowly back; and he used to go of nights to a little club at a tavern, where he disposed of the finances of the nation. It was wonderful to hear him talk about millions, and agios, and discounts, and what Rothschild was doing, and Baring Brothers. He talked of such vast sums that the gentlemen of the club (the apothecary, the undertaker, the great carpenter and builder, the parish clerk, who was allowed to come stealthily, and Mr. Clapp, our old acquaintance,) respected the old gentleman. | Лондонским агентам Джоза было дано распоряжение выплачивать ежегодно сто двадцать фунтов его родителям в Фулеме. Это была главная поддержка для старой четы, потому что спекуляции, предпринятые мистером Седли после его банкротства, никоим образом не могли восстановить его разрушенное благосостояние. Он пытался торговать вином, углем, был агентом по распространению лотерейных билетов и т. д., и т. и. Взявшись за что-нибудь новое, он немедленно рассылал проспекты друзьям, заказывал новую медную дощечку на дверь и важно заявлял, что он еще поправит свои дела. Но фортуна окончательно отвернулась от слабого, разбитого старика. Один за другим друзья покидали его - им надоедало покупать у него дорогой уголь и плохое вино, - и, когда он с утра тащился в Сити, только жена его еще воображала, что он вершит там какие-то дела. К концу дня старик тихонько брел обратно и вечера проводил в трактире, в маленьком местном клубе, где разглагольствовал о государственных финансах. Стоило послушать, с каким знанием дела он толковал про миллионы, про лаж и дисконт и про то, что делают Ротшильд и братья Беринги. Он с такой легкостью бросался огромными цифрами, что завсегдатаи клуба (аптекарь, гробовщик, подрядчик плотничных и строительных работ, псаломщик, который заглядывал сюда украдкой, и наш старый знакомый - мистер Клен) проникались к нему уважением. |
| "I was better off once, sir," he did not fail to tell everybody who "used the room." "My son, sir, is at this minute chief magistrate of Ramgunge in the Presidency of Bengal, and touching his four thousand rupees per mensem. My daughter might be a Colonel's lady if she liked. I might draw upon my son, the first magistrate, sir, for two thousand pounds to-morrow, and Alexander would cash my bill, down sir, down on the counter, sir. But the Sedleys were always a proud family." | - Я знавал лучшие дни, сэр, - не упускал он случая сказать каждому посетителю. - Мой сын сейчас занимает высокий служебный пост в Ремгандже, в Бенгальском округе, и получает четыре тысячи рупий в месяц. Моя дочь могла бы стать полковницей хоть сию минуту, если бы только захотела. Я могу завтра же выдать вексель на моего сына на две тысячи фунтов, и Александер без всяких отсчитает мне денежки. Но, заметьте, сэр, я слишком горд для этого. Седли всегда были горды. |
| You and I, my dear reader, may drop into this condition one day: for have not many of our friends attained it? Our luck may fail: our powers forsake us: our place on the boards be taken by better and younger mimes--the chance of life roll away and leave us shattered and stranded. Then men will walk across the road when they meet you--or, worse still, hold you out a couple of fingers and patronize you in a pitying way--then you will know, as soon as your back is turned, that your friend begins with a "Poor devil, what imprudences he has committed, what chances that chap has thrown away!" Well, well--a carriage and three thousand a year is not the summit of the reward nor the end of God's judgment of men. If quacks prosper as often as they go to the wall--if zanies succeed and knaves arrive at fortune, and, vice versa, sharing ill luck and prosperity for all the world like the ablest and most honest amongst us--I say, brother, the gifts and pleasures of Vanity Fair cannot be held of any great account, and that it is probable . . . but we are wandering out of the domain of the story. | И вы и я, дорогой читатель, можем оказаться в таком положении: разве мало наших друзей доходило до этого? Счастье может изменить вам, силы могут вас оставить, ваше место на подмостках займут другие актеры, помоложе и поискуснее, и вы окажетесь на мели. При встрече с вами знакомые постараются перейти на другую сторону или, что еще хуже, сострадательно протянут вам два пальца, и вы будете знать, что, едва пройдя мимо, приятель начнет рассказывать: "Бедняга, каких глупостей он наделал и какие возможности упустил!.." И все же собственный выезд и три тысячи годовых - это не предел благополучия на земле и не высшая награда небес. Если шарлатаны столь же часто преуспевают, как и терпят крах, если шуты благоденствуют, а негодяи пользуются милостями фортуны и vice versa, так что на долю каждого приходятся и удачи и неудачи, как это бывает и с самыми способными и честными среди нас, то, право же, брат мой, дары и развлечения Ярмарки Тщеславия не слишком многого стоят, и вероятно... Впрочем, мы уклонились от нашей темы. |
| Had Mrs. Sedley been a woman of energy, she would have exerted it after her husband's ruin and, occupying a large house, would have taken in boarders. The broken Sedley would have acted well as the boarding-house landlady's husband; the Munoz of private life; the titular lord and master: the carver, house-steward, and humble husband of the occupier of the dingy throne. I have seen men of good brains and breeding, and of good hopes and vigour once, who feasted squires and kept hunters in their youth, meekly cutting up legs of mutton for rancorous old harridans and pretending to preside over their dreary tables--but Mrs. Sedley, we say, had not spirit enough to bustle about for "a few select inmates to join a cheerful musical family," such as one reads of in the Times. She was content to lie on the shore where fortune had stranded her--and you could see that the career of this old couple was over. | Когда бы миссис Седли была женщиной энергической и не захотела сидеть сложа руки после разорения мужа, она могла бы снять большой дом и взять нахлебников. Придавленный судьбой, Седли отлично играл бы роль мужа хозяйки меблированных комнат - роль своего рода принца-супруга, номинального хозяина и господина, - резал бы жаркое за общим столом, исполнял бы должность домоправителя и смиренного мужа своей жены, восседающей на неприглядном хозяйском троне. Я видел людей неглупых и с хорошим образованием, которые когда-то много обещали, удивляя всех своей энергией, которые в молодости задавали пиры помещикам и держали охоту, а теперь покорно нарезают баранину для старых сварливых ведьм и делают вид, что занимают за их унылым столом почетное место. Но миссис Седли, как мы сказали, не обладала достаточной силой духа, чтобы хлопотать ради "немногих избранных пансионеров, желающих поселиться в приятном музыкальном семействе", как гласят подобного рода объявления в "Таймсе". Она успокоилась на том, что оказалась на мели, куда ее выбросила фортуна; и, как видите, песня старой четы была спета. |
| I don't think they were unhappy. Perhaps they were a little prouder in their downfall than in their prosperity. Mrs. Sedley was always a great person for her landlady, Mrs. Clapp, when she descended and passed many hours with her in the basement or ornamented kitchen. The Irish maid Betty Flanagan's bonnets and ribbons, her sauciness, her idleness, her reckless prodigality of kitchen candles, her consumption of tea and sugar, and so forth occupied and amused the old lady almost as much as the doings of her former household, when she had Sambo and the coachman, and a groom, and a footboy, and a housekeeper with a regiment of female domestics--her former household, about which the good lady talked a hundred times a day. And besides Betty Flanagan, Mrs. Sedley had all the maids-of-all- work in the street to superintend. She knew how each tenant of the cottages paid or owed his little rent. She stepped aside when Mrs. Rougemont the actress passed with her dubious family. She flung up her head when Mrs. Pestler, the apothecary's lady, drove by in her husband's professional one-horse chaise. She had colloquies with the greengrocer about the pennorth of turnips which Mr. Sedley loved; she kept an eye upon the milkman and the baker's boy; and made visitations to the butcher, who sold hundreds of oxen very likely with less ado than was made about Mrs. Sedley's loin of mutton: and she counted the potatoes under the joint on Sundays, on which days, dressed in her best, she went to church twice and read Blair's Sermons in the evening. | Я не думаю, чтобы они были несчастны. Может быть, они были даже несколько более горды в своем падении, чем во времена процветания. Миссис Седли всегда оставалась важной особой в глазах своей домохозяйки, миссис Клеп, к которой она часто спускалась вниз и с которой проводила долгие часы в ее опрятной кухне. Чепцы и ленты Бетти Фленниган, горничной-ирландки, ее нахальство, лень, чудовищная расточительность, с какой она сжигала на кухне свечи, истребляла чай и сахар и т. д., занимали и развлекали старую леди почти столько же, сколько поведение ее прежней челяди, когда у нее были и Самбо, и кучер, и грум, и мальчишка-посыльный, и экономка с целой армией женской прислуги, - об этом добрая леди вспоминала сотни раз на дню. А кроме Бетти Фленниган, миссис Седли наблюдала еще за всеми служанками в околотке. Она знала, аккуратно ли платит каждый наниматель за свой домик или задерживает плату. Она отступала в сторону, когда мимо нее проходила актриса миссис Ружемон со своим сомнительным семейством. Она задирала голову, когда миссис Песлер, аптекарша, проезжала мимо в одноконном тарантасе своего супруга, служившем ему для объезда больных. Она вела беседы с зеленщиком относительно грошовой брюквы для мистера Седли, следила за молочником и за мальчишкой из булочной и наведывалась к мяснику, которому, вероятно, доставляло меньше хлопот продать сотню туш другим хозяйкам, чем один бараний бок придирчивой миссис Седли; она вела счет картофелю, который подавался к жаркому в праздничные дни, и по воскресеньям, одетая в лучшее свое платье, дважды посещала церковь, а по вечерам читала "Проповеди Блейра". |
| On that day, for "business" prevented him on weekdays from taking such a pleasure, it was old Sedley's delight to take out his little grandson Georgy to the neighbouring parks or Kensington Gardens, to see the soldiers or to feed the ducks. Georgy loved the redcoats, and his grandpapa told him how his father had been a famous soldier, and introduced him to many sergeants and others with Waterloo medals on their breasts, to whom the old grandfather pompously presented the child as the son of Captain Osborne of the --th, who died gloriously on the glorious eighteenth. He has been known to treat some of these non-commissioned gentlemen to a glass of porter, and, indeed, in their first Sunday walks was disposed to spoil little Georgy, sadly gorging the boy with apples and parliament, to the detriment of his health--until Amelia declared that George should never go out with his grandpapa unless the latter promised solemnly, and on his honour, not to give the child any cakes, lollipops, or stall produce whatever. | По воскресным же дням - так как в будни "дела" мешали такому развлечению - мистер Седли любил совершать с маленьким Джорджи прогулки в соседние парки и в Кенсингтонский сад, смотреть на солдат или кормить уток. Джорджи был неравнодушен к красным мундирам, и дедушка рассказывал ему, каким храбрым воином был его отец, и знакомил мальчика с сержантами и другими военными, грудь которых была украшена ватерлооскими медалями и которым старый джентльмен торжественно представлял внука как сына капитана *** полка Осборна, геройски погибшего в славный день 18 июня. Старик иной раз угощал отставного служивого стаканом портера, а главное - обнаружил пагубную склонность закармливать Джорджи яблоками и имбирными пряниками, явно во вред его здоровью, так что Эмилия даже объявила, что не будет отпускать Джорджи с дедушкой, если тот не пообещает ей не давать ребенку ни пирожных, ни леденцов, ни вообще каких-либо лакомств, приобретаемых с лотков. |
| Between Mrs. Sedley and her daughter there was a sort of coolness about this boy, and a secret jealousy--for one evening in George's very early days, Amelia, who had been seated at work in their little parlour scarcely remarking that the old lady had quitted the room, ran upstairs instinctively to the nursery at the cries of the child, who had been asleep until that moment--and there found Mrs. Sedley in the act of surreptitiously administering Daffy's Elixir to the infant. Amelia, the gentlest and sweetest of everyday mortals, when she found this meddling with her maternal authority, thrilled and trembled all over with anger. Her cheeks, ordinarily pale, now flushed up, until they were as red as they used to be when she was a child of twelve years old. She seized the baby out of her mother's arms and then grasped at the bottle, leaving the old lady gaping at her, furious, and holding the guilty tea-spoon. | Что касается миссис Седли, то между ней и дочерью установилась из-за мальчика некоторая холодность и тщательно скрываемая ревность. Однажды вечером, когда Джорджи был еще младенцем, Эмилия, сидевшая с работой в их маленькой гостиной и не заметившая, что старая леди вышла из комнаты, внезапно услышала крик ребенка, который до того спокойно спал. Бросившись в спальню, она увидала, что миссис Седли с помощью чайной ложки тайком вливает в рот ребенку эликсир Даффи. При виде такого посягательства на ее материнские права, Эмилия, добрейшая и кротчайшая из смертных, вся затрепетала от гнева. Щеки ее, обычно бледные, вспыхнули и стали такими же красными, какими они были у нее в двенадцать лет. Она вырвала ребенка из рук матери и схватила со стола склянку, чем немало разгневала старую леди, которая с изумлением смотрела на нее, держа в руке злополучную чайную ложку. |
| Amelia flung the bottle crashing into the fire-place. "I will NOT have baby poisoned, Mamma," cried Emmy, rocking the infant about violently with both her arms round him and turning with flashing eyes at her mother. | - Я не хочу, чтобы малютку отравляли, маменька! - закричала со сверкающими глазами Эмми и швырнула склянку в камин, а потом обхватила ребенка обеими руками и принялась укачивать его. |
| "Poisoned, Amelia!" said the old lady; "this language to me?" | - Отравляли, Эмилия? - сказала старая леди. - И ты смеешь это говорить мне?! |
| "He shall not have any medicine but that which Mr. Pestler sends for hi n. He told me that Daffy's Elixir was poison." | - Ребенок не будет принимать никаких лекарств, кроме тех, которые присылает для него мистер Песлер; он уверял меня, что эликсир Даффи - это отрава. |
| "Very good: you think I'm a murderess then," replied Mrs. Sedley. "This is the language you use to your mother. I have met with misfortunes: I have sunk low in life: I have kept my carriage, and now walk on foot: but I did not know I was a murderess before, and thank you for the NEWS." | - Ах, вот как! Значит, ты считаешь меня убийцей, - отвечала миссис Седли. - Так-то ты разговариваешь с матерью! Судьба достаточно насмеялась надо мною; я низко пала в жизни: когда-то я держала карету, а теперь хожу пешком. Но я до сих пор не знала, что я - убийца, спасибо тебе за такую новость! |
| "Mamma," said the poor girl, who was always ready for tears--"you shouldn't be hard upon me. I--I didn't mean--I mean, I did not wish to say you would to any wrong to this dear child, only--" | - Маменька, - воскликнула бедная Эмилия, уже готовая расплакаться, - не сердитесь!.. У меня и в мыслях не было, что вы желаете вреда ребенку, я только сказала... |
| "Oh, no, my love,--only that I was a murderess; in which case I had better go to the Old Bailey. Though I didn't poison YOU, when you were a child, but gave you the best of education and the most expensive masters money could procure. Yes; I've nursed five children and buried three; and the one I loved the best of all, and tended through croup, and teething, and measles, and hooping-cough, and brought up with foreign masters, regardless of expense, and with accomplishments at Minerva House--which I never had when I was a girl--when I was too glad to honour my father and mother, that I might live long in the land, and to be useful, and not to mope all day in my room and act the fine lady--says I'm a murderess. Ah, Mrs. Osborne! may YOU never nourish a viper in your bosom, that's MY prayer." | - Ну да, милочка... ты только сказала, что я - убийца; но в таком случае пусть меня лучше отправят в тюрьму. Хотя не отравила же я тебя, когда ты была малюткой, а дала тебе самое лучшее воспитание и самых дорогих учителей, каких только можно достать за деньги. Я пятерых выкормила, хотя троих и схоронила; и самая моя ненаглядная доченька, из-за которой я ночей недосыпала, когда у нее резались зубки, и во время крупа, и кори, и коклюша, и для которой нанимала француженок, - поди сосчитай, сколько это стоило, - а потом еще и в пансион ее послала для усовершенствования, - ведь сама-то я ничего такого не видала, когда была девочкой, а почитала же отца с матерью, чтобы бог продлил дни мои на земле и чтобы, по крайней мере, приносить пользу, а не дуться целыми днями в своей комнате да разыгрывать из себя важную леди, - и вот эта дочь говорит мне, что я убийца!.. Миссис Осборн, - продолжала она, - желаю вам, чтобы вы не пригрели змею на своей груди - вот о чем будут мои молитвы! |
| "Mamma, Mamma!" cried the bewildered girl; and the child in her arms set up a frantic chorus of shouts. | - Маменька! Маменька! - кричала ошеломленная Эмилия, и ребенок у нее на руках вторил ей отчаянным плачем. |
| "A murderess, indeed! Go down on your knees and pray to God to cleanse your wicked ungrateful heart, Amelia, and may He forgive you as I do." | - Убийца! Надо же такое сказать! Стань на колени, Эмилия, и моли бога, чтобы он очистил твое злое, неблагодарное сердце, и да простит он тебя, как я прощаю. |
| And Mrs. Sedley tossed out of the room, hissing out the word poison once more, and so ending her charitable benediction. | С этими словами миссис Седли выбежала из комнаты, еще раз проговорив сквозь зубы: "Отрава!" - и тем закончив свое материнское благословение. |
| Till the termination of her natural life, this breach between Mrs. Sedley and her daughter was never thoroughly mended. The quarrel gave the elder lady numberless advantages which she did not fail to turn to account with female ingenuity and perseverance. For instance, she scarcely spoke to Amelia for many weeks afterwards. She warned the domestics not to touch the child, as Mrs. Osborne might be offended. She asked her daughter to see and satisfy herself that there was no poison prepared in the little daily messes that were concocted for Georgy. When neighbours asked after the boy's health, she referred them pointedly to Mrs. Osborne. SHE never ventured to ask whether the baby was well or not. SHE would not touch the child although he was her grandson, and own precious darling, for she was not USED to children, and might kill it. And whenever Mr. Pestler came upon his healing inquisition, she received the doctor with such a sarcastic and scornful demeanour, as made the surgeon declare that not Lady Thistlewood herself, whom he had the honour of attending professionally, could give herself greater airs than old Mrs. Sedley, from whom he never took a fee. And very likely Emmy was jealous too, upon her own part, as what mother is not, of those who would manage her children for her, or become candidates for the first place in their affections. It is certain that when anybody nursed the child, she was uneasy, and that she would no more allow Mrs. Clapp or the domestic to dress or tend him than she would have let them wash her husband's miniature which hung up over her little bed--the same little bed from which the poor girl had gone to his; and to which she retired now for many long, silent, tearful, but happy years. | До самой смерти миссис Седли эта размолвка между нею и дочерью так и не забылась. Ссора дала старшей даме бесчисленные преимущества, которыми она не упускала случая пользоваться с чисто женской изобретательностью и упорством. Началось с тою, что в течение нескольких недель она почти не разговаривала с Эмилией. Она предупреждала прислугу, чтобы та не прикасалась к ребенку, так как миссис Осборн будет недовольна. Она просила дочь прийти и удостовериться, что в кушанья, которые ежедневно приготовлялись для маленького Джорджи, не подмешано яду. Когда соседи спрашивали о здоровье мальчика, она отсылала их к миссис Осборн. Сама она, видите ли, не осмеливается спросить о его здоровье. Она не позволяет себе прикоснуться к ребенку (хотя это ее внук и она в нем души не чает), так как не умеет обращаться с детьми и может причинить ему вред. А когда ребенка навещал мистер Песлер, она принимала доктора с таким саркастическим и презрительным видом, какого, по его словам, не напускала на себя даже сама леди Тпслвуд, которую он имел честь пользовать, - хотя со старой миссис Седли он не брал платы за лечение. Очень возможно, что Эмми, го своей стороны, тоже ревновала ребенка. Да и какая мать не ревнует к тем, кто нянчится с, ее детьми и может запять первое место в сердце ее сыночка? Достоверно только то, что, когда кто-нибудь возился с ее малюткой, она начинала беспокоиться и не давала ни миссис Клен, ни прислуге одевать его или ухаживать за ним, как не позволяла им вытирать пыль с миниатюры Джорджа, висевшей над ее кроваткой, той самой кроваткой, с которою она рассталась, когда ушла к мужу, и к которой теперь вернулась на много долгих безмолвных, полных слез, но все же счастливых лет. |
| In this room was all Amelia's heart and treasure. Here it was that she tended her boy and watched him through the many ills of childhood, with a constant passion of love. The elder George returned in him somehow, only improved, and as if come back from heaven. In a hundred little tones, looks, and movements, the child was so like his father that the widow's heart thrilled as she held him to it; and he would often ask the cause of her tears. It was because of his likeness to his father, she did not scruple to tell him. She talked constantly to him about this dead father, and spoke of her love for George to the innocent and wondering child; much more than she ever had done to George himself, or to any confidante of her youth. To her parents she never talked about this matter, shrinking from baring her heart to them. Little George very likely could understand no better than they, but into his ears she poured her sentimental secrets unreservedly, and into his only. The very joy of this woman was a sort of grief, or so tender, at least, that its expression was tears. Her sensibilities were so weak and tremulous that perhaps they ought not to be talked about in a book. I was told by Dr. Pestler (now a most flourishing lady's physician, with a sumptuous dark green carriage, a prospect of speedy knighthood, and a house in Manchester Square) that her grief at weaning the child was a sight that would have unmanned a Herod. He was very soft-hearted many years ago, and his wife was mortally jealous of Mrs. Amelia, then and long afterwards. | В этой комнате была вся любовь Эмилии, все самое дорогое в ее жизни. Здесь она пестовала своего мальчика и ухаживала за ним во время всех его болезней с неизменным страстным рвением. В нем как бы возродился старший Джордж, только в улучшенном виде, словно он вернулся с небес. Сотней неуловимых интонаций, взглядов, движений ребенок так напоминал отца, что сердце вдовы трепетало, когда она прижимала к себе малютку. Джорджи часто спрашивал мать, отчего она плачет. Оттого, что он так похож на отца, отвечала она чистосердечно. Она постоянно рассказывала ему о покойном отце и говорила о своей любви к нему, - с невинным, непонимающим ребенком она была откровеннее, чем в свое время с самим Джорджем или какой-нибудь близкой подругой юности. С родителями она никогда не говорила на эту тему: она стеснялась раскрывать перед ними свое сердце. Вряд ли маленький Джордж понимал ее лучше, чем поняли бы они, но ему и только ему доверяла Эмилия свои сердечные тайны. Самая радость этой женщины походила на грусть или была так нежна, что единственным ее выражением становились слезы. Чувства Эмилии были так неуловимы, так робки, что, пожалуй, лучше не говорить о них в книге. Доктор Песлер (теперь популярнейший дамский врач, - он разъезжает в шикарной темно-зеленой карете, ждет скорого производства в дворянское достоинство и имеет собственной дом на Манчестер-сквер) рассказывал мне, что горе Эмилии, когда пришлось отнимать ребенка от груди, способно было растрогать сердце Ирода. В те времена доктор был еще очень мягкосердечен, и его жена и тогда, и еще долго спустя смертельно ревновала его к миссис Эмилии. |
| Perhaps the doctor's lady had good reason for her jealousy: most women shared it, of those who formed the small circle of Amelia's acquaintance, and were quite angry at the enthusiasm with which the other sex regarded her. For almost all men who came near her loved her; though no doubt they would be at a loss to tell you why. She was not brilliant, nor witty, nor wise over much, nor extraordinarily handsome. But wherever she went she touched and charmed every one of the male sex, as invariably as she awakened the scorn and incredulity of her own sisterhood. I think it was her weakness which was her principal charm--a kind of sweet submission and softness, which seemed to appeal to each man she met for his sympathy and protection. We have seen how in the regiment, though she spoke but to few of George's comrades there, all the swords of the young fellows at the mess-table would have leapt from their scabbards to fight round her; and so it was in the little narrow lodging-house and circle at Fulham, she interested and pleased everybody. If she had been Mrs. Mango herself, of the great house of Mango, Plantain, and Co., Crutched Friars, and the magnificent proprietress of the Pineries, Fulham, who gave summer dejeuners frequented by Dukes and Earls, and drove about the parish with magnificent yellow liveries and bay horses, such as the royal stables at Kensington themselves could not turn out--I say had she been Mrs. Mango herself, or her son's wife, Lady Mary Mango (daughter of the Earl of Castlemouldy, who condescended to marry the head of the firm), the tradesmen of the neighbourhood could not pay her more honour than they invariably showed to the gentle young widow, when she passed by their doors, or made her humble purchases at their shops. | Быть может, докторша имела серьезные основания для ревности: почти все женщины, составлявшие кружок знакомых миссис Осборн, разделяли с нею это чувство и сердились на восхищение, с каким относились к Эмилии представители другого пола, ибо почти все мужчины, которые знакомились с нею ближе, поклонялись ей, хотя, без сомнения, не могли бы сказать, за что именно. Она не была ни блестящей женщиной, ни остроумной, ни слишком умной, ни исключительно красивой. Но где бы она ни появлялась, она трогала и очаровывала всех мужчин так же неизменно, как пробуждала презрение и недоверие в лицах своего пола. Я думаю, что главное ее очарование заключалось в беспомощности, в кроткой покорности и нежности; казалось, она обращалась ко всем мужчинам, с которыми встречалась, с просьбою об участии и покровительстве. Мы уже видели, как в полковом собрании - хотя ей были известны лишь немногие товарищи Джорджа - все юные офицеры готовы были обнажить мечи, чтобы сразиться за нее. Точно так же в маленьком домике в Фулеме и в тесном кружке навещавших его друзей она всем нравилась и во всех возбуждала интерес. Будь она самой миссис Манго из знаменитой фирмы "Манго, Банан и Кo" на улице Кратед-Фрайерс, - великолепно!) обладательницей виллы в Фулеме, дававшей здесь свои летние dejeuners, на которые съезжались герцоги и графы; миссис Манго, разъезжавшей по приходу с гайдуками в роскошных желтых ливреях и на паре гнедых, каких не найдется и в королевских кенсингтонских конюшнях, - повторяю, будь она самою миссис Манго или женою ее сына, леди Мэри Манго (дочерью графа Каслмоулди, которая соблаговолила выйти замуж за главу фирмы), то и тогда все соседние торговцы не могли бы оказывать ей больше почета, чем они оказывали кроткой молодой вдове, когда она проходила мимо их дверей или делала свои скромные покупки в их лавках. |
| Thus it was not only Mr. Pestler, the medical man, but Mr. Linton the young assistant, who doctored the servant maids and small tradesmen, and might be seen any day reading the Times in the surgery, who openly declared himself the slave of Mrs. Osborne. He was a personable young gentleman, more welcome at Mrs. Sedley's lodgings than his principal; and if anything went wrong with Georgy, he would drop in twice or thrice in the day to see the little chap, and without so much as the thought of a fee. He would abstract lozenges, tamarinds, and other produce from the surgery-drawers for little Georgy's benefit, and compounded draughts and mixtures for him of miraculous sweetness, so that it was quite a pleasure to the child to be ailing. He and Pestler, his chief, sat up two whole nights by the boy in that momentous and awful week when Georgy had the measles; and when you would have thought, from the mother's terror, that there had never been measles in the world before. Would they have done as much for other people? Did they sit up for the folks at the Pineries, when Ralph Plantagenet, and Gwendoline, and Guinever Mango had the same juvenile complaint? Did they sit up for little Mary Clapp, the landlord's daughter, who actually caught the disease of little Georgy? Truth compels one to say, no. They slept quite undisturbed, at least as far as she was concerned--pronounced hers to be a slight case, which would almost cure itself, sent her in a draught or two, and threw in bark when the child rallied, with perfect indifference, and just for form's sake. | И не только сам доктор, мистер Песлер, по и его молодой помощник, мистер Липтон, лечивший горничных и мелких торговцев - его всегда можно было застать читающим "Таймс" в докторской приемной, - открыто объявил себя рабом миссис Осборн. Этот видный из себя молодой джентльмен встречал в доме миссис Седли даже более радушный прием, чем его патрон, и если с Джорджи случалось что-нибудь, он забегал проведать мальчугана по два-три раза в день, даже и не думая о гонораре. Он извлекал из аптекарских ящиков мятные лепешки, тамаринд и другие снадобья для маленького Джорджи и составлял сиропы и микстуры такой удивительной сладости, что ребенку даже нравилось болеть. Они с Песлером целых две ночи просидели около мальчика в ту памятную страшную неделю, когда Джорджи заболел корью и когда, глядя на ужас матери, можно было подумать, что ни один человек на земле никогда не болел такой болезнью. Для кого еще стати бы они это делать? Разве просиживали они все ночи у знатных соседей, когда Ральф Плантагенет, Гвендолина и Гуиневер Манго хворали той же самой детской болезнью? И разве сидели они около маленькой Мэри Клен, дочери домохозяина, которая заразилась корью от Джорджи? Надо прямо сказать - нет, не сидели. Они преспокойно спали - во всяком случае, мысли о Мэри не тревожили их по ночам, - объявив, что корь у нее в легкой форме и пройдет без всякого лечения, и с полнейшим равнодушием, просто порядка ради, прислали девочке микстуры с добавлением хины, когда она уже стала поправляться. |
| Again, there was the little French chevalier opposite, who gave lessons in his native tongue at various schools in the neighbourhood, and who might be heard in his apartment of nights playing tremulous old gavottes and minuets on a wheezy old fiddle. Whenever this powdered and courteous old man, who never missed a Sunday at the convent chapel at Hammersmith, and who was in all respects, thoughts, conduct, and bearing utterly unlike the bearded savages of his nation, who curse perfidious Albion, and scowl at you from over their cigars, in the Quadrant arcades at the present day-- whenever the old Chevalier de Talonrouge spoke of Mistress Osborne, he would first finish his pinch of snuff, flick away the remaining particles of dust with a graceful wave of his hand, gather up his fingers again into a bunch, and, bringing them up to his mouth, blow them open with a kiss, exclaiming, Ah! la divine creature! He vowed and protested that when Amelia walked in the Brompton Lanes flowers grew in profusion under her feet. He called little Georgy Cupid, and asked him news of Venus, his mamma; and told the astonished Betty Flanagan that she was one of the Graces, and the favourite attendant of the Reine des Amours. | Далее, жил напротив миссис Осборн скромный французский шевалье, преподававший свой родной язык в соседних школах. Вечерами можно было слышать, как он разыгрывал на разбитой скрипке старинные гавоты и менуэты. Когда этот учтивый старичок, носивший пудреный парик и никогда не пропускавший воскресной службы в хэммерсмитской монастырской часовне, - словом, ни в каком отношении, ни по образу мыслей, ни поведением, ни манерами, не похожий на своих диких бородатых соплеменников, которые и посейчас клянут коварный Альбион и косятся на вас поверх своих сигар, проходя по Риджент-стрит, - когда старый шевалье де Талопруж говорил о миссис Осборн, он сначала втягивал понюшку табаку, потом грациозным движением руки стряхивал приставшие к платью крошки, собирал все пальцы пучочком, подносил к губам и, поцеловав, распускал их, восклицая: "Ah! la divine creature!" {О божественное создание! (франц.).} Он клялся и заявлял во всеуслышание, что, когда Эмилия гуляет по бромптонским улицам, под ее ногами вырастают в изобилии цветы. Он называл маленькою Джорджи Купидоном и спрашивал у него новости о его маме Венере; он говорил изумленной Бетти Фленниган, что она одна из граций и любимая прислужница Reine des Amours {Царицы любви (франц.).}. |
| Instances might be multiplied of this easily gained and unconscious popularity. Did not Mr. Binny, the mild and genteel curate of the district chapel, which the family attended, call assiduously upon the widow, dandle the little boy on his knee, and offer to teach him Latin, to the anger of the elderly virgin, his sister, who kept house for him? | Еще много можно было бы привести примеров так легко приобретенной и невольной популярности. Разве мистер Бинни, кроткий и любезный младший священник местной церкви, куда ходила семья Седли, не навещал усердно вдову, не качал на коленях ее мальчика и не предлагал учить его латыни, к негодованию старой девы, своей сестры, которая вела его хозяйство? |
| "There is nothing in her, Beilby," the latter lady would say. "When she comes to tea here she does not speak a word during the whole evening. She is but a poor lackadaisical creature, and it is my belief has no heart at all. It is only her pretty face which all you gentlemen admire so. Miss Grits, who has five thousand pounds, and expectations besides, has twice as much character, and is a thousand times more agreeable to my taste; and if she were good-looking I know that you would think her perfection." | - В ней ничего нет, Билби, - уверяла ею эта леди. - Когда она приходит к нам пить чай, от нее за весь вечер слова не услышишь. Это просто слабонервная дамочка! Я уверена, что у нее нет сердца. Только ее смазливое личико и привлекает вас, мужчин. У мисс Гритс, при ее пяти тысячах фунтов дохода да при ее надеждах на будущее, гораздо больше характера, и она гораздо милее, на мой вкус; будь она чуть покрасивее, я знаю, ты счел бы ее совершенством. |
| Very likely Miss Binny was right to a great extent. It IS the pretty face which creates sympathy in the hearts of men, those wicked rogues. A woman may possess the wisdom and chastity of Minerva, and we give no heed to her, if she has a plain face. What folly will not a pair of bright eyes make pardonable? What dulness may not red lips and sweet accents render pleasant? And so, with their usual sense of justice, ladies argue that because a woman is handsome, therefore she is a fool. O ladies, ladies! there are some of you who are neither handsome nor wise. | Возможно, что мисс Бинни была в известной степени нрава: хорошенькое личико всегда возбуждает симпатию мужчин - этих неисправимых вертопрахов. Женщина может обладать умом и целомудрием Минервы, но мы не обратим на нее внимания, если она некрасива. Каких безумств мы не совершаем ради пары блестящих глазок! Какая глупость, произнесенная алыми губками и нежным голоском, не покажется нам приятной! И вот дамы, с присущим им чувством справедливости, решают: раз женщина красива - значит глупа. О дамы, дамы, сколько найдется среди вас и некрасивых и неумных! |
| These are but trivial incidents to recount in the life of our heroine. Her tale does not deal in wonders, as the gentle reader has already no doubt perceived; and if a journal had been kept of her proceedings during the seven years after the birth of her son, there would be found few incidents more remarkable in it than that of the measles, recorded in the foregoing page. Yes, one day, and greatly to her wonder, the Reverend Mr. Binny, just mentioned, asked her to change her name of Osborne for his own; when, with deep blushes and tears in her eyes and voice, she thanked him for his regard for her, expressed gratitude for his attentions to her and to her poor little boy, but said that she never, never could think of any but--but the husband whom she had lost. | Все, что мы могли сообщить о жизни нашей героини, принадлежит к числу самых тривиальных событий. Ее повесть не изобилует чудесами, как, без сомнения, уже заметил любезный читатель; и если бы она вела дневник всех происшествии за семь лет со времени рождения сына, в нем мало нашлось бы событий, более замечательных, чем корь, о которой мы уже говорили на предыдущих страницах. Впрочем, однажды, к великому ее изумлению, преподобный мистер Бинни, только что упомянутый, попросил ее переменить фамилию Осборн на его собственную. На что она, вся вспыхнув, со слезами в голосе и на глазах: поблагодарила его за честь и выразила признательность за все его внимание и к ней, и к ее бедному мальчику, по заявила, что никогда, никогда не в состоянии будет думать ни о ком... ни о ком, кроме мужа, которого она потеряла. |
| On the twenty-fifth of April, and the eighteenth of June, the days of marriage and widowhood, she kept her room entirely, consecrating them (and we do not know how many hours of solitary night-thought, her little boy sleeping in his crib by her bedside) to the memory of that departed friend. During the day she was more active. She had to teach George to read and to write and a little to draw. She read books, in order that she might tell him stories from them. As his eyes opened and his mind expanded under the influence of the outward nature round about him, she taught the child, to the best of her humble power, to acknowledge the Maker of all, and every night and every morning he and she--(in that awful and touching communion which I think must bring a thrill to the heart of every man who witnesses or who remembers it)--the mother and the little boy-- prayed to Our Father together, the mother pleading with all her gentle heart, the child lisping after her as she spoke. And each time they prayed to God to bless dear Papa, as if he were alive and in the room with them. | Двадцать пятого апреля и 18 июня - в день свадьбы и в день смерти мужа - она совсем не выходила из своей комнаты, посвящая эти дни (не говоря уже о бесконечных часах одиноких ночных размышлений, когда малютка-сын спал рядом с ней в своей колыбели) памяти ушедшего друга. Днем она была более деятельна: учила Джорджи читать, писать и немного рисовать; читала книги, с тем чтобы потом рассказывать оттуда малышу разные истории. По мере того как под влиянием окружающего мира раскрывались его глаза и пробуждался ум, она учила ребенка, насколько позволяло ей ее разумение, познавать творца вселенной. Каждое утро и каждый вечер мать и сын (в великом и трогательном единении, которое, я думаю, умилит всякого, кто это видел или сам пережил) - мать и се мальчик молились отцу небесному: мать вкладывала в молитву всю свою кроткую душу, а ребенок лепетал за нею слова, которые она произносила. И каждый раз они молили бога благословить дорогого папеньку, как будто он был жив и находился тут же с ними. |
| To wash and dress this young gentleman--to take him for a run of the mornings, before breakfast, and the retreat of grandpapa for "business"--to make for him the most wonderful and ingenious dresses, for which end the thrifty widow cut up and altered every available little bit of finery which she possessed out of her wardrobe during her marriage--for Mrs. Osborne herself (greatly to her mother's vexation, who preferred fine clothes, especially since her misfortunes) always wore a black gown and a straw bonnet with a black ribbon--occupied her many hours of the day. Others she had to spare, at the service of her mother and her old father. She had taken the pains to learn, and used to play cribbage with this gentleman on the nights when he did not go to his club. She sang for him when he was so minded, and it was a good sign, for he invariably fell into a comfortable sleep during the music. She wrote out his numerous memorials, letters, prospectuses, and projects. It was in her handwriting that most of the old gentleman's former acquaintances were informed that he had become an agent for the Black Diamond and Anti-Cinder Coal Company and could supply his friends and the public with the best coals at --s. per chaldron. All he did was to sign the circulars with his flourish and signature, and direct them in a shaky, clerklike hand. One of these papers was sent to Major Dobbin,--Regt., care of Messrs. Cox and Greenwood; but the Major being in Madras at the time, had no particular call for coals. He knew, though, the hand which had written the prospectus. Good God! what would he not have given to hold it in his own! A second prospectus came out, informing the Major that J. Sedley and Company, having established agencies at Oporto, Bordeaux, and St. Mary's, were enabled to offer to their friends and the public generally the finest and most celebrated growths of ports, sherries, and claret wines at reasonable prices and under extraordinary advantages. Acting upon this hint, Dobbin furiously canvassed the governor, the commander-in-chief, the judges, the regiments, and everybody whom he knew in the Presidency, and sent home to Sedley and Co. orders for wine which perfectly astonished Mr. Sedley and Mr. Clapp, who was the Co. in the business. But no more orders came after that first burst of good fortune, on which poor old Sedley was about to build a house in the City, a regiment of clerks, a dock to himself, and correspondents all over the world. The old gentleman's former taste in wine had gone: the curses of the mess-room assailed Major Dobbin for the vile drinks he had been the means of introducing there; and he bought back a great quantity of the wine and sold it at public outcry, at an enormous loss to himself. As for Jos, who was by this time promoted to a seat at the Revenue Board at Calcutta, he was wild with rage when the post brought him out a bundle of these Bacchanalian prospectuses, with a private note from his father, telling Jos that his senior counted upon him in this enterprise, and had consigned a quantity of select wines to him, as per invoice, drawing bills upon him for the amount of the same. Jos, who would no more have it supposed that his father, Jos Sedley's father, of the Board of Revenue, was a wine merchant asking for orders, than that he was Jack Ketch, refused the bills with scorn, wrote back contumeliously to the old gentleman, bidding him to mind his own affairs; and the protested paper coming back, Sedley and Co. had to take it up, with the profits which they had made out of the Madras venture, and with a little portion of Emmy's savings. | Много часов каждый день уходило у нее на то, чтобы умывать и одевать юного джентльмена, водить его на прогулку перед завтраком и уходом дедушки "по делам", шить для него самые удивительные и хитроумные костюмчики, для каковой цели бережливая вдова перекраивала и переделывала каждый пригодный лоскут из нарядов, составлявших ее гардероб во времена замужества, ибо сама миссис Осборн (к большому огорчению ее матери, любившей наряжаться, особенно с тех пор как они разорились) всегда носила черные платья и соломенную шляпку с черной лептой. Остальное время она посвящала матери и старику отцу. Она не поленилась научиться игре в крибедж и часто играла со старым джентльменом в те вечера, когда он не ходил в клуб, она пела, когда ему хотелось ее послушать; и это было хорошим знаком, потому что под музыку старик неизменно впадал в сладкий сон. Она переписывала ему бесчисленные записки, планы, письма и проспекты. Большинство прежних знакомых старого джентльмена получили уведомления, написанные ее рукой, о том, что он сделался агентом компании "Черный алмаз, беззольный уголь" и готов снабжать друзей и публику самым лучшим углем по столько-то шиллингов за челдрон {Челдрон - мера для угля, около 1220 килограммов. }. Ему оставалось только подписать замысловатым росчерком эти проспекты и дрожащим канцелярским почерком написать адреса. Одна из этих бумаг была отправлена майору Доббину в *** полк, через господ Кокса и Гринвуда; но майор был в это время в Мадрасе и, следовательно, не имел особой надобности в угле. Однако он узнал руку, которою был написан проспект. Господи боже! чего бы он не отдал, чтобы держать эту ручку в своей! Пришел и второй проспект, извещавший майора, что "Седли и Кo" учредили в Опорто, Бордо и Сен-Мари агентства, которые имеют возможность предложить друзьям и публике самый лучший и изысканный выбор портвейна, хереса и красных вин по умеренным ценам и на особо выгодных условиях. Основываясь на этом извещении, Доббин насел на губернатора, главнокомандующего, на судей, на полковых товарищей и всех, кого только знал из начальствующих лиц, и послал фирме "Седли и Кo" столько заказов на вина, что привел в полное изумление мистера Седли и мистера Клепа, который и составлял всю "Кo" в названном предприятии. Но за этим взрывом удачи, под влиянием которого бедный старик уже собирался строить дом в Сити, обзавестись целым полком клерков, собственной пристанью и агентами во всех уголках земного шара, других заказов не последовало. Очевидно, старый джентльмен утратил прежний тонкий вкус к винам: на майора Доббина посыпались жалобы из всех офицерских столовых за скверные напитки, которые были выписаны по его рекомендации. В конце концов он скупил обратно огромное количество вин и продал с аукциона, с огромным для себя убытком. Что касается бывшего коллектора, получившего в это время место в управлении государственными сборами в Калькутте, то он был взбешен, когда почта принесла ему пачку этих вакхических проспектов с приватной припиской отца, извещавшей Джоза, что ого родитель рассчитывает на него в этом предприятии и посылает ему партию отборных вин, указанных в накладной, а также выданные им от имени сына векселя на эту сумму - на покрытие расходов. Джоз, которому, кажется, легче было бы стерпеть, что его отца, отца Джоза Седли, члена управления государственными сборами, считают Джеком Кетчем, нежели виноторговцем, выклянчивающим заказы, с возмущением отказался от векселей и написал старому джентльмену сердитое письмо, предлагая на будущее оставить его в покое. Опротестованные векселя пришли обратно, и "Седли и Кo" вынуждены были оплатить их доходами от мадрасской операции, а частью и сбережениями Эмми. |
| Besides her pension of fifty pounds a year, there had been five hundred pounds, as her husband's executor stated, left in the agent's hands at the time of Osborne's demise, which sum, as George's guardian, Dobbin proposed to put out at 8 per cent in an Indian house of agency. Mr. Sedley, who thought the Major had some roguish intentions of his own about the money, was strongly against this plan; and he went to the agents to protest personally against the employment of the money in question, when he learned, to his surprise, that there had been no such sum in their hands, that all the late Captain's assets did not amount to a hundred pounds, and that the five hundred pounds in question must be a separate sum, of which Major Dobbin knew the particulars. More than ever convinced that there was some roguery, old Sedley pursued the Major. As his daughter's nearest friend, he demanded with a high hand a statement of the late Captain's accounts. Dobbin's stammering, blushing, and awkwardness added to the other's convictions that he had a rogue to deal with, and in a majestic tone he told that officer a piece of his mind, as he called it, simply stating his belief that the Major was unlawfully detaining his late son-in-law's money. | Кроме пенсии в пятьдесят фунтов в год, у нее, по заявлению душеприказчика ее мужа, была еще сумма в пятьсот фунтов, находившаяся в момент смерти Осборна на руках у агентов; эту сумму опекун Джорджа, Доббин, предлагал поместить из восьми годовых процентов в одну индийскую контору. Мистер Седли, подозревавший майора в каких-то неблаговидных расчетах на эти деньги, был категорически против предложенного плана. Он отправился к агентам, чтобы лично протестовать против такого помещения упомянутого капитала. Там он узнал, к своему изумлению, что никто им не доверял такой суммы, что все оставшиеся после покойного капитана средства не превышают ста фунтов, а названные пятьсот фунтов, по-видимому, составляют особую сумму, о которой известно только майору Доббину. Окончательно убедившись, что дело нечисто, старик Седли начал преследовать майора. Как самый близкий дочери человек, он потребовал отчета относительно средств покойного капитана. Доббин замялся, покраснел и стал давать невразумительные ответы. Это подтверждало подозрение старика, что он имеет дело с мошенником. Величественным тоном высказал он этому офицеру "всю правду в глаза", как он выразился, то есть попросту выразил убеждение, что майор незаконно присвоил деньги его покойного зятя. |
| Dobbin at this lost all patience, and if his accuser had not been so old and so broken, a quarrel might have ensued between them at the Slaughters' Coffee-house, in a box of which place of entertainment the gentlemen had their colloquy. | Тут Доббин вышел из терпения, и если бы его обвинитель не был так стар и жалок, между обоими джентльменами, сидевшими за столиком кофейни Слотера, где происходило их объяснение, непременно вспыхнула бы ссора. |
| "Come upstairs, sir," lisped out the Major. "I insist on your coming up the stairs, and I will show which is the injured party, poor George or I"; | - Поднимемтесь ко мне, сэр, - пробормотал майор с сердцем, - я настаиваю на том, чтобы вы поднялись ко мне, и я покажу вам, кто оказался пострадавшей стороной: бедный Джордж или я. |
| and, dragging the old gentleman up to his bedroom, he produced from his desk Osborne's accounts, and a bundle of IOU's which the latter had given, who, to do him justice, was always ready to give an IOU. | И он потащил старика к себе в номер и достал из конторки счета и пачку долговых обязательств, выданных Осборном, который, надо отдать ему справедливость, охотно выдавал такие обязательства. |
| "He paid his bills in England," Dobbin added, "but he had not a hundred pounds in the world when he fell. I and one or two of his brother officers made up the little sum, which was all that we could spare, and you dare tell us that we are trying to cheat the widow and the orphan." | - Джордж оплатил свои векселя при отъезде из Англии, но, когда он пал в сражении, у него не осталось и сотни фунтов. Я и еще два товарища-офицера из своих сбережений собрали небольшую сумму, а вы осмеливаетесь говорить, что мы стараемся обобрать вдову и сироту. |
| Sedley was very contrite and humbled, though the fact is that William Dobbin had told a great falsehood to the old gentleman; having himself given every shilling of the money, having buried his friend, and paid all the fees and charges incident upon the calamity and removal of poor Amelia. | Седли был очень сконфужен и притих, хотя в действительности Уильям Доббин изрядно насочинил старому джентльмену: это были его деньги, полностью все пятьсот фунтов, он на свои средства похоронил друга и оплатил все расходы, связанные с его смертью и с переездом несчастной Эмилии. |
| About these expenses old Osborne had never given himself any trouble to think, nor any other relative of Amelia, nor Amelia herself, indeed. She trusted to Major Dobbin as an accountant, took his somewhat confused calculations for granted, and never once suspected how much she was in his debt. | Об этих издержках старый Осборн ни разу не дал себе труда подумать, да и никто из родственников Эмилии не вспомнил об этом, не говоря уж о ней самой. Вполне доверяя майору Доббину как бухгалтеру, она не вникала в его несколько запутанные расчеты и понятия не имела, как много она ему должна. |
| Twice or thrice in the year, according to her promise, she wrote him letters to Madras, letters all about little Georgy. How he treasured these papers! Whenever Amelia wrote he answered, and not until then. But he sent over endless remembrances of himself to his godson and to her. He ordered and sent a box of scarfs and a grand ivory set of chess-men from China. The pawns were little green and white men, with real swords and shields; the knights were on horseback, the castles were on the backs of elephants. | Два-три раза в год, верная своему обещанию, она писала ему письма в Мадрас, - письма, целиком наполненные маленьким Джорджи. Как дорожил Уильям этими письмами! Каждый раз, когда Эмилия писала ему, он отвечал ей, но по собственному почину никогда не писал. Зато он посылал ей и крестнику бесчисленные напоминания о себе. Так он заказал и выслал ей целый набор шарфов и великолепные китайские шахматы из слоновой кости. Пешками были зеленые и белые человечки с настоящими мечами и щитами, конями - всадники, а турами - башни на спинах слонов. |
| "Mrs. Mango's own set at the Pineries was not so fine," Mr. Pestler remarked. | - Даже у миссис Манго шахматы далеко не такие роскошные, - заметил мистер Песлер. |
| These chess-men were the delight of Georgy's life, who printed his first letter in acknowledgement of this gift of his godpapa. He sent over preserves and pickles, which latter the young gentleman tried surreptitiously in the sideboard and half-killed himself with eating. He thought it was a judgement upon him for stealing, they were so hot. Emmy wrote a comical little account of this mishap to the Major: it pleased him to think that her spirits were rallying and that she could be merry sometimes now. He sent over a pair of shawls, a white one for her and a black one with palm-leaves for her mother, and a pair of red scarfs, as winter wrappers, for old Mr. Sedley and George. The shawls were worth fifty guineas apiece at the very least, as Mrs. Sedley knew. She wore hers in state at church at Brompton, and was congratulated by her female friends upon the splendid acquisition. Emmy's, too, became prettily her modest black gown. | Шахматы привели Джорджи в восхищение, и он в первом своем письме печатными буквами благодарил крестного за подарок. Доббин присылал также консервированные фрукты и маринады; когда юный джентльмен тайком отведал последних, достав их из буфета, он чуть не задохнулся, и решил, что это наказание за воровство: так они сожгли ему горло. Эмми с юмором описала майору это происшествие. Доббина обрадовало в ее письме то, что состояние духа у нее стало бодрее и что она уже может смеяться. Он прислал ей две шали: белую - для нес самой, и черную с пальмовыми листьями - для ее матери, а также дна теплых зимних красных шарфа для старого мистер? Седли и Джорджа. Шали стоили по меньшей мере по пятидесяти гнней каждая, как определила миссис Седли. Она надевала свою и церковь, и знакомые дамы поздравляли ее с роскошной обновкой. Белая шаль Эмми очень украшала ее скромное черное платье. |
| "What a pity it is she won't think of him!" Mrs. Sedley remarked to Mrs. Clapp and to all her friends of Brompton. "Jos never sent us such presents, I am sure, and grudges us everything. It is evident that the Major is over head and ears in love with her; and yet, whenever I so much as hint it, she turns red and begins to cry and goes and sits upstairs with her miniature. I'm sick of that miniature. I wish we had never seen those odious purse-proud Osbornes." | - Какая жалость, что она и слышать о нем не хочет, - сетовала миссис Седли, обращаясь к миссис Клеи и к другим своим приятельницам в Бромптоне. - Джоз никогда не присылал нам таких подарков, он жалеет для нас денег. Майор, очевидно, но уши влюблен, но, как только я намекну ей об этом, она краснеет, начинает плакать, уходит к себе и сидит там со своей миниатюрой. Мне тошно смотреть на эту миниатюру. Желала бы я, чтобы мы никогда не встречались с этими противными, заносчивыми Осборнами. |
| Amidst such humble scenes and associates George's early youth was passed, and the boy grew up delicate, sensitive, imperious, woman- bred--domineering the gentle mother whom he loved with passionate affection. He ruled all the rest of the little world round about him. As he grew, the elders were amazed at his haughty manner and his constant likeness to his father. He asked questions about everything, as inquiring youth will do. The profundity of his remarks and interrogatories astonished his old grandfather, who perfectly bored the club at the tavern with stories about the little lad's learning and genius. He suffered his grandmother with a good- humoured indifference. The small circle round about him believed that the equal of the boy did not exist upon the earth. Georgy inherited his father's pride, and perhaps thought they were not wrong. | Среди таких скромных событий и в таком скромном кругу протекало раннее детство Джорджа. Мальчик рос хрупким, чувствительным, изнеженным, властным по отношению к своей кроткой матери, которую он любил со страстной нежностью. Он командовал и всеми прочими членами своего маленького мирка. По мере того как он становился старше, взрослые удивлялись его высокомерным замашкам и полному сходству с отцом. Он приставал к ним с вопросами, как всегда делают пытливые дети, и, пораженный глубиной его замечаний и наблюдении, дедушка надоел всем в клубе рассказами о гениальности и учености мальчика. Бабушку мальчик принимал с добродушным безразличием. Тесный кружок его близких считал, что такого умницы еще не было на свете, и Джорджи, унаследовавший самомнение отца, думал, вероятно, что они не ошибаются. |
| When he grew to be about six years old, Dobbin began to write to him very much. The Major wanted to hear that Georgy was going to a school and hoped he would acquit himself with credit there: or would he have a good tutor at home? It was time that he should begin to learn; and his godfather and guardian hinted that he hoped to be allowed to defray the charges of the boy's education, which would fall heavily upon his mother's straitened income. The Major, in a word, was always thinking about Amelia and her little boy, and by orders to his agents kept the latter provided with picture-books, paint-boxes, desks, and all conceivable implements of amusement and instruction. | Когда ему было около шести лет, Доббин вступил с ним в оживленную переписку. Майор спрашивал, собирается ли Джорджи поступать в школу, и выражал надежду, что он займет там достойное место, - или он предпочитает иметь хорошего учителя дома? А когда пришло время начинать учение, его крестный и опекун деликатно предложил взять на себя все издержки по воспитанию Джорджи, так как они будут тяжелы для скудных средств матери. Словом, майор всегда думал об Эмилии и ее маленьком сыне и приказал своим поверенным доставлять мальчику книжки с картинками, краски, парты и всевозможные пособия для занятий и развлечений. |
| Three days before George's sixth birthday a gentleman in a gig, accompanied by a servant, drove up to Mr. Sedley's house and asked to see Master George Osborne: it was Mr. Woolsey, military tailor, of Conduit Street, who came at the Major's order to measure the young gentleman for a suit of clothes. He had had the honour of making for the Captain, the young gentleman's father. | За три дня до того, как Джорджу исполнилось шесть лет, какой-то джентльмен в сопровождении слуги подъехал на двуколке к дому мистера Седли и пожелал видеть мистера Джорджа Осборна. Это был мистер Булей, военный портной с Кондит-стрит, который явился по поручению майора, чтобы снять мерку с юного джентльмена и сшить ему суконный костюм. Он имел честь шить на капитана, отца юного джентльмена. |
| Sometimes, too, and by the Major's desire no doubt, his sisters, the Misses Dobbin, would call in the family carriage to take Amelia and the little boy to drive if they were so inclined. The patronage and kindness of these ladies was very uncomfortable to Amelia, but she bore it meekly enough, for her nature was to yield; and, besides, the carriage and its splendours gave little Georgy immense pleasure. The ladies begged occasionally that the child might pass a day with them, and he was always glad to go to that fine garden-house at Denmark Hill, where they lived, and where there were such fine grapes in the hot-houses and peaches on the walls. | Иногда - и, без сомнения, также по желанию майора - его сестры, девицы Доббин, заезжали в фамильном экипаже, чтобы пригласить Эмилию и мальчика покататься. Покровительство и любезность этих леди стесняли Эмилию, но она переносила это довольно кротко, потому что была по натуре уступчива; к тому же прогулка в роскошном экипаже доставляла маленькому Джорджу огромное удовольствие. Иногда девицы просили отпустить к ним ребенка на целый день, и он всегда с радостью ездил к ним, в их прекрасный дом с большим садом на Денмарк-Хилле, где в теплицах вызревал прекрасный виноград, а на шпалерах - персики. |
| One day they kindly came over to Amelia with news which they were SURE would delight her--something VERY interesting about their dear William. | Однажды девицы Доббин любезно явились к Эмилии с новостями, которые, они уверены, доставят ей удовольствие... нечто очень интересное, касающееся их дорогого Уильяма. |
| "What was it: was he coming home?" she asked with pleasure beaming in her eyes. | - Что такое? Не возвращается ли он домой? - спросила Эмилия, и в глазах ее блеснула радость. |
| "Oh, no--not the least--but they had very good reason to believe that dear William was about to be married--and to a relation of a very dear friend of Amelia's--to Miss Glorvina O'Dowd, Sir Michael O'Dowd's sister, who had gone out to join Lady O'Dowd at Madras--a very beautiful and accomplished girl, everybody said." | О нет, совсем не то, - но у них есть основание думать, что милый Уильям скоро женится... на родственнице близкого друга Эмилии, мисс Глорвине О'Дауд, сестре сэра Майкла О'Дауда, приехавшей в гости к леди О'Дауд в Мадрас... на очень красивой и воспитанной девушке, как все говорят. |
| Amelia said "Oh!" Amelia was very VERY happy indeed. But she supposed Glorvina could not be like her old acquaintance, who was most kind--but--but she was very happy indeed. And by some impulse of which I cannot explain the meaning, she took George in her arms and kissed him with an extraordinary tenderness. Her eyes were quite moist when she put the child down; and she scarcely spoke a word during the whole of the drive--though she was so very happy indeed. | Эмилия только сказала: "О!" Какое в самом деле приятное известие. Правда, она и мысли не допускает, что Глорвина похожа на ее старую знакомую, женщину редкой доброты... но... но, право, она очень рада. И под влиянием какого-то необъяснимого побуждения она схватила в объятия маленького Джорджа и расцеловала его с чрезвычайной нежностью. Когда она отпустила мальчика, ее глаза были влажны и она не произнесла и двух слов во время всей прогулки... хотя, право же, была очень, очень рада! |
| English | Русский |
| Our duty now takes us back for a brief space to some old Hampshire acquaintances of ours, whose hopes respecting the disposal of their rich kinswoman's property were so woefully disappointed. After counting upon thirty thousand pounds from his sister, it was a heavy blow. to Bute Crawley to receive but five; out of which sum, when he had paid his own debts and those of Jim, his son at college, a very small fragment remained to portion off his four plain daughters. | Но вернемся ненадолго к нашим старым хэмпширским знакомым, чьи надежды на то, что они унаследуют имущество своей богатой родственницы, оказались так прискорбно обмануты. Для Бьюта Кроули, рассчитывавшего на тридцать тысяч фунтов, было тяжелым ударом получить всего лишь пять. Из этой суммы, после того как были уплачены его собственные долги и долги его сына Джима, учившегося в колледже, остался совершеннейший пустяк на приданое его четырем некрасивым дочерям. |
| Mrs. Bute never knew, or at least never acknowledged, how far her own tyrannous behaviour had tended to ruin her husband. All that woman could do, she vowed and protested she had done. Was it her fault if she did not possess those sycophantic arts which her hypocritical nephew, Pitt Crawley, practised? She wished him all the happiness which he merited out of his ill-gotten gains. | Миссис Бьют так никогда и не узнала, вернее - никогда не пожелала признаться себе в том, насколько ее собственное тиранство способствовало разорению мужа. Она клялась и уверяла, что сделала все, что только может сделать женщина. Разве ее вина, что она не обладает искусством низкопоклонничества, как ее лицемерный племянник Питт Кроули? Она желает ему того счастья, какое он заслужил своими бесчестными происками. |
| "At least the money will remain in the family," she said charitably. "Pitt will never spend it, my dear, that is quite certain; for a greater miser does not exist in England, and he is as odious, though in a different way, as his spendthrift brother, the abandoned Rawdon." | - По крайней мере, деньги останутся в семье, - соизволила она заметить. - Питт ни за что не истратит их, будьте покойны, потому что большего скряги не найти во всей Англии, и он так же гадок, но только в другом роде, как и его расточительный братец, этот распутник Родон. |
| So Mrs. Bute, after the first shock of rage and disappointment, began to accommodate herself as best she could to her altered fortunes and to save and retrench with all her might. She instructed her daughters how to bear poverty cheerfully, and invented a thousand notable methods to conceal or evade it. She took them about to balls and public places in the neighbourhood, with praiseworthy energy; nay, she entertained her friends in a hospitable comfortable manner at the Rectory, and much more frequently than before dear Miss Crawley's legacy had fallen in. From her outward bearing nobody would have supposed that the family had been disappointed in their expectations, or have guessed from her frequent appearance in public how she pinched and starved at home. Her girls had more milliners' furniture than they had ever enjoyed before. They appeared perseveringly at the Winchester and Southampton assemblies; they penetrated to Cowes for the race-balls and regatta-gaieties there; and their carriage, with the horses taken from the plough, was at work perpetually, until it began almost to be believed that the four sisters had had fortunes left them by their aunt, whose name the family never mentioned in public but with the most tender gratitude and regard. I know no sort of lying which is more frequent in Vanity Fair than this, and it may be remarked how people who practise it take credit to themselves for their hypocrisy, and fancy that they are exceedingly virtuous and praiseworthy, because they are able to deceive the world with regard to the extent of their means. | Таким образом, миссис Бьют после первого взрыва ярости и разочарования начала приспосабливаться, как могла, к изменившимся обстоятельствам, то есть принялась усердно наводить экономию и урезывать расходы. Она учила дочерей стойко переносить бедность и изобретала тысячи остроумнейших способов скрывать ее или не допускать до порога. С энергией, достойной всяческой похвалы, она возила их на вечера и на общественные собрания и даже в пасторском доме принимала гостей гораздо чаще, радушнее и любезнее, чем раньше, когда ей улыбалась надежда унаследовать состояние дорогой мисс Кроули. Никто не мог бы заподозрить по внешнему виду, что семья обманулась в своих ожиданиях, или, судя по ее частым появлениям в обществе, догадаться, насколько они стеснены в средствах и даже недоедают дома. Ее дочери гораздо лучше наряжались, чем раньше. Они появлялись на всех вечерах в Винчестере и Саутгемптоне, добирались даже до Кауза, чтобы попасть на балы и празднества по случаю скачек и гребных гонок, и их карета с лошадьми, выпряженными прямо из плуга, постоянно была в разгоне, пока, наконец, чуть ли не все кругом поверили, что каждой из четырех сестер досталось состояние от тетки, имя которой произносилось в семье не иначе как с уважением и трогательной благодарностью. Я не знаю более распространенной лжи на Ярмарке Тщеславия, и всего замечательнее, что люди уважают себя за такое лицемерие и, обманывая других относительно размеров своих средств, видят в этом чуть ли не добродетель. |
| Mrs. Bute certainly thought herself one of the most virtuous women in England, and the sight of her happy family was an edifying one to strangers. They were so cheerful, so loving, so well-educated, so simple! Martha painted flowers exquisitely and furnished half the charity bazaars in the county. Emma was a regular County Bulbul, and her verses in the Hampshire Telegraph were the glory of its Poet's Corner. Fanny and Matilda sang duets together, Mamma playing the piano, and the other two sisters sitting with their arms round each other's waists and listening affectionately. Nobody saw the poor girls drumming at the duets in private. No one saw Mamma drilling them rigidly hour after hour. In a word, Mrs. Bute put a good face against fortune and kept up appearances in the most virtuous manner. | Миссис Бьют, конечно, считала себя одной из самых добродетельных женщин Англии, и вид ее счастливой семьи был для посторонних назидательным зрелищем. Девицы были так веселы, так любезны, так хорошо воспитаны, так скромны. Марта прелестно рисовала цветы и снабжала своими произведениями половину благотворительных базаров в графстве; Эмма была настоящим соловьем графства, и ее стихи в "Хэмпширском телеграфе" служили украшением его отдела поэзии; Фанни и Матильда пели дуэты, а мамаша аккомпанировала им на фортепьяно, между тем как две другие сестры, обнявшись, самозабвенно слушали. Никто не знал, как бедные девочки зубрили эти дуэты у себя дома, никто не видел, как мамаша муштровала их часами. Одним словом, миссис Бьют сносила с веселым лицом превратности судьбы и соблюдала внешние приличия самым добродетельным образом. |
| Everything that a good and respectable mother could do Mrs. Bute did. She got over yachting men from Southampton, parsons from the Cathedral Close at Winchester, and officers from the barracks there. She tried to inveigle the young barristers at assizes and encouraged Jim to bring home friends with whom he went out hunting with the H. H. What will not a mother do for the benefit of her beloved ones? | Миссис Бьют делала все, что могла сделать хорошая и почтенная мать. Она приглашала к себе яхтсменов из Саутгемптона, священников из Винчестерского собора и офицеров из местных казарм. Во время судебных сессий она пыталась заманить к себе молодых судейских и поощряла Джима приводить домой товарищей, с которыми он участвовал в охоте. Чего не сделает мать для блага своих возлюбленных чад! |
| Between such a woman and her brother-in-law, the odious Baronet at the Hall, it is manifest that there could be very little in common. The rupture between Bute and his brother Sir Pitt was complete; indeed, between Sir Pitt and the whole county, to which the old man was a scandal. His dislike for respectable society increased with age, and the lodge-gates had not opened to a gentleman's carriage- wheels since Pitt and Lady Jane came to pay their visit of duty after their marriage. | Понятно, что между такой женщиной и ее деверем, ужасным баронетом из замка, не могло быть ничего общего. Разрыв между братьями был полный. Да и никто из соседей теперь знать не хотел сэра Питта, ибо старый баронет стал позором для всего графства. Его отвращение к порядочному обществу усиливалось с каждым годом, и с тех пор как Питт и леди Джейн после свадьбы сочли своим долгом нанести ему визит, ворота его замка не отворялись ни для одного господского экипажа. |
| That was an awful and unfortunate visit, never to be thought of by the family without horror. Pitt begged his wife, with a ghastly countenance, never to speak of it, and it was only through Mrs. Bute herself, who still knew everything which took place at the Hall, that the circumstances of Sir Pitt's reception of his son and daughter-in-law were ever known at all. | Это был неудачный, ужасный визит, о котором в семье вспоминали потом не иначе как с содроганием. Питт, сам не свой от стыда, просил жену никогда не упоминать о нем, и только через миссис Бьют, которая по-прежнему знала все, что делалось в замке, стали известны подробности приема, оказанного сэром Питтом сыну и невестке. |
| As they drove up the avenue of the park in their neat and well- appointed carriage, Pitt remarked with dismay and wrath great gaps among the trees--his trees--which the old Baronet was felling entirely without license. The park wore an aspect of utter dreariness and ruin. The drives were ill kept, and the neat carriage splashed and floundered in muddy pools along the road. The great sweep in front of the terrace and entrance stair was black and covered with mosses; the once trim flower-beds rank and weedy. Shutters were up along almost the whole line of the house; the great hall-door was unbarred after much ringing of the bell; an individual in ribbons was seen flitting up the black oak stair, as Horrocks at length admitted the heir of Queen's Crawley and his bride into the halls of their fathers. He led the way into Sir Pitt's "Library," as it was called, the fumes of tobacco growing stronger as Pitt and Lady Jane approached that apartment, | Пока они ехали по аллее парка в своей чистенькой, нарядной карете, Питт с негодованием и ужасом заметил большие вырубки между деревьев - его деревьев, - которые старый баронет рубил совершенно безбожно. Вид у парка был заброшенный и унылый. Проезжие дороги содержались дурно, и нарядный экипаж тащился по грязи и проваливался в глубокие лужи. Большая площадка перед террасой почернела и затянулась мхом; нарядные когда-то цветочные клумбы поросли сорной травой и заглохли. Почти по всему фасаду дома ставни были наглухо закрыты; засов у входной двери был отодвинут только после целого ряда звонков, и когда Хорокс ввел наконец наследника Королевского Кроули и его молодую жену в жилище предков, какое-то существо в лентах промелькнуло по почернелой дубовой лестнице и исчезло в верхних покоях. Он проводил их в так называемую "библиотеку" сэра Питта. и чем больше Питт и леди Джейн приближались к этой части здания, тем сильнее ощущали запах табачного дыма. |
| "Sir Pitt ain't very well," Horrocks remarked apologetically and hinted that his master was afflicted with lumbago. | - Сэр Питт не совсем здоров, - виноватым тоном сказал Хорокс и намекнул на то, что его хозяин страдает прострелом. |
| The library looked out on the front walk and park. Sir Pitt had opened one of the windows, and was bawling out thence to the postilion and Pitt's servant, who seemed to be about to take the baggage down. | Библиотека выходила окнами на главную аллею. Сэр Питт, стоя у открытого окна, орал на форейтора и слугу Питта, собиравшихся извлечь багаж из кареты. |
| "Don't move none of them trunks," he cried, pointing with a pipe which he held in his hand. "It's only a morning visit, Tucker, you fool. Lor, what cracks that off hoss has in his heels! Ain't there no one at the King's Head to rub 'em a little? How do, Pitt? How do, my dear? Come to see the old man, hay? 'Gad--you've a pretty face, too. You ain't like that old horse-godmother, your mother. Come and give old Pitt a kiss, like a good little gal." | - Не смейте тащить их сюда! - кричал он, указывая на чемоданы трубкой, которую держал в руке. - Это только утрений визит, Такер, олух ты этакий! Господи! Отчего это у правой задней лошади такие трещины на бабках? Неужто не нашлось никого в "Голове Короля", чтобы их смазать?.. Ну, как поживаешь, Питт? Как поживаете, милочка? Приехали навестить старика - так, что ли? Ба, да у вас премилая мордочка! Вы не похожи на эту старую ведьму, свою мамашу. Идите сюда, будьте умницей и поцелуйте старого Питта. |
| The embrace disconcerted the daughter-in-law somewhat, as the caresses of the old gentleman, unshorn and perfumed with tobacco, might well do. But she remembered that her brother Southdown had mustachios, and smoked cigars, and submitted to the Baronet with a tolerable grace. | Эти нежности смутили невестку, да и кого не смутят ласки небритого старого джентльмена, насквозь пропитанного табаком! Но она вспомнила, что ее брат, Саутдаун, тоже носит усы и курит сигары, и приняла эти знаки расположения как нечто должное. |
| "Pitt has got vat," said the Baronet, after this mark of affection. "Does he read ee very long zermons, my dear? Hundredth Psalm, Evening Hymn, hay Pitt? Go and get a glass of Malmsey and a cake for my Lady Jane, Horrocks, you great big booby, and don't stand stearing there like a fat pig. I won't ask you to stop, my dear; you'll find it too stoopid, and so should I too along a Pitt. I'm an old man now, and like my own ways, and my pipe and backgammon of a night." | - Питт потолстел, - сказал баронет после этих изъявлений родственных чувств. - Читает он вам длинные проповеди? Сотый псалом, вечерний гимн - а, Питт?.. Принесите рюмку мальвазии и бисквитов для леди Джейн, Хорокс! Болван, да не стойте тут, выкатив глаза, как жирный боров!.. Я не приглашаю вас погостить у меня, милочка: вы здесь соскучитесь, да и нам с Питтом это было бы ни к чему. Я человек старый, и у меня свои слабости: трубка, триктрак по вечерам... |
| "I can play at backgammon, sir," said Lady Jane, laughing. "I used to play with Papa and Miss Crawley, didn't I, Mr. Crawley?" | - Я умею играть в триктрак, сэр, - ответила, смеясь, леди Джейн. - Я играла с папа и с мисс Кроули. Не правда ли, мистер Кроули? |
| "Lady Jane can play, sir, at the game to which you state that you are so partial," Pitt said haughtily. | - Леди Джейн умеет играть в игру, к которой вы чувствуете такое пристрастие, сэр, - произнес надменно Питт. |
| But she wawn't stop for all that. Naw, naw, goo back to Mudbury and give Mrs. Rincer a benefit; or drive down to the Rectory and ask Buty for a dinner. He'll be charmed to see you, you know; he's so much obliged to you for gettin' the old woman's money. Ha, ha! Some of it will do to patch up the Hall when I'm gone." | - Ну, для этого не стоит оставаться. Нет, нет, отправляйтесь-ка лучше назад в Мадбери и осчастливьте миссис Ринсер; или поезжайте обедать к Бьюту. Он будет в восторге от вашего приезда, могу вас уверить: ведь он вам так обязан за то, что вы заполучили все старухины деньги! Ха-ха! Часть из них пойдет на ремонт замка, когда меня не будет на свете. |
| "I perceive, sir," said Pitt with a heightened voice, "that your people will cut down the timber." | - Я заметил, сэр, - сказал Питт, повышая голос, - что ваши люди рубят лес. |
| "Yees, yees, very fine weather, and seasonable for the time of year," Sir Pitt answered, who had suddenly grown deaf. "But I'm gittin' old, Pitt, now. Law bless you, you ain't far from fifty yourself. But he wears well, my pretty Lady Jane, don't he? It's all godliness, sobriety, and a moral life. Look at me, I'm not very fur from fowr-score--he, he"; and he laughed, and took snuff, and leered at her and pinched her hand. | - Да, да, погода прекрасная и как раз подходящая по времени года, - отвечал сэр Питт, внезапно оглохнув. - Я старею, Питт. Да и тебе, впрочем, недалеко уже до пятидесяти. Он хорошо сохранился, моя милочка леди Джейн, не правда ли? А все трезвость, набожность и нравственная жизнь. Взгляните на меня, мне уже скоро восемь десятков стукнет. Ха-ха! - И он засмеялся, затем взял понюшку табаку, подмигнул невестке и, ущипнул ее за руку. |
| Pitt once more brought the conversation back to the timber, but the Baronet was deaf again in an instant. | Питт снова перевел разговор на лес, но баронет, как и в первый раз, тотчас оглох. |
| "I'm gittin' very old, and have been cruel bad this year with the lumbago. I shan't be here now for long; but I'm glad ee've come, daughter-in-law. I like your face, Lady Jane: it's got none of the damned high-boned Binkie look in it; and I'll give ee something pretty, my dear, to go to Court in." | - Стар я, что и говорить, и весь этот год жестоко мучаюсь от прострела. Но я рад, что вы приехали, невестушка. Мне нравится ваше личико. В нем нет никакого сходства с этими противными скуластыми Бинки. Я подарю вам кое-что хорошенькое, что вы можете надеть ко двору. |
| And he shuffled across the room to a cupboard, from which he took a little old case containing jewels of some value. | И он потащился через комнаты к шкафу, откуда извлек старинную шкатулку с драгоценностями. |
| "Take that," said he, "my dear; it belonged to my mother, and afterwards to the first Lady Binkie. Pretty pearls--never gave 'em the ironmonger's daughter. No, no. Take 'em and put 'em up quick," said he, thrusting the case into his daughter's hand, and clapping the door of the cabinet to, as Horrocks entered with a salver and refreshments. | - Возьмите это, милочка! - сказал он. - Это принадлежало моей матери, а потом первой леди Кроули. Прекрасный жемчуг... я не стал дарить его дочери железоторговца. Нет, нет! Берите и спрячьте поскорей, - сказал он, сунув невестке футляр и поспешно захлопывая дверцу шкафа в тот момент, когда в комнату вошел Хорокс с подносом и угощением. |
| "What have you a been and given Pitt's wife?" said the individual in ribbons, when Pitt and Lady Jane had taken leave of the old gentleman. It was Miss Horrocks, the butler's daughter--the cause of the scandal throughout the county--the lady who reigned now almost supreme at Queen's Crawley. | - Что вы подарили жене Питта? - спросило существо в лентах, когда Питт и леди Джейн уехали. Это была мисс Хорокс. дочь дворецкого, виновница пересудов, распространившихся по всему графству, - особа, почти самовластно царствовавшая в Королевском Кроули. |
| The rise and progress of those Ribbons had been marked with dismay by the county and family. The Ribbons opened an account at the Mudbury Branch Savings Bank; the Ribbons drove to church, monopolising the pony-chaise, which was for the use of the servants at the Hall. The domestics were dismissed at her pleasure. | Возвышение и успех вышеозначенных Лент был отмечен с негодованием всей семьей и всем графством. Ленты завели свой текущий счет в отделении сберегательной кассы в Мадбери: Ленты ездили в церковь, завладев всецело экипажем и лошадкой, которые раньше были в распоряжении замковой челяди. Многие слуги были отпущены по ее желанию. |
| The Scotch gardener, who still lingered on the premises, taking a pride in his walls and hot-houses, and indeed making a pretty good livelihood by the garden, which he farmed, and of which he sold the produce at Southampton, found the Ribbons eating peaches on a sunshiny morning at the south-wall, and had his ears boxed when he remonstrated about this attack on his property. | Садовник-шотландец, еще остававшийся в доме, - он гордился своими теплицами и шпалерами и действительно получал недурной доход от сада, который он арендовал и урожай с которого продавал в Саутгемптоне, - застал в одно ясное солнечное утро Ленты за истреблением персиков около южной стены; когда он стал упрекать ее за это покушение на его собственность, он был награжден пощечиной. |
| He and his Scotch wife and his Scotch children, the only respectable inhabitants of Queen's Crawley, were forced to migrate, with their goods and their chattels, and left the stately comfortable gardens to go to waste, and the flower-beds to run to seed. Poor Lady Crawley's rose-garden became the dreariest wilderness. Only two or three domestics shuddered in the bleak old servants' hall. The stables and offices were vacant, and shut up, and half ruined. Sir Pitt lived in private, and boozed nightly with Horrocks, his butler or house- steward (as he now began to be called), and the abandoned Ribbons. | И вот садовнику, его жене-шотландке и их шотландским ребятишкам - единственным почтенным обитателям Королевского Кроули - пришлось выехать со всеми своими пожитками; покинутые роскошные сады постепенно глохли и дичали, а цветочные клумбы заросли сорной травою. В розарии бедной леди Кроули царила мерзость запустения. Только двое или трое слуг дрожали еще в мрачной людской. Опустевшие конюшни и службы были заколочены и уже наполовину развалились. Сэр Питт жил уединенно и каждый вечер пьянствовал с Хороксом - своим дворецким (или управляющим, как последний теперь себя называл) - и потерявшими стыд и совесть Лентами. |
| The times were very much changed since the period when she drove to Mudbury in the spring-cart and called the small tradesmen "Sir." It may have been shame, or it may have been dislike of his neighbours, but the old Cynic of Queen's Crawley hardly issued from his park- gates at all now. He quarrelled with his agents and screwed his tenants by letter. His days were passed in conducting his own correspondence; the lawyers and farm-bailiffs who had to do business with him could not reach him but through the Ribbons, who received them at the door of the housekeeper's room, which commanded the back entrance by which they were admitted; | Давно прошли те времена, когда она ездила в Мадбери в тележке и величала всех мелких торговцев "сэр". Может быть, от стыда или от отвращения к соседям, но только старый циник из Королевского Кроули теперь почти совсем не выходил за ворота парка. Он заочно ссорился со своими поверенными и письменно прижимал арендаторов, проводя все дни за корреспонденцией. Стряпчие и приставы, которым нужно было с ним повидаться, могли попасть к нему только через посредство Лент; и она принимала их у двери в комнату экономки, находившуюся около черного хода. |
| and so the Baronet's daily perplexities increased, and his embarrassments multiplied round him. | Дела баронета запутывались с каждым днем, затруднения его росли и множились. |
| The horror of Pitt Crawley may be imagined, as these reports of his father's dotage reached the most exemplary and correct of gentlemen. He trembled daily lest he should hear that the Ribbons was proclaimed his second legal mother-in-law. After that first and last visit, his father's name was never mentioned in Pitt's polite and genteel establishment. It was the skeleton in his house, and all the family walked by it in terror and silence. The Countess Southdown kept on dropping per coach at the lodge-gate the most exciting tracts, tracts which ought to frighten the hair off your head. Mrs. Bute at the parsonage nightly looked out to see if the sky was red over the elms behind which the Hall stood, and the mansion was on fire. Sir G. Wapshot and Sir H. Fuddlestone, old friends of the house, wouldn't sit on the bench with Sir Pitt at Quarter Sessions, and cut him dead in the High Street of Southampton, where the reprobate stood offering his dirty old hands to them. Nothing had any effect upon him; he put his hands into his pockets, and burst out laughing, as he scrambled into his carriage and four; he used to burst out laughing at Lady Southdown's tracts; and he laughed at his sons, and at the world, and at the Ribbons when she was angry, which was not seldom. | Нетрудно представить себе ужас Питта Кроули, когда до этого образцового и корректного джентльмена дошли слухи о старческом слабоумии его отца. Он постоянно трепетал, что Ленты будут объявлены его второй законной мачехой. После первого и последнего визита новобрачных имя отца никогда не упоминалось в приличном и элегантном семействе Питта. Это была позорная семейная тайна, и все молча и с ужасом обходили ее. Графиня Саутдаун, правда, проезжая в карете, забрасывала в привратницкую парка свои самые красноречивые брошюры - брошюры, от которых у всякого нормального человека волосы становились дыбом, - да миссис Бьют в пасторском доме каждую ночь высматривала из окна, нет ли красного зарева над вязами, скрывающими замок, не горит ли усадьба. Сэр Дж. Уопшот и сэр X. Фадлстон, старые друзья дома, не пожелали сидеть на одной скамье с сэром Питтом во время квартальной сессии суда, и в Саутгемптоне, на Хай-стрит, величественно отвернулись от него, когда этот отщепенец протянул им грязные старческие руки. Но это мало задело его: он сунул руки в карманы и разразился хохотом, влезая обратно в свою карету, запряженную четверней; и точно так же хохотал он над брошюрами леди Саутдаун, хохотал над сыновьями, над всем светом и даже над Лентами, когда они сердились, что бывало нередко. |
| Miss Horrocks was installed as housekeeper at Queen's Crawley, and ruled all the domestics there with great majesty and rigour. All the servants were instructed to address her as "Mum," or "Madam"-- and there was one little maid, on her promotion, who persisted in calling her "My Lady," without any rebuke on the part of the housekeeper. | Мисс Хорокс водворилась в Королевском Кроули в качестве экономки и правила всеми домочадцами сурово и величественно. Слугам было приказано величать ее "мэм"" или "мадам", а одна маленькая горничная, желавшая к ней подслужиться, называла ее не иначе как "миледи", не встречая возражений со стороны грозной домоправительницы. |
| "There has been better ladies, and there has been worser, Hester," was Miss Horrocks' reply to this compliment of her inferior; so she ruled, having supreme power over all except her father, whom, however, she treated with considerable haughtiness, warning him not to be too familiar in his behaviour to one "as was to be a Baronet's lady." Indeed, she rehearsed that exalted part in life with great satisfaction to herself, and to the amusement of old Sir Pitt, who chuckled at her airs and graces, and would laugh by the hour together at her assumptions of dignity and imitations of genteel life. He swore it was as good as a play to see her in the character of a fine dame, and he made her put on one of the first Lady Crawley's court-dresses, swearing (entirely to Miss Horrocks' own concurrence) that the dress became her prodigiously, and threatening to drive her off that very instant to Court in a coach- and-four. She had the ransacking of the wardrobes of the two defunct ladies, and cut and hacked their posthumous finery so as to suit her own tastes and figure. And she would have liked to take possession of their jewels and trinkets too; but the old Baronet had locked them away in his private cabinet; nor could she coax or wheedle him out of the keys. And it is a fact, that some time after she left Queen's Crawley a copy-book belonging to this lady was discovered, which showed that she had taken great pains in private to learn the art of writing in general, and especially of writing her own name as Lady Crawley, Lady Betsy Horrocks, Lady Elizabeth Crawley, &c. | - Бывали леди лучше меня, а бывали и хуже. Эстер, - отвечала мисс Хорокс на это обращение своей фаворитки. Так она управляла, держа в трепете всех, за исключением отца, хотя и с ним обращалась надменно, требуя, чтобы он не забывался в присутствии будущей супруги баронета. Она и в самом деле с огромным удовольствием репетировала эту лестную роль, к восторгу сэра Питта, который потешался над ее ужимками и гримасами и часами хохотал, глядя, как она важничает и подражает светскому обхождению. Он уверял, что это лучше всякого театра - смотреть, как она разыгрывает благородную даму. Однажды он даже заставил ее надеть придворное платье первой леди Кроули и, поклявшись, что оно удивительно к ней идет (с чем мисс Хорокс вполне согласилась), грозил, что сию же минуту повезет ее ко двору в карете четверней. Она рылась в гардеробах обеих покойных леди и перекраивала и переделывала оставшиеся наряды по своей фигуре и по своему вкусу. Ей очень хотелось завладеть также драгоценностями и безделушками, по старый баронет запер их в шкаф, и она ни лаской, ни лестью не могла выманить у него ключи. Установлено, что спустя некоторое время после отъезда этой особы из Королевского Кроули была найдена принадлежавшая ей тетрадь, из которой видно, какие она прилагала старания, чтобы научиться писать, а главное - подписывать собственное имя в качестве леди Кроули, леди Бетси Хорокс, леди Элизабет Кроули и т. д. |
| Though the good people of the Parsonage never went to the Hall and shunned the horrid old dotard its owner, yet they kept a strict knowledge of all that happened there, and were looking out every day for the catastrophe for which Miss Horrocks was also eager. But Fate intervened enviously and prevented her from receiving the reward due to such immaculate love and virtue. | Хотя добрые люди из пасторскою дома никогда не заходили в замок и чуждались ужасного, выжившего из ума старика, его владельца, однако они точно знали все, что там делается, и со дня на день ожидали катастрофы, на которую уповала и мисс Хорокс. Но завистливая судьба обманула ее надежды, лишив заслуженной награды столь беспорочную любовь и добродетель. |
| One day the Baronet surprised "her ladyship," as he jocularly called her, seated at that old and tuneless piano in the drawing-room, which had scarcely been touched since Becky Sharp played quadrilles upon it--seated at the piano with the utmost gravity and squalling to the best of her power in imitation of the music which she had sometimes heard. The little kitchen-maid on her promotion was standing at her mistress's side, quite delighted during the operation, and wagging her head up and down and crying, "Lor, Mum, 'tis bittiful"--just like a genteel sycophant in a real drawing- room. | Однажды баронет застал "ее милость", как он шутливо называл ее, восседающей в гостиной за старым расстроенным фортепьяно, к которому никто не прикасался с тех пор, как Бекки Шарп играла на нем кадрили. Она сидела в самой торжественной позе и во все горло завывала, подражая тому, что ей когда-то доводилось слышать. Маленькая горничная, желавшая выслужиться, стояла возле хозяйки и, в полном восторге от ее исполнения, кивала головой и восклицала: "Господи, мэм, как прекрасно!" - совершенно так же, как это проделывают элегантные льстецы в великосветской гостиной. |
| This incident made the old Baronet roar with laughter, as usual. He narrated the circumstance a dozen times to Horrocks in the course of the evening, and greatly to the discomfiture of Miss Horrocks. He thrummed on the table as if it had been a musical instrument, and squalled in imitation of her manner of singing. He vowed that such a beautiful voice ought to be cultivated and declared she ought to have singing-masters, in which proposals she saw nothing ridiculous. He was in great spirits that night, and drank with his friend and butler an extraordinary quantity of rum-and-water--at a very late hour the faithful friend and domestic conducted his master to his bedroom. | Увидев эту картину, баронет, по обыкновению, смеялся до упаду. В течение вечера он раз десять описывал ее Хороксу, к величайшему неудовольствию мисс Хорокс он барабанил по столу, как будто по клавишам музыкального инструмента, и завывал, подражая ее манере петь. Он клялся, что такой чудный голос надо обработать, и заявил, что наймет ей учителей пения, в чем она не нашла ничего смешного. Сэр Питт был очень в духе в тот вечер и выпил со своим приятелем дворецким непозволительное количество рома. Было очень поздно, когда верный друг и слуга отвел его в спальню. |
| Half an hour afterwards there was a great hurry and bustle in the house. Lights went about from window to window in the lonely desolate old Hall, whereof but two or three rooms were ordinarily occupied by its owner. Presently, a boy on a pony went galloping off to Mudbury, to the Doctor's house there. And in another hour (by which fact we ascertain how carefully the excellent Mrs. Bute Crawley had always kept up an understanding with the great house), that lady in her clogs and calash, the Reverend Bute Crawley, and James Crawley, her son, had walked over from the Rectory through the park, and had entered the mansion by the open hall-door. | Через полчаса в доме вдруг поднялся страшный переполох. В окнах старого пустынного замка, где только две-три комнаты были заняты его владельцем, замелькали огни. Мальчик верхом поскакал в Мадбери за доктором. А еще через час (и по этому мы можем судить, какие тесные отношения поддерживала превосходная миссис Бьют Кроули с господским домом) эта леди, в капоре и деревянных калошах, преподобный Бьют Кроули и его сын Джеймс Кроули дружно устремились к замку и, пробежав парком, вошли в дом через открытую парадную дверь. |
| They passed through the hall and the small oak parlour, on the table of which stood the three tumblers and the empty rum-bottle which had served for Sir Pitt's carouse, and through that apartment into Sir Pitt's study, where they found Miss Horrocks, of the guilty ribbons, with a wild air, trying at the presses and escritoires with a bunch of keys. She dropped them with a scream of terror, as little Mrs. Bute's eyes flashed out at her from under her black calash. | Миновав сени и маленькую дубовую гостиную, где на столе стояли три стакана и пустая бутылка из-под рому, они проникли в кабинет сэра Питта и там застали ошалевшую мисс Хорокс в ее преступных лентах, - она подбирала ключи из связки к шкафчикам и конторке. Она выронила их с криком ужаса, когда глаза маленькой миссис Бьют сверкнули на нее из-под черного капора. |
| "Look at that, James and Mr. Crawley," cried Mrs. Bute, pointing at the scared figure of the black-eyed, guilty wench. | - Посмотрите-ка сюда, Джеймс и мистер Кроули! - завопила миссис Бьют, указывая на черноглазую преступницу, стоявшую перед ней в полной растерянности. |
| "He gave 'em me; he gave 'em me!" she cried. | - Он сам мне их дал, сам мне их дал! - кричала она. |
| "Gave them you, you abandoned creature!" screamed Mrs. Bute. "Bear witness, Mr. Crawley, we found this good-for-nothing woman in the act of stealing your brother's property; and she will be hanged, as I always said she would." | - Сам дал тебе, мерзкая тварь! - надрывалась миссис Бьют. - Будьте свидетелем, мистер Кроули, что мы застали эту негодную женщину на месте преступления, ворующей имущество вашего брата. Ее повесят, я всегда это говорила! |
| Betsy Horrocks, quite daunted, flung herself down on her knees, bursting into tears. But those who know a really good woman are aware that she is not in a hurry to forgive, and that the humiliation of an enemy is a triumph to her soul. | Мисс Хорокс в смертельном страхе бросилась на колени, заливаясь слезами. Но, как всем известно, ни одна поистине добрая женщина не торопится прощать, и унижение врага наполняет ее душу ликованием. |
| "Ring the bell, James," Mrs. Bute said. "Go on ringing it till the people come." | - Позвони в колокольчик, Джеймс! - сказала миссис Бьют. - Звони, пока не сбегутся люди. |
| The three or four domestics resident in the deserted old house came presently at that jangling and continued summons. | Трое или четверо слуг, остававшихся в старом пустом замке, явились на этот голосистый и настойчивый зов. |
| "Put that woman in the strong-room," she said. "We caught her in the act of robbing Sir Pitt. Mr. Crawley, you'll make out her committal--and, Beddoes, you'll drive her over in the spring cart, in the morning, to Southampton Gaol." | - Посадите злодейку под замок, - приказала миссис Бьют, - мы поймали ее, когда она грабила сэра Питта. Мистер Кроули, вы составите указ о ее задержании... а вы, Бедоуз, отвезете ее утром в Саутгемптонскую тюрьму. |
| "My dear," interposed the Magistrate and Rector--"she's only--" | - Но, милая, - возразил судья и пастор, - ведь она только... |
| "Are there no handcuffs?" Mrs. Bute continued, stamping in her clogs. "There used to be handcuffs. Where's the creature's abominable father?" | - Нет ли здесь ручных кандалов? - продолжала миссис Бьют, топая деревянными калошами. - Надо надеть ей наручники! Где негодный отец этой твари? |
| "He DID give 'em me," still cried poor Betsy; "didn't he, Hester? You saw Sir Pitt--you know you did--give 'em me, ever so long ago-- the day after Mudbury fair: not that I want 'em. Take 'em if you think they ain't mine." | - Он дал их мне! - продолжала кричать бедная Бетси. - Разве нет, Эстер? Ты сама видела, как сэр Питт... ты знаешь, что он дал мне... уже давно, на другой день после мадберийской ярмарки; они мне не нужны. Берите их, если думаете, что они не мои! |
| And here the unhappy wretch pulled out from her pocket a large pair of paste shoe-buckles which had excited her admiration, and which she had just appropriated out of one of the bookcases in the study, where they had lain. | Тут бедная злоумышленница вытащила из кармана пару больших, украшенных поддельными камнями башмачных пряжек, которые давно вызывали ее восхищение и которые она только что присвоила, достав их из книжного шкафа, где они хранились. |
| "Law, Betsy, how could you go for to tell such a wicked story!" said Hester, the little kitchen-maid late on her promotion--"and to Madame Crawley, so good and kind, and his Rev'rince (with a curtsey), and you may search all MY boxes, Mum, I'm sure, and here's my keys as I'm an honest girl, though of pore parents and workhouse bred--and if you find so much as a beggarly bit of lace or a silk stocking out of all the gownds as YOU'VE had the picking of, may I never go to church agin." | - Как вы смеете так безбожно врать, Бетси? - сказала Эстер, маленькая горничная, ее недавняя фаворитка. - И кому? - доброй, любезнейшей мадам Кроули и его преподобию! (Она присела.) Вы можете обыскать все мои ящики, мэм, сделайте одолжение, вот мои ключи; я честная девушка, хотя и дочь бедных родителей и воспитывалась в работном доме; и не сойти мне с этого места, если вы найдете у меня хоть один кусочек кружева или шелковый чулок из всего того, что вы натаскали. |
| "Give up your keys, you hardened hussy," hissed out the virtuous little lady in the calash. | - Давай ключи, негодяйка! - прошипела добродетельная маленькая леди в капоре. |
| "And here's a candle, Mum, and if you please, Mum, I can show you her room, Mum, and the press in the housekeeper's room, Mum, where she keeps heaps and heaps of things, Mum," cried out the eager little Hester with a profusion of curtseys. | - А вот и свеча, мэм; и если угодно, мэм, я могу вам показать ее комнату, мэм, и шкаф в комнате экономки, где у нее куча вещей, мэм! - кричала усердная маленькая Эстер, все время приседая. |
| "Hold your tongue, if you please. I know the room which the creature occupies perfectly well. Mrs. Brown, have the goodness to come with me, and Beddoes don't you lose sight of that woman," said Mrs. Bute, seizing the candle. "Mr. Crawley, you had better go upstairs and see that they are not murdering your unfortunate brother"--and the calash, escorted by Mrs. Brown, walked away to the apartment which, as she said truly, she knew perfectly well. | - Сделай одолжение, придержи язык! Я отлично знаю комнату, которую занимает эта тварь. Миссис Браун, будьте добры пойти вместе со мной, а вы, Бедоуз, не спускайте глаз с этой женщины, - сказала миссис Бьют, схватив свечу. - Мистер Кроули, вы бы лучше отправились наверх и посмотрели, не убивают ли там вашего несчастного брата. - И капор в сопровождении миссис Браун отправился в комнату, которую, как миссис Бьют справедливо заметила, она отлично знала. |
| Bute went upstairs and found the Doctor from Mudbury, with the frightened Horrocks over his master in a chair. They were trying to bleed Sir Pitt Crawley. | Пастор пошел наверх и нашел там доктора из Мадбери и перепуганного Хорокса, склонившихся над креслом сэра Питта Кроули. Они пробовали пустить ему кровь. |
| With the early morning an express was sent off to Mr. Pitt Crawley by the Rector's lady, who assumed the command of everything, and had watched the old Baronet through the night. He had been brought back to a sort of life; he could not speak, but seemed to recognize people. Mrs. Bute kept resolutely by his bedside. She never seemed to want to sleep, that little woman, and did not close her fiery black eyes once, though the Doctor snored in the arm-chair. Horrocks made some wild efforts to assert his authority and assist his master; but Mrs. Bute called him a tipsy old wretch and bade him never show his face again in that house, or he should be transported like his abominable daughter. | Рано утром к мистеру Питту Кроули был послан нарочный от жены пастора, которая приняла на себя командование всем домом и всю ночь сторожила старого баронета. До некоторой степени он был возвращен к жизни; но языка он лишился, хотя, по-видимому, всех узнавал. Решительная миссис Бьют ни на шаг не отходила от его постели. Казалось, эта маленькая женщина нимало не нуждалась во сне: она ни разу не сомкнула своих черных горящих глаз, хотя даже доктор храпел, сидя в кресле. Хорокс попытался было утвердить свою власть и поухаживать за хозяином, но миссис Бьют назвала его старым пьяницей и запретила ему показываться в доме, иначе он будет сослан на каторгу, так же как его негодяйка дочь. |
| Terrified by her manner, he slunk down to the oak parlour where Mr. James was, who, having tried the bottle standing there and found no liquor in it, ordered Mr. Horrocks to get another bottle of rum, which he fetched, with clean glasses, and to which the Rector and his son sat down, ordering Horrocks to put down the keys at that instant and never to show his face again. | Устрашенный ее угрозами, он скрылся вниз, в дубовую гостиную, где находился мистер Джеймс; последний, исследовав бутылку и убедившись, что в ней нет ничего, велел мистеру Хороксу достать еще бутылку рому, которую тот и принес вместе с чистыми стаканами. Пастор и его сын уселись перед нею. приказав Хороксу сейчас же сдать ключи и больше не показываться. |
| Cowed by this behaviour, Horrocks gave up the keys, and he and his daughter slunk off silently through the night and gave up possession of the house of Queen's Crawley. | Окончательно спасовав перед такой твердостью, Хорокс сдал ключи и вместе с дочерью улизнул под покровом ночи, отрекшись от власти а Королевском Кроули. |
| English | Русский |
| The heir of Crawley arrived at home, in due time, after this catastrophe, and henceforth may be said to have reigned in Queen's Crawley. For though the old Baronet survived many months, he never recovered the use of his intellect or his speech completely, and the government of the estate devolved upon his elder son. In a strange condition Pitt found it. Sir Pitt was always buying and mortgaging; he had twenty men of business, and quarrels with each; quarrels with all his tenants, and lawsuits with them; lawsuits with the lawyers; lawsuits with the Mining and Dock Companies in which he was proprietor; and with every person with whom he had business. To unravel these difficulties and to set the estate clear was a task worthy of the orderly and persevering diplomatist of Pumpernickel, and he set himself to work with prodigious assiduity. His whole family, of course, was transported to Queen's Crawley, whither Lady Southdown, of course, came too; and she set about converting the parish under the Rector's nose, and brought down her irregular clergy to the dismay of the angry Mrs Bute. Sir Pitt had concluded no bargain for the sale of the living of Queen's Crawley; when it should drop, her Ladyship proposed to take the patronage into her own hands and present a young protege to the Rectory, on which subject the diplomatic Pitt said nothing. | Наследник старого баронета прибыл в замок, лишь только узнал о катастрофе, и с этою времени, можно сказать, воцарился в Королевском Кроули. Ибо, хотя сэр Питт прожил еще несколько месяцев, к нему уже не возвращалось полностью ни сознание, ни способность речи, так что управление имением перешло в руки старшего сына. Питт нашел дела родителя в весьма беспорядочном состоянии. Сэр Питт все время то прикупал, то закладывал землю; он состоял в сношениях с десятками деловых люден и с каждым из них ссорился: ссорился и заводил тяжбы со своими арендаторами, заводил тяжбы со стряпчими, с компаниями но эксплуатации копей и доков, совладельцем которых он был, и со всеми, с кем только имел дело. Распутать все эти кляузы и очистить имение было задачей, достойной аккуратного и настойчивого пумнерникельского дипломата, и он принялся за работу с необычайным усердием. Вся его семья переселилась в Королевское Кроули, куда прибыла, конечно, и леди Саутдаун; она под носом у пастора принялась за обращение его прихожан и, к негодованию и досаде миссис Бьют, привезла с собой все свое неправоверное духовенство. Сэр Питт не успел запродать право на бенефицию с церковного прихода Королевского Кроули, и ее милость предложила, когда срок кончится, взять его под свое попечение и водворить в пасторском доме кого-нибуль из своих молодых proteges, на каковое предложение Питт дипломатически промолчал. |
| Mrs. Bute's intentions with regard to Miss Betsy Horrocks were not carried into effect, and she paid no visit to Southampton Gaol. She and her father left the Hall when the latter took possession of the Crawley Arms in the village, of which he had got a lease from Sir Pitt. The ex-butler had obtained a small freehold there likewise, which gave him a vote for the borough. The Rector had another of these votes, and these and four others formed the representative body which returned the two members for Queen's Crawley. | Намерения миссис Бьют относительно мисс Хорокс не были приведены в исполнение, и Бетси не попала в Саутгемптонскую тюрьму. Она покинула замок вместе с отцом, и последний вступил во владение деревенским трактиром "Герб Кроули", который получил в аренду от сэра Пита. Таким же образом бывший дворецкий оказался обладателем клочка земли, что давало ему голос в избирательном округе. Другим голосом располагал пастор, и ими, да еще четырьмя людьми ограничивалось число избирателей, посылавших в парламент двух членов от Королевского Кроули. |
| There was a show of courtesy kept up between the Rectory and the Hall ladies, between the younger ones at least, for Mrs. Bute and Lady Southdown never could meet without battles, and gradually ceased seeing each other. Her Ladyship kept her room when the ladies from the Rectory visited their cousins at the Hall. Perhaps Mr. Pitt was not very much displeased at these occasional absences of his mamma-in-law. He believed the Binkie family to be the greatest and wisest and most interesting in the world, and her Ladyship and his aunt had long held ascendency over him; but sometimes he felt that she commanded him too much. To be considered young was complimentary, doubtless, but at six-and-forty to be treated as a boy was sometimes mortifying. Lady Jane yielded up everything, however, to her mother. She was only fond of her children in private, and it was lucky for her that Lady Southdown's multifarious business, her conferences with ministers, and her correspondence with all the missionaries of Africa, Asia, and Australasia, &c., occupied the venerable Countess a great deal, so that she had but little time to devote to her granddaughter, the little Matilda, and her grandson, Master Pitt Crawley. The latter was a feeble child, and it was only by prodigious quantities of calomel that Lady Southdown was able to keep him in life at all. | Между дамами из пасторского дома и замка внешне установились вежливые отношения - по крайней мере, между младшим поколением, потому что миссис Бьют и леди Саутдаун никогда не могли встречаться без баталий и постепенно совсем перестали видеться. Когда обитательницы пасторского дома навещали родственников в замке, ее милость оставалась у себя в комнате, и, быть может, даже мистер Пихт был не слишком этим недоволен. Он верил, что фамилия Бинки - самая знатная, умная и влиятельная на свете, и перед "ее милостью", то есть своей тещей, ходил по струнке; но иногда он чувствовал, что леди Саутдаун слишком уж им командует. Если вас считают молодым, это, без сомнения, лестно, но когда вам сорок шесть лет и вас третируют, как мальчишку, вам недолго и обидеться. Леди Джейн - та во всем подчинялась матери. Она только позволяла себе тайно любить своих детей, и, но счастью для нее, нескончаемые дела леди Саутдаун - совещания с духовными лицами ц переписка со всеми миссионерами Африки, Азии и Австралии - отнимали у досточтимой графини так много времени, что она могла посвящать внучке, маленькой Матильде, и внуку, мистеру Питту Кроули, лишь считанные минуты. Последний был слабым ребенком, и только большими дозами каломели леди Саутдаун удавалось поддерживать его жизнь. |
| As for Sir Pitt he retired into those very apartments where Lady Crawley had been previously extinguished, and here was tended by Miss Hester, the girl upon her promotion, with constant care and assiduity. What love, what fidelity, what constancy is there equal to that of a nurse with good wages? They smooth pillows; and make arrowroot; they get up at nights; they bear complaints and querulousness; they see the sun shining out of doors and don't want to go abroad; they sleep on arm-chairs and eat their meals in solitude; they pass long long evenings doing nothing, watching the embers, and the patient's drink simmering in the jug; they read the weekly paper the whole week through; and Law's Serious Call or the Whole Duty of Man suffices them for literature for the year--and we quarrel with them because, when their relations come to see them once a week, a little gin is smuggled in in their linen basket. Ladies, what man's love is there that would stand a year's nursing of the object of his affection? Whereas a nurse will stand by you for ten pounds a quarter, and we think her too highly paid. At least Mr. Crawley grumbled a good deal about paying half as much to Miss Hester for her constant attendance upon the Baronet his father. | Что касается сэра Питта, то он был удален в те самые апартаменты, где когда-то угасла леди Кроули, и здесь мисс Эстер, горничная, так стремившаяся выслужиться, усердно и заботливо присматривала за ним. Какая любовь, какая верность, какая преданность могут сравниться с любовью, преданностью и верностью сиделок с хорошим жалованьем? Они оправляют подушки и варят кашу; они, чуть что, вскакивают по ночам; они переносят жалобы и воркотню больного; они видят яркое солнце за окном и не стремятся выйти на улицу; они спят, приткнувшись на стуле, и обедают в полном одиночестве; они проводят длинные-длинные вечера, ничего не делая и только следя за углями в камине и за питьем больного, закипающим в кастрюльке; они целую неделю читают еженедельный журнал, а "Строгий призыв Лоу" и "Долг человека" доставляют им чтение на год. И мы еще выговариваем им, когда их родные навещают их в воскресенье и приносят им немножко джину в корзинке с бельем. О милые дамы, какой мужчина, пусть даже самый любящий, выдержит такую муку - ухаживать в течение целого года за предметом своей страсти! А сиделка возится с вами за какие-нибудь десять фунтов в три месяца, и мы еще считаем, что платим ей слишком много. По крайней мере, мистер Кроули изрядно ворчал, когда платил половину этого мисс Эстер, неусыпно ухаживавшей за его отцом. |
| Of sunshiny days this old gentleman was taken out in a chair on the terrace--the very chair which Miss Crawley had had at Brighton, and which had been transported thence with a number of Lady Southdown's effects to Queen's Crawley. Lady Jane always walked by the old man, and was an evident favourite with him. He used to nod many times to her and smile when she came in, and utter inarticulate deprecatory moans when she was going away. When the door shut upon her he would cry and sob--whereupon Hester's face and manner, which was always exceedingly bland and gentle while her lady was present, would change at once, and she would make faces at him and clench her fist and scream out "Hold your tongue, you stoopid old fool," and twirl away his chair from the fire which he loved to look at--at which he would cry more. For this was all that was left after more than seventy years of cunning, and struggling, and drinking, and scheming, and sin and selfishness--a whimpering old idiot put in and out of bed and cleaned and fed like a baby. | В солнечные дни старого джентльмена выкатывали в кресле на террасу - в том самом кресле, которым пользовалась мисс Кроули в Брайтоне и которое было привезено сюда вместе с имуществом леди Саутдаун. Леди Джейн шла рядом с креслом старика, она явно была его любимицей - он усердно кивал ей головой и улыбался, когда она входила, а когда удалялась, испускал нечленораздельные жалобные стоны. Как только дверь за нею закрывалась, он начинал плакать и рыдать. В ответ на это лицо и манеры Эстер, чрезвычайно кроткой и ласковой в присутствии молодой леди, сразу же менялись, и она строила гримасы, грозила кулаком, кричала: "Замолчи, старый болван!" - и откатывала кресло больного от огня, на который он любил смотреть. Тогда он начинал плакать еще сильнее - ибо после семидесяти с лишним лет хитрости, надувательства, пьянства, интриг, греха и эгоизма теперь остался только хныкающий старый идиот, которого укладывали в постель и поднимали, умывали и кормили, как малого ребенка. |
| At last a day came when the nurse's occupation was over. Early one morning, as Pitt Crawley was at his steward's and bailiff's books in the study, a knock came to the door, and Hester presented herself, dropping a curtsey, and said, | Наконец наступил день, когда обязанности сиделки окончились. Рано утром к Питту Кроули, сидевшему над расходными книгами управляющего и дворецкого, постучались, и перед ним предстала Эстер, доложившая с низким реверансом: |
| "If you please, Sir Pitt, Sir Pitt died this morning, Sir Pitt. I was a-making of his toast, Sir Pitt, for his gruel, Sir Pitt, which he took every morning regular at six, Sir Pitt, and--I thought I heard a moan-like, Sir Pitt--and--and--and--" She dropped another curtsey. | - С вашего позволения, сэр Питт, сэр Питт скончался нынче утром, сэр Питт. Я поджаривала ему гренки, сэр Питт, к его кашке, сэр Питт, которую он кушал каждое утро ровно в шесть часов, сэр Питт, и... и мне показалось... я услышала словно стон, сэр Питт... и... и... и... - Она опять сделала реверанс. |
| What was it that made Pitt's pale face flush quite red? Was it because he was Sir Pitt at last, with a seat in Parliament, and perhaps future honours in prospect? "I'll clear the estate now with the ready money," he thought and rapidly calculated its incumbrances and the improvements which he would make. He would not use his aunt's money previously lest Sir Pitt should recover and his outlay be in vain. | Отчего бледное лицо Питта багрово вспыхнуло? Не от того ли, что он сделался наконец сэром Питтом с местом в парламенте и с возможными почестями впереди? "Теперь я очищу имение от долгов", - подумал он и быстро прикинул в уме, какова задолженность поместья и во что обойдется привести его в порядок. До сих пор он боялся пускать в ход тетушкины деньги, думая, что сэр Питт может поправиться, и тогда его затраты пропали бы даром. |
| All the blinds were pulled down at the Hall and Rectory: the church bell was tolled, and the chancel hung in black; and Bute Crawley didn't go to a coursing meeting, but went and dined quietly at Fuddleston, where they talked about his deceased brother and young Sir Pitt over their port. Miss Betsy, who was by this time married to a saddler at Mudbury, cried a good deal. The family surgeon rode over and paid his respectful compliments, and inquiries for the health of their ladyships. The death was talked about at Mudbury and at the Crawley Arms, the landlord whereof had become reconciled with the Rector of late, who was occasionally known to step into the parlour and taste Mr. Horrocks' mild beer. | Все шторы в замке и в пасторском доме были спущены; колокол уныло гудел, и алтарь был задрапирован черным. Вьют Кроули не пошел на собрание по поводу скачек, а спокойно пообедал в Фадлстоне, где за портвейном поговорили об его покойном брате и о молодом сэре Питте. Мисс Бетси, которая тем временем вышла замуж за шорника в Мадбери, поплакала. Домашний доктор приехал выразить почтительное соболезнование и осведомиться о здоровье уважаемых леди. О смерти этой толковали в Мадбери и в "Гербе Кроули". Хозяин трактира помирился с пастором, который, как говорили, теперь захаживал в заведение мистера Хорокса отведать его легкого пива. |
| "Shall I write to your brother--or will you?" asked Lady Jane of her husband, Sir Pitt. | - Не написать ли мне вашему брату...или вы напишете сами? - спросила леди Джейн своего мужа, сэра Питта. |
| "I will write, of course," Sir Pitt said, "and invite him to the funeral: it will be but becoming." | - Конечно, я сам напишу, - ответил сэр Питт, - и приглашу его на похороны: этого требует приличие... |
| "And--and--Mrs. Rawdon," said Lady Jane timidly. | - А... а... миссис Родон? - робко продолжала леди Джейн. |
| "Jane!" said Lady Southdown, "how can you think of such a thing?" | - Джейн! - сказала леди Саутдаун. - Как ты можешь даже думать об этом? |
| "Mrs. Rawdon must of course be asked," said Sir Pitt, resolutely. | - Конечно, необходимо пригласить и миссис Родон, - произнес решительно Питт. |
| "Not whilst I am in the house!" said Lady Southdown. | - Пока я в доме, этого не будет! - заявила леди Саутдаун. |
| "Your Ladyship will be pleased to recollect that I am the head of this family," Sir Pitt replied. "If you please, Lady Jane, you will write a letter to Mrs. Rawdon Crawley, requesting her presence upon this melancholy occasion." | - Я прошу вашу милость вспомнить, что глава этого дома - я, - сказал сэр Питт. - Пожалуйста, леди Джейн, напишите письмо миссис Родон Кроули и просите ее приехать по случаю печального события. |
| "Jane, I forbid you to put pen to paper!" cried the Countess. | - Джейн! Я запрещаю тебе прикасаться к бумаге! - воскликнула графиня. |
| "I believe I am the head of this family," Sir Pitt repeated; "and however much I may regret any circumstance which may lead to your Ladyship quitting this house, must, if you please, continue to govern it as I see fit." | - Мне кажется, что глава дома - я, - повторил сэр Питт, - и как я ни сожалею о всяком обстоятельстве, которое может заставить вашу милость покинуть этот дом, я все же, с вашего разрешения, буду управлять им так, как считаю нужным. |
| Lady Southdown rose up as magnificent as Mrs. Siddons in Lady Macbeth and ordered that horses might be put to her carriage. If her son and daughter turned her out of their house, she would hide her sorrows somewhere in loneliness and pray for their conversion to better thoughts. | Леди Саутдаун величественно поднялась, как миссис Сиддонс в роли леди Макбет, и приказала запрягать свою карету: если сын и дочь выгоняют ее из дома, она скроет свою скорбь где-нибудь в уединении и будет молить бота о том, чтобы он вразумил их. |
| "We don't turn you out of our house, Mamma," said the timid Lady Jane imploringly. | - Мы вовсе не выгоняем вас из дому, мама, - умоляюще сказала робкая леди Джейн. |
| "You invite such company to it as no Christian lady should meet, and I will have my horses to-morrow morning." | - Вы приглашаете сюда такое общество, с которым добрая христианка не может встречаться. Я уезжаю завтра утром! |
| "Have the goodness to write, Jane, under my dictation," said Sir Pitt, rising and throwing himself into an attitude of command, like the portrait of a Gentleman in the Exhibition, "and begin. 'Queen's Crawley, September 14, 1822.--My dear brother--'" | - Сделайте одолжение, пишите под мою диктовку, Джейн, - заявил сэр Питт, вставая и принимая повелительную позу, как на "Портрете джентльмена" с последней выставки. - Начинайте: "Королевское Кроули, четырнадцатое сентября тысяча восемьсот двадцать второго года. Дорогой брат..." |
| Hearing these decisive and terrible words, Lady Macbeth, who had been waiting for a sign of weakness or vacillation on the part of her son-in-law, rose and, with a scared look, left the library. Lady Jane looked up to her husband as if she would fain follow and soothe her mamma, but Pitt forbade his wife to move. | Услыхав эти решительные и ужасные слова, леди Макбет, которая ждала какого-нибудь признака слабости или колебания со стороны зятя, с испуганным видом покинула библиотеку. Леди Джейн посмотрела на мужа, как будто хотела пойти за матерью и успокоить ее, но Питт запретил жене двигаться с места. |
| "She won't go away," he said. "She has let her house at Brighton and has spent her last half-year's dividends. A Countess living at an inn is a ruined woman. I have been waiting long for an opportunity--to take this--this decisive step, my love; for, as you must perceive, it is impossible that there should be two chiefs in a family: and now, if you please, we will resume the dictation. 'My dear brother, the melancholy intelligence which it is my duty to convey to my family must have been long anticipated by,'" &c. | - Она не уедет, - сказал он. - Она сдала свой дом в Брайтоне и истратила свой полугодовой доход. Графиня не может жить в гостинице, ото неприлично. Я долго ждал случая, чтобы сделать такой... такой решительный шаг, моя дорогая: ведь вы понимаете, что в доме может быть только один глава. А теперь, с вашего позволения, будем продолжать: "Дорогой брат! Печальное известие, которое я считаю своим долгом сообщить всем членам семьи, не явилось для нас неожиданностью..." |
| In a word, Pitt having come to his kingdom, and having by good luck, or desert rather, as he considered, assumed almost all the fortune which his other relatives had expected, was determined to treat his family kindly and respectably and make a house of Queen's Crawley once more. It pleased him to think that he should be its chief. He proposed to use the vast influence that his commanding talents and position must speedily acquire for him in the county to get his brother placed and his cousins decently provided for, and perhaps had a little sting of repentance as he thought that he was the proprietor of all that they had hoped for. In the course of three or four days' reign his bearing was changed and his plans quite fixed: he determined to rule justly and honestly, to depose Lady Southdown, and to be on the friendliest possible terms with all the relations of his blood. | Словом, Питт, воцарившись в замке и благодаря удаче - или благодаря своим заслугам, как он думал, - прибрав к рукам почти все состояние, на которое рассчитывали и другие родственники, решил обращаться с ними ласково и великодушно и возродить Королевское Кроули к новой жизни. Ему льстило считать себя главою семьн. Ои предполагал воспользоваться обширным влиянием, которое скоро должен был приобрести в графстве благодаря своим выдающимся талантам и положению, чтобы найти брату хорошее место и прилично пристроить кузин. А может быть, он чувствовал легкие укоры совести, когда думал о том, что он - владелец всего богатства, на которое все они возлагали надежды. За три-четыре дня царствования тон Питта изменился и его планы вполне утвердились: он решил управлять честно и справедливо, низложить леди Саутдаун и быть по возможности в дружеских отношениях со всеми своими кровными родственниками. |
| So he dictated a letter to his brother Rawdon--a solemn and elaborate letter, containing the profoundest observations, couched in the longest words, and filling with wonder the simple little secretary, who wrote under her husband's order. | Итак, он диктовал письмо брату Родону - торжественное и хорошо обдуманное письмо, содержавшее глубокие замечания и составленное в напыщенных; выражениях, поразивших его простодушного маленького секретаря. |
| "What an orator this will be," thought she, "when he enters the House of Commons" (on which point, and on the tyranny of Lady Southdown, Pitt had sometimes dropped hints to his wife in bed); "how wise and good, and what a genius my husband is! I fancied him a little cold; but how good, and what a genius!" | "Каким оратором он будет, - думала она, - когда войдет в палату общин (об этом и о тирании леди Саутдаун Питт иногда намекал жене, лежа в постели). Как он умен и добр, какой гений мой муж! А я-то тогда считала его холодным. Нет, он добрый и гениальный!" |
| The fact is, Pitt Crawley had got every word of the letter by heart and had studied it, with diplomatic secrecy, deeply and perfectly, long before he thought fit to communicate it to his astonished wife. | Дело в том, что Питт Кроули знал каждое слово этого письма наизусть, изучив его всесторонне и хлубоко, словно дипломатическую тайну, еще задолго до того, как нашел нужным продиктовать его изумленной жене. |
| This letter, with a huge black border and seal, was accordingly despatched by Sir Pitt Crawley to his brother the Colonel, in London. Rawdon Crawley was but half-pleased at the receipt of it. | И вот письмо с широкой черной каймой и печатью было отправлено сэром Питтом Кроули брату полковнику в Лондон. Родон Кроули не слишком обрадовался, получив его. |
| "What's the use of going down to that stupid place?" thought he. "I can't stand being alone with Pitt after dinner, and horses there and back will cost us twenty pound." | "Что толку нам ехать в эту дыру? - подумал он. - Я не в состоянии оставаться с Питтом вдвоем после обеда, а лошади туда и обратно обойдутся нам фунтов в двадцать". |
| He carried the letter, as he did all difficulties, to Becky, upstairs in her bedroom--with her chocolate, which he always made and took to her of a morning. | Родон поднялся в спальню жены, как делал во всех затруднительных случаях, и отнес ей письмо вместе с шоколадом, который сам приготовлял и подавал ей по утрам. |
| He put the tray with the breakfast and the letter on the dressing- table, before which Becky sat combing her yellow hair. She took up the black-edged missive, and having read it, she jumped up from the chair, crying "Hurray!" and waving the note round her head. | Он поставил поднос с завтраком и письмом на туалетный стол, перед которым Бекки расчесывала свои золотистые волосы. Ребекка взяла послание с траурной каймой, прочитала и, размахивая письмом над головой, вскочила с криком "ур-ра!" |
| "Hurray?" said Rawdon, wondering at the little figure capering about in a streaming flannel dressing-gown, with tawny locks dishevelled. "He's not left us anything, Becky. I had my share when I came of age." | - Ура? - спросил Родон, удивленно глядя на маленькую фигурку, прыгавшую по комнате в фланелевом капоте и с развевающимися спутанными рыжеватыми локонами. - Он нам ничего не оставил, Бекки! Я получил свою долю, когда достиг совершеннолетия. |
| "You'll never be of age, you silly old man," Becky replied. "Run out now to Madam Brunoy's, for I must have some mourning: and get a crape on your hat, and a black waistcoat--I don't think you've got one; order it to be brought home to-morrow, so that we may be able to start on Thursday." | - Ты никогда не будешь совершеннолетним, глупыш! - ответила Бекки. - Беги сейчас же к мадам Бргонуа, ведь мне необходим траур. Да добудь и повяжи креп вокруг шляпы и купи себе черный жилет, у тебя ведь, кажется, нет черного. Вели прислать все это завтра, чтобы мы могли выехать в четверг. |
| "You don't mean to go?" Rawdon interposed. | - Неужели ты думаешь ехать? - не выдержал он. |
| "Of course I mean to go. I mean that Lady Jane shall present me at Court next year. I mean that your brother shall give you a seat in Parliament, you stupid old creature. I mean that Lord Steyne shall have your vote and his, my dear, old silly man; and that you shall be an Irish Secretary, or a West Indian Governor: or a Treasurer, or a Consul, or some such thing." | - Конечно, думаю! Я думаю, что леди Джейн представит меня в будущем году ко двору! Я думаю, что твой брат устроит тебе место в парламенте, милый ты мой дурачок! Я думаю, что ты и он будете голосовать за лорда Стайна и что ты сделаешься министром по ирландским делам, или губернатором Вест-Индии, или казначеем, или консулом, или чем-нибудь в этом роде! |
| "Posting will cost a dooce of a lot of money," grumbled Rawdon. | - Почтовые лошади обойдутся нам дьявольски дорого, - ворчал Родон. |
| "We might take Southdown's carriage, which ought to be present at the funeral, as he is a relation of the family: but, no--I intend that we shall go by the coach. They'll like it better. It seems more humble--" | - Мы можем поехать в карете Саутдауна, она, верно, будет представлять его на похоронах, ведь он родственник. Ах нет, лучше нам ехать в почтовой карете. Это им больше понравится. Это будет скромнее... |
| "Rawdy goes, of course?" the Colonel asked. | - Роди, конечно, едет? - спросил полковник. |
| "No such thing; why pay an extra place? He's too big to travel bodkin between you and me. Let him stay here in the nursery, and Briggs can make him a black frock. Go you, and do as I bid you. And you had best tell Sparks, your man, that old Sir Pitt is dead and that you will come in for something considerable when the affairs are arranged. He'll tell this to Raggles, who has been pressing for money, and it will console poor Raggles." And so Becky began sipping her chocolate. | - Ни в коем случае: зачем платить за лишнее место. Он слишком велик, чтобы втиснуть его между нами. Пускай остается здесь, в детской; Бригс может сшить ему черный костюмчик. Ну, ступай и сделай все, о чем я просила. Да скажи своему лакею Спарксу, что старый сэр Питт скончался и что ты кое-что получишь, когда все устроится. Он передаст это Реглсу, пусть хоть это утешит беднягу, а то он все пристает с деньгами. - И Бекки принялась за свой шоколад. |
| When the faithful Lord Steyne arrived in the evening, he found Becky and her companion, who was no other than our friend Briggs, busy cutting, ripping, snipping, and tearing all sorts of black stuffs available for the melancholy occasion. | Когда вечером явился преданный лорд Стайн, он застал Бекки с ее компаньонкою, которою была не кто иная, как наша Бригс. Они были очень заняты - пороли, вымеряли, кроили и прилаживали всевозможные черные лоскутки, какие нашлись в доме. |
| "Miss Briggs and I are plunged in grief and despondency for the death of our Papa," Rebecca said. "Sir Pitt Crawley is dead, my lord. We have been tearing our hair all the morning, and now we are tearing up our old clothes." | - Мы с мисс Бригс погружены в скорбь и уныние по случаю кончины нашего папа, - заявила Ребекка. - Сэр Питт Кроули скончался, милорд! Мы все утро рвали на себе волосы, а теперь рвем старые платья. |
| "Oh, Rebecca, how can you--" was all that Briggs could say as she turned up her eyes. | - О Ребекка, как можно!.. - только и выговорила Бригс, закатывая глаза. |
| "Oh, Rebecca, how can you--" echoed my Lord. "So that old scoundrel's dead, is he? He might have been a Peer if he had played his cards better. Mr. Pitt had very nearly made him; but he ratted always at the wrong time. What an old Silenus it was!" | - О Ребекка, как можно!.. - эхом отозвался милорд. - Итак, старый негодяй умер? Он мог бы быть пэром, если бы лучше разыграл свои карты. Мистер Питт чуть было не произвел его в пэры, но покойник всегда не вовремя изменял своей партии... Старый Силен!.. |
| "I might have been Silenus's widow," said Rebecca. "Don't you remember, Miss Briggs, how you peeped in at the door and saw old Sir Pitt on his knees to me?" | - Я могла бы быть вдовой Силена, - сказала Ребекка. - Помните, мисс Бригс, как вы подглядывали в дверь и увидели сэра Питта на коленях передо мною? |
| Miss Briggs, our old friend, blushed very much at this reminiscence, and was glad when Lord Steyne ordered her to go downstairs and make him a cup of tea. | Мисс Бригс, наша старая знакомая, сильно покраснела при этом воспоминании и была рада, когда лорд Стейн попросил ее спуститься вниз и приготовить для него чашку чаю. |
| Briggs was the house-dog whom Rebecca had provided as guardian of her innocence and reputation. Miss Crawley had left her a little annuity. She would have been content to remain in the Crawley family with Lady Jane, who was good to her and to everybody; but Lady Southdown dismissed poor Briggs as quickly as decency permitted; and Mr. Pitt (who thought himself much injured by the uncalled-for generosity of his deceased relative towards a lady who had only been Miss Crawley's faithful retainer a score of years) made no objection to that exercise of the dowager's authority. Bowls and Firkin likewise received their legacies and their dismissals, and married and set up a lodging-house, according to the custom of their kind. | Бригс и была той сторожевой собакой, которую завела Ребекка для охраны своей невинности и доброго имени. Мисс Кроули оставила ей небольшую ренту. Она охотно согласилась бы жить в семье Кроули, при леди Джейн, которая была добра к ней - как и ко всем, впрочем, - но леди Саутдаун уволила бедную Бригс так поспешно, как только позволяли приличия, и мистер Питт (считавший себя обиженным неуместной щедростью покойной родственницы по отношению к особе, которая была преданной слугой мисс Кроули всего лишь двадцать лет) не возражал против этого распоряжения вдовствующей леди. Боулс и Феркин также получили свою долю наследства и отставку; они поженились и, по обычаю людей их положения, открыли меблированные комнаты. |
| Briggs tried to live with her relations in the country, but found that attempt was vain after the better society to which she had been accustomed. Briggs's friends, small tradesmen, in a country town, quarrelled over Miss Briggs's forty pounds a year as eagerly and more openly than Miss Crawley's kinsfolk had for that lady's inheritance. Briggs's brother, a radical hatter and grocer, called his sister a purse-proud aristocrat, because she would not advance a part of her capital to stock his shop; and she would have done so most likely, but that their sister, a dissenting shoemaker's lady, at variance with the hatter and grocer, who went to another chapel, showed how their brother was on the verge of bankruptcy, and took possession of Briggs for a while. The dissenting shoemaker wanted Miss Briggs to send his son to college and make a gentleman of him. Between them the two families got a great portion of her private savings out of her, and finally she fled to London followed by the anathemas of both, and determined to seek for servitude again as infinitely less onerous than liberty. And advertising in the papers that a "Gentlewoman of agreeable manners, and accustomed to the best society, was anxious to," &c., she took up her residence with Mr. Bowls in Half Moon Street, and waited the result of the advertisement. | Бригс попробовала жить с родственниками в провинции, но вскоре отказалась от этой попытки, так как привыкла к лучшему обществу. Родственники, мелкие торговцы в захолустном городке, ссорились из-за ее сорока фунтов ежегодного дохода не менее ожесточенно и еще более откровенно, чем родственники мисс Кроули из-за ее наследства. Брат Бригс, шапочник и владелец бакалейной лавки, радикал, называл сестру аристократкой, кичащейся своим богатством, за то, что она не хотела вложить часть своего капитала в товар для его лавки. Она бы, вероятно, и сделала это, если бы не ее сестра, жена сапожника-диссидента, которая была не в ладах с шапочником и бакалейщиком, посещавшим другую церковь, и которая доказала ей, что брат их на краю банкротства, и на этом основании временно завладела Бригс. Диссидент-сапожник хотел, чтобы мисс Бригс на свои средства отправила его сына в колледж и сделала из него джентльмена. Оба семейства вытянули у нее большую часть ее сбережений; и, сопровождаемая проклятиями обеих сторон, она в конце концов бежала в Лондон, решив слова искать рабства, ибо находила его менее обременительным, чем свобода. Поместив в газетах объявление, что "Благородная дама с приятными манерами, вращавшаяся в лучшем обществе, ищет..." и т. д., она поселилась у мистера Боулса на Хафмун-стрит и стала ждать результатов. |
| So it was that she fell in with Rebecca. Mrs. Rawdon's dashing little carriage and ponies was whirling down the street one day, just as Miss Briggs, fatigued, had reached Mr. Bowls's door, after a weary walk to the Times Office in the City to insert her advertisement for the sixth time. Rebecca was driving, and at once recognized the gentlewoman with agreeable manners, and being a perfectly good-humoured woman, as we have seen, and having a regard for Briggs, she pulled up the ponies at the doorsteps, gave the reins to the groom, and jumping out, had hold of both Briggs's hands, before she of the agreeable manners had recovered from the shock of seeing an old friend. | Случай столкнул ее с Ребеккой. Нарядная коляска миссис Родон мчалась по улице как раз в тот день, когда усталая мисс Бригс добралась до дверей миссис Боулс после утомительной прогулки в контору газеты "Таймс" в Сити, куда она ходила, чтобы в шестой раз поместить свое объявление. Ребекка, сама правившая, сразу узнала благородную даму с приятными манерами; а поскольку Бекки, как нам известно, отличалась добродушием и питала уважение к Бригс, то она остановила лошадей у подъезда, передала вожжи груму и, выскочив из коляски, схватила Бригс за обе руки, прежде чем дама с приятными манерами очнулась от потрясения при виде старого друга. |
| Briggs cried, and Becky laughed a great deal and kissed the gentlewoman as soon as they got into the passage; and thence into Mrs. Bowls's front parlour, with the red moreen curtains, and the round looking-glass, with the chained eagle above, gazing upon the back of the ticket in the window which announced "Apartments to Let." | Бригс расплакалась, а Бекки расхохоталась и расцеловала благородную даму, как только они вошли в прихожую, оттуда они проследовали в гостиную миссис Боулг, с красными полушерстяными занавесями и зеркалом в круглой раме, с верхушки которой скованный орел устремлял взгляд на оборотную сторону билетика в окне, извещавшего, что: "Сдаются комнаты". |
| Briggs told all her history amidst those perfectly uncalled-for sobs and ejaculations of wonder with which women of her soft nature salute an old acquaintance, or regard a rencontre in the street; for though people meet other people every day, yet some there are who insist upon discovering miracles; and women, even though they have disliked each other, begin to cry when they meet, deploring and remembering the time when they last quarrelled. So, in a word, Briggs told all her history, and Becky gave a narrative of her own life, with her usual artlessness and candour. | Бригс рассказала всю свою историю, прерывая рассказ теми непрошеными всхлипываниями и восклицаниями удивления, с какими чувствительные натуры всегда приветствуют старых знакомых, увидев их на улице; ибо хотя люди встречают друг друга каждый день, некоторые смотрят на эти встречи, как на чудо, а женщины, даже когда они не любят друг друга, начинают плакать, вспоминая и сожалея о том времени, когда они последний раз поссорились. Словом, Бригс рассказала Бекки всю свою историю, а Бекки с присущей си безыскусственностью и искренностью сообщила приятельнице о своей жизни. |
| Mrs. Bowls, late Firkin, came and listened grimly in the passage to the hysterical sniffling and giggling which went on in the front parlour. Becky had never been a favourite of hers. Since the establishment of the married couple in London they had frequented their former friends of the house of Raggles, and did not like the latter's account of the Colonel's menage. | Мисс Боулс, урожденная Феркин, стоя в прихожей, мрачно прислушивалась к истерическим всхлипываниям и хихиканью, которые доносились из гостиной. Бекки никогда не была ее любимицей. Водворившись в Лондоне, супруги часто навещали своих прежних друзей Реглсов и, слушая их рассказы, не могли одобрить menage {Семейной жизни (франц.).} полковника. |
| "I wouldn't trust him, Ragg, my boy," Bowls remarked; | - Я бы не стал им доверять, Рег, голубчик, - говорил Боулс. |
| and his wife, when Mrs. Rawdon issued from the parlour, only saluted the lady with a very sour curtsey; and her fingers were like so many sausages, cold and lifeless, when she held them out in deference to Mrs. Rawdon, who persisted in shaking hands with the retired lady's maid. She whirled away into Piccadilly, nodding with the sweetest of smiles towards Miss Briggs, who hung nodding at the window close under the advertisement-card, and at the next moment was in the park with a half-dozen of dandies cantering after her carriage. | Поэтому и жена его, когда миссис Родон вышла из гостиной, приветствовала последнюю очень кислым реверансом, и пальцы ее напоминали сосиски - так они были безжизненны и холодны, - когда она протянула их миссис Родон, которая непременно захотела пожать руку отставной горничной. Бекки покатила дальше в сторону Пикадилли, нежно улыбаясь и кивая мисс Бригс, а та, высунувшись из окна рядом с билетиком о сдаче комнат, так же кивала ей; через минуту Бекки видели уже в Парке в обществе нескольких молодых денди, гарцевавших вокруг ее экипажа. |
| When she found how her friend was situated, and how having a snug legacy from Miss Crawley, salary was no object to our gentlewoman, Becky instantly formed some benevolent little domestic plans concerning her. This was just such a companion as would suit her establishment, and she invited Briggs to come to dinner with her that very evening, when she should see Becky's dear little darling Rawdon. | Узнав о положении приятельницы и о том, что она получила достаточное наследство от мисс Кроули, так что жалованье не имело для нее большого значения, Бекки быстро составила насчет нее маленький хозяйственный план. Бригс была как раз такой компаньонкой, в какой нуждалась Бекки, и она пригласила старую знакомую к обеду на тот же вечер, чтобы показать ей свое сокровище, малютку Родона. |
| Mrs. Bowls cautioned her lodger against venturing into the lion's den, | Миссис Боулс предостерегала свою жилицу, чтобы та не ввергалась в логовище льва. |
| "wherein you will rue it, Miss B., mark my words, and as sure as my name is Bowls." | - Вы будете раскаиваться, мисс Бригс, попомните мои слова: это так же верно, как то, что меня зовут Боулс. |
| And Briggs promised to be very cautious. The upshot of which caution was that she went to live with Mrs. Rawdon the next week, and had lent Rawdon Crawley six hundred pounds upon annuity before six months were over. | И Бригс обещала быть очень осторожной. В результате этой осторожности мисс Бригс уже на следующей неделе переселилась к миссис Родон, и не прошло шести месяцев, как она ссудила Родону Кроули шестьсот фунтов стерлингов. |
| English | Русский |
| So the mourning being ready, and Sir Pitt Crawley warned of their arrival, Colonel Crawley and his wife took a couple of places in the same old High-flyer coach by which Rebecca had travelled in the defunct Baronet's company, on her first journey into the world some nine years before. How well she remembered the Inn Yard, and the ostler to whom she refused money, and the insinuating Cambridge lad who wrapped her in his coat on the journey! Rawdon took his place outside, and would have liked to drive, but his grief forbade him. He sat by the coachman and talked about horses and the road the whole way; and who kept the inns, and who horsed the coach by which he had travelled so many a time, when he and Pitt were boys going to Eton. At Mudbury a carriage and a pair of horses received them, with a coachman in black. | Когда траурное платье было готово и сэр Питт Кроули извещен о приезде брата, полковник Кроули с женой взяли два места в той самой старой карете, в которой Ребекка ехала с покойным баронетом, когда девять лет назад впервые пустилась в свет. Как ясно помнился ей постоялый двор и слуга, которому она не дала на чан, и вкрадчивый кембриджский студент, который укутал ее тогда своим плащом! Родон занял наружное место и с удовольствием взялся бы править, но этого не позволял траур. Он вознаградил себя тем, что сел рядом с кучером и все время беседовал с ним о лошадях, о состоянии дороги, о содержателях постоялых дворов и лошадей для кареты, в которой он так часто ездил, когда они с Питтом были детьми и учились в Итоне. В Мадбери их ожидал экипаж с парой лошадей и кучером в трауре. |
| "It's the old drag, Rawdon," Rebecca said as they got in. "The worms have eaten the cloth a good deal-- there's the stain which Sir Pitt--ha! I see Dawson the Ironmonger has his shutters up--which Sir Pitt made such a noise about. It was a bottle of cherry brandy he broke which we went to fetch for your aunt from Southampton. How time flies, to be sure! That can't be Polly Talboys, that bouncing girl standing by her mother at the cottage there. I remember her a mangy little urchin picking weeds in the garden." | - Это тот же самый старый рыдван, Родон, - заметила Ребекка, садясь в экипаж. - Обивка сильно источена молью... а вот и пятно, из-за которого сэр Питт (ага! - железоторговец Досон закрыл свое заведение)... из-за которого, помнишь, сэр Питт поднял такой скандал. А ведь это он сам разбил бутылку вишневки, за которой мы ездили в Саутгемптон для твоей тетушки. Как время-то летит! Неужели это Полли Толбойс, - та рослая девушка, видишь, что стоит у ворот вместе с матерью? Я помню ее маленьким невзрачным сорванцом, она, бывало, полола дорожки в саду. |
| "Fine gal," said Rawdon, returning the salute which the cottage gave him, by two fingers applied to his crape hatband. Becky bowed and saluted, and recognized people here and there graciously. These recognitions were inexpressibly pleasant to her. It seemed as if she was not an imposter any more, and was coming to the home of her ancestors. Rawdon was rather abashed and cast down, on the other hand. What recollections of boyhood and innocence might have been flitting across his brain? What pangs of dim remorse and doubt and shame? | - Славная девушка! - сказал Родон, приложив два пальца к полоске крепа на шляпе в ответ на приветствия из коттеджа. Бекки ласково кланялась и улыбалась, узнавая то тут, то там знакомые лица. Эти встречи и приветствия были ей невыразимо приятны: ей казалось, что она уже не самозванка, а по праву возвращается в дом своих предков. Родон, напротив, притих и казался подавленным. Какие воспоминания о детстве и детской невинности проносились у него в голове? Какие смутные упреки, сомнения и стыд его тревожили? |
| "Your sisters must be young women now," Rebecca said, thinking of those girls for the first time perhaps since she had left them. | - Твои сестры уже, должно быть, взрослые барышни, - сказала Ребекка, пожалуй, впервые вспомнив о девочках с тех пор, как рассталась с ними. |
| "Don't know, I'm shaw," replied the Colonel. "Hullo! here's old Mother Lock. How-dy-do, Mrs. Lock? Remember me, don't you? Master Rawdon, hey? Dammy how those old women last; she was a hundred when I was a boy." | - Не знаю, право, - ответил полковник. - Эге, вот и старая матушка Лок! Как поживаете, миссис Лок? Вы, верно, помните меня? Мистер Родон, э? Черт возьми, как эти старухи живучи! Ей уже тогда лет сто было, когда я был мальчишкой. |
| They were going through the lodge-gates kept by old Mrs. Lock, whose hand Rebecca insisted upon shaking, as she flung open the creaking old iron gate, and the carriage passed between the two moss-grown pillars surmounted by the dove and serpent. | Они как раз въезжали в ворота парка, которые сторожила старая миссис Лок. Ребекка непременно захотела пожать ей руку, когда та открыла им скрипучие железные ворота и экипаж проехал между двумя столбами, обросшими мхом и увенчанными змеей и голубкой. |
| "The governor has cut into the timber," Rawdon said, looking about, and then was silent--so was Becky. Both of them were rather agitated, and thinking of old times. He about Eton, and his mother, whom he remembered, a frigid demure woman, and a sister who died, of whom he had been passionately fond; and how he used to thrash Pitt; and about little Rawdy at home. And Rebecca thought about her own youth and the dark secrets of those early tainted days; and of her entrance into life by yonder gates; and of Miss Pinkerton, and Joe, and Amelia. | - Отец изрядно вырубил парк, - сказал Родон, озираясь по сторонам, и надолго замолчал; замолчала и Бекки. Оба были несколько взволнованы и думали о прошлом. Он - об Итоне, о матери, которую помнил сдержанной, печальной женщиной, и об умершей сестре, которую страстно любил; о том, как он колачивал Питта, и о маленьком Роди, оставленном дома. А Ребекка думала о собственной юности, о ревниво оберегаемых тайнах тех рано омраченных дней, о первом вступлении в жизнь через эти самые ворота, о мисс Пинкертон, о Джозе и Эмилии. |
| The gravel walk and terrace had been scraped quite clean. A grand painted hatchment was already over the great entrance, and two very solemn and tall personages in black flung open each a leaf of the door as the carriage pulled up at the familiar steps. Rawdon turned red, and Becky somewhat pale, as they passed through the old hall, arm in arm. She pinched her husband's arm as they entered the oak parlour, where Sir Pitt and his wife were ready to receive them. Sir Pitt in black, Lady Jane in black, and my Lady Southdown with a large black head-piece of bugles and feathers, which waved on her Ladyship's head like an undertaker's tray. | Посыпанная гравием аллея и терраса теперь содержались чисто. Над главным подъездом повешен был большой, писанный красками траурный герб, и две весьма торжественные и высокие фигуры в черном широко распахнули обе половинки дверей, едва экипаж остановился у знакомых ступенек. Родон покраснел, а Бекки немного побледнела, когда они под руку проходили через старинные сени. Бекки стиснула руку мужа, входя в дубовую гостиную, где их встретили сэр Питт с женой. Сэр Питт был весь в черном, леди Джейн тоже в черном, а миледи Саутдаун в огромном черном головном уборе из стекляруса и перьев, которые развевались над головою ее милости, словно балдахин над катафалком. |
| Sir Pitt had judged correctly, that she would not quit the premises. She contented herself by preserving a solemn and stony silence, when in company of Pitt and his rebellious wife, and by frightening the children in the nursery by the ghastly gloom of her demeanour. Only a very faint bending of the head-dress and plumes welcomed Rawdon and his wife, as those prodigals returned to their family. | Сэр Питт был прав, утверждая, что она не уедет. Она довольствовалась тем, что хранила гробовое молчание в обществе Питта и его бунтовщицы-жены и пугала детей в детской зловещей мрачностью своего обращения. Только очень слабый кивок головного убора и перьев приветствовал Родона и его жену, когда эти блудные дети вернулись в лоно семьи. |
| To say the truth, they were not affected very much one way or other by this coolness. Her Ladyship was a person only of secondary consideration in their minds just then--they were intent upon the reception which the reigning brother and sister would afford them. | Сказать по правде, эта холодность не слишком их огорчила; в ту минуту ее милость была для них особою второстепенного значения, больше всего они были озабочены тем, какой прием им окажут царствующий брат и невестка. |
| Pitt, with rather a heightened colour, went up and shook his brother by the hand, and saluted Rebecca with a hand-shake and a very low bow. But Lady Jane took both the hands of her sister-in-law and kissed her affectionately. The embrace somehow brought tears into the eyes of the little adventuress--which ornaments, as we know, she wore very seldom. The artless mark of kindness and confidence touched and pleased her; and Rawdon, encouraged by this demonstration on his sister's part, twirled up his mustachios and took leave to salute Lady Jane with a kiss, which caused her Ladyship to blush exceedingly. | Питт, слегка покраснев, выступил вперед и пожал брату руку, потом приветствовал Ребекку рукопожатием и очень низким поклоном. Но леди Джейн схватила обе руки невестки и нежно ее поцеловала. Такой прием вызвал слезы на глазах нашей маленькой авантюристки, хотя она, как мы знаем, очень редко носила это украшение. Безыскусственная доброта и доверие леди Джейн тронули и обрадовали Ребекку; а Родон, ободренный этим проявлением чувств со стороны невестки, закрутил усы и просил разрешения приветствовать леди Джейн поцелуем, отчего ее милость залилась румянцем. |
| "Dev'lish nice little woman, Lady Jane," was his verdict, when he and his wife were together again. "Pitt's got fat, too, and is doing the thing handsomely." | - Чертовски миленькая женщина эта леди Джейн, - таков был его отзыв, когда он остался наедине с женой. - Питт растолстел, но держит себя хорошо. |
| "He can afford it," said Rebecca and agreed in her husband's farther opinion "that the mother-in-law was a tremendous old Guy--and that the sisters were rather well-looking young women." | - Тем более, что это ему недорого стоит, - заметила Ребекка и согласилась с замечанием мужа, что "теща - старое пугало, а сестры - довольно миловидные девушки". |
| They, too, had been summoned from school to attend the funeral ceremonies. It seemed Sir Pitt Crawley, for the dignity of the house and family, had thought right to have about the place as many persons in black as could possibly be assembled. All the men and maids of the house, the old women of the Alms House, whom the elder Sir Pitt had cheated out of a great portion of their due, the parish clerk's family, and the special retainers of both Hall and Rectory were habited in sable; added to these, the undertaker's men, at least a score, with crapes and hatbands, and who made goodly show when the great burying show took place--but these are mute personages in our drama; and having nothing to do or say, need occupy a very little space here. | Они обе были вызваны из школы, чтобы присутствовать на похоронах. По-видимому, сэр Питт Кроули для поддержания достоинства дома и фамилии счел необходимым собрать как можно больше народу, одетого в черное. Все слуги и служанки в доме, старухи из богадельни, у которых сэр Питт-старший обманом удерживал большую часть того, что им полагалось, семья псаломщика и все приближенные, как замка, так и пасторского дома, облачились в траур; к ним следует еще прибавить десятка два факельщиков с плерезами на рукавах и шляпах, - во время обряда погребения они представляли внушительное зрелище. Но все это немые персонажи в пашей драме, и так как им не предстоит ни действовать, ни говорить, то им и отведено здесь очень мало места. |
| With regard to her sisters-in-law Rebecca did not attempt to forget her former position of Governess towards them, but recalled it frankly and kindly, and asked them about their studies with great gravity, and told them that she had thought of them many and many a day, and longed to know of their welfare. In fact you would have supposed that ever since she had left them she had not ceased to keep them uppermost in her thoughts and to take the tenderest interest in their welfare. So supposed Lady Crawley herself and her young sisters. | В разговоре с золовками Ребекка не делала попыток забыть свое прежнее положение гувернантки, а, напротив, добродушно и откровенно упоминала о нем, расспрашивала с большой серьезностью об их занятиях и клялась, что всегда помнила своих маленьких учениц и очень хотела узнать, как им живется. Можно было действительно поверить, что, расставшись со своими воспитанницами, она только о них и думала. Во всяком случае, ей удалось убедить в этом как самое леди Кроули, так и ее молоденьких золовок. |
| "She's hardly changed since eight years," said Miss Rosalind to Miss Violet, as they were preparing for dinner. | - Она ничуть не изменилась за эти восемь лет, - сказала мисс Розалинда своей сестре мисс Вайолет, когда они одевались к обеду. |
| "Those red-haired women look wonderfully well," replied the other. | - Эти рыжие женщины всегда выглядят удивительно молодо, - отвечала та. |
| "Hers is much darker than it was; I think she must dye it," Miss Rosalind added. "She is stouter, too, and altogether improved," continued Miss Rosalind, who was disposed to be very fat. | - У нее волосы гораздо темнее, чем были; наверно, она их красит, - прибавила мисс Розалинда. - И вообще она пополнела и похорошела, - продолжала мисс Розалинда, которая имела расположение к полноте. |
| "At least she gives herself no airs and remembers that she was our Governess once," Miss Violet said, intimating that it befitted all governesses to keep their proper place, and forgetting altogether that she was granddaughter not only of Sir Walpole Crawley, but of Mr. Dawson of Mudbury, and so had a coal-scuttle in her scutcheon. There are other very well-meaning people whom one meets every day in Vanity Fair who are surely equally oblivious. | - По крайней мере, она не важничает и помнит, что когда-то была у нас гувернанткой, - сказала мисс Вайолет, намекая на то, что все гувернантки должны помнить свое место, и начисто забывая, что сама она была внучкою не только сэра Уолпола Кроули, но и мистера Досона из Мадбери и таким образом имела на щите своего герба ведерко с углем. На Ярмарке Тщеславия можно каждый день встретить милейших людей, которые отличаются такой же короткой памятью. |
| "It can't be true what the girls at the Rectory said, that her mother was an opera-dancer--" | - Наверно, неправду говорят кузины, будто ее мать была танцовщицей. |
| "A person can't help their birth," Rosalind replied with great liberality. "And I agree with our brother, that as she is in the family, of course we are bound to notice her. I am sure Aunt Bute need not talk; she wants to marry Kate to young Hooper, the wine- merchant, and absolutely asked him to come to the Rectory for orders." | - Человек не виноват в своем происхождении, - отвечала Розалинда, обнаруживая редкое свободомыслие. - И я согласна с братом, что, раз она вошла в нашу семью, мы должны относиться к ней с уважением. А тетушке Бьют следовало бы помолчать: сама она мечтает выдать Кэт за молодого Хупера, виноторговца, и велела ему непременно самому приходить за заказами. |
| "I wonder whether Lady Southdown will go away, she looked very glum upon Mrs. Rawdon," the other said. | - Интересно, уедет леди Саутдаун или нет? Она готова съесть миссис Родон, - заметила Вайолет. |
| "I wish she would. I won't read the Washerwoman of Finchley Common," vowed Violet; and so saying, and avoiding a passage at the end of which a certain coffin was placed with a couple of watchers, and lights perpetually burning in the closed room, these young women came down to the family dinner, for which the bell rang as usual. | - Вот было бы кстати: мне не пришлось бы читать "Прачку Финчлейской общины", - заявила Розалинда. Беседуя таким образом и нарочно минуя коридор, в конце которого в комнате с затворенными дверями стоял гроб, окруженный неугасимыми свечами и охраняемый двумя плакальщиками, обе девицы спустились вниз к семейному столу, куда их призывал обеденный колокол. |
| But before this, Lady Jane conducted Rebecca to the apartments prepared for her, which, with the rest of the house, had assumed a very much improved appearance of order and comfort during Pitt's regency, and here beholding that Mrs. Rawdon's modest little trunks had arrived, and were placed in the bedroom and dressing-room adjoining, helped her to take off her neat black bonnet and cloak, and asked her sister-in-law in what more she could be useful. | Леди Джейн тем временем повела Ребекку в предназначенные для нее комнаты, которые, как и весь остальной дом, приняли гораздо более нарядный и уютный вид с тех пор, как Питт стал у кормила власти, и здесь, убедившись, что скромные чемоданы миссис Родон принесены и поставлены в спальне и в смежном будуаре, помогла ей снять изящную траурную шляпу и накидку и спросила, не может ли она еще чем-нибудь быть ей полезна. |
| "What I should like best," said Rebecca, "would be to go to the nursery and see your dear little children." | - Чего мне хотелось бы больше всего, - сказала Ребекка, - это пойти в детскую посмотреть ваших милых крошек. |
| On which the two ladies looked very kindly at each other and went to that apartment hand in hand. | Обе леди очень ласково посмотрели друг на друга и рука об руку отправились в детскую. |
| Becky admired little Matilda, who was not quite four years old, as the most charming little love in the world; and the boy, a little fellow of two years--pale, heavy-eyed, and large-headed--she pronounced to be a perfect prodigy in point of size, intelligence, and beauty. | Бекки пришла в восторг от маленькой Матильды, которой не было еще четырех лет, и объявила ее самой очаровательной малюткой на свете, а мальчика - двухлетнего малыша, бледного, большеголового, с сонными глазами - она признала совершенным чудом по росту, уму и красоте. |
| "I wish Mamma would not insist on giving him so much medicine," Lady Jane said with a sigh. "I often think we should all be better without it." | - Мне хотелось бы, чтобы мама меньше пичкала его лекарствами, - со вздохом заметила леди Джейн. - Я часто думаю, что без этого все мы были бы здоровее. |
| And then Lady Jane and her new-found friend had one of those confidential medical conversations about the children, which all mothers, and most women, as I am given to understand, delight in. Fifty years ago, and when the present writer, being an interesting little boy, was ordered out of the room with the ladies after dinner, I remember quite well that their talk was chiefly about their ailments; and putting this question directly to two or three since, I have always got from them the acknowledgement that times are not changed. Let my fair readers remark for themselves this very evening when they quit the dessert-table and assemble to celebrate the drawing-room mysteries. Well--in half an hour Becky and Lady Jane were close and intimate friends--and in the course of the evening her Ladyship informed Sir Pitt that she thought her new sister-in-law was a kind, frank, unaffected, and affectionate young woman. | Затем леди Джейн и ее новообретенный друг вступили в одну из тех конфиденциальных медицинских бесед о детях, к которым, как мне известно, питают пристрастие все матери да и большинство женщин вообще. Пятьдесят лет назад, когда пишущий эти строки был любознательным мальчиком, вынужденным после обеда удаляться из столовой вместе с дамами, разговоры их, помнится, главным образом касались всяких недугов. Недавно, беседуя об этом с двумя-тремя знакомыми дамами, я пришел к убеждению, что времена ничуть не изменились. Пусть мои прекрасные читательницы сами проверят это нынче же вечером, когда покинут после десерта столовую и перейдут священнодействовать в гостиную. Итак, через полчаса Бекки и леди Джейн сделались близкими друзьями, а вечером миледи сообщила сэру Питту, что она считает свою новую невестку доброй, прямодушной, искренней и отзывчивой молодой женщиной. |
| And so having easily won the daughter's good-will, the indefatigable little woman bent herself to conciliate the august Lady Southdown. As soon as she found her Ladyship alone, Rebecca attacked her on the nursery question at once and said that her own little boy was saved, actually saved, by calomel, freely administered, when all the physicians in Paris had given the dear child up. And then she mentioned how often she had heard of Lady Southdown from that excellent man the Reverend Lawrence Grills, Minister of the chapel in May Fair, which she frequented; and how her views were very much changed by circumstances and misfortunes; and how she hoped that a past life spent in worldliness and error might not incapacitate her from more serious thought for the future. She described how in former days she had been indebted to Mr. Crawley for religious instruction, touched upon the Washerwoman of Finchley Common, which she had read with the greatest profit, and asked about Lady Emily, its gifted author, now Lady Emily Hornblower, at Cape Town, where her husband had strong hopes of becoming Bishop of Caffraria. | Завоевав, таким образом, без большого труда расположение дочери, неутомимая маленькая женщина взялась за величественную леди Саутдаун. Едва Ребекка очутилась наедине с ее милостью, как засыпала ее вопросами о детской и сообщила, что ее собственный мальчуган был спасен - буквально спасен! - неограниченными приемами каломели, когда от дорогого малютки отказались все парижские врачи. Тут же упомянула она о том, как часто ей приходилось слышать о леди Саутдаун от превосходного человека, преподобного Лоренса Грилса, священника церкви в Мэйфэре, которую она посещает; о том, как сильно ее взгляды изменились под влиянием тяжелых обстоятельств и несчастий и как горячо она надеется, что ее прошлая жизнь, потраченная на светские удовольствия и заблуждения, не помешает ей подумать серьезно о жизни будущей. Она рассказала, сколь многим в прошлом была обязана религиозным наставлениям мистера Кроули, коснулась попутно "Прачки Финчлейской общины", которую прочла с огромной для себя пользой, и осведомилась о леди Эмили, талантливой авторше этого произведения, ныне леди Эмили Хорнблоуэр, проживавшей в Кейптауне, где ее супруг имел большие надежды сделаться епископом Кафрарии. |
| But she crowned all, and confirmed herself in Lady Southdown's favour, by feeling very much agitated and unwell after the funeral and requesting her Ladyship's medical advice, which the Dowager not only gave, but, wrapped up in a bed-gown and looking more like Lady Macbeth than ever, came privately in the night to Becky's room with a parcel of favourite tracts, and a medicine of her own composition, which she insisted that Mrs. Rawdon should take. | Она окончательно утвердилась в расположении леди Саутдаун, когда после похорон, почувствовав себя расстроенной и больной, обратилась к ее милости за медицинским советом, и вдовствующая леди не только дала этот совет, но самолично, в ночном одеянии и более чем когда-либо похожая на леди Макбет, явилась в комнату Бекки с пачкой излюбленных брошюр и с лекарством собственного приготовления, которое и предложила своей пациентке выпить. |
| Becky first accepted the tracts and began to examine them with great interest, engaging the Dowager in a conversation concerning them and the welfare of her soul, by which means she hoped that her body might escape medication. But after the religious topics were exhausted, Lady Macbeth would not quit Becky's chamber until her cup of night-drink was emptied too; and poor Mrs. Rawdon was compelled actually to assume a look of gratitude, and to swallow the medicine under the unyielding old Dowager's nose, who left her victim finally with a benediction. | Бекки сначала взялась за брошюры и, листая их с большим интересом, завела с вдовствующей леди увлекательную беседу о содержании их и о спасении своей души, в тайной надежде, что это избавит от врачевания ее тело. Но когда религиозные предметы были исчерпаны, леди Макбет не покидала комнаты Бекки до тех пор, пока не была опорожнена чаша с целебным питьем; и бедная миссис Родон должна была с видом величайшей благодарности проглотить лекарство под бдительным оком неумолимой старухи, которая только тогда решилась оставить свою жертву, благословив ее на сон грядущий. |
| It did not much comfort Mrs. Rawdon; her countenance was very queer when Rawdon came in and heard what had happened; and. his explosions of laughter were as loud as usual, when Becky, with a fun which she could not disguise, even though it was at her own expense, described the occurrence and how she had been victimized by Lady Southdown. Lord Steyne, and her son in London, had many a laugh over the story when Rawdon and his wife returned to their quarters in May Fair. Becky acted the whole scene for them. She put on a night-cap and gown. She preached a great sermon in the true serious manner; she lectured on the virtue of the medicine which she pretended to administer, with a gravity of imitation so perfect that you would have thought it was the Countess's own Roman nose through which she snuffled. | Это благословение не очень-то утешило миссис Родон, и муж, войдя, нашел ее в довольно жалком состоянии. Когда же Бекки с неподражаемым юмором - хотя на этот раз она смеялась над собой - описала все происшествие, в котором она сделалась жертвой леди Саутдаун, Родон, по своему обыкновению, разразился громким хохотом. Лорд Стайн и сын леди Саутдаун в Лондоне тоже немало смеялись над этой историей, ибо, когда Родон с женой вернулись в свой дом в Мэйфэре, Бекки изобразила перед ними всю сцену в лицах. Нарядившись в ночной капот и чепец, она произнесла с весьма серьезным видом длинную проповедь о достоинствах лекарства, которое она заставляла принимать мнимую больную, и проявила при этом такое бесподобное искусство подражания, что можно было думать, будто гнусавит сама графиня. |
| "Give us Lady Southdown and the black dose," was a constant cry amongst the folks in Becky's little drawing-room in May Fair. And for the first time in her life the Dowager Countess of Southdown was made amusing. | - Покажите нам леди Саутдаун с ее зельем! - восклицали гости в маленькой гостиной Бекки в Мэйфэре. Впервые в своей жизни вдовствующая графиня Саутдаун служила поводом для веселого оживления в обществе. |
| Sir Pitt remembered the testimonies of respect and veneration which Rebecca had paid personally to himself in early days, and was tolerably well disposed towards her. The marriage, ill-advised as it was, had improved Rawdon very much--that was clear from the Colonel's altered habits and demeanour--and had it not been a lucky union as regarded Pitt himself? The cunning diplomatist smiled inwardly as he owned that he owed his fortune to it, and acknowledged that he at least ought not to cry out against it. His satisfaction was not removed by Rebecca's own statements, behaviour, and conversation. | Сэр Питт помнил те знаки почитания и уважения, которые Ребекка оказывала ему в прежние дни, и потому был милостиво к ней расположен. Женитьба, хотя и необдуманная, значительно исправила Родона, - это было видно из того, как изменились привычки и поведение полковника, - и разве не был этот брачный союз удачею для самого Питта? Хитрый дипломат посмеивался про себя, сознавая, что именно оплошности брата он обязан своим богатством, и понимая, что у него меньше, чем у кого бы то ни было, оснований ею возмущаться. Эту благожелательность только укрепляли в нем поведение Ребекки, ее обращение и разговоры. |
| She doubled the deference which before had charmed him, calling out his conversational powers in such a manner as quite to surprise Pitt himself, who, always inclined to respect his own talents, admired them the more when Rebecca pointed them out to him. With her sister-in-law, Rebecca was satisfactorily able to prove that it was Mrs. Bute Crawley who brought about the marriage which she afterwards so calumniated; that it was Mrs. Bute's avarice--who hoped to gain all Miss Crawley's fortune and deprive Rawdon of his aunt's favour--which caused and invented all the wicked reports against Rebecca. | Она удвоила свою почтительность, которая и раньше так очаровывала его и побуждала проявлять ораторские способности, удивлявшие его самого, ибо, хотя он и всегда был высокого мнения о своих талантах, славословия Ребекки еще укрепляли в нем эту веру. Своей невестка Ребекка с полной убедительностью доказала, что миссис Бьют Кроули сама устроила их брак, а потом сделала его предметом своего злословия. Только жадность миссис Бьют, надеявшейся получить все состояние мисс Кроули и лишить Родона расположения тетки, была причиною и источником всех отвратительных сплетен, которые распускались про бедняжку Бекки. |
| "She succeeded in making us poor," Rebecca said with an air of angelical patience; "but how can I be angry with a woman who has given me one of the best husbands in the world? And has not her own avarice been sufficiently punished by the ruin of her own hopes and the loss of the property by which she set so much store? Poor!" she cried. "Dear Lady Jane, what care we for poverty? I am used to it from childhood, and I am often thankful that Miss Crawley's money has gone to restore the splendour of the noble old family of which I am so proud to be a member. I am sure Sir Pitt will make a much better use of it than Rawdon would." | - Она добилась того, что мы сделались нищими, - говорила Ребекка с видом ангельской кротости, - но как я могу сердиться на женщину, которая дала мне одного из лучших на свете мужей? И разве ее собственная жадность не оказалась достаточно наказанной крушенном всех ее надежд и потерей состояния, на которое она так сильно рассчитывала? Мы бедны! - восклицала она. - Ах, милая леди Джейн, что значит для нас бедность! Я с детства привыкла к ней и часто думаю, как хорошо, что деньги мисс Кроули пошли на восстановление блеска благородной семьи, быть членом которой для меня такая честь. Я уверена, что сэр Питт употребит их куда лучше, чем Родон. |
| All these speeches were reported to Sir Pitt by the most faithful of wives, and increased the favourable impression which Rebecca made; so much so that when, on the third day after the funeral, the family party were at dinner, Sir Pitt Crawley, carving fowls at the head of the table, actually said to Mrs. Rawdon, | Конечно, все эти разговоры преданная жена передавала сэру Питту, и это настолько усилило приятное впечатление, произведенное Ребеккой, что на третий день после похорон, когда семья собралась за обедом, сэр Питт Кроули, разрезавший кур, сидя во главе стола, сказал, обращаясь к миссис Родон: |
| "Ahem! Rebecca, may I give you a wing?"--a speech which made the little woman's eyes sparkle with pleasure. | - Гм! Ребекка, разрешите положить вам крылышко? - и при этом обращении глаза маленькой женщины засверкали от удовольствия. |
| While Rebecca was prosecuting the above schemes and hopes, and Pitt Crawley arranging the funeral ceremonial and other matters connected with his future progress and dignity, and Lady Jane busy with her nursery, as far as her mother would let her, and the sun rising and setting, and the clock-tower bell of the Hall ringing to dinner and to prayers as usual, the body of the late owner of Queen's Crawley lay in the apartment which he had occupied, watched unceasingly by the professional attendants who were engaged for that rite. A woman or two, and three or four undertaker's men, the best whom Southampton could furnish, dressed in black, and of a proper stealthy and tragical demeanour, had charge of the remains which they watched turn about, having the housekeeper's room for their place of rendezvous when off duty, where they played at cards in privacy and drank their beer. | И все время, пока Ребекка была увлечена своими мыслями и планами, а Питт Кроули занимался приготовлениями к церемониалу похорон и устройством различных других дел, связанных с его будущим величием и успехами; пока леди Джейн возилась в детской, насколько ей позволяла мамаша, а солнце всходило и закатывалось и колокол на башенных часах замка призывал, как обычно, к обеду и к молитве, - тело умершего владельца Королевского Кроули покоилось в комнате, которую он занимал при жизни, безотлучно охраняемое приглашенными для этой цели профессиональными лицами. Несколько женщин, три-четыре служащих от гробовщика, лучшие, каких только мог предоставить Саутгемптон, в полном трауре и с приличествующей случаю бесшумной и скорбной повадкой, по очереди дежурили у гроба, а после дежурства собирались в комнате экономки, где потихоньку играли в карты и пили пиво. |
| The members of the family and servants of the house kept away from the gloomy spot, where the bones of the descendant of an ancient line of knights and gentlemen lay, awaiting their final consignment to the family crypt. No regrets attended them, save those of the poor woman who had hoped to be Sir Pitt's wife and widow and who had fled in disgrace from the Hall over which she had so nearly been a ruler. Beyond her and a favourite old pointer he had, and between whom and himself an attachment subsisted during the period of his imbecility, the old man had not a single friend to mourn him, having indeed, during the whole course of his life, never taken the least pains to secure one. Could the best and kindest of us who depart from the earth have an opportunity of revisiting it, I suppose he or she (assuming that any Vanity Fair feelings subsist in the sphere whither we are bound) would have a pang of mortification at finding how soon our survivors were consoled. And so Sir Pitt was forgotten--like the kindest and best of us--only a few weeks sooner. | Члены семьи и слуги держались в стороне от мрачного места, где останки благородного потомка древнего рода рыцарей и джентльменов дожидались последнего упокоения в фамильном склепе. Никто не оплакивал его, кроме разве бедной женщины, которая надеялась стать женой и вдовой сэра Питта и которая сбежала с позором из замка, где едва не сделалась признанной правительницею. Кроме нее да еще старого пойнтера, предмета нежной привязанности старика в пору его слабоумия, у сэра Питта не было ни одного друга, который мог бы пожалеть о нем, ибо за всю свою жизнь он не сделал ни малейшей попытки приобрести друзей. Если бы лучший и добрейший из нас, покинув землю, мог снова навестить ее, я думаю, что он или она (при условии, что какие-нибудь чувства, распространенные на Ярмарке Тщеславия, существуют и в том мире, куда мы все направимся) испытали бы сильное огорчение, убедившись, как скоро утешились оставшиеся в живых! Так и сэр Питт был забыт, подобно добрейшим и лучшим из нас... только на несколько недель раньше. |
| Those who will may follow his remains to the grave, whither they were borne on the appointed day, in the most becoming manner, the family in black coaches, with their handkerchiefs up to their noses, ready for the tears which did not come; the undertaker and his gentlemen in deep tribulation; the select tenantry mourning out of compliment to the new landlord; the neighbouring gentry's carriages at three miles an hour, empty, and in profound affliction; the parson speaking out the formula about "our dear brother departed." As long as we have a man's body, we play our Vanities upon it, surrounding it with humbug and ceremonies, laying it in state, and packing it up in gilt nails and velvet; and we finish our duty by placing over it a stone, written all over with lies. Bute's curate, a smart young fellow from Oxford, and Sir Pitt Crawley composed between them an appropriate Latin epitaph for the late lamented Baronet, and the former preached a classical sermon, exhorting the survivors not to give way to grief and informing them in the most respectful terms that they also would be one day called upon to pass that gloomy and mysterious portal which had just closed upon the remains of their lamented brother. Then the tenantry mounted on horseback again, or stayed and refreshed themselves at the Crawley Arms. Then, after a lunch in the servants' hall at Queen's Crawley, the gentry's carriages wheeled off to their different destinations: then the undertaker's men, taking the ropes, palls, velvets, ostrich feathers, and other mortuary properties, clambered up on the roof of the hearse and rode off to Southampton. Their faces relapsed into a natural expression as the horses, clearing the lodge-gates, got into a brisker trot on the open road; and squads of them might have been seen, speckling with black the public-house entrances, with pewter- pots flashing in the sunshine. Sir Pitt's invalid chair was wheeled away into a tool-house in the garden; the old pointer used to howl sometimes at first, but these were the only accents of grief which were heard in the Hall of which Sir Pitt Crawley, Baronet, had been master for some threescore years. | Те, кто хочет, может последовать за останками умершего до самой могилы, куда они были отнесены в назначенный день с подобающими почестями. Их сопровождали: родственники в черных каретах, с носовыми платками, прижатыми к носу в ожидании слез, которые так и не появлялись; гробовщик и его факельщики с глубокой скорбью на лицах; избранные арендаторы с выражением подобострастного сочувствия к новому владельцу по случаю понесенной им утраты; приходский священник с неизменными словами "об отошедшем от нас дорогом брате". Траурный кортеж замыкали кареты соседних дворян, тащившиеся со скоростью трех миль в час, пустые, но внушавшие зрителям благоговейную печаль. Пока мы еще не расстались с телом умершего, мы разыгрываем над ним комедию Тщеславия, обставляя ее богатой бутафорией и пышными церемониями. Мы укладываем его в обитый бархатом гроб, забиваем золочеными гвоздями и в довершение всего возлагаем на могилу камень с лживой надписью. Помощник Бьюта, франтоватый молодой священник, окончивший Оксфорд, и сэр Питт Кроули вместе составили подобающую латинскую эпитафию для покойного баронета; франтоватый священник произнес классическую проповедь, призывая оставшихся в живых не предаваться горю и предупреждая их в самых почтительных выражениях, что в свое время и им предстоит пройти в мрачные и таинственные врата, которые только что закрылись за останками их дорогого брата. Затем арендаторы вскочили на коней, а часть осталась подкрепиться в трактире "Герб Кроули". После завтрака, который был предложен кучерам в людской замка, помещичьи экипажи разъехались по домам. Факельщики собрали веревки, покров, бархат, страусовые перья и прочий реквизит, взгромоздились на катафалк и укатили в Саутгемптон. И как только лошади, миновав ворота, пустились рысью по большой дороге, лица факельщиков приняли обычное выражение, а вскоре стайки их тут и там усеяли чернильными пятнами крылечки трактиров, и оловянные кружки в их руках ярко заблестели на солнце. Больничное кресло сэра Питта было отправлено в сарай, где хранились садовые инструменты. Старый пойнтер первое время принимался изредка выть - и это было единственное проявление горя в замке, которым сэр Питт Кроули управлял почти шестьдесят лет. |
| As the birds were pretty plentiful, and partridge shooting is as it were the duty of an English gentleman of statesmanlike propensities, Sir Pitt Crawley, the first shock of grief over, went out a little and partook of that diversion in a white hat with crape round it. The sight of those fields of stubble and turnips, now his own, gave him many secret joys. Sometimes, and with an exquisite humility, he took no gun, but went out with a peaceful bamboo cane; Rawdon, his big brother, and the keepers blazing away at his side. | Так как в имении водилось много дичи, а охота на куропаток как бы входит в обязанность английского джентльмена с наклонностью к государственной деятельности, то, лишь только прошло первое потрясение от горя, сэр Питт Кроули, в белой шляпе с черными плерезами, начал понемногу выезжать и принимать участие в названном развлечении. Вид скошенных полей и плантаций, составлявших теперь его собственность, доставлял ему немало тайных радостей. Иногда в избытке смирения он не брал с собой иного оружия, как мирную бамбуковую трость, предоставляя Родону и егерям палить из ружей. |
| Pitt's money and acres had a great effect upon his brother. The penniless Colonel became quite obsequious and respectful to the head of his house, and despised the milksop Pitt no longer. Rawdon listened with sympathy to his senior's prospects of planting and draining, gave his advice about the stables and cattle, rode over to Mudbury to look at a mare, which he thought would carry Lady Jane, and offered to break her, &c.: the rebellious dragoon was quite humbled and subdued, and became a most creditable younger brother. | Деньги и земли Питта производили на брата сильное впечатление. Не имевший ни пенни за душой, полковник был преисполнен подобострастия к главе семьи и уже больше не презирал "мокрой курицы Питта". Сочувственно выслушивал он планы старшего брата о посадках и осушении болот, давал советы относительно конюшен и рогатого скота, ездил в Мадбери осматривать верховую лошадь, которая, по его мнению, должна была подойти для леди Джейн, предлагал объездить ее и т. д. Мятежный драгун совсем присмирел, стушевался и сделался вполне приличным младшим братом. |
| He had constant bulletins from Miss Briggs in London respecting little Rawdon, who was left behind there, who sent messages of his own. "I am very well," he wrote. "I hope you are very well. I hope Mamma is very well. The pony is very well. Grey takes me to ride in the park. I can canter. I met the little boy who rode before. He cried when he cantered. I do not cry." | Он получал из Лондона постоянные бюллетени от мисс Бригс об оставленном там маленьком Родоне; мальчик и сам присылал известия о себе. "Я жив-здоров, - писал он. - Надеюсь, что и ты жив-здоров. Надеюсь, что и мама здорова. Пони жив-здоров. Грэй берет меня кататься в Парк. Я научился скакать галопом. Я встретил того мальчика, с которым катался верхом. Он заплакал, когда поскакал. А я не плачу". |
| Rawdon read these letters to his brother and Lady Jane, who was delighted with them. The Baronet promised to take charge of the lad at school, and his kind-hearted wife gave Rebecca a bank-note, begging her to buy a present with it for her little nephew. | Родон читал эти письма брату и леди Джейн, которая приходила от них в восторг. Баронет обещал платить за мальчика в школу, а его добросердечная жена дала Ребекке банковый билет с просьбой купить подарок от нее маленькому племяннику. |
| One day followed another, and the ladies of the house passed their life in those calm pursuits and amusements which satisfy country ladies. Bells rang to meals and to prayers. The young ladies took exercise on the pianoforte every morning after breakfast, Rebecca giving them the benefit of her instruction. Then they put on thick shoes and walked in the park or shrubberies, or beyond the palings into the village, descending upon the cottages, with Lady Southdown's medicine and tracts for the sick people there. Lady Southdown drove out in a pony-chaise, when Rebecca would take her place by the Dowager's side and listen to her solemn talk with the utmost interest. She sang Handel and Haydn to the family of evenings, and engaged in a large piece of worsted work, as if she had been born to the business and as if this kind of life was to continue with her until she should sink to the grave in a polite old age, leaving regrets and a great quantity of consols behind her--as if there were not cares and duns, schemes, shifts, and poverty waiting outside the park gates, to pounce upon her when she issued into the world again. | День проходил за днем; дамы в замке проводили время в тихих занятиях и развлечениях, какими обычно довольствуются женщины, живя в деревне. Колокол созывал их к молитве и к столу. Каждое утро после завтрака молодые девицы упражнялись на фортепьяно, и Ребекка давала им советы и указания. Затем они надевали башмаки на толстой подошве и гуляли в парке и в роще или, выйдя за ограду, в деревню, заходили в коттеджи и раздавали больным лекарства и брошюры леди Саутдаун. Сама леди Саутдаун выезжала в фаэтоне; Ребекка в этих случаях занимала место рядом с вдовствующей леди и с глубоким интересом слушала ее назидательные речи. По вечерам она пела Генделя и Гайдна и начала вязать большую шаль из шерсти, как будто родилась для таких занятий и как будто ей предстояло продолжать их, пока она не сойдет в могилу в преклонных летах, оставив после себя безутешных родственников и большое количество процентных бумаг, - как будто не было ни забот, ни назойливых кредиторов, ни интриг, уловок и бедности, карауливших за воротами парка, чтобы вцепиться в нее, как только она высунет нос наружу. |
| "It isn't difficult to be a country gentleman's wife," Rebecca thought. "I think I could be a good woman if I had five thousand a year. I could dawdle about in the nursery and count the apricots on the wall. I could water plants in a green-house and pick off dead leaves from the geraniums. I could ask old women about their rheumatisms and order half-a-crown's worth of soup for the poor. I shouldn't miss it much, out of five thousand a year. I could even drive out ten miles to dine at a neighbour's, and dress in the fashions of the year before last. I could go to church and keep awake in the great family pew, or go to sleep behind the curtains, with my veil down, if I only had practice. I could pay everybody, if I had but the money. This is what the conjurors here pride themselves upon doing. They look down with pity upon us miserable sinners who have none. They think themselves generous if they give our children a five-pound note, and us contemptible if we are without one." | "Не велика хитрость быть женой помещика, - думала Ребекка. - Пожалуй, и я была бы хорошей женщиной, имей я пять тысяч фунтов в год. И я могла бы возиться в детской и считать абрикосы на шпалерах. И я могла бы поливать растения в оранжереях и обрывать сухие листья на герани. Я расспрашивала бы старух об их ревматизмах и заказывала бы на полкроны супу для бедных. Подумаешь, какая потеря при пяти-то тысячах в год! Я даже могла бы ездить за десять миль обедать к соседям и одеваться по моде позапрошлого года. Могла бы ходить в церковь и не засыпать во время службы или, наоборот, дремала бы под защитой занавесей, сидя на фамильной скамье и опустив вуаль, - стоило бы только попрактиковаться. Я могла бы со всеми расплачиваться наличными - для этого нужно лишь иметь деньги. А здешние чудотворцы этим и гордятся. Они смотрят с сожалением на нас, несчастных грешников, не имеющих ни гроша. Они гордятся тем, что дают нашим детям банковый билет в пять фунтов, а нас презирают за то, что у нас нет его". |
| And who knows but Rebecca was right in her speculations--and that it was only a question of money and fortune which made the difference between her and an honest woman? If you take temptations into account, who is to say that he is better than his neighbour? A comfortable career of prosperity, if it does not make people honest, at least keeps them so. An alderman coming from a turtle feast will not step out of his carnage to steal a leg of mutton; but put him to starve, and see if he will not purloin a loaf. Becky consoled herself by so balancing the chances and equalizing the distribution of good and evil in the world. | Кто знает, быть может, Ребекка и была права в своих рассуждениях, и только деньгами и случаем определяется разница между нею и честной женщиной! Если принять во внимание силу соблазна, кто может сказать о себе, что он лучше своего ближнего? Пусть спокойное, обеспеченное положение и но делает человека честным, оно, во всяком случае, помогает ему сохранить честность. Какой-нибудь олдермен, возвращающийся с обеда, где его угощали черепаховым супом, не вылезет из экипажа, чтобы украсть баранью ногу; но заставьте его поголодать - и посмотрите, не стащит ли он ковригу хлеба. Так утешала себя Бекки, соразмеряя шансы и оценивая распределение добра и зла в этом мире. |
| The old haunts, the old fields and woods, the copses, ponds, and gardens, the rooms of the old house where she had spent a couple of years seven years ago, were all carefully revisited by her. She had been young there, or comparatively so, for she forgot the time when she ever WAS young--but she remembered her thoughts and feelings seven years back and contrasted them with those which she had at present, now that she had seen the world, and lived with great people, and raised herself far beyond her original humble station. | Старые любимые места, знакомые ноля и леса, рощи, пруды и сад, комнаты старого дома, где некогда она провела целых два года, - все это Бекки обошла опять. Здесь она была молода, или сравнительно молода, - потому что она уже не помнила, когда была действительно молодой, - но она помнила свои мысли и чувства семилетней давности и сравнивала их с теперешними, когда она уже видела свет, общалась со знатными людьми и высоко поднялась по сравнению со своим первоначальным скромным положением. |
| "I have passed beyond it, because I have brains," Becky thought, "and almost all the rest of the world are fools. I could not go back and consort with those people now, whom I used to meet in my father's studio. Lords come up to my door with stars and garters, instead of poor artists with screws of tobacco in their pockets. I have a gentleman for my husband, and an Earl's daughter for my sister, in the very house where I was little better than a servant a few years ago. But am I much better to do now in the world than I was when I was the poor painter's daughter and wheedled the grocer round the corner for sugar and tea? Suppose I had married Francis who was so fond of me--I couldn't have been much poorer than I am now. Heigho! I wish I could exchange my position in society, and all my relations for a snug sum in the Three Per Cent. Consols"; | "Я добилась этого, потому что у меня есть голова на плечах, - думала Бекки, - и потому, что мир состоит из дураков. Я не могла бы теперь вернуться назад и якшаться с людьми, с которыми встречалась в студии отца. Ко мне приезжают лорды со звездами и орденами Подвязки вместо бедных артистов с табачными крошками в кармане. У меня муж - джентльмен, у меня невестка - графская дочь, и я живу в том самом доме, где несколько лет тому назад мое положение мало чем отличалось от положения прислуги. Но лучше ли я обеспечена теперь, чем когда была дочерью бедного художника и выпрашивала чай и сахар в ближайшей лавочке? Если бы я вышла замуж за Фрэнсиса, который так любил меня, я и то не была бы бедное, чем сейчас. Ах, с каким удовольствием я променяла бы свое положение в обществе и все мои связи на кругленький капиталец в трехпроцентных бумагах!" |
| for so it was that Becky felt the Vanity of human affairs, and it was in those securities that she would have liked to cast anchor. | Вот каким образом воспринимала Бекки тщету человеческих дел, и вот в какой надежной пристани она мечтала бросить якорь. |
| It may, perhaps, have struck her that to have been honest and humble, to have done her duty, and to have marched straightforward on her way, would have brought her as near happiness as that path by which she was striving to attain it. But--just as the children at Queen's Crawley went round the room where the body of their father lay--if ever Becky had these thoughts, she was accustomed to walk round them and not look in. She eluded them and despised them--or at least she was committed to the other path from which retreat was now impossible. And for my part I believe that remorse is the least active of all a man's moral senses--the very easiest to be deadened when wakened, and in some never wakened at all. We grieve at being found out and at the idea of shame or punishment, but the mere sense of wrong makes very few people unhappy in Vanity Fair. | Может быть, ей и приходило в голову, что, если бы она была честной и скромной женщиной, выполняла свои обязанности и шла в жизни прямым путем, она была бы сейчас не дальше от того счастья, к которому пробиралась окольными тропами. Но как дети в Королевском Кроули обходили ту комнату, где лежало тело их отца, так и Бекки, если эти мысли и возникали у нее, обходила их стороной. Она избегала и презирала их, предпочитая следовать другим путем, сойти с которого представлялось ей уже невозможным. Мне лично кажется, что угрызения совести - наименее действенное из моральных чувств человека: если они и пробуждаются, подавить их легче всего, а некоторым они и вовсе не знакомы. Мы расстраиваемся, когда нас уличают, или при мысли о стыде и наказании; но само по себе чувство вины отравляет жизнь лишь очень немногим на Ярмарке Тщеславия. |
| So Rebecca, during her stay at Queen's Crawley, made as many friends of the Mammon of Unrighteousness as she could possibly bring under control. Lady Jane and her husband bade her farewell with the warmest demonstrations of good-will. They looked forward with pleasure to the time when, the family house in Gaunt Street being repaired and beautified, they were to meet again in London. Lady Southdown made her up a packet of medicine and sent a letter by her to the Rev. Lawrence Grills, exhorting that gentleman to save the brand who "honoured" the letter from the burning. Pitt accompanied them with four horses in the carriage to Mudbury, having sent on their baggage in a cart previously, accompanied with loads of game. | Итак, Ребекка за время своего пребывания в Королевском Кроули приобрела столько друзей среди служителей мамоны, сколько было в ее власти. Леди Джейн и ее супруг простились с нею с самыми теплыми изъявлениями чувств. Они возлагали надежду на скорую встречу в Лондоне, когда фамильный дом на Гонт-стрит будет отремонтирован и отделан заново. Леди Саутдаун снабдила Ребекку небольшой аптечкой и послала через нее преподобному Лоренсу Грилсу письмо, в котором просила этого джентльмена спасти "подательницу сего" от вечного огня. Питт проводил их в карете четверкой до Мадбери, послав вперед на повозке их багаж вместе с запасом дичи. |
| "How happy you will be to see your darling little boy again!" Lady Crawley said, taking leave of her kinswoman. | - Как рады вы будете опять увидеть вашего милого мальчика! - сказала леди Джейн Кроули, прощаясь с родственницей. |
| "Oh so happy!" said Rebecca, throwing up the green eyes. She was immensely happy to be free of the place, and yet loath to go. Queen's Crawley was abominably stupid, and yet the air there was somehow purer than that which she had been accustomed to breathe. Everybody had been dull, but had been kind in their way. | - О да, так рада! - простонала Ребекка, закатывая свои зеленые глаза. Она была безмерно счастлива покинуть Королевское Кроули, но уезжать ей не хотелось. Правда, здесь можно пропасть от тоски, но все-таки воздух гораздо чище, чем тот, которым она привыкла дышать. Обитатели замка скучны, но каждый по-своему относился к ной хорошо. |
| "It is all the influence of a long course of Three Per Cents," Becky said to herself, and was right very likely. | "Это все результат длительного обладания трехпроцентными бумагами", - говорила себе Бекки и, вероятно, была права. |
| However, the London lamps flashed joyfully as the stage rolled into Piccadilly, and Briggs had made a beautiful fire in Curzon Street, and little Rawdon was up to welcome back his papa and mamma. | Как бы то ни было, лондонские фонари весело сияли, когда почтовая карета въехала на Пикаднлли; на Керзон-стрит Бригс жарко растопила камин, и маленький Родон не ложился спать, чтобы самому встретить папу и маму. |
| English | Русский |
| Considerable time has elapsed since we have seen our respectable friend, old Mr. Osborne of Russell Square. He has not been the happiest of mortals since last we met him. Events have occurred which have not improved his temper, and in more in stances than one he has not been allowed to have his own way. To be thwarted in this reasonable desire was always very injurious to the old gentleman; and resistance became doubly exasperating when gout, age, loneliness, and the force of many disappointments combined to weigh him down. His stiff black hair began to grow quite white soon after his son's death; his-face grew redder; his hands trembled more and more as he poured out his glass of port wine. He led his clerks a dire life in the City: his family at home were not much happier. I doubt if Rebecca, whom we have seen piously praying for Consols, would have exchanged her poverty and the dare-devil excitement and chances of her life for Osborne's money and the humdrum gloom which enveloped him. He had proposed for Miss Swartz, but had been rejected scornfully by the partisans of that lady, who married her to a young sprig of Scotch nobility. He was a man to have married a woman out of low life and bullied her dreadfully afterwards; but no person presented herself suitable to his taste, and, instead, he tyrannized over his unmarried daughter, at home. She had a fine carriage and fine horses and sat at the head of a table loaded with the grandest plate. She had a cheque-book, a prize footman to follow her when she walked, unlimited credit, and bows and compliments from all the tradesmen, and all the appurtenances of an heiress; but she spent a woeful time. The little charity-girls at the Foundling, the sweeperess at the crossing, the poorest under- kitchen-maid in the servants' hall, was happy compared to that unfortunate and now middle-aged young lady. | Много лет прошло с тех пор, как мы виделись с нашим почтенным другом, старым мистером Осборном с Рассел-сквер, и нельзя сказать, чтобы за это время он чувствовал себя счастливейшим из смертных. Произошли события, которые не способствовали улучшению его характера. Далеко не всегда удавалось ему поставить на своем, а всякое противодействие столь разумному желанию воспринималось этим джентльменом как личное оскорбление, и сделалось для него тем более несносным, когда подагра, старость, одиночество и горечь многих разочарований сообща придавили его своей тяжестью. После смерти сына его густые темные волосы начали быстро седеть; лицо стало еще краснее; руки дрожали все сильнее, когда он наливал себе стакан портвейна. Он превратил жизнь своих конторщиков в Сити в сущий ад, да и домашним его жилось не легче. Я сомневаюсь, чтобы Ребекка, которая молила бога о процентных бумагах, променяла свою бедность вместе с отчаянным азартом и взлетами и падениями своей жизни на деньги Осборна и на беспросветный мрак, окружавший его. Он сделал предложение мисс Суорц, но был отвергнут кликою этой леди, которая выдала ее замуж за молодого отпрыска древнего шотландского рода. В сущности, Осборн не постоял бы за тем, чтобы жениться даже на женщине самого низкого звания, и потом отчаянно изводил бы ее, но, как на грех, ни одной такой подходящей особы ему не подвернулось, и потому он тиранил дома свою незамужнюю дочь. У мисс Осборн был чудесный экипаж и прекрасные лошади, она сидела во главе стола, уставленного превосходнейшим серебром; у нее была своя чековая книжка, образцовый ливрейный лакей, сопровождавший ее во время прогулок, и неограниченный всюду кредит; в лавках, где она забирала товар, ее встречали с поклонами - словом, она пользовалась всеми преимуществами богатой наследницы, но жизнь у нее была жалкая. Маленькие сиротки из приюта, метельщицы на перекрестках, самая бедная судомойка в людской были счастливицами в сравнении с этой несчастной, теперь уже немолодой девицей. |
| Frederick Bullock, Esq., of the house of Bullock, Hulker, and Bullock, had married Maria Osborne, not without a great deal of difficulty and grumbling on Mr. Bullock's part. George being dead and cut out of his father's will, Frederick insisted that the half of the old gentleman's property should be settled upon his Maria, and indeed, for a long time, refused, "to come to the scratch" (it was Mr. Frederick's own expression) on any other terms. Osborne said Fred had agreed to take his daughter with twenty thousand, and he should bind himself to no more. "Fred might take it, and welcome, or leave it, and go and be hanged." Fred, whose hopes had been raised when George had been disinherited, thought himself infamously swindled by the old merchant, and for some time made as if he would break off the match altogether. Osborne withdrew his account from Bullock and Hulker's, went on 'Change with a horsewhip which he swore he would lay across the back of a certain scoundrel that should be nameless, and demeaned himself in his usual violent manner. Jane Osborne condoled with her sister Maria during this family feud. | Фредерик Буллок, эсквайр, из фирмы "Буллок, Халкер и Кo", женился-таки на Марии Осборн, но только после длительных торгов и брюзжания со стороны сего взыскательного джентльмена. Когда Джордж умер и был исключен из завещания отца, Фредерик настаивал, чтобы половина состояния старого коммерсанта была закреплена за Марией, и очень долго отказывался "ударить по рукам" (по собственному выражению этого джентльмена) на каких-либо иных условиях. Осборн указывал, что Фред согласился взять его дочь с приданым в двадцать тысяч и что он не считает нужным брать на себя дополнительные обязательства. Фред может получить то, что ему полагается, или отказаться, а тогда пусть убирается к черту! Фред, у которого зубы разгорелись, когда Джордж был лишен наследства, считал, что старый коммерсант бессовестно его обманул, и некоторое время делал вид, будто намерен вовсе отказаться от женитьбы. Осборн закрыл свой текущий счет у "Буллока и Халкера", ходил на биржу с хлыстом, клянясь, что огреет по спине одного негодяя, не называя его, однако, по имени, и вообще вел себя со свойственной ему свирепостью. Джейн Осборн выражала сочувствие своей сестре Марии по поводу этой семейной распри. |
| "I always told you, Maria, that it was your money he loved and not you," she said, soothingly. | - Я говорила тебе, Мария, что он любит твои деньги, а не тебя, - утешала она сестру. |
| "He selected me and my money at any rate; he didn't choose you and yours," replied Maria, tossing up her head. | - Во всяком случае, он выбрал меня и мои деньги, а не тебя и твои деньги, - отвечала Мария, вскидывая голову. |
| The rapture was, however, only temporary. Fred's father and senior partners counselled him to take Maria, even with the twenty thousand settled, half down, and half at the death of Mr. Osborne, with the chances of the further division of the property. So he "knuckled down," again to use his own phrase, and sent old Hulker with peaceable overtures to Osborne. It was his father, he said, who would not hear of the match, and had made the difficulties; he was most anxious to keep the engagement. The excuse was sulkily accepted by Mr. Osborne. Hulker and Bullock were a high family of the City aristocracy, and connected with the "nobs" at the West End. It was something for the old man to be able to say, "My son, sir, of the house of Hulker, Bullock, and Co., sir; my daughter's cousin, Lady Mary Mango, sir, daughter of the Right Hon. The Earl of Castlemouldy." In his imagination he saw his house peopled by the "nobs." So he forgave young Bullock and consented that the marriage should take place. | Однако разрыв был только временный. Отец Фреда и старшие компаньоны фирмы советовали ему, в расчете на будущий раздел состояния, взять Марию даже с двадцатью тысячами приданого, половина которого выплачивалась сейчас, а половина - после смерти мистера Осборна. Итак, Фред "пошел на попятный" (опять же по его собственному выражению) и послал старого Халкера к Осборну с мировой. Это все его отец, уверял теперь Фред, это он не хотел свадьбы и чинил ему всякие затруднения, а сам он очень желает сохранить в силе их прежний уговор. Извинения жениха были угрюмо приняты мистером Осборном. Халкер и Буллок были известными фамилиями среди аристократии Сити и имели связи даже среди "вест-эндской знати". Старику было приятно, что он сможет говорить: "Мой сын, сэр, из фирмы "Буллок, Халкер и Кo", сэр; кузина моей дочери, сэр, леди Мэри Манго, дочь достопочтенного графа Каслмоулди". Воображение уже наполняло его дом знатными гостями. Поэтому он простил молодого Буллока и согласился на свадьбу. |
| It was a grand affair--the bridegroom's relatives giving the breakfast, their habitations being near St. George's, Hanover Square, where the business took place. The "nobs of the West End" were invited, and many of them signed the book. Mr. Mango and Lady Mary Mango were there, with the dear young Gwendoline and Guinever Mango as bridesmaids; Colonel Bludyer of the Dragoon Guards (eldest son of the house of Bludyer Brothers, Mincing Lane), another cousin of the bridegroom, and the Honourable Mrs. Bludyer; the Honourable George Boulter, Lord Levant's son, and his lady, Miss Mango that was; Lord Viscount Castletoddy; Honourable James McMull and Mrs. McMull (formerly Miss Swartz); and a host of fashionables, who have all married into Lombard Street and done a great deal to ennoble Cornhill. | Это было пышное празднество. Родные жениха устроили завтрак у себя, так как они жили около церкви св. Георга, Ганновер-сквер, где происходило венчание. Была приглашена "вест-эндская знать", и многие из них расписались в книге. Тут были мистер Манго и леди Мэри Манго, а юные Гвендолина и Гуиневер Манго были подружками невесты; полковник Бледайер гвардейского полка (старший сын фирмы "Братья Бледайер" на Минсинг-лейн), кузен жениха, с достопочтенной миссис Бледайер; достопочтенный Джордж Боултер, сын лорда Леванта, с супругой, урожденной мисс Манго; лорд-виконт Каслтоддн; достопочтенный Джеймс Мак-Мул и миссис Мак-Мул (урожденная мисс Суорц) и целый сонм знати, породнившейся с Ломбард-стрит и в значительной степени способствовавшей облагораживанию Корнхилла. |
| The young couple had a house near Berkeley Square and a small villa at Roehampton, among the banking colony there. Fred was considered to have made rather a mesalliance by the ladies of his family, whose grandfather had been in a Charity School, and who were allied through the husbands with some of the best blood in England. And Maria was bound, by superior pride and great care in the composition of her visiting-book, to make up for the defects of birth, and felt it her duty to see her father and sister as little as possible. | У молодой четы был дом близ Баркли-сквер и небольшая вилла в Роухемптоне, среди местной колонии банкиров. Дамы в семье Фреда считали, что он сделал мезальянс: хотя дед Буллоков воспитывался в приюте, но они через своих мужей породнились с лучшими представителями английской аристократии. И Марии пришлось, чтобы возместить недостаток происхождения, держаться особенно гордо и проявлять сугубую осторожность в составлении списка гостей; она чувствовала, что и отец с сестрою теперь не подходящая для нее компания. |
| That she should utterly break with the old man, who had still so many scores of thousand pounds to give away, is absurd to suppose. Fred Bullock would never allow her to do that. But she was still young and incapable of hiding her feelings; and by inviting her papa and sister to her third-rate parties, and behaving very coldly to them when they came, and by avoiding Russell Square, and indiscreetly begging her father to quit that odious vulgar place, she did more harm than all Frederick's diplomacy could repair, and perilled her chance of her inheritance like a giddy heedless creature as she was. | Было бы нелепо предполагать, что она совершенно порвет со стариком, у которого можно было выцарапать еще несколько десятков тысяч. Фред Буллок никогда не допустил бы этого. Но она была еще молода и не умела скрывать свои чувства; и так как она приглашала своего папа и сестру на вечера третьего сорта, обращалась с ними очень холодно, когда они приходили, а сама избегала Рассел-сквер и бестактно просила отца покинуть эту ужасную вульгарную местность, то всем этим легкомысленно и опрометчиво поставила под сомнение свои шансы на получение наследства, - словом, так испортила дело, что его не могла поправить даже дипломатия Фреда. |
| "So Russell Square is not good enough for Mrs. Maria, hay?" said the old gentleman, rattling up the carriage windows as he and his daughter drove away one night from Mrs. Frederick Bullock's, after dinner. "So she invites her father and sister to a second day's dinner (if those sides, or ontrys, as she calls 'em, weren't served yesterday, I'm d--d), and to meet City folks and littery men, and keeps the Earls and the Ladies, and the Honourables to herself. Honourables? Damn Honourables. I am a plain British merchant I am, and could buy the beggarly hounds over and over. Lords, indeed!-- why, at one of her swarreys I saw one of 'em speak to a dam fiddler --a fellar I despise. And they won't come to Russell Square, won't they? Why, I'll lay my life I've got a better glass of wine, and pay a better figure for it, and can show a handsomer service of silver, and can lay a better dinner on my mahogany, than ever they see on theirs--the cringing, sneaking, stuck-up fools. Drive on quick, James: I want to get back to Russell Square--ha, ha!" and he sank back into the corner with a furious laugh. With such reflections on his own superior merit, it was the custom of the old gentleman not unfrequently to console himself. | - Так, значит, Рассел-сквер недостаточно хорош для миссис Марии, а? - говорил старый джентльмен, с шумом поднимая стекла в карете, когда они с дочерью ехали однажды вечером домой после обеда у миссис Фредерик Буллок. - Так она приглашает отца и сестру на другой день после своих званых обедов (черт меня возьми, если эти блюда или "онтри" {Исковерканное французское entree - блюдо, подаваемое в начале обеда.}, как она их называет, не подавались у них вчера!) вместе с купчишками из Сити и какими-то писаками, а графов, графинь и всех "достопочтенных" приберегает для себя? Достопочтенные! Черт бы побрал этих достопочтенных! Я простой английский купец, а могу купить всех этих нищих собак оптом и в розницу. Лорды, подумаешь! На одном из ее суарэ я видел, как один из них разговаривал с каким-то жалкой фитюлькой, с проходимцем-скрипачом, на которого я и смотреть не стал бы. Значит, они не желают приезжать на Рассел-сквер, так, что ли? Голову прозакладываю, что у меня найдется стакан лучшего вина, и заплачено за него больше, и что я могу выставить более роскошный серебряный сервиз и подать на стол лучший обед, чем им когда-либо приходилось видеть на своих столах, - низкопоклонные льстецы, самонадеянные дураки! Джеймс, гони во весь дух! Я хочу поскорее к себе, на Рассел-сквер, ха! ха! ха! - И он_ откинулся в угол кареты с бешеным хохотом. Такими рассуждениями о своих заслугах и достоинстве старик нередко утешал себя. |
| Jane Osborne could not but concur in these opinions respecting her sister's conduct; and when Mrs. Frederick's first-born, Frederick Augustus Howard Stanley Devereux Bullock, was born, old Osborne, who was invited to the christening and to be godfather, contented himself with sending the child a gold cup, with twenty guineas inside it for the nurse. | Джейн Осборн оставалось только согласиться с этим мнением относительно поведения сестры. И когда у миссис Фредерик родился первенец - Фредерик-Август-Говард-Стенли-Девере Буллок, - старый Осборн, приглашенный быть крестным отцом, ограничился тем, что послал младенцу золотой стаканчик и в нем двадцать гиней для кормилицы. |
| "That's more than any of your Lords will give, I'LL warrant," he said and refused to attend at the ceremony. | - Ручаюсь, что никто из ваших лордов не даст больше, - сказал он и отказался присутствовать при обряде. |
| The splendour of the gift, however, caused great satisfaction to the house of Bullock. Maria thought that her father was very much pleased with her, and Frederick augured the best for his little son and heir. | Однако великолепие подарка произвело большое впечатление в семье Буллоков. Мария решила, что отец ею очень доволен, а Фредерик стал ожидать всяческих благ для своего маленького сына и наследника. |
| One can fancy the pangs with which Miss Osborne in her solitude in Russell Square read the Morning Post, where her sister's name occurred every now and then, in the articles headed "Fashionable Reunions," and where she had an opportunity of reading a description of Mrs. F. Bullock's costume, when presented at the drawing room by Lady Frederica Bullock. Jane's own life, as we have said, admitted of no such grandeur. It was an awful existence. She had to get up of black winter's mornings to make breakfast for her scowling old father, who would have turned the whole house out of doors if his tea had not been ready at half-past eight. She remained silent opposite to him, listening to the urn hissing, and sitting in tremor while the parent read his paper and consumed his accustomed portion of muffins and tea. At half-past nine he rose and went to the City, and she was almost free till dinner-time, to make visitations in the kitchen and to scold the servants; to drive abroad and descend upon the tradesmen, who were prodigiously respectful; to leave her cards and her papa's at the great glum respectable houses of their City friends; or to sit alone in the large drawing-room, expecting visitors; and working at a huge piece of worsted by the fire, on the sofa, hard by the great Iphigenia clock, which ticked and tolled with mournful loudness in the dreary room. The great glass over the mantelpiece, faced by the other great console glass at the opposite end of the room, increased and multiplied between them the brown Holland bag in which the chandelier hung, until you saw these brown Holland bags fading away in endless perspectives, and this apartment of Miss Osborne's seemed the centre of a system of drawing-rooms. When she removed the cordovan leather from the grand piano and ventured to play a few notes on it, it sounded with a mournful sadness, startling the dismal echoes of the house. George's picture was gone, and laid upstairs in a lumber-room in the garret; and though there was a consciousness of him, and father and daughter often instinctively knew that they were thinking of him, no mention was ever made of the brave and once darling son. | Можно себе представить, какие мучения испытывала мисс Осборн в своем одиночестве на Рассел-сквер, читая "Морнинг пост", где имя ее сестры постоянно встречалось в отделе "Великосветских собраний" и где она имела возможность прочесть описание туалета миссис Ф. Буллок, которая была представлена ко двору своей родственницей, леди Фредерик Буллок. В собственной жизни Джейн, как мы говорили, не было места такому величию. Это была ужасная жизнь! Она вставала рано в темные зимние утра, чтобы приготовить завтрак старому хмурому отцу, который разнес бы весь дом, если бы чай ему не был готов к половине девятого. Она молча сидела напротив него, прислушиваясь к шипению чайника и трепеща все время, пока отец читал газету и поглощал свою обычную порцию булочек к чаю. В половине десятого он вставал и отправлялся в Сити, и до обеда она была почти свободна - могла идти на кухню и браниться с прислугою; могла выезжать, заходить в магазины, где приказчики были с ней чрезвычайно почтительны, или завозить визитные карточки, свои и отца, в большие мрачные респектабельные дома друзей из Сити; или сидеть одна на диване в огромной гостиной - в ожидании визитеров, склонившись над каким-нибудь бесконечным вязанием из шерсти и слушая, как часы с жертвоприношением Ифигении гулко и заунывно отсчитывают в мрачной комнате часы и минуты. Большое зеркало над камином и большое трюмо, стоявшее против него, в другом конце обширной гостиной, бесконечно множили, отражаясь друг в друге, чехол из сурового полотна, который покрывал свисавшую с потолка люстру; эти серые мешки терялись вдали в бесконечной перспективе, и комната, где сидела мисс Осборн, казалась центром целой системы гостиных. Когда она снимала кожаный чехол с фортепьяно и решалась взять на нем несколько аккордов, они звучали жалобной грустью, пробуждая в доме унылое эхо. Портрет Джорджа был вынесен в чуланчик на чердаке, и хотя воспоминание о Джордже продолжало жить в их сердцах и отец с дочерью оба инстинктивно знали, когда другой думает о нем, имя когда-то любимого храброго сына не упоминалось в доме. |
| At five o'clock Mr. Osborne came back to his dinner, which he and his daughter took in silence (seldom broken, except when he swore and was savage, if the cooking was not to his liking), or which they shared twice in a month with a party of dismal friends of Osborne's rank and age. Old Dr. Gulp and his lady from Bloomsbury Square; old Mr. Frowser, the attorney, from Bedford Row, a very great man, and from his business, hand-in-glove with the "nobs at the West End"; old Colonel Livermore, of the Bombay Army, and Mrs. Livermore, from Upper Bedford Place; old Sergeant Toffy and Mrs. Toffy; and sometimes old Sir Thomas Coffin and Lady Coffin, from Bedford Square. Sir Thomas was celebrated as a hanging judge, and the particular tawny port was produced when he dined with Mr. Osborne. | В пять часов мистер Осборн возвращался к обеду, который проходил у них в полном молчании (редко нарушаемом, за исключением тех случаев, когда он бранился и бесновался, если какое-нибудь блюдо было ему не по вкусу); два раза в месяц у них обедало угрюмое общество знакомых Осборна - люди его возраста и положения: старый доктор Гали с женою с Блумсбери-сквер; старый мистер Фраузер, адвокат с Бедфорд-роу, важная персона, вращавшаяся в силу своих профессиональных обязанностей в кругах "вест-эндской знати"; старый полковник Ливермор, когда-то служивший в бомбейской армии, и миссис Ливер-мор с Аппер-Бедфорд-Плейс; адвокат мистер Тоффи и миссис Тоффи, а иногда и старый судья сэр Томас Коффин и леди Коффин с Бедфорд-сквер. Сэр Томас был известен суровостью своих приговоров, и, когда он обедал у Осборна, к столу подавался особый темно-красный портвейн. |
| These people and their like gave the pompous Russell Square merchant pompous dinners back again. They had solemn rubbers of whist, when they went upstairs after drinking, and their carriages were called at half past ten. Many rich people, whom we poor devils are in the habit of envying, lead contentedly an existence like that above described. Jane Osborne scarcely ever met a man under sixty, and almost the only bachelor who appeared in their society was Mr. Smirk, the celebrated ladies' doctor. | Все эти и подобные им господа, в свою очередь, давали напыщенному коммерсанту с Рассел-сквер такие же напыщенные обеды. Выпив вино, они поднимались наверх и торжественно играли в вист, а в половине одиннадцатого за ними приезжали их экипажи. Многие богатые люди, которым мы, бедняки, имеем привычку завидовать, постоянно ведут описанный образ жизни. Джейн Осборн почти не встречала в доме отца мужчин моложе шестидесяти лет, и, пожалуй, единственный холостяк, появлявшийся у них, был мистер Сморк, знаменитый дамский доктор. |
| I can't say that nothing had occurred to disturb the monotony of this awful existence: the fact is, there had been a secret in poor Jane's life which had made her father more savage and morose than even nature, pride, and over-feeding had made him. This secret was connected with Miss Wirt, who had a cousin an artist, Mr. Smee, very celebrated since as a portrait-painter and R.A., but who once was glad enough to give drawing lessons to ladies of fashion. Mr. Smee has forgotten where Russell Square is now, but he was glad enough to visit it in the year 1818, when Miss Osborne had instruction from him. | Я не могу сказать, чтобы монотонность этого ужасного существования ничем не нарушалась. Дело в том, что в жизни бедной Джейн была тайна, воспоминание о которой заставляло отца беситься и хмуриться еще больше, чем его характер, гордость и неумеренность в еде. Эта тайна была связана с мисс Уирт, у которой был кузен художник, некий мистер Сми, впоследствии прославленный портретист, член Королевской академии; было время, когда он довольствовался тем, что давал уроки рисования светским дамам. Теперь мистер Сми забыл, где находится Рассел-сквер, но в 1818 году он с удовольствием посещал его, давая уроки мисс Осборн. |
| Smee (formerly a pupil of Sharpe of Frith Street, a dissolute, irregular, and unsuccessful man, but a man with great knowledge of his art) being the cousin of Miss Wirt, we say, and introduced by her to Miss Osborne, whose hand and heart were still free after various incomplete love affairs, felt a great attachment for this lady, and it is believed inspired one in her bosom. Miss Wirt was the confidante of this intrigue. I know not whether she used to leave the room where the master and his pupil were painting, in order to give them an opportunity for exchanging those vows and sentiments which cannot be uttered advantageously in the presence of a third party; I know not whether she hoped that should her cousin succeed in carrying off the rich merchant's daughter, he would give Miss Wirt a portion of the wealth which she had enabled him to win-- all that is certain is that Mr. Osborne got some hint of the transaction, came back from the City abruptly, and entered the drawing-room with his bamboo cane; found the painter, the pupil, and the companion all looking exceedingly pale there; turned the former out of doors with menaces that he would break every bone in his skin, and half an hour afterwards dismissed Miss Wirt likewise, kicking her trunks down the stairs, trampling on her bandboxes, and shaking his fist at her hackney coach as it bore her away. | Сми (ученик Шарпа с Фрит-стрит, этого беспутного, беспорядочного человека, неудачника в личной жизни, но одаренного и сведущего художника) был, как мы сказали, кузеном мисс Уирт, и она познакомила его с мисс Осборн, рука и сердце которой после нескольких неудачных романов были абсолютно свободны. Он воспылал нежностью к этой леди и, по-видимому, зажег такие же чувства в ее груди. Мисс Уирт была поверенной их тайны. Не знаю, покидала ли она комнату, где учитель и ученица рисовали, чтобы дать им возможность обменяться клятвами и признаниями, чему так мешает присутствие посторонних лиц; не знаю, надеялась ли она, что ее кузен в случае женитьбы на дочери богатого коммерсанта уделит ой часть богатства, которое она помогла ему приобрести, - достоверно только то, что мистер Осборн, проведав каким-то образом об этом, верну, к я неожиданно из Сити и вошел в гостиную с бамбуковой тростью в руке, застал там учителя, ученицу и компаньонку, трясущихся и бледных, и выгнал учителя из дома, клянясь, что переломает ему все кости, а через полчаса уволил мисс Уирт: он сбросил с лестницы ее чемоданы, растоптал картонки и грозил ей вслед кулаком, пока наемная карета отъезжала от дома. |
| Jane Osborne kept her bedroom for many days. She was not allowed to have a companion afterwards. Her father swore to her that she should not have a shilling of his money if she made any match without his concurrence; and as he wanted a woman to keep his house, he did not choose that she should marry, so that she was obliged to give up all projects with which Cupid had any share. During her papa's life, then, she resigned herself to the manner of existence here described, and was content to be an old maid. Her sister, meanwhile, was having children with finer names every year and the intercourse between the two grew fainter continually. | Джейн Осборн несколько дней не выходила из спальни. Ей не позволили больше держать компаньонку. Отец поклялся, что она не получит ни шиллинга, если выйдет замуж без его согласия. А так как ему необходима была женщина для ведения хозяйства, он вовсе не желал, чтобы она выходила замуж. Таким образом, ей пришлось отказаться от всяких планов насчет устройства своих сердечных дел. Пока жив был ее папа, она была обречена на образ жизни, только что описанный, и должна была довольствоваться положением старой девы. У Марии между тем, что ни год, появлялись дети, каждый раз все с более звучными именами, и связь между сестрами становилась все слабее. |
| "Jane and I do not move in the same sphere of life," Mrs. Bullock said. "I regard her as a sister, of course"-- | - Джейн и я вращаемся в совершенно различных сферах, - говорила миссис Буллок. - Но, конечно, я смотрю на нее как на сестру. |
| which means--what does it mean when a lady says that she regards Jane as a sister? | Это значит... Впрочем, что это может значить, когда леди говорит, что она смотрит на Джейк как на сестру? |
| It has been described how the Misses Dobbin lived with their father at a fine villa at Denmark Hill, where there were beautiful graperies and peach-trees which delighted little Georgy Osborne. The Misses Dobbin, who drove often to Brompton to see our dear Amelia, came sometimes to Russell Square too, to pay a visit to their old acquaintance Miss Osborne. I believe it was in consequence of the commands of their brother the Major in India (for whom their papa had a prodigious respect), that they paid attention to Mrs. George; for the Major, the godfather and guardian of Amelia's little boy, still hoped that the child's grandfather might be induced to relent towards him and acknowledge him for the sake of his son. The Misses Dobbin kept Miss Osborne acquainted with the state of Amelia's affairs; how she was living with her father and mother; how poor they were; how they wondered what men, and such men as their brother and dear Captain Osborne, could find in such an insignificant little chit; how she was still, as heretofore, a namby-pamby milk-and-water affected creature--but how the boy was really the noblest little boy ever seen--for the hearts of all women warm towards young children, and the sourest spinster is kind to them. | Мы уже говорили, что девицы Доббин жили с отцом в прекрасном доме на Денмарк-Хилле, где были чудесные теплицы с виноградом и персиковые деревья, восхищавшие маленького Джорджа Осборна. Сестры Доббин, которые часто ездили в Бромптон навещать нашу дорогую Эмилию, заезжали иногда с визитом и к своей старой знакомой, мисс Осборн, на Рассел-сквер. Я думаю, что они оказывали внимание миссис Джордж не иначе как по требованию брата, служившего майором в Индии (к которому отец их питал огромное уважение); потому что майор, как крестный отец и опекун маленького сына Эмилии, все еще надеялся, что дед ребенка, может быть, смягчится и признает внука в память сына. Сестры Доббин держали мисс Осборн в курсе дел Эмилии. Они рассказывали ей, как она живет с отцом и матерью, как Они бедны, и упорно отказывались понять, что могли находить в этом ничтожестве мужчины, да еще такие, как их брат и дорогой капитан Осборн. Она все такая же размазня и кривляка, но сын ее действительно очаровательнейшее создание, - ибо сердца всех женщин тают перед маленькими детьми, и даже самая кислая старая дева бывает приветлива с ними. |
| One day, after great entreaties on the part of the Misses Dobbin, Amelia allowed little George to go and pass a day with them at Denmark Hill--a part of which day she spent herself in writing to the Major in India. She congratulated him on the happy news which his sisters had just conveyed to her. She prayed for his prosperity and that of the bride he had chosen. She thanked him for a thousand thousand kind offices and proofs of stead fast friendship to her in her affliction. She told him the last news about little Georgy, and how he was gone to spend that very day with his sisters in the country. She underlined the letter a great deal, and she signed herself affectionately his friend, Amelia Osborne. She forgot to send any message of kindness to Lady O'Dowd, as her wont was--and did not mention Glorvina by name, and only in italics, as the Major's BRIDE, for whom she begged blessings. But the news of the marriage removed the reserve which she had kept up towards him. She was glad to be able to own and feel how warmly and gratefully she regarded him--and as for the idea of being jealous of Glorvina (Glorvina, indeed!), Amelia would have scouted it, if an angel from heaven had hinted it to her. | Однажды, после долгих просьб со стороны девиц Доббин, Эмилия позволила маленькому Джорджу поехать с ними на Денмарк-Хилл и провести там весь день, а сама просидела большую часть этого дня над письмом к майору в Индию. Она поздравила его со счастливой вестью, которую его сестры ей сообщили. Она молилась о его благополучии и о благополучии невесты, которую он избрал. Она благодарила его за тысячи, тысячи услуг и доказательств его неизменной дружбы к ней в ее горе. Она сообщала ему последние новости о маленьком Джорджи и о том, что как раз сегодня он поехал на целый день к его сестрам за город. Она густо подчеркивала отдельные места и подписалась: "Ваш любящий друг Эмилия Осборн". Она забыла послать привет леди О'Дауд, чего раньше с ней никогда не бывало, и не назвала Глорвину по имени, а только невестою майора (подчеркнув это слово), на которую она призывает благословение. И тем не менее известие о женитьбе позволило ей отбросить ту сдержанность, какую она обычно проявляла по отношению к майору Доббину. Она была рада возможности сознаться и самой почувствовать, с какой теплотой и с какой благодарностью она вспоминает его... - а что касается ревности к Глорвипе (к Глорвине, о господи!), то Эмилия начисто отвергла бы такое предположение, хотя бы его подсказал ей ангел небесный. |
| That night, when Georgy came back in the pony-carriage in which he rejoiced, and in which he was driven by Sir Wm. Dobbin's old coachman, he had round his neck a fine gold chain and watch. He said an old lady, not pretty, had given it him, who cried and kissed him a great deal. But he didn't like her. He liked grapes very much. And he only liked his mamma. Amelia shrank and started; the timid soul felt a presentiment of terror when she heard that the relations of the child's father had seen him. | В этот вечер, когда Джорджи вернулся - к своему великому восторгу, в экипаже, которым правил старый кучер сэра Уильяма Доббина, - у мальчика на шее висела изящная золотая цепочка с часами. Он сказал, что часы подарила ему старая некрасивая леди, она все плакала и без конца целовала его. Но он ее не любит. Он очень любит виноград. И он любит одну только маму. Эмилия вздрогнула и встревожилась: в ее робкую душу закралось страшное предчувствие, когда она узнала, что родные ребенка видели его. |
| Miss Osborne came back to give her father his dinner. He had made a good speculation in the City, and was rather in a good humour that day, and chanced to remark the agitation under which she laboured. | Мисс Осборн вернулась домой к обеду. Отец в этот день совершил удачную спекуляцию в Сиги и был в сносном расположении духа, так что даже удостоил заметить волнение, в котором находилась его дочь. |
| "What's the matter, Miss Osborne?" he deigned to say. | - В чем дело, мисс Осборн? - соблаговолил он спросить ее. |
| The woman burst into tears. | Девушка залилась слезами. |
| "Oh, sir," she said, "I've seen little George. He is as beautiful as an angel--and so like him!" | - О сэр! - сказала она. - Я видела маленького Джорджи. Он хорош, как ангел... и так похож на него! |
| The old man opposite to her did not say a word, but flushed up and began to tremble in every limb. | Старик, сидевший против нее, не произнес ни слова, а только покраснел и задрожал всем телом. |
| English | Русский |
| The astonished reader must be called upon to transport himself ten thousand miles to the military station of Bundlegunge, in the Madras division of our Indian empire, where our gallant old friends of the --th regiment are quartered under the command of the brave Colonel, Sir Michael O'Dowd. Time has dealt kindly with that stout officer, as it does ordinarily with men who have good stomachs and good tempers and are not perplexed over much by fatigue of the brain. The Colonel plays a good knife and fork at tiffin and resumes those weapons with great success at dinner. He smokes his hookah after both meals and puffs as quietly while his wife scolds him as he did under the fire of the French at Waterloo. Age and heat have not diminished the activity or the eloquence of the descendant of the Malonys and the Molloys. Her Ladyship, our old acquaintance, is as much at home at Madras as at Brussels in the cantonment as under the tents. On the march you saw her at the head of the regiment seated on a royal elephant, a noble sight. Mounted on that beast, she has been into action with tigers in the jungle, she has been received by native princes, who have welcomed her and Glorvina into the recesses of their zenanas and offered her shawls and jewels which it went to her heart to refuse. The sentries of all arms salute her wherever she makes her appearance, and she touches her hat gravely to their salutation. Lady O'Dowd is one of the greatest ladies in the Presidency of Madras--her quarrel with Lady Smith, wife of Sir Minos Smith the puisne judge, is still remembered by some at Madras, when the Colonel's lady snapped her fingers in the Judge's lady's face and said SHE'D never walk behind ever a beggarly civilian. Even now, though it is five-and-twenty years ago, people remember Lady O'Dowd performing a jig at Government House, where she danced down two Aides-de-Camp, a Major of Madras cavalry, and two gentlemen of the Civil Service; and, persuaded by Major Dobbin, C.B., second in command of the --th, to retire to the supper-room, lassata nondum satiata recessit. | Теперь нам придется просить изумленного читателя перенестись с нами за десять тысяч миль, на военную станцию в Бандльгандже, в Мадрасском округе индийских владений Англии, где расквартированы наши доблестные старые друзья, из *** полка под командой храброго полковника, сэра Майкла О'Дауда. Время милостиво обошлось с этим дородным офицером, как оно обычно обходится с людьми, обладающими хорошим пищеварением и хорошим характером и не слишком переутомляющими себя умственными занятиями. Он усердно действовал вилкой и ножом за завтраком и с таким же успехом снова пускал в ход это оружие за обедом. После обеих трапез он покуривал свой кальян и так же невозмутимо выпускал клубы дыма, когда его пробирала жена, как шел под огонь французов при Ватерлоо. Годы и зной не уменьшили энергии и красноречия праправнучки благородных Мелони и Молоев. Ее милость, наша старая приятельница, чувствовала себя в Мадрасе так же хорошо, как и в Брюсселе, в военном поселке так же, как в палатке. В походе ее можно было видеть во главе полка, на спине царственного слона, - поистине величественное зрелище! Восседая на этом животном, она участвовала в охоте на тигров в джунглях. Ее принимали у себя туземные принцы, чествуя ее и Глорвину на женской половине своего дома, доступ куда открыт немногим, и подносили ей шали и драгоценности, от которых она, к своему огорчению, принуждена была отказываться. Часовые всех родов оружия отдавали ей честь всюду, где бы она ни появлялась, и в ответ на их приветствия она важно прикасалась рукой к своей шляпе. Леди О'Дауд была одной из первых дам в Мадрасском округе. В Мадрасе всем памятна ее ссора с леди Смит, женой сэра Майноса Смита, младшего судьи, когда супруга полковника щелкнула пальцами под носом у супруги судьи и заявила, что убейте ее, а она не пойдет к обеду позади жены какого-то жалкого штафирки. Еще и сейчас, хотя с тех пор прошло двадцать пять лет, многие помнят, как леди О'Дауд плясала джигу в губернаторском доме, как она вконец умучила двух адъютантов, майора мадрасской кавалерии и двух джентльменов гражданской службы и только по настоянию майора Доббина, кавалера ордена Бани и второго по старшинству офицера *** полка, позволила увести себя в столовую, - lassata nondum satiata recessit {Усталая, но все еще неудовлетворенная, отступила (лат.).}. |
| Peggy O'Dowd is indeed the same as ever, kind in act and thought; impetuous in temper; eager to command; a tyrant over her Michael; a dragon amongst all the ladies of the regiment; a mother to all the young men, whom she tends in their sickness, defends in all their scrapes, and with whom Lady Peggy is immensely popular. But the Subalterns' and Captains' ladies (the Major is unmarried) cabal against her a good deal. They say that Glorvina gives herself airs and that Peggy herself is ill tolerably domineering. She interfered with a little congregation which Mrs. Kirk had got up and laughed the young men away from her sermons, stating that a soldier's wife had no business to be a parson--that Mrs. Kirk would be much better mending her husband's clothes; and, if the regiment wanted sermons, that she had the finest in the world, those of her uncle, the Dean. She abruptly put a termination to a flirtation which Lieutenant Stubble of the regiment had commenced with the Surgeon's wife, threatening to come down upon Stubble for the money which he had borrowed from her (for the young fellow was still of an extravagant turn) unless he broke off at once and went to the Cape on sick leave. On the other hand, she housed and sheltered Mrs. Posky, who fled from her bungalow one night, pursued by her infuriate husband, wielding his second brandy bottle, and actually carried Posky through the delirium tremens and broke him of the habit of drinking, which had grown upon that officer, as all evil habits will grow upon men. In a word, in adversity she was the best of comforters, in good fortune the most troublesome of friends, having a perfectly good opinion of herself always and an indomitable resolution to have her own way. | Итак, Пегги О'Дауд была все та же: добрая в помыслах и на деле, неугомонного нрава, любительница покомандовать, тиран по отношению к своему Майклу, пугало для полковых дам, родная мать для молодых офицеров; она ухаживала за ними во время болезни, заступалась за них, когда они попадали в беду, и они платили за это леди Пегги безмерной преданностью. Жены младших офицеров и капитанов (майор был не женат) постоянно интриговали против нее. Они говорили, что Глорвина чересчур заносчива, а сама Пегги нестерпимо властолюбива. Она житья не давала маленькой пастве, которую собирала у себя миссис Кирк, и высмеивала полковую молодежь, ходившую слушать проповеди этой дамы, заявляя, что жене солдата нечего путаться в эти дела и что лучше бы миссис Кирк чинила белье своему супругу; если же полку угодно слушать проповеди, то к его услугам лучшие в мире проповеди - ее дядюшки-декана. Она решительно прекратила ухаживания лейтенанта своего полка Стабла за женой лекаря, пригрозив, что взыщет деньги, которые он у нее занял (ибо этот молодец был по-прежнему довольно сумасбродного нрава), если он не оборвет сразу свой роман и не уедет на мыс Доброй Надежды, взяв отпуск по болезни. С другой стороны, она приютила и укрыла у себя миссис Поски, которая однажды ночью прибежала из своего бунгало, преследуемая разъяренным супругом, бывшим под влиянием второй бутылки бренди. Впоследствии она буквально выходила этого офицера, заболевшего белой горячкой, и отучила его от пьянства - порока, с которым тот уже бессилен был бороться. Словом, в несчастье она была лучшим утешителем, а в счастье самым несносным другом, так как всегда держалась о себе высокого мнения и всегда хотела настоять на своем. |
| Among other points, she had made up her mind that Glorvina should marry our old friend Dobbin. Mrs. O'Dowd knew the Major's expectations and appreciated his good qualities and the high character which he enjoyed in his profession. Glorvina, a very handsome, fresh-coloured, black-haired, blue-eyed young lady, who could ride a horse, or play a sonata with any girl out of the County Cork, seemed to be the very person destined to insure Dobbin's happiness--much more than that poor good little weak-spur'ted Amelia, about whom he used to take on so.-- | Так и теперь она забрала в голову, что Глорвина должна выйти замуж за нашего старого друга Доббина. Миссис О'Дауд знала, какие у майора блестящие перспективы; она ценила его хорошие качества и прекрасную репутацию, какой он пользовался в полку. Глорвина, красивая молодая особа, черноволосая и голубоглазая, цветущего вида, которая прекрасно ездила верхом и могла разыграть сонату не хуже любой девицы из графства Корк, казалась ей самой подходящей кандидаткой, чтобы составить счастье Доббина, - гораздо более подходящей, чем маленькая слабохарактерная Эмилия, о которой он когда-то вздыхал. |
| "Look at Glorvina enter a room," Mrs. O'Dowd would say, "and compare her with that poor Mrs. Osborne, who couldn't say boo to a goose. She'd be worthy of you, Major--you're a quiet man yourself, and want some one to talk for ye. And though she does not come of such good blood as the Malonys or Molloys, let me tell ye, she's of an ancient family that any nobleman might be proud to marry into." | - Вы только посмотрите на Глорвину, когда она входит в комнату, - говорила миссис О'Дауд, - и сравните ее с этой бедной миссис Осборн, которую и курица обидит. Глорвина для вас идеальная жена, майор, - вы человек скромный, тихий, и вам нужен кто-нибудь, кто бы мог за вас постоять. И хотя она не такого знатного рода, как Мелони или Молой, но все же, смею вас заверить, она из древней фамилии и окажет честь любому дворянину, который на ней женится. |
| But before she had come to such a resolution and determined to subjugate Major Dobbin by her endearments, it must be owned that Glorvina had practised them a good deal elsewhere. She had had a season in Dublin, and who knows how many in Cork, Killarney, and Mallow? She had flirted with all the marriageable officers whom the depots of her country afforded, and all the bachelor squires who seemed eligible. She had been engaged to be married a half-score times in Ireland, besides the clergyman at Bath who used her so ill. She had flirted all the way to Madras with the Captain and chief mate of the Ramchunder East Indiaman, and had a season at the Presidency with her brother and Mrs. O'Dowd, who was staying there, while the Major of the regiment was in command at the station. Everybody admired her there; everybody danced with her; but no one proposed who was worth the marrying--one or two exceedingly young subalterns sighed after her, and a beardless civilian or two, but she rejected these as beneath her pretensions--and other and younger virgins than Glorvina were married before her. There are women, and handsome women too, who have this fortune in life. They fall in love with the utmost generosity; they ride and walk with half the Army-list, though they draw near to forty, and yet the Misses O'Grady are the Misses O'Grady still: Glorvina persisted that but for Lady O'Dowd's unlucky quarrel with the Judge's lady, she would have made a good match at Madras, where old Mr. Chutney, who was at the head of the civil service (and who afterwards married Miss Dolby, a young lady only thirteen years of age who had just arrived from school in Europe), was just at the point of proposing to her. | Надо сознаться, что, прежде чем прийти к решению покорить майора, Глорвина много раз испытывала свои чары на других. Она провела сезон в Дублине, не говоря уже о бесчисленных сезонах в Корке, Киларни и Мелоу, где кокетничала со всеми офицерами всех местных гарнизонов и холостыми помещиками из числа "подходящих женихов". У нее раз десять наклевывался жених в Ирландии, не говоря уж о пасторе в Бате, который так нехорошо поступил с ней. Всю дорогу до Мадраса она кокетничала с капитаном и старшим офицером корабля "Ремчандер" Ост-Индской компании и провела целый сезон в окружном городе с братом и миссис О'Дауд, которые оставили майора командовать полком. Все восхищались ею, все танцевали с нею, но никто заслуживающий внимания не делал ей предложения. Два-три чрезвычайно юных субалтерн-офицера вздыхали по ней и два-три безусых штатских, но она отвергла их, как не удовлетворяющих ее требованиям. А между тем другие, более юные девицы выходили замуж. Есть женщины, и даже красивые женщины, которым выпадает такая судьба. Они с необычайной готовностью влюбляются, катаются верхом, совершают прогулки чуть ли не с половиною наличного офицерскою состава, и все же, хоть им уже под сорок, мисс О'Греди остается мисс О'Греди. Глорвина уверяла, что, не будь этой злосчастной ссоры леди О'Дауд с женой судьи, она сделала бы отличную партию в Мардасе, где старый мистер Чатни, стоявший во главе гражданского ведомства, готов был сделать ей предложение (он потом женился на мисс Долби, юной леди, всего лишь тринадцати лет от роду, только что приехавшей из Европы, где она училась в школе). |
| Well, although Lady O'Dowd and Glorvina quarrelled a great number of times every day, and upon almost every conceivable subject--indeed, if Mick O'Dowd had not possessed the temper of an angel two such women constantly about his ears would have driven him out of his senses--yet they agreed between themselves on this point, that Glorvina should marry Major Dobbin, and were determined that the Major should have no rest until the arrangement was brought about. Undismayed by forty or fifty previous defeats, Glorvina laid siege to him. She sang Irish melodies at him unceasingly. She asked him so frequently and pathetically, Will ye come to the bower? that it is a wonder how any man of feeling could have resisted the invitation. She was never tired of inquiring, if Sorrow had his young days faded, and was ready to listen and weep like Desdemona at the stories of his dangers and his campaigns. It has been said that our honest and dear old friend used to perform on the flute in private; Glorvina insisted upon having duets with him, and Lady O'Dowd would rise and artlessly quit the room when the young couple were so engaged. Glorvina forced the Major to ride with her of mornings. The whole cantonment saw them set out and return. She was constantly writing notes over to him at his house, borrowing his books, and scoring with her great pencil-marks such passages of sentiment or humour as awakened her sympathy. She borrowed his horses, his servants, his spoons, and palanquin--no wonder that public rumour assigned her to him, and that the Major's sisters in England should fancy they were about to have a sister-in-law. | И вот, хотя леди О'Дауд и Глорвина ссорились помногу раз в день и почти но всякому поводу (право же, не обладай Мик О'Дауд ангельским характером, две такие женщины, постоянно находившиеся около него, непременно свели бы его с ума), однако они сходились в одном, - а именно в том, что Глорвина должна выйти замуж за майора Доббина, и решили не оставлять его в покое, пока не добьются своего. Глорвина, не смущаясь предыдущими сорока или пятьюдесятью поражениями, повела настоящую атаку на майора. Она распевала ему ирландские мелодии; она так часто и с таким чувством спрашивала, "придет ли он в беседку", что надо удивляться, как мужчина, не лишенный сердца, мог устоять перед таким приглашением; она неустанно допытывалась, "не омрачила ли грусть дней его юности", и готова была, как Дездемона, плакать, слушая рассказы майора об опасностях, которым он подвергался в походах. Мы уже говорили, что наш честный старый друг любил играть на флейте. Глорвина заставляла его исполнять с нею дуэты, и леди О'Дауд простодушно покидала комнату, предоставляя молодой паре без помехи предаваться этому занятию. Глорвина требовала, чтобы майор ездил с ней верхом по утрам. Весь военный поселок видел, как они вместе выезжали и возвращались. Она постоянно писала ему на дом записочки, брала у него книги и отмечала карандашом те чувствительные или смешные места, которые ей понравились. Она пользовалась его лошадьми, слугами, ложками и паланкином. Не мудрено, что молва соединяла ее с ним и что сестры майора в Англии вообразили, что у них скоро будет невестка. |
| Dobbin, who was thus vigorously besieged, was in the meanwhile in a state of the most odious tranquillity. He used to laugh when the young fellows of the regiment joked him about Glorvina's manifest attentions to him. | Между тем Доббин, подвергаясь такой настойчивой осаде, пребывал в состоянии самого возмутительного спокойствия. Он только смеялся, когда молодые товарищи по полку подшучивали над ним по поводу явного внимания к нему Глорвины. |
| "Bah!" said he, "she is only keeping her hand in-- she practises upon me as she does upon Mrs. Tozer's piano, because it's the most handy instrument in the station. I am much too battered and old for such a fine young lady as Glorvina." | - Пустяки! - говорил он. - Она просто упражняется на мне, как на фортепьяно миссис Тозер, - благо оно всегда под рукой. Что я? - дряхлый старик по сравнению с такой очаровательной молодой леди, как Глорвина. |
| And so he went on riding with her, and copying music and verses into her albums, and playing at chess with her very submissively; for it is with these simple amusements that some officers in India are accustomed to while away their leisure moments, while others of a less domestic turn hunt hogs, and shoot snipes, or gamble and smoke cheroots, and betake themselves to brandy-and-water. As for Sir Michael O'Dowd, though his lady and her sister both urged him to call upon the Major to explain himself and not keep on torturing a poor innocent girl in that shameful way, the old soldier refused point-blank to have anything to do with the conspiracy. | Итак, он продолжал ездить с нею верхом, переписывал ей в альбом стихи и ноты и покорно играл с нею в шахматы. Многие офицеры в Индии заполняют свой досуг этими скромными занятиями, пока другие, не склонные к домашним развлечениям, охотятся на кабанов, стреляют бекасов, играют в азартные игры, курят сигары и наливаются грогом. Что касается Майкла О'Дауда, то, хотя его супруга и сестра обе настаивали, чтобы он уговорил майора объясниться и не мучить столь бессовестно бедную невинную девушку, старый солдат решительно отказывался от всякого участия в этом заговоре. |
| "Faith, the Major's big enough to choose for himself," Sir Michael said; "he'll ask ye when he wants ye"; | - Право же, майор достаточно взрослый, чтобы самому сделать выбор, - заявлял сэр Майкл, - он сам посватается, если захочет. |
| or else he would turn the matter off jocularly, declaring that "Dobbin was too young to keep house, and had written home to ask lave of his mamma." | Или обращал дело в шутку, говоря, что Доббин еще слишком молод, чтобы обзаводиться своим домом, и что он написал домой, испрашивая разрешения у мамаши. |
| Nay, he went farther, and in private communications with his Major would caution and rally him, crying, | Мало того, в частных беседах с майором он предостерегал его, шутливо говоря: |
| "Mind your oi, Dob, my boy, them girls is bent on mischief--me Lady has just got a box of gowns from Europe, and there's a pink satin for Glorvina, which will finish ye, Dob, if it's in the power of woman or satin to move ye." | - Берегитесь, Доб, дружище! Вы знаете, какие злодейки эти дамы: моя жена только что получила целый ящик платьев из Европы, и среди них есть розовое атласное для Глорвины, - оно прикончит вас, Доб, если только женщины и атлас способны вас расшевелить! |
| But the truth is, neither beauty nor fashion could conquer him. Our honest friend had but one idea of a woman in his head, and that one did not in the least resemble Miss Glorvina O'Dowd in pink satin. A gentle little woman in black, with large eyes and brown hair, seldom speaking, save when spoken to, and then in a voice not the least resembling Miss Glorvina's--a soft young mother tending an infant and beckoning the Major up with a smile to look at him--a rosy- cheeked lass coming singing into the room in Russell Square or hanging on George Osborne's arm, happy and loving--there was but this image that filled our honest Major's mind, by day and by night, and reigned over it always. Very likely Amelia was not like the portrait the Major had formed of her: there was a figure in a book of fashions which his sisters had in England, and with which William had made away privately, pasting it into the lid of his desk, and fancying he saw some resemblance to Mrs. Osborne in the print, whereas I have seen it, and can vouch that it is but the picture of a high-waisted gown with an impossible doll's face simpering over it--and, perhaps, Mr. Dobbin's sentimental Amelia was no more like the real one than this absurd little print which he cherished. But what man in love, of us, is better informed?--or is he much happier when he sees and owns his delusion? Dobbin was under this spell. He did not bother his friends and the public much about his feelings, or indeed lose his natural rest or appetite on account of them. His head has grizzled since we saw him last, and a line or two of silver may be seen in the soft brown hair likewise. But his feelings are not in the least changed or oldened, and his love remains as fresh as a man's recollections of boyhood are. | Но все дело в том, что ни красота, ни светские моды не могли победить майора. У нашего честного друга жил в душе только один женский образ, притом нисколько не похожий на мисс Глорвину в розовом атласе. Это была изящная маленькая женщина в черном, с большими глазами и каштановыми волосами, которая сама редко говорила, разве только когда к ней обращались, и притом голосом, совсем не похожим на голос мисс Глорвины; нежная юная мать, с ребенком на руках, улыбкой приглашающая майора взглянуть на милого крошку; румяная девушка, с пением вбегающая в гостиную на Рассел-сквер, преданно и влюбленно виснущая на руке Джорджа Осборна, - только этот образ не оставлял честного майора ни днем ни ночью и царил в его сердце. Весьма вероятно, что Эмилия и не походила на тот портрет, который рисовало воображение майора. Гостя у сестер в Англии, Уильям тихонько стащил у них из модного журнала одну картинку и даже приклеил ее изнутри на крышку своей шкатулки, усмотрев в ней некоторое сходство с миссис Осборн, хотя я видел ее и могу поручиться, что это был только рисунок платья с высокой талией и каким-то дурацким, кукольным, нелепо улыбающимся лицом над платьем. Может быть, предмет мечтаний мистера Доббина не больше походил на настоящую Эмилию, чем эта нелепая картинка, которой он так дорожил. Но какой влюбленный счел бы себя вправе упрекнуть его? И разве он будет счастливее, если увидит и признает свое заблуждение? Доббин находился во власти таких чар. Он не надоедал друзьям и знакомым своими чувствами и не терял ни сна, ни аппетита. Его волосы слегка поседели с тех пор, как мы видели его в последний раз, и, может быть, серебряные нити вились и в ее шелковистых каштановых волосах. Но чувства его нисколько не менялись и не старели, и любовь его была так же свежа, как воспоминания взрослого мужчины о своем детстве. |
| We have said how the two Misses Dobbin and Amelia, the Major's correspondents in Europe, wrote him letters from England, Mrs. Osborne congratulating him with great candour and cordiality upon his approaching nuptials with Miss O'Dowd. | Мы уже говорили, что обе мисс Доббин и Эмилия - европейские корреспондентки майора - прислали ему из Англии письма. Миссис Осборн от всего сердца поздравляла его с предстоящей женитьбой на мисс О'Дауд. |
| "Your sister has just kindly visited me," Amelia wrote in her letter, "and informed me of an INTERESTING EVENT, upon which I beg to offer my MOST SINCERE CONGRATULATIONS. I hope the young lady to whom I hear you are to be UNITED will in every respect prove worthy of one who is himself all kindness and goodness. The poor widow has only her prayers to offer and her cordial cordial wishes for YOUR PROSPERITY! Georgy sends his love to HIS DEAR GODPAPA and hopes that you will not forget him. I tell him that you are about to form OTHER TIES, with one who I am sure merits ALL YOUR AFFECTION, but that, although such ties must of course be the strongest and most sacred, and supersede ALL OTHERS, yet that I am sure the widow and the child whom you have ever protected and loved will always HAVE A CORNER IN YOUR HEART" | "Ваша сестра только что любезно навестила меня, - писала Эмилия, - и рассказала мне о важном событии, по поводу которого я прошу вас принять мои искренние поздравления. Я надеюсь, что юная леди, с которой вы должны сочетаться браком, окажется во всех отношениях достойной того, кто сам является олицетворенной добротой и честностью. Бедная вдова может только вознести свои молитвы и пожелать вам от всей души всякого благополучия! Джорджи посылает привет своему дорогому крестному и надеется, что он не забудет его. Я сказала ему, что вы собираетесь заключить союз с особой, которая, я уверена, заслуживает вашей любви; но хотя такие узы и должны быть самыми прочными и самыми священными и выше всяких других, все же я уверена, что вдова и ребенок, которым вы покровительствовали и которых любили, всегда найдут уголок в вашем сердце". |
| The letter, which has been before alluded to, went on in this strain, protesting throughout as to the extreme satisfaction of the writer. | Послание это, о котором мы уже упоминали, продолжалось в таком же духе, в каждой строке выражая чрезвычайную радость писавшей. |
| This letter, .which arrived by the very same ship which brought out Lady O'Dowd's box of millinery from London (and which you may be sure Dobbin opened before any one of the other packets which the mail brought him), put the receiver into such a state of mind that Glorvina, and her pink satin, and everything belonging to her became perfectly odious to him. The Major cursed the talk of women, and the sex in general. Everything annoyed him that day--the parade was insufferably hot and wearisome. Good heavens! was a man of intellect to waste his life, day after day, inspecting cross-belts and putting fools through their manoeuvres? The senseless chatter of the young men at mess was more than ever jarring. What cared he, a man on the high road to forty, to know how many snipes Lieutenant Smith had shot, or what were the performances of Ensign Brown's mare? The jokes about the table filled him with shame. He was too old to listen to the banter of the assistant surgeon and the slang of the youngsters, at which old O'Dowd, with his bald head and red face, laughed quite easily. The old man had listened to those jokes any time these thirty years--Dobbin himself had been fifteen years hearing them. And after the boisterous dulness of the mess-table, the quarrels and scandal of the ladies of the regiment! It was unbearable, shameful. | Письмо прибыло с тем же кораблем, который доставил ящик с нарядами из Лондона для леди О'Дауд (и, конечно, Доббин распечатал его раньше всех других пакетов, пришедших с этой почтой). Оно привело майора в такое состояние, что Глорвина, ее розовый атлас и все до нее касающееся стали ему ненавистны. Майор проклял бабьи сплетни и всю вообще женскую половину человеческого рода. Все в этот день раздражало его: и невыносимая жара, и утомительные маневры. Милосердный боже! Неужели разумный человек должен тратить всю свою жизнь день за днем на то, чтобы осматривать подсумки и портупеи и проводить военные учения с какими-то болванами? Бессмысленная болтовня молодых людей в офицерской столовой больше чем когда-либо его тяготила. Какое дело ему, человеку, которому скоро стукнет сорок, до того, сколько бекасов подстрелил поручик Смит и какие фокусы выделывает кобыла прапорщика Брауна? Шутки за столом вызывали в нем чувство стыда. Он был слишком стар, чтобы слушать остроты младшего врача и болтовню молодежи, над которыми старый О'Дауд, с его лысой головой и красным лицом, только добродушно подсмеивался. Старик слышал эти шутки непрерывно в течение тридцати лет, да и Доббин слышал их уже лет пятнадцать. А после шумного и скучного обеда в офицерской столовой ссоры и пересуды полковых дам! Это было невыносимо, позорно! |
| "O Amelia, Amelia," he thought, "you to whom I have been so faithful--you reproach me! It is because you cannot feel for me that I drag on this wearisome life. And you reward me after years of devotion by giving me your blessing upon my marriage, forsooth, with this flaunting Irish girl!" | "О, Эмилия, Эмилия, - думал он, - ты, которой я был так предан, упрекаешь меня! Только потому, что ты не отвечаешь на мои чувства, я влачу эту нудную жизнь. И вместо награды за долгие годы преданности ты благословляешь меня на брак с развязной ирландкой!" |
| Sick and sorry felt poor William; more than ever wretched and lonely. He would like to have done with life and its vanity altogether--so bootless and unsatisfactory the struggle, so cheerless and dreary the prospect seemed to him. He lay all that night sleepless, and yearning to go home. Amelia's letter had fallen as a blank upon him. No fidelity, no constant truth and passion, could move her into warmth. She would not see that he loved her. Tossing in his bed, he spoke out to her. | Горечь и отвращение томили бедного Уильяма, более чем когда-либо одинокого и несчастного. Ему хотелось покончить с жизнью, с ее суетою - такой бесцельной и бессмысленной казалась ему всякая борьба, таким безрадостным и мрачным будущее. Всю ночь он лежал без сна, томясь по родине. Письмо Эмилии поразило его, как приговор судьбы. Никакая преданность, никакое постоянство и самоотверженность не могли растопить это сердце. Она даже не замечает, что он любит ее. Ворочаясь в постели, он мысленно говорил ей: |
| "Good God, Amelia!" he said, "don't you know that I only love you in the world--you, who are a stone to me--you, whom I tended through months and months of illness and grief, and who bade me farewell with a smile on your face, and forgot me before the door shut between us!" | "Боже милосердный, Эмилия! Неужели ты не понимаешь, что я одну только тебя люблю во всем мире... тебя, которая холодна, как камень, тебя, за которой я ухаживал долгие месяцы, когда ты была сражена болезнью и горем, а ты простилась со мной с улыбкой на лице и забыла меня, едва за мною закрылась дверь!" |
| The native servants lying outside his verandas beheld with wonder the Major, so cold and quiet ordinarily, at present so passionately moved and cast down. Would she have pitied him had she seen him? He read over and over all the letters which he ever had from her--letters of business relative to the little property which he had made her believe her husband had left to her-- brief notes of invitation--every scrap of writing that she had ever sent to him--how cold, how kind, how hopeless, how selfish they were! | Слуги-туземцы, расположившиеся на ночь около веранды, с удивлением смотрели на взволнованного и угнетенного майора, которого они знали таким спокойным и ровным. Пожалела бы она его теперь, если бы увидела? Он снова и снова перечитывал ее письма - все, какие когда-либо получал: деловые письма относительно небольшой суммы денег, которую, по его словам, оставил ей муж, коротенькие пригласительные записочки, каждый клочок бумажки, который она когда-либо посылала ему, - как все они холодны, как любезны, как безнадежны и как эгоистичны! |
| Had there been some kind gentle soul near at hand who could read and appreciate this silent generous heart, who knows but that the reign of Amelia might have been over, and that friend William's love might have flowed into a kinder channel? But there was only Glorvina of the jetty ringlets with whom his intercourse was familiar, and this dashing young woman was not bent upon loving the Major, but rather on making the Major admire HER--a most vain and hopeless task, too, at least considering the means that the poor girl possessed to carry it out. She curled her hair and showed her shoulders at him, as much as to say, did ye ever see such jet ringlets and such a complexion? She grinned at him so that he might see that every tooth in her head was sound--and he never heeded all these charms. Very soon after the arrival of the box of millinery, and perhaps indeed in honour of it, Lady O'Dowd and the ladies of the King's Regiment gave a ball to the Company's Regiments and the civilians at the station. Glorvina sported the killing pink frock, and the Major, who attended the party and walked very ruefully up and down the rooms, never so much as perceived the pink garment. Glorvina danced past him in a fury with all the young subalterns of the station, and the Major was not in the least jealous of her performance, or angry because Captain Bangles of the Cavalry handed her to supper. It was not jealousy, or frocks, or shoulders that could move him, and Glorvina had nothing more. | Если бы рядом с ним оказалась какая-нибудь добрая, нежная душа, которая могла бы понять и оцепить это молчаливое великодушное сердце, - кто знает, может быть, царству Эмилии пришел бы конец и любовь нашего друга Уильяма влилась бы в другое, более благоприятное русло! Но здесь он общался только с Глорвиною, обладательницею черных локонов, а эта элегантная девица не была склонна любить майора, а скорее мечтала увлечь его, - совершенно невозможная и безнадежная задача, по крайней мере, с теми средствами, какие были в распоряжении бедной девушки. Она завивала волосы и показывала ему свои плечи, как бы говоря: "Видали вы когда-нибудь такие черные локоны и такую белую кожу?" Она улыбалась ему, чтобы он мог видеть, что все зубы у нее в порядке, - но он не обращал внимания на все эти прелести. Вскоре после прибытия ящика с нарядами, а может быть, даже и в их честь, леди О'Дауд и другие дамы Королевского полка дали бал офицерам Ост-Индской компании и гражданским чинам поселка. Глорвипа нарядилась в свое ослепительное розовое платье, но майор, бывший на балу и уныло слонявшийся по комнатам, даже не заметил этого розового великолепия. Глорвина в неистовстве носилась мимо него в вальсе со всеми молодыми субалтернами, а майор нимало не ревновал ее и ничуть не рассердился, когда ротмистр Бенглс повел ее к ужину. Ни кокетство, ни наряды, ни плечи не могли взволновать его, - а больше ничего у Глорвины не было. |
| So these two were each exemplifying the Vanity of this life, and each longing for what he or she could not get. Glorvina cried with rage at the failure. She had set her mind on the Major "more than on any of the others," she owned, sobbing. | Итак, оба они могли служить примером суетности нашей жизни, ибо мечтали о несбыточном. Эта неудача заставила Глорвину плакать от злости. Она надеялась на майора "больше, чем на кого-либо другого", признавалась она, рыдая. |
| "He'll break my heart, he will, Peggy," she would whimper to her sister-in-law when they were good friends; "sure every one of me frocks must be taken in-- it's such a skeleton I'm growing." | - Он разобьет мне сердце, Пегги, - жаловалась она невестке, когда не ссорилась с нею. - Мне придется ушить все мои платья: скоро я превращусь в скелет. |
| Fat or thin, laughing or melancholy, on horseback or the music-stool, it was all the same to the Major. And the Colonel, puffing his pipe and listening to these complaints, would suggest that Glory should have some black frocks out in the next box from London, and told a mysterious story of a lady in Ireland who died of grief for the loss of her husband before she got ere a one. | Но - толстая или худая, смеющаяся или печальная, верхом ли на лошади или на табурете за фортепьяно - майору она была безразлична. А полковник, попыхивая трубкой и слушая ее жалобы, предлагал выписать из Лондона со следующей почтой несколько черных платьев для Глори и рассказал ей таинственную историю про одну леди в Ирландии, умершую от горя при утрате мужа, которого она еще не успела приобрести. |
| While the Major was going on in this tantalizing way, not proposing, and declining to fall in love, there came another ship from Europe bringing letters on board, and amongst them some more for the heartless man. These were home letters bearing an earlier postmark than that of the former packets, and as Major Dobbin recognized among his the handwriting of his sister, who always crossed and recrossed her letters to her brother--gathered together all the possible bad news which she could collect, abused him and read him lectures with sisterly frankness, and always left him miserable for the day after "dearest William" had achieved the perusal of one of her epistles--the truth must be told that dearest William did not hurry himself to break the seal of Miss Dobbin's letter, but waited for a particularly favourable day and mood for doing so. A fortnight before, moreover, he had written to scold her for telling those absurd stories to Mrs. Osborne, and had despatched a letter in reply to that lady, undeceiving her with respect to the reports concerning him and assuring her that "he had no sort of present intention of altering his condition." | Пока майор продолжал подвергать ее мукам Тантала, не делая ей предложения и не выказывая никакого намерения влюбиться, из Европы пришел еще один корабль, доставивший письма и среди них несколько посланий для бессердечного человека. Это были письма из дому с более ранним почтовым штемпелем, чем предыдущие, и когда майор увидел на одном из них почерк сестры - той, что обычно писала "драгоценному Уильяму", исписывая четвертушку вдоль и поперек, причем собирала все, какие только могла, дурные новости, а также журила его и читала наставления с сестринской прямотой, отравляя ему этими посланиями весь день, - то, по правде говоря, "драгоценный Уильям" не спешил взломать печать на письме своей сестрицы, поджидая более благоприятного для этого случая и состояния духа. Две недели тому назад он написал ей, разбранив ее за то, что она наговорила всяких глупостей миссис Осборн, а также отправил ответное письмо самой Эмилии, опровергая дошедшие до нее слухи и уверяя ее, что "пока у него нет ни малейшего намерения жениться". |
| Two or three nights after the arrival of the second package of letters, the Major had passed the evening pretty cheerfully at Lady O'Dowd's house, where Glorvina thought that he listened with rather more attention than usual to the Meeting of the Wathers, the Minsthrel Boy, and one or two other specimens of song with which she favoured him (the truth is, he was no more listening to Glorvina than to the howling of the jackals in the moonlight outside, and the delusion was hers as usual), and having played his game at chess with her (cribbage with the surgeon was Lady O'Dowd's favourite evening pastime), Major Dobbin took leave of the Colonel's family at his usual hour and retired to his own house. | Дня три спустя после прибытия второй пачки писем майор довольно весело провел вечер в доме леди О'Дауд, и Глорвине даже показалось, что он благосклоннее, чем обычно, слушал "У слияния рек", "Юного менестреля" и еще одну-две песенки, которые она ему спела (то была иллюзия, - он прислушивался к пению Глорвины не более внимательно, чем к вою шакалов за окнами). Сыграв затем с нею партию в шахматы (любимым вечерним развлечением леди О'Дауд было сразиться в крибедж с доктором), майор Доббин в обычный час попрощался с семьей полковника и вернулся к себе домой. |
| There on his table, his sister's letter lay reproaching him. He took it up, ashamed rather of his negligence regarding it, and prepared himself for a disagreeable hour's communing with that crabbed-handed absent relative. . . . | Там, на столе, красноречивым упреком лежало письмо сестры. Он взял его, пристыженный своей небрежностью, и приготовился провести неприятный часок с отсутствующей родственницей, заранее проклиная ее неразборчивый почерк... |
| It may have been an hour after the Major's departure from the Colonel's house--Sir Michael was sleeping the sleep of the just; Glorvina had arranged her black ringlets in the innumerable little bits of paper, in which it was her habit to confine them; Lady O'Dowd, too, had gone to her bed in the nuptial chamber, on the ground-floor, and had tucked her musquito curtains round her fair form, when the guard at the gates of the Commanding-Officer's compound beheld Major Dobbin, in the moonlight, rushing towards the house with a swift step and a very agitated countenance, and he passed the sentinel and went up to the windows of the Colonel's bedchamber. | Прошел, пожалуй, целый час после ухода майора из дома полковника; сэр Майкл спал сном праведника; Глорвина, по обыкновению, закрутила свои черные локоны в бесчисленные лоскутки бумаги; леди О'Дауд также удалилась в супружескую опочивальню в нижнем этаже и укрыла пологом свои пышные формы, спасаясь от докучливых москитов, - когда часовой, стоявший у ворот, увидел при лунном свете майора Доббина, стремительно шагавшего по направлению к дому и, по-видимому, чем-то взволнованного. Миновав часового, он подошел прямо к окнам спальни полковника. |
| "O'Dowd--Colonel!" said Dobbin and kept up a great shouting. | - О'Дауд... полковник! - кричал, надрываясь, Доббин. |
| "Heavens, Meejor!" said Glorvina of the curl-papers, putting out her head too, from her window. | - Господи, майор! - сказала Глорвина, высунув в окно голову в папильотках. |
| "What is it, Dob, me boy?" said the Colonel, expecting there was a fire in the station, or that the route had come from headquarters. | - В чем дело, Доб, дружище? - спросил полковник, предположив, что в лагере пожар или что из штаб-квартиры полка пришел приказ о выступлении. |
| "I--I must have leave of absence. I must go to England--on the most urgent private affairs," Dobbin said. | - Я... мне нужен отпуск. Я должен ехать в Англию по самым неотложным личным делам, - сказал Доббин. |
| "Good heavens, what has happened!" thought Glorvina, trembling with all the papillotes. | "Боже милосердный! Что случилось?" - подумала Глорвина, трепеща всеми папильотками. |
| "I want to be off--now--to-night," Dobbin continued; | - Я должен уехать... сейчас же... нынче, - продолжал Доббин. |
| and the Colonel getting up, came out to parley with him. | Полковник встал и вышел, чтобы переговорить с ним. |
| In the postscript of Miss Dobbin's cross-letter, the Major had just come upon a paragraph, to the following effect:--"I drove yesterday to see your old ACQUAINTANCE, Mrs. Osborne. The wretched place they live at, since they were bankrupts, you know--Mr. S., to judge from a BRASS PLATE on the door of his hut (it is little better) is a coal-merchant. The little boy, your godson, is certainly a fine child, though forward, and inclined to be saucy and self-willed. But we have taken notice of him as you wish it, and have introduced him to his aunt, Miss O., who was rather pleased with him. Perhaps his grandpapa, not the bankrupt one, who is almost doting, but Mr. Osborne, of Russell Square, may be induced to relent towards the child of your friend, HIS ERRING AND SELF-WILLED SON. And Amelia will not be ill-disposed to give him up. The widow is CONSOLED, and is about to marry a reverend gentleman, the Rev. Mr. Binny, one of the curates of Brompton. A poor match. But Mrs. O. is getting old, and I saw a great deal of grey in her hair--she was in very good spirits: and your little godson overate himself at our house. Mamma sends her love with that of your affectionate, | В приписке к посланию мисс Доббин майор нашел следующие строки: "Я ездила вчера повидать твою старую приятельницу миссис Осборн. Жалкую местность, где они живут с тех пор, как обанкротились, ты знаешь. Мистер С., если судить по медной дощечке на двери их лачуги (иначе не назовешь), торгует углем. Мальчуган, твой крестник, конечно, чудесный ребенок, хотя держится чересчур свободно и склонен к своеволию и дерзости. Но мы старались быть к нему внимательными, как ты этого хотел, и представили его тетушке, мисс Осборн, которой он очень понравился. Может быть, его дедушку - не того, что обанкротился, - тот почти впал в детство, но мистера Осборна с Рассел-сквер, - удастся смягчить по отношению к ребенку твоего друга, его заблудшего и своевольного сына. Эмилия будет, наверно, не прочь отдать его. Вдова утешилась и собирается выйти замуж за преподобного мистера Бинни, священника в Бромптоне. Жалкая партия! Но миссис О. стареет, я видела у нее много седых волос. Она заметно повеселела. А твой маленький крестник у нас объелся. Мама шлет тебе привет вместе с приветом от любящей тебя |
| Ann Dobbin." | Энн Доббин". |
| English | Русский |
| Our old friends the Crawleys' family house, in Great Gaunt Street, still bore over its front the hatchment which had been placed there as a token of mourning for Sir Pitt Crawley's demise, yet this heraldic emblem was in itself a very splendid and gaudy piece of furniture, and all the rest of the mansion became more brilliant than it had ever been during the late baronet's reign. The black outer-coating of the bricks was removed, and they appeared with a cheerful, blushing face streaked with white: the old bronze lions of the knocker were gilt handsomely, the railings painted, and the dismallest house in Great Gaunt Street became the smartest in the whole quarter, before the green leaves in Hampshire had replaced those yellowing ones which were on the trees in Queen's Crawley Avenue when old Sir Pitt Crawley passed under them for the last time. | Фамильный дом наших старых друзей Кроули на Грейт-Гонт-стрит все еще сохраняет на фасаде траурный герб, вывешенный но случаю смерти сэра Питта Кроули; но эта геральдическая эмблема служит ему скорее великолепным и щегольским украшением, да и вообще весь дом принял более нарядный вид, чем при жизни покойного баронета. Почерневшая облицовка соскоблена с кирпичей, и стены сверкают свежей белизной, старинные бронзовые львы на дверном молотке красиво вызолочены, решетки вновь выкрашены, - словом, самый мрачный дом на Грейт-Гонт-стрит сделался самым кокетливым во всем квартале - еще до того как в Королевском Кроули свежая зелень сменила пожелтевшую листву на той аллее, по которой старый сэр Питт Кроули недавно проезжал в последний раз к месту своего упокоения. |
| A little woman, with a carriage to correspond, was perpetually seen about this mansion; an elderly spinster, accompanied by a little boy, also might be remarked coming thither daily. It was Miss Briggs and little Rawdon, whose business it was to see to the inward renovation of Sir Pitt's house, to superintend the female band engaged in stitching the blinds and hangings, to poke and rummage in the drawers and cupboards crammed with the dirty relics and congregated trumperies of a couple of generations of Lady Crawleys, and to take inventories of the china, the glass, and other properties in the closets and store-rooms. | Около этого дома нередко можно было видеть маленькую женщину в соответствующих размеров экипаже; кроме нее, здесь можно было ежедневно встретить пожилую деву в сопровождении мальчика. Это была мисс Бригс с маленьким Родоном; ей вменили в обязанность наблюдать за отделкой комнат в доме сэра Питта, надзирать за группой женщин, занятых шитьем штор и драпировок, разбирать и очищать ящики и шкафы от пыльных реликвий и хлама, накопленного совокупными трудами нескольких поколений всевозможных леди Кроули, а также составлять опись фарфора, хрусталя и другого имущества, хранившегося в шкафах и кладовых. |
| Mrs. Rawdon Crawley was general-in-chief over these arrangements, with full orders from Sir Pitt to sell, barter, confiscate, or purchase furniture, and she enjoyed herself not a little in an occupation which gave full scope to her taste and ingenuity. The renovation of the house was determined upon when Sir Pitt came to town in November to see his lawyers, and when he passed nearly a week in Curzon Street, under the roof of his affectionate brother and sister. | Миссис Родон Кроули была во всех этих переустройствах главнокомандующим, с неограниченными полномочиями от сэра Питта продавать, обменивать, конфисковать и покупать все для меблировки, и она немало наслаждалась этим занятием, которое давало простор ее вкусу и изобретательности. Решение о ремонте дома было принято, когда сэр Питт в ноябре приезжал в город, чтобы повидаться со своими поверенными, и провел почти неделю на Керзон-стрит, в доме нежно любящих его брата и невестки. |
| He had put up at an hotel at first, but, Becky, as soon as she heard of the Baronet's arrival, went off alone to greet him, and returned in an hour to Curzon Street with Sir Pitt in the carriage by her side. It was impossible sometimes to resist this artless little creature's hospitalities, so kindly were they pressed, so frankly and amiably offered. Becky seized Pitt's hand in a transport of gratitude when he agreed to come. | Приехав, он сперва остановился в гостинице, но Бекки, как только узнала о прибытии баронета, сейчас же поехала туда приветствовать его и через час вернулась на Керзон-стрит вместе с сором Питтом. Невозможно было отказаться от гостеприимства этого бесхитростного маленького создания, так откровенно и дружески она предлагала его и так ласково на нем настаивала. Когда сэр Питт согласился переехать к ним, Бекки в порыве благодарности схватила его руку. |
| "Thank you," she said, squeezing it and looking into the Baronet's eyes, who blushed a good deal; "how happy this will make Rawdon!" | - Спасибо, спасибо! - сказала она, сжимая ее и глядя прямо в глаза баронету, который сильно покраснел. - Как обрадуется Родон! |
| She bustled up to Pitt's bedroom, leading on the servants, who were carrying his trunks thither. She came in herself laughing, with a coal-scuttle out of her own room. | Она суетилась в спальне Питта, указывая прислуге, куда нести чемоданы, и со смехом сама притащила из своей спальни ведерко с углем. |
| A fire was blazing already in Sir Pitt's apartment (it was Miss Briggs's room, by the way, who was sent upstairs to sleep with the maid). | Огонь уже пылал в камине (кстати сказать, это была комната мисс Бригс, которую переселили на чердак в каморку горничной). |
| "I knew I should bring you," she said with pleasure beaming in her glance. Indeed, she was really sincerely happy at having him for a guest. | - Я знала, что привезу вас, - говорила она, глядя на него сияющими глазами. И она и вправду была счастлива, что у нее такой гость. |
| Becky made Rawdon dine out once or twice on business, while Pitt stayed with them, and the Baronet passed the happy evening alone with her and Briggs. She went downstairs to the kitchen and actually cooked little dishes for him. | Раза два Бекки заставила Родона - под предлогом дел - обедать вне дома, и баронет провел эти счастливые вечера наедине с нею и Бригс. Бекки спускалась на кухню и сама стряпала для него вкусные блюда. |
| "Isn't it a good salmi?" she said; "I made it for you. I can make you better dishes than that, and will when you come to see me." | - Ну, что вы скажете о моем сальми? - говорила она. - Это я для вас так постаралась. Я могу приготовить вам блюда еще вкуснее, и буду готовить, только навещайте нас почаще. |
| "Everything you do, you do well," said the Baronet gallantly. "The salmi is excellent indeed." | - Все, что вы делаете, вы делаете прекрасно, - га-лаЕ1тпо ответствовал баронет. - Сальми действительно превосходное! |
| "A poor man's wife," Rebecca replied gaily, "must make herself useful, you know"; | - Жена бедного человека должна уметь хозяйничать, - весело отозвалась Ребекка. |
| on which her brother-in-law vowed that "she was fit to be the wife of an Emperor, and that to be skilful in domestic duties was surely one of the most charming of woman's qualities." And Sir Pitt thought, with something like mortification, of Lady Jane at home, and of a certain pie which she had insisted on making, and serving to him at dinner--a most abominable pie. | В ответ на это деверь стал уверять, что ей пристало быть женой императора и что умение вести хозяйство только украшает женщину. С чувством, похожим на огорчение, подумал сэр Питт о леди Джейн, которая однажды захотела сама испечь пирог к обеду, - дрожь пробрала его при этом воспоминании! |
| Besides the salmi, which was made of Lord Steyne's pheasants from his lordship's cottage of Stillbrook, Becky gave her brother-in-law a bottle of white wine, some that Rawdon had brought with him from France, and had picked up for nothing, the little story-teller said; whereas the liquor was, in truth, some White Hermitage from the Marquis of Steyne's famous cellars, which brought fire into the Baronet's pallid cheeks and a glow into his feeble frame. | Кроме сальми, приготовленного из фазанов лорда Стайна, в изобилии водившихся в его имении Стилбрук, Бекки угостила деверя бутылкой белого вина, которое, как уверяла маленькая лгунья, Родон вывез из Франции, купив там почти за бесценок; в действительности это был "Белый Эрмитаж" из знаменитых погребов маркиза Стайна, - вино, от которого кровь прилила к бледным щекам баронета и огонь разлился по его тщедушному телу. |
| Then when he had drunk up the bottle of petit vin blanc, she gave him her hand, and took him up to the drawing-room, and made him snug on the sofa by the fire, and let him talk as she listened with the tenderest kindly interest, sitting by him, and hemming a shirt for her dear little boy. Whenever Mrs. Rawdon wished to be particularly humble and virtuous, this little shirt used to come out of her work- box. It had got to be too small for Rawdon long before it was finished. | Когда сэр Питт осушил бутылку этого petit vin blanc {Легкого белого вина (франц.).}, она взяла его под руку и повела в гостиную, где уютно усадила на диван перед горящим камином и с нежным, ласковым вниманием стала слушать его, усевшись рядом и подрубая рубашечку для своего милого мальчика. Всякий раз, как миссис Родон хотела казаться особенно скромной и добродетельной, она вытаскивала из рабочей корзинки эту рубашку, которая, кстати сказать, стала мала Родону задолго до того, как была окончена. |
| Well, Rebecca listened to Pitt, she talked to him, she sang to him, she coaxed him, and cuddled him, so that he found himself more and more glad every day to get back from the lawyer's at Gray's Inn, to the blazing fire in Curzon Street--a gladness in which the men of law likewise participated, for Pitt's harangues were of the longest- -and so that when he went away he felt quite a pang at departing. How pretty she looked kissing her hand to him from the carriage and waving her handkerchief when he had taken his place in the mail! She put the handkerchief to her eyes once. He pulled his sealskin cap over his, as the coach drove away, and, sinking back, he thought to himself how she respected him and how he deserved it, and how Rawdon was a foolish dull fellow who didn't half-appreciate his wife; and how mum and stupid his own wife was compared to that brilliant little Becky. Becky had hinted every one of these things herself, perhaps, but so delicately and gently that you hardly knew when or where. And, before they parted, it was agreed that the house in London should be redecorated for the next season, and that the brothers' families should meet again in the country at Christmas. | Итак, Ребекка ласково внимала сэру Питту, беседовала с ним, пела ему, льстила и угождала, так что ему день ото дня становилось приятнее возвращаться от своих поверенных из Грейз-инна к пылающему камину на Керзон-стрит (радость эту разделяли и юристы, потому что разглагольствования их знатного клиента были весьма утомительны), и когда Питту пришлось уезжать, он почувствовал настоящую печаль разлуки. Как грациозно она посылала ему из коляски воздушные поцелуи и махала платочком, когда он садился в почтовую карету! Она даже приложила платок к глазам. А Питт, когда карета отъехала, нахлобучил на лоб свою котиковую шапку и, откинувшись на сиденье, стал думать о том, как она уважает его, и как он заслуживает этого, и какой дурак и тупица Родон, что не ценит своей жены, и как бесцветна и невыразительна его собственная жена в сравнении с этой блестящей маленькой Бекки! Надо полагать, сама Ребекка внушила ему эти мысли, но она сделала это так деликатно и тонко, что невозможно было сказать, где и когда именно. Перед отъездом оба они решили, что дом в Лондоне должен быть отремонтирован к ближайшему сезону и что семьи братьев снова встретятся в деревне на Рождестве. |
| "I wish you could have got a little money out of him," Rawdon said to his wife moodily when the Baronet was gone. "I should like to give something to old Raggles, hanged if I shouldn't. It ain't right, you know, that the old fellow should be kept out of all his money. It may be inconvenient, and he might let to somebody else besides us, you know." | - Жаль, что ты не перехватила у него хоть немного денег, - угрюмо сказал Родон жене, когда баронет уехал. - Мне хотелось бы заплатить что-нибудь старику Реглсу, честное слово! Нехорошо, знаешь, что мы вытянули у него все его деньги. Да и для нас это неудобно: он может сдать дом кому-нибудь другому. |
| "Tell him," said Becky, "that as soon as Sir Pitt's affairs are settled, everybody will be paid, and give him a little something on account. Here's a cheque that Pitt left for the boy," and she took from her bag and gave her husband a paper which his brother had handed over to her, on behalf of the little son and heir of the younger branch of the Crawleys. | - Скажи Реглсу, - отвечала Бекки, - что, как только сэр Питт устроит свои дела, все будет заплачено, а пока дай ему какой-нибудь пустяк в счет долга... Вот чек, который Питт подарил Роди, - и она достала из сумочки и отдала мужу чек, оставленный его братом для маленького сына и наследника младшей ветви Кроули. |
| The truth is, she had tried personally the ground on which her husband expressed a wish that she should venture--tried it ever so delicately, and found it unsafe. Even at a hint about embarrassments, Sir Pitt Crawley was off and alarmed. And he began a long speech, explaining how straitened he himself was in money matters; how the tenants would not pay; how his father's affairs, and the expenses attendant upon the demise of the old gentleman, had involved him; how he wanted to pay off incumbrances; and how the bankers and agents were overdrawn; and Pitt Crawley ended by making a compromise with his sister-in-law and giving her a very small sum for the benefit of her little boy. | По правде сказать, она сама позондировала почву, не дожидаясь советов мужа, - позондировала очень осторожно, но нашла ее скользкой. При первом же ее слабом намеке на денежные затруднения сэр Питт насторожился и забеспокоился. Он начал пространно объяснять невестке, что он и сам стеснен в средствах, так как арендаторы не платят; дела отца и издержки по похоронам совсем его запутали, хочется очистить имение от долгов, а между тем кредит его исчерпан; и в конце концов Питт Кроули отвертелся от невестки тем, что презентовал ей самую пустячную сумму для ее мальчика. |
| Pitt knew how poor his brother and his brother's family must be. It could not have escaped the notice of such a cool and experienced old diplomatist that Rawdon's family had nothing to live upon, and that houses and carriages are not to be kept for nothing. He knew very well that he was the proprietor or appropriator of the money, which, according to all proper calculation, ought to have fallen to his younger brother, and he had, we may be sure, some secret pangs of remorse within him, which warned him that he ought to perform some act of justice, or, let us say, compensation, towards these disappointed relations. A just, decent man, not without brains, who said his prayers, and knew his catechism, and did his duty outwardly through life, he could not be otherwise than aware that something was due to his brother at his hands, and that morally he was Rawdon's debtor. | Питт знал, как беден брат и его семья. От внимания такого холодного и опытного дипломата не могло ускользнуть, что семье Родона не на что жить, и он должен был понимать, что квартира и экипаж даются не даром. Он отлично знал, что получил, или, вернее, захватил деньги, которые, по всем расчетам, должны были достаться младшему брату, и, конечно, чувствовал иногда тайные угрызения совести, напоминавшие ему о том, что он обязан совершить акт справедливости, или, попросту говоря, компенсировать обиженных родственников. Как человек справедливый, порядочный, неглупый, как усердный христианин, знающий катехизис и всю жизнь внешне исполнявший свой долг по отношению к ближним, он не мог не сознавать, что его брат вправе рассчитывать на его помощь и что морально он должник Родона. |
| But, as one reads in the columns of the Times newspaper every now and then, queer announcements from the Chancellor of the Exchequer, acknowledging the receipt of 50 pounds from A. B., or 10 pounds from W. T., as conscience-money, on account of taxes due by the said A. B. or W. T., which payments the penitents beg the Right Honourable gentleman to acknowledge through the medium of the public press--so is the Chancellor no doubt, and the reader likewise, always perfectly sure that the above-named A. B. and W. T. are only paying a very small instalment of what they really owe, and that the man who sends up a twenty-pound note has very likely hundreds or thousands more for which he ought to account. Such, at least, are my feelings, when I see A. B. or W. T.'s insufficient acts of repentance. And I have no doubt that Pitt Crawley's contrition, or kindness if you will, towards his younger brother, by whom he had so much profited, was only a very small dividend upon the capital sum in which he was indebted to Rawdon. Not everybody is willing to pay even so much. To part with money is a sacrifice beyond almost all men endowed with a sense of order. There is scarcely any man alive who does not think himself meritorious for giving his neighbour five pounds. Thriftless gives, not from a beneficent pleasure in giving, but from a lazy delight in spending. He would not deny himself one enjoyment; not his opera-stall, not his horse, not his dinner, not even the pleasure of giving Lazarus the five pounds. Thrifty, who is good, wise, just, and owes no man a penny, turns from a beggar, haggles with a hackney-coachman, or denies a poor relation, and I doubt which is the most selfish of the two. Money has only a different value in the eyes of each. | Когда на столбцах газеты "Таймс" время от времени приходится читать странные объявления канцлера казначейства, извещающие о получении пятидесяти фунтов от А. Б. или десяти фунтов от Т. У. - так называемых "совестных денег" в счет уплаты налога, причитающегося с вышеупомянутых А. Б. и Т. У., - получение коих раскаявшиеся просят достопочтенного джентльмена подтвердить через посредство печати, то, конечно, и канцлер и читатель отлично знают, что вышеназванные А. Б. и Т. У. платят лишь ничтожную часть того, что они действительно должны государству, и что человек, посылающий двадцатифунтовый билет, очевидно, должен сотни и тысячи фунтов, в которых ему следовало бы отчитаться. Таково, по крайней мере, мое впечатление от этих явно недостаточных доказательств раскаяния А. Б. и Т. У. И я не сомневаюсь, что раскаяние, или, если хотите, щедрость Питта Кроули по отношению к младшему брату, благодаря которому он получил так много выгод, была лишь ничтожным дивидендом на тот капитал, который он был должен Родону. Но не всякий пожелал бы платить даже столько. Расстаться с деньгами - это жертва, почти непосильная для всякого здравомыслящего человека. Вряд ли вы найдете среди живущих кого-нибудь, кто не считал бы себя достойным всяческой похвалы за то, что он дал своему ближнему пять фунтов. Беспечный человек дает не из чувства сострадания, а ради пустого удовольствия давать. Он не отказывает себе ни в чем: ни в ложе в оперу, ни в лошади, ни в обеде, ни даже в удовольствии подать Лазарю пять фунтов. Бережливый человек - добрый, разумный, справедливый, который никому ничего не должен, - отворачивается от нищего, торгуется с извозчиком, отрекается от бедных родственников. И я не знаю, который из двух более себялюбив. Разница лишь в том, что деньги имеют для них неодинаковую ценность. |
| So, in a word, Pitt Crawley thought he would do something for his brother, and then thought that he would think about it some other time. | Одним словом, Питт Кроули думал было сделать что-нибудь для брата, по потом решил, что это еще успеется. |
| And with regard to Becky, she was not a woman who expected too much from the generosity of her neighbours, and so was quite content with all that Pitt Crawley had done for her. She was acknowledged by the head of the family. If Pitt would not give her anything, he would get something for her some day. If she got no money from her brother-in-law, she got what was as good as money--credit. Raggles was made rather easy in his mind by the spectacle of the union between the brothers, by a small payment on the spot, and by the promise of a much larger sum speedily to be assigned to him. And Rebecca told Miss Briggs, whose Christmas dividend upon the little sum lent by her Becky paid with an air of candid joy, and as if her exchequer was brimming over with gold--Rebecca, we say, told Miss Briggs, in strict confidence that she had conferred with Sir Pitt, who was famous as a financier, on Briggs's special behalf, as to the most profitable investment of Miss B.'s remaining capital; that Sir Pitt, after much consideration, had thought of a most safe and advantageous way in which Briggs could lay out her money; that, being especially interested in her as an attached friend of the late Miss Crawley, and of the whole family, and that long before he left town, he had recommended that she should be ready with the money at a moment's notice, so as to purchase at the most favourable opportunity the shares which Sir Pitt had in his eye. Poor Miss Briggs was very grateful for this mark of Sir Pitt's attention--it came so unsolicited, she said, for she never should have thought of removing the money from the funds--and the delicacy enhanced the kindness of the office; and she promised to see her man of business immediately and be ready with her little cash at the proper hour. | Что же касается Бекки, то она была не такой женщиной, чтобы ждать слишком многого от великодушия своих ближних, и потому была вполне довольна тем, что Питт Кроули для пес сделал. Глава семьи признал ее. Если даже он не даст ей ничего, то, надо думать, все же со временем чем-нибудь ей поможет. Пусть она не получила от деверя денег - она получила нечто, столь же ценное, - кредит. Реглс, видя дружеские отношения между братьями и заручившись небольшой суммой денег наличными и обещанием гораздо большей суммы в ближайшем времени, несколько успокоился. Ребекка сказала мисс Бригс, уплачивая ей перед Рождеством проценты на маленькую сумму, которую та одолжила ей, ц делая это с такой нескрываемой радостью, словно у нее самой денег куры не клюют и она не чает, как от них избавиться, - Ребекка, повторят, сказала по секрету мисс Бригс, что она советовалась с сэром Питтом - как известно, опытным финансистом - специально насчет нее: как наиболее выгодно поместить оставшийся у нее капиталец. Сэр Питт после долгих размышлений придумал очень выгодный и надежный способ помещения денег мисс Бригс. Он очень расположен к ней, как к преданному другу покойной мисс Кроули и всей семьи, и перед отъездом советовал ей держать деньги наготове, чтобы в благоприятный момент можно было купить акции, которые он имел в виду. Бедная мисс Бригс была тронута таким вниманием сэра Питта, - сама она ввек бы не додумалась до того, чтобы взять деньги, помещенные в государственные бумаги, а внимание сэра Питта тронуло ее даже больше, чем оказанная им услуга. Она обещала немедленно повидаться со своим поверенным и держать свой наличный капитал наготове. |
| And this worthy woman was so grateful for the kindness of Rebecca in the matter, and for that of her generous benefactor, the Colonel, that she went out and spent a great part of her half-year's dividend in the purchase of a black velvet coat for little Rawdon, who, by the way, was grown almost too big for black velvet now, and was of a size and age befitting him for the assumption of the virile jacket and pantaloons. | Достойная Бригс была так благодарна Ребекке за ее помощь в этом деле и за доброту полковника, своего великодушного благодетеля, что сейчас же отправилась в лавку и истратила большую часть своего полугодового дохода на покупку черного бархатного костюмчика для маленького Родона, который, кстати сказать, уже вырос из таких костюмчиков, и ему по возрасту и росту гораздо больше подходили бы мужская жакетка и панталоны. |
| He was a fine open-faced boy, with blue eyes and waving flaxen hair, sturdy in limb, but generous and soft in heart, fondly attaching himself to all who were good to him--to the pony--to Lord Southdown, who gave him the horse (he used to blush and glow all over when he saw that kind young nobleman)--to the groom who had charge of the pony--to Molly, the cook, who crammed him with ghost stories at night, and with good things from the dinner--to Briggs, whom he plagued and laughed at--and to his father especially, whose attachment towards the lad was curious too to witness. Here, as he grew to be about eight years old, his attachments may be said to have ended. The beautiful mother-vision had faded away after a while. During near two years she had scarcely spoken to the child. She disliked him. He had the measles and the hooping-cough. He bored her. One day when he was standing at the landing-place, having crept down from the upper regions, attracted by the sound of his mother's voice, who was singing to Lord Steyne, the drawing room door opening suddenly, discovered the little spy, who but a moment before had been rapt in delight, and listening to the music. | Родон был красивый мальчуган, с открытым лицом, голубыми глазами и вьющимися льняными волосами, крепкого сложения, с великодушным, нежным сердцем. Он горячо привязывался к каждому, кто был с ним добр, - к своему пони, к лорду Саутдауну, который подарил ему лошадку (он всегда краснел и вспыхивал, когда видел этого любезного джентльмена), к груму, который ухаживал за пони, к кухарке Молли, которая пичкала его на ночь страшными рассказами и сластями от обеда, к Бригс, которую он нещадно изводил, и особенно к отцу, привязанность которого к сыну было любопытно наблюдать. В восемь лет этим кругом ограничивались все его привязанности. Прекрасный образ матери с течением времени поблек; на протяжении почти двух лет она едва удостаивала мальчика разговором. Она не любила его. Он хворал то корью, то коклюшем. Он надоедал ей. Как-то раз, спустившись со своего чердака, он остановился на площадке, привлеченный голосом матери, которая пела для лорда Стайна; дверь гостиной внезапно распахнулась, обнаружив маленького соглядатая, восхищенно слушавшего музыку. |
| His mother came out and struck him violently a couple of boxes on the ear. He heard a laugh from the Marquis in the inner room (who was amused by this free and artless exhibition of Becky's temper) and fled down below to his friends of the kitchen, bursting in an agony of grief. | Ребекка выбежала из гостиной и влепила ему две звонкие пощечины. Мальчик услышал за стеной смех маркиза (которого позабавило это бесхитростное проявление нрава Бекки) и бросился вниз, в кухню, к своим друзьям, обливаясь горючими слезами. |
| "It is not because it hurts me," little Rawdon gasped out--"only-- only"--sobs and tears wound up the sentence in a storm. It was the little boy's heart that was bleeding. "Why mayn't I hear her singing? Why don't she ever sing to me--as she does to that baldheaded man with the large teeth?" He gasped out at various intervals these exclamations of rage and grief. The cook looked at the housemaid, the housemaid looked knowingly at the footman--the awful kitchen inquisition which sits in judgement in every house and knows everything--sat on Rebecca at that moment. | - Я не из-за того плачу, что мне больно, - оправдывался, всхлипывая, маленький Роди, - только... только... - Бурные слезы и рыдания заглушили конец фразы. Сердце мальчика обливалось кровью. - Только почему мне нельзя слушать ее пение? Почему она никогда не поет мне, а поет этому плешивому с огромными зубами? - Так в промежутках между рыданиями негодовал и жаловался бедный мальчик. Кухарка взглянула на горничную, горничная перемигнулась с лакеем, - грозная кухонная инквизиция, заседающая в каждом доме и обо всем осведомленная, в эту минуту судила Ребекку. |
| After this incident, the mother's dislike increased to hatred; the consciousness that the child was in the house was a reproach and a pain to her. His very sight annoyed her. Fear, doubt, and resistance sprang up, too, in the boy's own bosom. They were separated from that day of the boxes on the ear. | После этого случая нелюбовь матери возросла до ненависти; сознание, что ребенок здесь, в доме, было для нее тягостным упреком. Самый вид мальчика раздражал ее. В груди маленького Родона, в свою очередь, зародились сомнения, страх и обида. С того дня, как он получил пощечину, между матерью и сыном легла пропасть. |
| Lord Steyne also heartily disliked the boy. When they met by mischance, he made sarcastic bows or remarks to the child, or glared at him with savage-looking eyes. Rawdon used to stare him in the face and double his little fists in return. He knew his enemy, and this gentleman, of all who came to the house, was the one who angered him most. | Лорд Стайн тоже терпеть не мог мальчика. Если по несчастной случайности они встречались, достойный лорд насмешливо раскланивался с ним, или отпускал иронические замечания, или же глядел на него злобными глазами. Родон, со своей стороны, пристально смотрел ему в лицо и сжимал кулачки. Он знал, кто ему враг, - из бывавших в доме гостей этот джентльмен больше всех раздражал его. |
| One day the footman found him squaring his fists at Lord Steyne's hat in the hall. The footman told the circumstance as a good joke to Lord Steyne's coachman; that officer imparted it to Lord Steyne's gentleman, and to the servants' hall in general. And very soon afterwards, when Mrs. Rawdon Crawley made her appearance at Gaunt House, the porter who unbarred the gates, the servants of all uniforms in the hall, the functionaries in white waistcoats, who bawled out from landing to landing the names of Colonel and Mrs. Rawdon Crawley, knew about her, or fancied they did. The man who brought her refreshment and stood behind her chair, had talked her character over with the large gentleman in motley- coloured clothes at his side. Bon Dieu! it is awful, that servants' inquisition! You see a woman in a great party in a splendid saloon, surrounded by faithful admirers, distributing sparkling glances, dressed to perfection, curled, rouged, smiling and happy--Discovery walks respectfully up to her, in the shape of a huge powdered man with large calves and a tray of ices--with Calumny (which is as fatal as truth) behind him, in the shape of the hulking fellow carrying the wafer-biscuits. Madam, your secret will be talked over by those men at their club at the public-house to-night. Jeames will tell Chawles his notions about you over their pipes and pewter beer-pots. Some people ought to have mutes for servants in Vanity Fair--mutes who could not write. If you are guilty, tremble. That fellow behind your chair may be a Janissary with a bow-string in his plush breeches pocket. If you are not guilty, have a care of appearances, which are as ruinous as guilt. | Как-то раз лакей застал мальчика в передней, когда тот грозил кулаком шляпе лорда Стайна. Лакей в качестве интересной шутки рассказал об этом случае кучеру лорда Стайна; тот поделился рассказом с камердинером лорда Стайна и вообще со всей людской. И вскоре после этого, когда миссис Родон Кроули появилась в Гонт-Хаусе, привратник, открывавший ворота, слуги во всевозможных ливреях, толпившиеся в сенях, джентльмены в белых жилетах, выкрикивавшие с одной лестничной площадки на другую имена полковника Кроули и миссис Родон Кроули, уже знали о ней все или воображали, что знают. Лакей, стоявший за ее стулом, уже обсудил ее личность с другим внушительным джентльменом в шутовском наряде, стоявшим рядом с ним. Bon Dieu {Господи боже (франц.).} как ужасен этот суд прислуги! На званом вечере вы видите в роскошной зале женщину, окруженную преданными обожателями, она бросает кругом сияющие взгляды, она превосходно одета, завита, подрумянена, она улыбается и счастлива. Но вот к ней почтительно подходит Разоблачение в виде огромного человека в пудреном парике, с толстыми икрами, разносящего мороженое гостям, а за ним следует Клевета (столь же непреложная, как Истина) в виде неуклюжего молодца, разносящего вафли и бисквиты. Мадам, ваша тайна сегодня же вечером станет предметом пересудов этих людей в их излюбленных трактирах! Джеймс и Чарльз, посиживая за оловянными кружками и с трубками в зубах, поделятся сведениями о вас. Многим на Ярмарке Тщеславия следовало бы завести немых слуг, немых и не умеющих писать. Если вы виноваты - трепещите. Этот молодец у вас за стулом, может быть, янычар, скрывающий удавку в кармане своих плюшевых штанов. Если вы не виновны - заботьтесь о соблюдении внешних приличий, нарушение которых так же гибельно, как и вина. |
| "Was Rebecca guilty or not?" the Vehmgericht of tho servants' hall had pronounced against her. | Виновна Ребекка или нет? Тайное судилище в людской вынесло ей обвинительный приговор! |
| And, I shame to say, she would not have got credit had they not believed her to be guilty. It was the sight of the Marquis of Steyne's carriage-lamps at her door, contemplated by Raggles, burning in the blackness of midnight, "that kep him up," as he afterwards said, that even more than Rebecca's arts and coaxings. | И стыдно сказать: если бы они не верили в ее виновность, она не имела бы кредита. Именно вид кареты маркиза Стайна, стоящей у ее подъезда, и свет фонарей, светивших во мраке далеко за полночь, гораздо больше убеждали Реглса, как он потом говорил, чем все ухищрения и уговоры Ребекки. |
| And so--guiltless very likely--she was writhing and pushing onward towards what they call "a position in society," and the servants were pointing at her as lost and ruined. So you see Molly, the housemaid, of a morning, watching a spider in the doorpost lay his thread and laboriously crawl up it, until, tired of the sport, she raises her broom and sweeps away the thread and the artificer. | Итак, Ребекка - возможно, что и невиновная, - карабкалась и проталкивалась вперед, к тому, что называется "положением в свете", а слуги указывали на нее пальцем как на потерянную и погибшую. Так горничная Молли следит по утрам за пауком: он ткет свою паутину у дверного косяка и упорно взбирается вверх по ниточке, пока наконец ей не надоест это развлечение; тогда она хватает половую щетку и сметает и паутину и ткача. |
| A day or two before Christmas, Becky, her husband and her son made ready and went to pass the holidays at the seat of their ancestors at Queen's Crawley. Becky would have liked to leave the little brat behind, and would have done so but for Lady Jane's urgent invitations to the youngster, and the symptoms of revolt and discontent which Rawdon manifested at her neglect of her son. | За несколько дней до Рождества Бекки с мужем и сыном собрались ехать в Королевское Кроули, чтобы провести праздники в обители своих предков. Бекки предпочла бы оставить мальчугана дома и сделала бы это, если бы не настойчивые просьбы леди Джейн привезти мальчика и признаки недовольства со стороны Родона, возмущенного ее небрежным отношением к сыну. |
| "He's the finest boy in England," the father said in a tone of reproach to her, "and you don't seem to care for him, Becky, as much as you do for your spaniel. He shan't bother you much; at home he will be away from you in the nursery, and he shall go outside on the coach with me." | - Ведь другого такого мальчика во всей Англии не сыщешь, - говорил отец с упреком, - а ты, Бекки, гораздо больше заботишься о своей болонке. Роди не помешает тебе: там он будет все время в детской, а в дороге я за ним присмотрю; мы займем наружные места в карете. |
| "Where you go yourself because you want to smoke those filthy cigars," replied Mrs. Rawdon. | - Куда ты сам садишься, чтобы курить свои противные сигары, - упрекнула его миссис Родон. |
| "I remember when you liked 'em though," answered the husband. | - Когда-то они тебе нравились, - отвечал муж. Бекки засмеялась: она почти всегда бывала в хорошем расположении духа. |
| Becky laughed; she was almost always good-humoured. "That was when I was on my promotion, Goosey," she said. "Take Rawdon outside with you and give him a cigar too if you like." | - То было, когда я добивалась повышения, глупый! - сказала она. - Бери с собой Родона и дай и ему сигару, если хочешь. |
| Rawdon did not warm his little son for the winter's journey in this way, but he and Briggs wrapped up the child in shawls and comforters, and he was hoisted respectfully onto the roof of the coach in the dark morning, under the lamps of the White Horse Cellar; and with no small delight he watched the dawn rise and made his first journey to the place which his father still called home. It was a journey of infinite pleasure to the boy, to whom the incidents of the road afforded endless interest, his father answering to him all questions connected with it and telling him who lived in the great white house to the right, and whom the park belonged to. His mother, inside the vehicle, with her maid and her furs, her wrappers, and her scent bottles, made such a to-do that you would have thought she never had been in a stage-coach before-- much less, that she had been turned out of this very one to make room for a paying passenger on a certain journey performed some half-score years ago. | Родон, однако, не стал таким способом согревать своего маленького сына во время их зимней поездки; он вместе с Бригс укутал ребенка шалями и шерстяными шарфами, и в таком виде, ранним утром, при свете ламп "Погребка Белого Коня", мальчуган был почтительно водворен на крышу кареты и с немалым удовольствием смотрел оттуда, как занималась заря. Он совершал свое первое путешествие в то место, которое его отец все еще называя "домом". Для мальчика эта поездка была непрерывным удовольствием: все дорожные события были ему внове. Отец отвечал на его вопросы, рассказывал ему, кто живет в большом белом доме направо и кому принадлежит парк. Мать, сидевшая со своей горничной внутри кареты, в мехах и платках, с пузырьками и флакончиками, проявляла столько беспокойства, как будто никогда прежде не ездила в дилижансе; никто не подумал бы, что ее высадили из этой самой кареты, чтобы освободить место для платного пассажира, когда десять лет тому назад она совершила свое первое путешествие. |
| It was dark again when little Rawdon was wakened up to enter his uncle's carriage at Mudbury, and he sat and looked out of it wondering as the great iron gates flew open, and at the white trunks of the limes as they swept by, until they stopped, at length, before the light windows of the Hall, which were blazing and comfortable with Christmas welcome. | Уже стемнело, когда карета добралась до Мадбери, и маленького Родона пришлось разбудить, чтобы пересесть в коляску его дяди. Он сидел и с удивлением смотрел, как раскрылись большие железные ворота, как замелькали светлые стволы лип, пока лошади наконец не остановились перед освещенными окнами замка, приветливо сиявшими яркими рождественскими огнями. |
| The hall-door was flung open--a big fire was burning in the great old fire-place--a carpet was down over the chequered black flags-- | Входная дверь широко распахнулась; в большом старинном камине ярко пылал огонь, а выложенный черными плитками пол был устлан ковром. |
| "It's the old Turkey one that used to be in the Ladies' Gallery," thought Rebecca, and the next instant was kissing Lady Jane. | "Это тот самый турецкий ковер, который лежал раньше в "Дамской галерее", - подумала Ребекка, и в следующую минуту она уже целовалась с леди Джейн. |
| She and Sir Pitt performed the same salute with great gravity; but Rawdon, having been smoking, hung back rather from his sister-in- law, whose two children came up to their cousin; and, while Matilda held out her hand and kissed him, Pitt Binkie Southdown, the son and heir, stood aloof rather and examined him as a little dog does a big dog. | С сэром Питтом она весьма торжественно обменялась таким же приветствием; но Родон, только что куривший, уклонился от поцелуя с невесткой. Дети подошли к кузену; Матильда протянула ему руку и поцеловала его, а Питт Бинки Саутдаун, сын и наследник, стоял поодаль и изучал гостя, как маленькая собачка изучает большого пса. |
| Then the kind hostess conducted her guests to the snug apartments blazing with cheerful fires. Then the young ladies came and knocked at Mrs. Rawdon's door, under the pretence that they were desirous to be useful, but in reality to have the pleasure of inspecting the contents of her band and bonnet-boxes, and her dresses which, though black, were of the newest London fashion. And they told her how much the Hall was changed for the better, and how old Lady Southdown was gone, and how Pitt was taking his station in the county, as became a Crawley in fact. Then the great dinner-bell having rung, the family assembled at dinner, at which meal Rawdon Junior was placed by his aunt, the good-natured lady of the house, Sir Pitt being uncommonly attentive to his sister-in-law at his own right hand. | Приветливая хозяйка повела гостей в уютные комнаты, где ярко пылали камины. Затем к миссис Родон постучались обе молоденькие леди, будто бы для того, чтоб помочь ей, но, в сущности, им хотелось осмотреть содержимое ее картонок со шляпами и платьями, хотя и черными, но зато новейших столичных фасонов. Они рассказали ей, что в замке все переменилось к лучшему, что леди Саутдаун уехала, а Питт занял в графстве положение, какое и подобает представителю фамилии Кроули. Затем прозвучал большой колокол, и вся семья собралась к обеду, во время которого Родон-младший был посажен рядом с теткой, доброй хозяйкой дома. Сэр Питт был необыкновенно внимателен к невестке, занявшей место по правую его руку. |
| Little Rawdon exhibited a fine appetite and showed a gentlemanlike behaviour. | Маленький Родон обнаружил прекрасный аппетит и вел себя как джентльмен. |
| "I like to dine here," he said to his aunt when he had completed his meal, at the conclusion of which, and after a decent grace by Sir Pitt, the younger son and heir was introduced, and was perched on a high chair by the Baronet's side, while the daughter took possession of the place and the little wine-glass prepared for her near her mother. | - Мне нравится здесь обедать, - сказал он тетке, когда трапеза кончилась и сэр Питт произнес благодарственную молитву. Затем в столовую ввели юного сына и наследника и посадили на высокий стульчик рядом с баронетом, а его сестренка завладела местом рядом с матерью, где ей была приготовлена рюмочка вина. |
| "I like to dine here," said Rawdon Minor, looking up at his relation's kind face. | - Мне нравится здесь обедать, - повторил Родон-младший, глядя в ласковое лицо тетки. |
| "Why?" said the good Lady Jane. | - Почему? - спросила добрая леди Джейн. |
| "I dine in the kitchen when I am at home," replied Rawdon Minor, | - Дома я обедаю на кухне, - отвечал Родон-младший, - или с Бригс. |
| "or else with Briggs." But Becky was so engaged with the Baronet, her host, pouring out a flood of compliments and delights and raptures, and admiring young Pitt Binkie, whom she declared to be the most beautiful, intelligent, noble-looking little creature, and so like his father, that she did not hear the remarks of her own flesh and blood at the other end of the broad shining table. | Бекки была так поглощена разговором с баронетом - она льстила ему, и восторгалась им, и расточала комплименты по адресу юного Питта Бинки, которого называла красивым, умным, благородным мальчиком, удивительно похожим на отца, - что не слышала замечаний собственного отпрыска за другим концом обширного и роскошно убранного стола. |
| As a guest, and it being the first night of his arrival, Rawdon the Second was allowed to sit up until the hour when tea being over, and a great gilt book being laid on the table before Sir Pitt, all the domestics of the family streamed in, and Sir Pitt read prayers. It was the first time the poor little boy had ever witnessed or heard of such a ceremonial. | Как гостю, Родону-второму было разрешено в день приезда остаться со взрослыми до того времени, когда убрали чай и перед сором Питтом положили на стол большую с золотым обрезом книгу; все домочадцы вошли в комнату, сэр Питт прочитал молитвы. Бедный мальчуган в первый раз присутствовал на этой церемонии, о которой раньше и не слыхивал. |
| The house had been much improved even since the Baronet's brief reign, and was pronounced by Becky to be perfect, charming, delightful, when she surveyed it in his company. As for little Rawdon, who examined it with the children for his guides, it seemed to him a perfect palace of enchantment and wonder. There were long galleries, and ancient state bedrooms, there were pictures and old China, and armour. There were the rooms in which Grandpapa died, and by which the children walked with terrified looks. | Замок приметно изменился к лучшему за короткое правление баронета; Бекки осмотрела его вместе с гостеприимным хозяином и заявила, что все здесь великолепно, очаровательно, превосходно. А маленькому Родону, который знакомился с домом под руководством детей, он показался волшебным дворцом, полным чудес. Здесь были длинные галереи и старинные парадные опочивальни, картины, старый фарфор и оружие. Мимо комнат, где умирал дедушка, дети проходили с испуганными лицами. |
| "Who was Grandpapa?" he asked; and they told him how he used to be very old, and used to be wheeled about in a garden-chair, and they showed him the garden-chair one day rotting in the out-house in which it had lain since the old gentleman had been wheeled away yonder to the church, of which the spire was glittering over the park elms. | - Кто был дедушка? - спросил Родон; и они объяснили ему, что дедушка был очень старый, его возили в кресле на колесиках; в другой раз ему показали это кресло, которое гнило в сарае, куда его убрали после того, как старого джентльмена увезли вон к той церкви, шпиль которой блестел над вязами парка. |
| The brothers had good occupation for several mornings in examining the improvements which had been effected by Sir Pitt's genius and economy. And as they walked or rode, and looked at them, they could talk without too much boring each other. And Pitt took care to tell Rawdon what a heavy outlay of money these improvements had occasioned, and that a man of landed and funded property was often very hard pressed for twenty pounds. | Братья занимались по утрам осмотром новшеств, внесенных в хозяйство гением сэра Питта и его бережливостью. Совершая эти прогулки пешком или верхом, они могли беседовать, не слишком надоедая друг другу. Питт не преминул объяснить Родону, как много денег стоили все эти преобразования и как часто бывает, что человек, обладающий земельной собственностью и имеющий капитал в государственных бумагах, нуждается в каких-нибудь двадцати фунтах. |
| "There is that new lodge-gate," said Pitt, pointing to it humbly with the bamboo cane, "I can no more pay for it before the dividends in January than I can fly." | - Вот новая сторожка у ворот парка, - говорил Питт, указывая на нее бамбуковой тростью, - мне так же трудно уплатить за нее до получения январских дивидендов, как полететь. |
| "I can lend you, Pitt, till then," Rawdon answered rather ruefully; | - Я могу ссудить тебя деньгами, Питт, до января, - грустно предложил Родон. |
| and they went in and looked at the restored lodge, where the family arms were just new scraped in stone, and where old Mrs. Lock, for the first time these many long years, had tight doors, sound roofs, and whole windows. | Они зашли внутрь и осмотрели преображенную сторожку, на которой только что был высечен в камне фамильный герб и где у старой миссис Лок впервые за долгие годы была плотно закрывающаяся дверь, крепкая крыша и окна без разбитых стекол. |
| English | Русский |
| Sir Pitt Crawley had done more than repair fences and restore dilapidated lodges on the Queen's Crawley estate. Like a wise man he had set to work to rebuild the injured popularity of his house and stop up the gaps and ruins in which his name had been left by his disreputable and thriftless old predecessor. He was elected for the borough speedily after his father's demise; a magistrate, a member of parliament, a county magnate and representative of an ancient family, he made it his duty to show himself before the Hampshire public, subscribed handsomely to the county charities, called assiduously upon all the county folk, and laid himself out in a word to take that position in Hampshire, and in the Empire afterwards, to which he thought his prodigious talents justly entitled him. | Сэр Питт Кроули не ограничился починкою заборов и восстановлением развалившихся сторожек в Королевском Кроули. Как истинный мудрец, он принялся за восстановление пошатнувшейся репутации своего дома и начал заделывать бреши и трещины, оставленные на его фамильном имени недостойным и расточительным предшественником. Вскоре после смерти отца он был выбран представителем в парламент от своего избирательного местечка, и теперь, в качестве мирового судьи, члена парламента, крупнейшего землевладельца и представителя древней фамилии, считал своей обязанностью бывать в местном обществе, щедро подписывался на все благотворительные начинания, усердно навещал окрестных помещиков - словом, делал все, чтобы занять то положение в графстве, а затем и в королевстве, какое, по его мнению, подобало ему при его исключительных талантах. |
| Lady Jane was instructed to be friendly with the Fuddlestones, and the Wapshots, and the other famous baronets, their neighbours. Their carriages might frequently be seen in the Queen's Crawley avenue now; they dined pretty frequently at the Hall (where the cookery was so good that it was clear Lady Jane very seldom had a hand in it), and in return Pitt and his wife most energetically dined out in all sorts of weather and at all sorts of distances. For though Pitt did not care for joviality, being a frigid man of poor hearth and appetite, yet he considered that to be hospitable and condescending was quite incumbent on-his station, and every time that he got a headache from too long an after-dinner sitting, he felt that he was a martyr to duty. He talked about crops, corn-laws, politics, with the best country gentlemen. | Леди Джейн получила предписание быть любезной с Фадлстонами, Уопшотами и другими благородными баронетами, нх соседями. Теперь их экипажи то и дело можно было видеть на подъездной аллее в Королевском Кроули. Они часто бывали в замке (где обеды были так хороши, что, очевидно, леди Джейн редко прилагала к ним руку), и Питт с женою, в свою очередь, усердно разъезжали по обедам, невзирая на погоду и на расстояние. Ибо хотя Питт не любил застольных веселостей, так как был человеком холодным, со слабым здоровьем и плохим аппетитом, однако он решил, что гостеприимство и общительность необходимы в его положении; и когда у него трещала голова от затянувшихся послеобеденных возлияний, он чувствовал себя жертвой долга. Он беседовал об урожае, о хлебных законах, о политике с самыми видными помещиками графства. |
| He (who had been formerly inclined to be a sad free-thinker on these points) entered into poaching and game preserving with ardour. He didn't hunt; he wasn't a hunting man; he was a man of books and peaceful habits; but he thought that the breed of horses must be kept up in the country, and that the breed of foxes must therefore be looked to, and for his part, if his friend, Sir Huddlestone Fuddlestone, liked to draw his country and meet as of old the F. hounds used to do at Queen's Crawley, he should be happy to see him there, and the gentlemen of the Fuddlestone hunt. And to Lady Southdown's dismay too he became more orthodox in his tendencies every day; gave up preaching in public and attending meeting-houses; went stoutly to church; called on the Bishop and all the Clergy at Winchester; and made no objection when the Venerable Archdeacon Trumper asked for a game of whist. What pangs must have been those of Lady Southdown, and what an utter castaway she must have thought her son-in-law for permitting such a godless diversion! And when, on the return of the family from an oratorio at Winchester, the Baronet announced to the young ladies that he should next year very probably take them to the "county balls," they worshipped him for his kindness. Lady Jane was only too obedient, and perhaps glad herself to go. The Dowager wrote off the direst descriptions of her daughter's worldly behaviour to the authoress of the Washerwoman of Finchley Common at the Cape; and her house in Brighton being about this time unoccupied, returned to that watering-place, her absence being not very much deplored by her children. We may suppose, too, that Rebecca, on paying a second visit to Queen's Crawley, did not feel particularly grieved at the absence of the lady of the medicine chest; though she wrote a Christmas letter to her Ladyship, in which she respectfully recalled herself to Lady Southdown's recollection, spoke with gratitude of the delight which her Ladyship's conversation had given her on the former visit, dilated on the kindness with which her Ladyship had treated her in sickness, and declared that everything at Queen's Crawley reminded her of her absent friend. | Он (раньше склонявшийся к прискорбному свободомыслию в этих вопросах) теперь с жаром выступал против браконьерства и поддерживал законы об охране дичи. Сам он не охотился, так как не был любителем спорта, а скорее кабинетным человеком с мирными привычками. Но он считал, что следует заботиться об улучшении породы лошадей в графстве и о разведении лисиц, а потому, если его другу сэру Хадлстону Фадлстону угодно погонять лисиц на его полях и собраться с друзьями, как в былые времена, в Королевском Кроули, он, со своей стороны, будет рад иметь их у себя вместе с другими участниками охоты. К ужасу леди Саутдаун, он с каждым днем становился правовернее в своих взглядах: так, он перестал читать публичные проповеди и ходить на религиозные собрания, начал регулярно посещать церковь, навестил епископа и все винчестерское духовенство и не возражал, когда досточтимый епископ Трампер попросил составить ему партию в вист. Какие муки должна была испытывать леди Саутдаун и каким погибшим человеком она должна была считать своего зятя, допускавшего в своем доме безбожные развлечения! А когда семья вернулась как-то раз домой после оратории в Винчестерском соборе, баронет объявил своим молоденьким сестрам, что на будущий год он начнет вывозить их на балы, чем вызвал их безмерную благодарность. Джейн, как всегда, приняла его план беспрекословно, но, вероятно, и сама была рада повеселиться. Вдовствующая леди послала автору "Прачки Финчлейской общины" в Кейптаун самое ужасное описание поведения своей дочери, впавшей в мирскую суетность, и, воспользовавшись тем, что как раз освободился ее дом в Брайтоне, отбыла восвояси, а дети не слишком оплакивали ее отъезд. Мы думаем, что и Ребекка во время второго своего посещения Королевского Кроули не особенно грустила об отсутствии этой леди с ее аптечкой, хотя и написала ей к Рождеству поздравительное письмо, где почтительно напомнила о себе, с благодарностью отозвалась о беседах с ее милостью в первый свой приезд, распространялась о доброте ее милости к болящей страдалице и уверяла, что все в Королевском Кроули напоминает ей об отсутствующем Друге. |
| A great part of the altered demeanour and popularity of Sir Pitt Crawley might have been traced to the counsels of that astute little lady of Curzon Street. | Перемены в поведении сэра Питта в значительной мере объяснялись советами пронырливой маленькой леди с Керзон-стрит. |
| "You remain a Baronet--you consent to be a mere country gentleman," she said to him, while he had been her guest in London. "No, Sir Pitt Crawley, I know you better. I know your talents and your ambition. You fancy you hide them both, but you can conceal neither from me. I showed Lord Steyne your pamphlet on malt. He was familiar with it, and said it was in the opinion of the whole Cabinet the most masterly thing that had appeared on the subject. The Ministry has its eye upon you, and I know what you want. You want to distinguish yourself in Parliament; every one says you are the finest speaker in England (for your speeches at Oxford are still remembered). You want to be Member for the County, where, with your own vote and your borough at your back, you can command anything. And you want to be Baron Crawley of Queen's Crawley, and will be before you die. I saw it all. I could read your heart, Sir Pitt. If I had a husband who possessed your intellect as he does your name, I sometimes think I should not be unworthy of him--but--but I am your kinswoman now," she added with a laugh. "Poor little penniless, I have got a little interest--and who knows, perhaps the mouse may be able to aid the lion." | - Вы останетесь лишь баронетом... вы согласитесь быть просто помещиком? - говорила она ему, когда он гостил у нее в Лондоне. - Нет, сэр Питт Кроули, я вас лучше знаю. Я знаю ваши таланты и ваше честолюбие. Вы воображаете, что можете скрыть то и другое, но от меня вы ничего не скроете. Я показывала лорду Стайну вашу брошюру о солоде. Представьте, он знаком с нею и говорит, что, по мнению всего кабинета, это самая серьезная работа, когда-либо написанная по этому вопросу. Министерство не упускает вас из виду, и я знаю, что вам нужно. Вам нужно отличиться в парламенте, - все говорят, что вы один из лучших ораторов Англии (ваши речи в Оксфорде до сих пор не забыты). Вам нужно сделаться представителем от графства, - при помощи своего голоса и при поддержке своего избирательного местечка вы можете добиться чего угодно. Вам нужно стать бароном Кроули из Королевского Кроули, - вы и будете им, и очень скоро. Я вижу все, я читаю это в вашем сердце, сэр Питт! Если бы мой муж не только носил ваше имя, но обладал вашим умом, я, может быть, не была бы недостойна его, но... но... теперь я ваша родственница, - добавила она со смехом. - Бедная, незаметная родственница, однако у меня есть и собственный маленький интерес, и - кто знает! - может быть, и мышка пригодится льву. |
| Pitt Crawley was amazed and enraptured with her speech. | Питт Кроули был поражен и восхищен ее словами. |
| "How that woman comprehends me!" he said. "I never could get Jane to read three pages of the malt pamphlet. She has no idea that I have commanding talents or secret ambition. So they remember my speaking at Oxford, do they? The rascals! Now that I represent my borough and may sit for the county, they begin to recollect me! Why, Lord Steyne cut me at the levee last year; they are beginning to find out that Pitt Crawley is some one at last. Yes, the man was always the same whom these people neglected: it was only the opportunity that was wanting, and I will show them now that I can speak and act as well as write. Achilles did not declare himself until they gave him the sword. I hold it now, and the world shall yet hear of Pitt Crawley." | "Как эта женщина понимает меня! - думал он. - Я никогда не мог заставить Джейн прочесть и трех страниц моей брошюры о солоде. Она-то понятия не имеет ни О моих административных способностях, ни о моем тайном честолюбии... Значит, они помнят мои оксфордские речи, рот как! Канальи! Теперь, когда я являюсь представителем своего местечка и могу быть представителем графства, они наконец вспомнили обо мне! А в прошлом году на высочайшем приеме лорд Стайн не соизволил меня заметить. Теперь они начинают понимать, что Питт Кроули что-то значит. Да, но это тот же самый человек, которым они пренебрегали; нужен был только случай, и теперь уж я им покажу, что умею не только писать, но и говорить и действовать. Ахиллес до тех пор не проявлял себя, пока его не опоясали мечом. Сейчас меч у меня в руках, и мир еще услышит о Питте Кроули!" |
| Therefore it was that this roguish diplomatist has grown so hospitable; that he was so civil to oratorios and hospitals; so kind to Deans and Chapters; so generous in giving and accepting dinners; so uncommonly gracious to farmers on market-days; and so much interested about county business; and that the Christmas at the Hall was the gayest which had been known there for many a long day. | Вот почему этот продувной дипломат сделался таким гостеприимным, таким внимательным к больницам и ораториям, таким любезным с духовенством, так щедро угощал обедами и сам принимал приглашения, так необычайно ласково обращался с фермерами в базарные дни и так интересовался делами графства. И вот почему эти святки в замке были самыми веселыми за много-много лет. |
| On Christmas Day a great family gathering took place. All the Crawleys from the Rectory came to dine. Rebecca was as frank and fond of Mrs. Bute as if the other had never been her enemy; she was affectionately interested in the dear girls, and surprised at the progress which they had made in music since her time, and insisted upon encoring one of the duets out of the great song-books which Jim, grumbling, had been forced to bring under his arm from the Rectory. Mrs. Bute, perforce, was obliged to adopt a decent demeanour towards the little adventuress--of course being free to discourse with her daughters afterwards about the absurd respect with which Sir Pitt treated his sister-in-law. But Jim, who had sat next to her at dinner, declared she was a trump, and one and all of the Rector's family agreed that the little Rawdon was a fine boy. They respected a possible baronet in the boy, between whom and the title there was only the little sickly pale Pitt Binkie. | В первый день Рождества собралось полностью все семейство. Все Кроули из пасторского дома явились к обеду. Ребекка была так откровенна и ласкова с миссис Бьют, как будто та никогда и не была ее врагом; она участливо расспрашивала о дорогих девочках и удивлялась успехам, каких они достигли в музыке. Она даже настояла на том, чтобы они повторили один дуэт из увесистого тома романсов, который бедному Джиму, несмотря на все его сопротивление, пришлось тащить под мышкой из дому. Все это заставило миссис Бьют соблюдать приличие в обращении с маленькой авантюристкой, но, оставшись одна с дочерьми, она дала волю своему языку, удивляясь тому нелепому уважению, с каким сэр Питт относится к своей невестке. Зато Джим, сидевший за обедом рядом с Бекки, объявил, что она "молодчина", и вся семья пастора единодушно признала, что маленький Родон - прелестный ребенок. Они уже видели в этом мальчике возможного будущего баронета: между ним и титулом стоял только хилый, болезненный, бледный Питт Бинки. |
| The children were very good friends. Pitt Binkie was too little a dog for such a big dog as Rawdon to play with; and Matilda being only a girl, of course not fit companion for a young gentleman who was near eight years old, and going into jackets very soon. He took the command of this small party at once--the little girl and the little boy following him about with great reverence at such times as he condescended to sport with them. His happiness and pleasure in the country were extreme. The kitchen garden pleased him hugely, the flowers moderately, but the pigeons and the poultry, and the stables when he was allowed to visit them, were delightful objects to him. He resisted being kissed by the Misses Crawley, but he allowed Lady Jane sometimes to embrace him, and it was by her side that he liked to sit when, the signal to retire to the drawing-room being given, the ladies left the gentlemen to their claret--by her side rather than by his mother. For Rebecca, seeing that tenderness was the fashion, called Rawdon to her one evening and stooped down and kissed him in the presence of all the ladies. | Дети очень подружились; Питт Бинки был слишком маленьким щенком для того, чтобы играть с такой большой собакой, как Родон. Матильда была только девочка и не годилась, конечно, в товарищи юному джентльмену, которому было почти восемь лет и которому скоро предстояло носить жакетку и панталоны. Он сразу стал во главе маленькой компании: и мальчик и девочка слушались его во всем, когда он снисходил до того, чтобы поиграть с ними. Сам он от души наслаждался жизнью в деревне, Ему ужасно нравился огород, цветники - меньше, зато птичий двор, голубятни и конюшни, когда ему позволяли туда ходить, приводили его в полное восхищение. Он уклонялся от объятий молоденьких мисс Кроули, но леди Джейн позволял себя целовать и любил сидеть рядом с нею, когда после поданного знака дамы удалялись в гостиную, оставив мужчин за кларетом. Он предпочитал ее соседство соседству матери. Ребекка, видя, что здесь в ходу нежности, как-то вечером подозвала к себе Родона, наклонилась и поцеловала его в присутствии всех дам. |
| He looked her full in the face after the operation, trembling and turning very red, as his wont was when moved. | Мальчик посмотрел ей в лицо, весь дрожа и сильно покраснев, как всегда с ним бывало, когда он волновался. |
| "You never kiss me at home, Mamma," he said, at which there was a general silence and consternation and a by no means pleasant look in Becky's eyes. | - Дома вы никогда не целуете меня, мама, - сказал он. Ответом на это было общее молчание и неловкость и далеко не ласковый огонек в глазах Бекки. |
| Rawdon was fond of his sister-in-law, for her regard for his son. Lady Jane and Becky did not get on quite so well at this visit as on occasion of the former one, when the Colonel's wife was bent upon pleasing. Those two speeches of the child struck rather a chill. Perhaps Sir Pitt was rather too attentive to her. | Родон-старший любил невестку за внимание к его сыну. Отношения же между леди Джейн и Бекки на этот раз были чуть более натянутыми, чем в первый визит, когда жена полковника только о том и старалась, чтобы поправиться. Слова ребенка поселили между ними холодок, да и сэр Питт, может быть, был чересчур уж внимателен к невестке. |
| But Rawdon, as became his age and size, was fonder of the society of the men than of the women, and never wearied of accompanying his sire to the stables, whither the Colonel retired to smoke his cigar --Jim, the Rector's son, sometimes joining his cousin in that and other amusements. He and the Baronet's keeper were very close friends, their mutual taste for "dawgs" bringing them much together. On one day, Mr. James, the Colonel, and Horn, the keeper, went and shot pheasants, taking little Rawdon with them. On another most blissful morning, these four gentlemen partook of the amusement of rat-hunting in a barn, than which sport Rawdon as yet had never seen anything more noble. They stopped up the ends of certain drains in the barn, into the other openings of which ferrets were inserted, and then stood silently aloof, with uplifted stakes in their hands, and an anxious little terrier (Mr. James's celebrated "dawg" Forceps, indeed) scarcely breathing from excitement, listening motionless on three legs, to the faint squeaking of the rats below. Desperately bold at last, the persecuted animals bolted above- ground--the terrier accounted for one, the keeper for another; Rawdon, from flurry and excitement, missed his rat, but on the other hand he half-murdered a ferret. | Родон, как и подобало его возрасту и росту, предпочитал мужское общество женскому; он никогда не отказывался сопровождать отца в конюшни, куда полковник уходил курить свои сигары. Джим, сын пастора, иногда присоединялся к своему кузену в этом и в других развлечениях. Он и егерь баронета были большими друзьями: их сближала общая любовь к собакам. Однажды мистер Джеймс, полковник и егерь Хорн отправились стрелять фазанов и взяли маленького Родона с собою. В другое, еще более блаженное утро все четверо приняли участие в травле крыс в амбаре. Родон ни разу еще не видел этой благородной забавы. Они заткнули выходы нескольких дренажных труб, пустив туда с другого конца хорьков, и сами молча стали поодаль, вооружившись палками, а маленький насторожившийся терьер (Форсепс, знаменитая собака мистера Джеймса), задыхаясь от возбуждения, замер на трех лапах, прислушиваясь к слабому писку крыс. Наконец преследуемые животные осмелились в отчаянии выскочить наружу. Терьер прикончил одну крысу, егерь - другую. Родон от волнения промахнулся, но зато чуть не убил хорька. |
| But the greatest day of all was that on which Sir Huddlestone Fuddlestone's hounds met upon the lawn at Queen's Crawley. | Но самым замечательным был тот день, когда на лужайке в Королевском Кроули собралась охота сэра Хадлстона Фадлстона. |
| That was a famous sight for little Rawdon. At half-past ten, Tom Moody, Sir Huddlestone Fuddlestone's huntsman, was seen trotting up the avenue, followed by the noble pack of hounds in a compact body-- the rear being brought up by the two whips clad in stained scarlet frocks--light hard-featured lads on well-bred lean horses, possessing marvellous dexterity in casting the points of their long heavy whips at the thinnest part of any dog's skin who dares to straggle from the main body, or to take the slightest notice, or even so much as wink, at the hares and rabbits starting under their noses. | Для маленького Родона это было необычайное зрелище. В половине одиннадцатого на аллее показался Том Муди, егерь сэра Хадлстона Фадлстона; вот он едет рысью в сопровождении породистых гончих, держащихся собранной сворой. За ним два псаря в алых кафтанах, веселые рослые парни на поджарых чистокровных лошадях. Они с необыкновенной ловкостью концами своих длинных, тяжелых бичей стегают по самым чувствительным местам тех собак, которые осмеливаются отделиться от своры или хотя бы повести мордой на выскочившего из-под самого их носа и порскнувшего в сторону зайца или кролика. |
| Next comes boy Jack, Tom Moody's son, who weighs five stone, measures eight-and-forty inches, and will never be any bigger. He is perched on a large raw-boned hunter, half-covered by a capacious saddle. This animal is Sir Huddlestone Fuddlestone's favourite horse the Nob. Other horses, ridden by other small boys, arrive from time to time, awaiting their masters, who will come cantering on anon. | Затем подъезжает Джек, сын Тома Муди; он весит семьдесят фунтов, рост его - сорок восемь дюймов и никогда не станет больше. Он на мощном коне, наполовину закрытом объемистым седлом. Это любимая лошадь сэра Хадлстона Фадлстона - Ноб. То и дело появляются новые лошади; на них сидят маленькие грумы, в ожидании своих хозяев, которых ждут с минуты на минуту. |
| Tom Moody rides up to the door of the Hall, where he is welcomed by the butler, who offers him drink, which he declines. He and his pack then draw off into a sheltered corner of the lawn, where the dogs roll on the grass, and play or growl angrily at one another, ever and anon breaking out into furious fight speedily to be quelled by Tom's voice, unmatched at rating, or the snaky thongs of the whips. | Том Муди подъезжает к двери замка; его приветствует дворецкий и предлагает выпить, но Том отказывается. Он удаляется со своей сворой на защищенный уголок лужайки, где собаки начинают кататься по траве, возиться и сердито ворчать друг на друга. Иногда они поднимают отчаянную грызню, но быстро утихают под окриком Тома, непревзойденного мастера ругаться, или под жалящим концом бича. |
| Many young gentlemen canter up on thoroughbred hacks, spatter-dashed to the knee, and enter the house to drink cherry-brandy and pay their respects to the ladies, or, more modest and sportsmanlike, divest themselves of their mud-boots, exchange their hacks for their hunters, and warm their blood by a preliminary gallop round the lawn. Then they collect round the pack in the corner and talk with Tom Moody of past sport, and the merits of Sniveller and Diamond, and of the state of the country and of the wretched breed of foxes. | Прискакали юные джентльмены на породистых лошадях, забрызганные до колен грязью, они заходят в дом выпить вишневки и засвидетельствовать свое почтение дамам, а кто поскромнее и думает больше об охоте, снимает с себя покрытые грязью сапоги, пересаживается на охотничью лошадь и разогревает кровь предварительным галопом вокруг лужайки. Затем они собираются около собачьей своры и беседуют с Томом Муди о прошлой охоте, о достоинствах Плаксы и Алмаза, о состоянии полей и о том, что с выводками лисиц год от году все хуже. |
| Sir Huddlestone presently appears mounted on a clever cob and rides up to the Hall, where he enters and does the civil thing by the ladies, after which, being a man of few words, he proceeds to business. The hounds are drawn up to the hall-door, and little Rawdon descends amongst them, excited yet half-alarmed by the caresses which they bestow upon him, at the thumps he receives from their waving tails, and at their canine bickerings, scarcely restrained by Tom Moody's tongue and lash. | Но вот появляется сэр Хадлстон верхом на красивом жеребце; он подъезжает прямо к замку, входит, учтиво приветствует дам, но, как человек, не тратящий лишних слов, сейчас же приступает к делу. Собак подводят к самому подъезду, и маленький Родон спускается к ним, возбужденный и слегка напуганный бурными проявлениями их восторга: они похлопывают его хвостами и повизгивают, оскалив зубы, и поднимают такой разноголосый лай, что Тому Муди криками и бичом едва удается их успокоить. |
| Meanwhile, Sir Huddlestone has hoisted himself unwieldily on the Nob: | Между тем сэр Хадлстон тяжело садится на Ноба. |
| "Let's try Sowster's Spinney, Tom," says the Baronet, "Farmer Mangle tells me there are two foxes in it." | - Попробуйте начать с Саустеровской рощи, Том, - предлагает баронет. - Фермер Менг говорил мне, что там видели двух лисиц. |
| Tom blows his horn and trots off, followed by the pack, by the whips, by the young gents from Winchester, by the farmers of the neighbourhood, by the labourers of the parish on foot, with whom the day is a great holiday, Sir Huddlestone bringing up the rear with Colonel Crawley, and the whole cortege disappears down the avenue. | Том трубит в рог и отъезжает рысью, сопровождаемый сворой, псарями, юными джентльменами из Винчестера, окрестными фермерами и созванными со всего прихода пешими работниками, для которых этот день - большой праздник. Сэр Хадлстон с полковником Кроули составляют арьергард, и скоро люди, собаки и лошади исчезают в конце аллеи. |
| The Reverend Bute Crawley (who has been too modest to appear at the public meet before his nephew's windows), whom Tom Moody remembers forty years back a slender divine riding the wildest horses, jumping the widest brooks, and larking over the newest gates in the country-- his Reverence, we say, happens to trot out from the Rectory Lane on his powerful black horse just as Sir Huddlestone passes; he joins the worthy Baronet. Hounds and horsemen disappear, and little Rawdon remains on the doorsteps, wondering and happy. | Преподобный Бьют Кроули не рискнул появиться на сборном пункте под самыми окнами племянника (Том Муди помнит его сорок лет назад стройным студентом богословия, скакавшим на самых горячих лошадях, перепрыгивавшим широчайшие рвы и бравшим самые новые плетни в окрестных полях), - итак, повторяю, его преподобие как бы случайно появляется из переулка, ведущего к пасторскому дому, как раз в ту минуту, когда сэр Хадлстон проезжает мимо. Тронув рослого вороного коня, он присоединяется к почтенному баронету. Охотники и собаки исчезают, а маленький Родон еще долго остается на ступеньках подъезда, пораженный и счастливый. |
| During the progress of this memorable holiday, little Rawdon, if he had got no special liking for his uncle, always awful and cold and locked up in his study, plunged in justice-business and surrounded by bailiffs and farmers--has gained the good graces of his married and maiden aunts, of the two little folks of the Hall, and of Jim of the Rectory, whom Sir Pitt is encouraging to pay his addresses to one of the young ladies, with an understanding doubtless that he shall be presented to the living when it shall be vacated by his fox-hunting old sire. Jim has given up that sport himself and confines himself to a little harmless duck- or snipe-shooting, or a little quiet trifling with the rats during the Christmas holidays, after which he will return to the University and try and not be plucked, once more. He has already eschewed green coats, red neckcloths, and other worldly ornaments, and is preparing himself for a change in his condition. In this cheap and thrifty way Sir Pitt tries to pay off his debt to his family. | Во время этих памятных святок маленький Родон если и не снискал особенной привязанности сурового и холодного дяди, вечно запиравшегося в своем кабинете и погруженного в судебные дела или в разговоры с арендаторами и управляющими, - зато завоевал симпатии теток, как замужней, так и не замужних, обоих детей в замке и Джима, которого сэр Питт прочил в женихи одной из молоденьких леди, давая ему понять, что он может рассчитывать на получение прихода после смерти своего папаши-спортсмена. Сам Джим воздерживался от охоты на лисиц, предпочитая стрелять уток и бекасов да баловаться безобидной травлей крыс. В этих мирных занятиях он и проводил теперь рождественские каникулы, после которых ему предстояло вернуться в университет и постараться с грехом пополам сдать последние экзамены. Он уже отказался от зеленых фраков, красных галстуков и других светских украшений, готовясь к новому жизненному поприщу. Таким дешевым и экономным способом сэр Питт старался заплатить долг своим семейным. |
| Also before this merry Christmas was over, the Baronet had screwed up courage enough to give his brother another draft on his bankers, and for no less a sum than a hundred pounds, an act which caused Sir Pitt cruel pangs at first, but which made him glow afterwards to think himself one of the most generous of men. Rawdon and his son went away with the utmost heaviness of heart. Becky and the ladies parted with some alacrity, however, and our friend returned to London to commence those avocations with which we find her occupied when this chapter begins. Under her care the Crawley House in Great Gaunt Street was quite rejuvenescent and ready for the reception of Sir Pitt and his family, when the Baronet came to London to attend his duties in Parliament and to assume that position in the country for which his vast genius fitted him. | Еще до окончания этих веселых рождественских праздников баронет, кое-как собравшись с духом, снова дал брату чек на своих банкиров, не более не менее как на сто фунтов! И если это решение сперва стоило сэру Питту адских мук, то с тем большим удовольствием он вспоминал потом о собственном великодушии. Родону и его сыну грустно было уезжать из замка, но Бекки и дамы, напротив, расстались с величайшей готовностью, и наша приятельница вернулась в Лондон, чтобы снова приняться за дела, за которыми мы ее застали в начале предыдущей главы. Благодаря ее заботам дом Кроули на Грейт-Гонт-стрит совершенно возродился и был готов к приему сэра Питта и его семьи, когда баронет прибыл в Лондон, чтобы исполнять свои обязанности в парламенте и добиться того положения в графстве, которое соответствовало бы его обширным талантам. |
| For the first session, this profound dissembler hid his projects and never opened his lips but to present a petition from Mudbury. But he attended assiduously in his place and learned thoroughly the routine and business of the House. At home he gave himself up to the perusal of Blue Books, to the alarm and wonder of Lady Jane, who thought he was killing himself by late hours and intense application. And he made acquaintance with the ministers, and the chiefs of his party, determining to rank as one of them before many years were over. | В первую сессию этот великий притворщик таил свои планы про себя и ни разу не открыл рта, за исключением того случая, когда подавал петицию от Мадбери. Но он усердно являлся на свое место и внимательно присматривался к парламентским делам и порядкам. Дома он занимался изучением "Синих книг", к беспокойству и недоумению леди Джейн, которой казалось, что он убивает себя ночной работой и таким чрезмерным усердием. Он завязал знакомства с министрами и с лидерами своей партии, решив в ближайшие же годы завоевать место в их рядах. |
| Lady Jane's sweetness and kindness had inspired Rebecca with such a contempt for her ladyship as the little woman found no small difficulty in concealing. That sort of goodness and simplicity which Lady Jane possessed annoyed our friend Becky, and it was impossible for her at times not to show, or to let the other divine, her scorn. Her presence, too, rendered Lady Jane uneasy. Her husband talked constantly with Becky. Signs of intelligence seemed to pass between them, and Pitt spoke with her on subjects on which he never thought of discoursing with Lady Jane. The latter did not understand them, to be sure, but it was mortifying to remain silent; still more mortifying to know that you had nothing to say, and hear that little audacious Mrs. Rawdon dashing on from subject to subject, with a word for every man, and a joke always pat; and to sit in one's own house alone, by the fireside, and watching all the men round your rival. | Нежность и доброта леди Джейн внушали Ребекке такое презрение, что этой маленькой женщине стоило немалого труда скрывать его. Простодушие и наивность, которые отличали леди Джейн, всегда выводили из себя нашу приятельницу Бекки, и временами она не могла даже удержаться от презрительного тона в разговоре с невесткой. С другой стороны, и леди Джейн раздражало присутствие Бекки в доме. Муж постоянно беседовал с гостьей; казалось, они обмениваются какими-то знаками, понятными им одним, и Питт говорил с нею о таких вопросах, которые ему и в голову не пришло бы обсуждать с женой. Леди Джейн, быть может, и не поняла бы их, но все равно ей было обидно сидеть, сознавая, что ей нечего сказать, и слушать, как эта маленькая миссис Родон болтает обо всем на свете, находит слово для каждого мужчины и ни у кого не остается в долгу, - в молчании сидеть в собственном доме у камина совсем одной, в то время как все мужчины толпились вокруг ее соперницы. |
| In the country, when Lady Jane was telling stories to the children, who clustered about her knees (little Rawdon into the bargain, who was very fond of her), and Becky came into the room, sneering with green scornful eyes, poor Lady Jane grew silent under those baleful glances. Her simple little fancies shrank away tremulously, as fairies in the story-books, before a superior bad angel. She could not go on, although Rebecca, with the smallest inflection of sarcasm in her voice, besought her to continue that charming story. And on her side gentle thoughts and simple pleasures were odious to Mrs. Becky; they discorded with her; she hated people for liking them; she spurned children and children-lovers. | В деревне леди Джейн, бывало, рассказывала сказки детям, собиравшимся у ее колен (с ними всегда был и маленький Родон, очень привязанный к тетке); но когда в комнату входила Бекки и ее недобрые зеленые глаза загорались насмешкой, бедная леди Джейн сейчас же замолкала под этим презрительным взглядом. Ее нехитрые выдумки в испуге разлетались, как феи в волшебных сказках перед могучим злым духом. Она не могла собраться с мыслями и рассказывать дальше, хотя Ребекка с неуловимым сарказмом в голосе просила ее продолжать эту очаровательную сказку. Добрые мысли и тихие удовольствия были противны миссис Бекки: они раздражали ее; она ненавидела людей, которым они нравились; она терпеть не могла детей и тех, кто любит их. |
| "I have no taste for bread and butter," she would say, when caricaturing Lady Jane and her ways to my Lord Steyne. | - Не выношу ничего пресного, - заявила она лорду Стайну, передразнивая леди Джейн и ее манеры. |
| "No more has a certain person for holy water," his lordship replied with a bow and a grin and a great jarring laugh afterwards. | - Как некая особа не выносит ладана, - отвечал милорд с насмешливым поклоном и хрипло захохотал. |
| So these two ladies did not see much of each other except upon those occasions when the younger brother's wife, having an object to gain from the other, frequented her. They my-loved and my-deared each other assiduously, but kept apart generally, whereas Sir Pitt, in the midst of his multiplied avocations, found daily time to see his sister-in-law. | Итак, обе леди не слишком часто виделись друг с другом, за исключением тех случаев, когда жене младшего брата нужно было что-нибудь от невестки, - тогда она ее навещала. Они называли друг друга "милочка" и "душечка", хотя заметно сторонились одна другой. Между тем сэр Питт, несмотря на свои многочисленные занятия, ежедневно находил время заехать к невестке. |
| On the occasion of his first Speaker's dinner, Sir Pitt took the opportunity of appearing before his sister-in-law in his uniform-- that old diplomatic suit which he had worn when attache to the Pumpernickel legation. | В день, когда он впервые присутствовал на обеде в честь спикера, сэр Питт воспользовался случаем показаться невестке во всем параде - в старом мундире дипломата, который он носил, когда был атташе при пумперникельском посольстве. |
| Becky complimented him upon that dress and admired him almost as much as his own wife and children, to whom he displayed himself before he set out. She said that it was only the thoroughbred gentleman who could wear the Court suit with advantage: it was only your men of ancient race whom the culotte courte became. Pitt looked down with complacency at his legs, which had not, in truth, much more symmetry or swell than the lean Court sword which dangled by his side--looked down at his legs, and thought in his heart that he was killing. | Бекки наговорила ему кучу комплиментов по поводу его костюма и почти так же восхищалась им, как его жена и дети, когда он зашел к ним перед отъездом из дому. Бекки сказала, что только чистокровный дворянин может решиться надеть этот придворный костюм. Только люди древнего рода умеют носить culotte courte {Короткие панталоны (франц.).}. Питт с удовлетворением посмотрел на свои ноги, которые, по правде сказать, отличались не большей красотой и округлостью линий, чем придворная шпага, болтавшаяся у него на боку, - Питт, повторяем, Посмотрел на свои ноги и решил в глубине души, что он неотразим. |
| When he was gone, Mrs. Becky made a caricature of his figure, which she showed to Lord Steyne when he arrived. His lordship carried off the sketch, delighted with the accuracy of the resemblance. He had done Sir Pitt Crawley the honour to meet him at Mrs. Becky's house and had been most gracious to the new Baronet and member. Pitt was struck too by the deference with which the great Peer treated his sister-in-law, by her ease and sprightliness in the conversation, and by the delight with which the other men of the party listened to her talk. Lord Steyne made no doubt but that the Baronet had only commenced his career in public life, and expected rather anxiously to hear him as an orator; as they were neighbours (for Great Gaunt Street leads into Gaunt Square, whereof Gaunt House, as everybody knows, forms one side) my lord hoped that as soon as Lady Steyne arrived in London she would have the honour of making the acquaintance of Lady Crawley. He left a card upon his neighbour in the course of a day or two, having never thought fit to notice his predecessor, though they had lived near each other for near a century past. | Как только он ушел, Бекки нарисовала на него карикатуру и показала лорду Стайну, когда тот приехал. Его милость, восхищенный точно переданным сходством, взял набросок с собой. Он сделал сэру Питту Кроули честь встретиться с ним в доме миссис Бекки и был очень любезен с новым баронетом и членом парламента. Питт был поражен той почтительностью, с какой знатный пэр обращался с его невесткой, легкостью и блеском ее разговора и восхищением, с каким все мужчины слушали ее. Лорд Стайн высказал уверенность, что баронет только начинает свою общественную карьеру, и жаждал послушать его как оратора. Так как они были близкие соседи (ибо Грейт-Гонт-стрит выходит на Гонт-сквер, одну сторону которого, как всем известно, занимает Гонт-Хаус), милорд выразил надежду, что, как только леди Стайн приедет в Лондон, она будет иметь честь познакомиться с леди Кроули. Через день или два лорд Стайн завез своему соседу визитную карточку; его предшественнику он никогда не оказывал такого внимания, несмотря на то, что они целый век жили рядом. |
| In the midst of these intrigues and fine parties and wise and brilliant personages Rawdon felt himself more and more isolated every day. He was allowed to go to the club more; to dine abroad with bachelor friends; to come and go when he liked, without any questions being asked. And he and Rawdon the younger many a time would walk to Gaunt Street and sit with the lady and the children there while Sir Pitt was closeted with Rebecca, on his way to the House, or on his return from it. | Среди этих интриг, аристократических собраний и блестящих персонажей Родон с каждым днем чувствовал себя все более одиноким. Ему не возбранялось целые дни просиживать в клубе, обедать с холостыми приятелями, приходить и уходить когда вздумается. Он и Родон-младший не раз отправлялись на Гонт-стрит и проводили время с миледи и детьми, между тем как сэр Питт навещал Ребекку, по пути в парламент или возвращаясь оттуда. |
| The ex-Colonel would sit for hours in his brother's house very silent, and thinking and doing as little as possible. He was glad to be employed of an errand; to go and make inquiries about a horse or a servant, or to carve the roast mutton for the dinner of the children. He was beat and cowed into laziness and submission. Delilah had imprisoned him and cut his hair off, too. The bold and reckless young blood of ten-years back was subjugated and was turned into a torpid, submissive, middle-aged, stout gentleman. | Бывший полковник часами сидел в доме брата, почти ничего не делая и ни о чем не думая. Он был рад, если ему давали какое-нибудь поручение: сходить узнать что-нибудь про лошадь или про прислугу или разрезать жареную баранину за детским столом. Выбитый из седла и усмиренный, он стал лентяем и совершенным тюфяком. Далила лишила его свободы и обрезала ему волосы. Смелый и беспечный гуляка, каким он был десять лет тому назад, теперь стал ручным и превратился в вялого, послушного толстого пожилого джентльмена. |
| And poor Lady Jane was aware that Rebecca had captivated her husband, although she and Mrs. Rawdon my-deared and my-loved each other every day they met. | А бедная леди Джейн чувствовала, что Ребекка пленила ее супруга; что, впрочем, не мешало им при встречах по-прежнему называть друг друга "душечкой" и "милочкой". |
| English | Русский |
| Our friends at Brompton were meanwhile passing their Christmas after their fashion and in a manner by no means too cheerful. | Между тем наши друзья в Бромптоне встречали Рождество по-своему и не слишком весело. |
| Out of the hundred pounds a year, which was about the amount of her income, the Widow Osborne had been in the habit of giving up nearly three-fourths to her father and mother, for the expenses of herself and her little boy. With 120 more, supplied by Jos, this family of four people, attended by a single Irish servant who also did for Clapp and his wife, might manage to live in decent comfort through the year, and hold up their heads yet, and be able to give a friend a dish of tea still, after the storms and disappointments of their early life. Sedley still maintained his ascendency over the family of Mr. Clapp, his ex-clerk. Clapp remembered the time when, sitting on the edge of the chair, he tossed off a bumper to the health of "Mrs. S--, Miss Emmy, and Mr. Joseph in India," at the merchant's rich table in Russell Square. Time magnified the splendour of those recollections in the honest clerk's bosom. Whenever he came up from the kitchen-parlour to the drawing-room and partook of tea or gin- and-water with Mr. Sedley, he would say, | Из ста фунтов, составлявших весь ее годовой доход, вдова Осборна обычно отдавала около трех четвертей отцу с матерью в уплату за содержание свое и Джорджи. Еще сто двадцать фунтов присылал Джоз, и, таким образом, семья, состоявшая из четырех человек, при единственной девушке-ирландке, обслуживавшей также и Клепа с женою, могла жить скромно, но прилично, не падая духом после перенесенных недавно невзгод и разочарований, и даже приглашать изредка к чаю кого-либо из друзей. Седли все еще сохранял свой авторитет в семье мистера Клепа, своего бывшего подчиненного. Клеп помнил время, когда он, сидя на кончике стула за богатым столом коммерсанта на Рассел-сквер, выпивал стаканчик за здоровье миссис Седли, мисс Эмми и мистера Джозефа в Индии. Сейчас, в воспоминаниях, прошлое это казалось еще более великолепным; каждый раз, когда почтенный конторщик приходил из своей кухни-приемной наверх в гостиную и пил с мистером Седли чай или грог, он говорил: |
| "This was not what you was accustomed to once, sir," and as gravely and reverentially drink the health of the ladies as he had done in the days of their utmost prosperity. He thought Miss 'Melia's playing the divinest music ever performed, and her the finest lady. He never would sit down before Sedley at the club even, nor would he have that gentleman's character abused by any member of the society. He had seen the first men in London shaking hands with Mr. S--; | - Это не то, к чему вы когда-то привыкли, сэр, - и так же серьезно и почтительно пил за здоровье обеих дам, как в дни их наибольшего процветания. Он находил, что мисс Эмилия играет божественно, и считал ее самой изящной леди. Он никогда не садился раньше Седли даже в клубе и не позволял никому из членов общества непочтительно отзываться об этом джентльмене. Когда-то он видел, какие важные люди в Лондоне пожимали руку мистеру Седли. |
| he said, "He'd known him in times when Rothschild might be seen on 'Change with him any day, and he owed him personally everythink." | - Я знал его в те времена, - говорил он, - когда его можно было встретить на бирже вместе с Ротшильдом, и лично я всем ему обязан. |
| Clapp, with the best of characters and handwritings, had been able very soon after his master's disaster to find other employment for himself. | Клен со своей прекрасной репутацией и хорошим почерком вскоре же после разорения хозяина нашел себе другое место. |
| "Such a little fish as me can swim in any bucket," he used to remark, | - Такая мелкая рыбешка, как я, может плавать и в лоханке, - говорил старый конторщик. |
| and a member of the house from which old Sedley had seceded was very glad to make use of Mr. Clapp's services and to reward them with a comfortable salary. | Один из бывших компаньонов Седли был очень рад воспользоваться услугами мистера Клена и положил ему приличное жалованье. |
| In fine, all Sedley's wealthy friends had dropped off one by one, and this poor ex- dependent still remained faithfully attached to him. | Короче говоря, Седли понемногу растерял всех своих богатых друзей, но этот прежний его подчиненный оставался ему верен. |
| Out of the small residue of her income which Amelia kept back for herself, the widow had need of all the thrift and care possible in order to enable her to keep her darling boy dressed in such a manner as became George Osborne's son, and to defray the expenses of the little school to which, after much misgiving and reluctance and many secret pangs and fears on her own part, she had been induced to send the lad. She had sat up of nights conning lessons and spelling over crabbed grammars and geography books in order to teach them to Georgy. She had worked even at the Latin accidence, fondly hoping that she might be capable of instructing him in that language. To part with him all day, to send him out to the mercy of a schoolmaster's cane and his schoolfellows' roughness, was almost like weaning him over again to that weak mother, so tremulous and full of sensibility. He, for his part, rushed off to the school with the utmost happiness. He was longing for the change. That childish gladness wounded his mother, who was herself so grieved to part with him. She would rather have had him more sorry, she thought, and then was deeply repentant within herself for daring to be so selfish as to wish her own son to be unhappy. | Из той небольшой доли доходов, которую Эмилия удерживала для себя, она, бережливо рассчитывая каждый шиллинг, одевала своего дорогого мальчика так, как подобало сыну Джорджа Осборна, и платила за его обучение в школе, куда после долгих опасений и колебаний, после тайных страхов и мучительных сомнений решила отдать сына. До поздней ночи она блуждала в дебрях грамматики и географии, чтобы потом учить Джорджи. Она даже принялась за латынь, мечтая быть ему полезной в преодолении этой премудрости. Расставаться с ним на целый день, отдавать его на произвол учительской трости и грубости школьных товарищей - было для слабой, чувствительной матери почти то же, что снова отнимать его от груди. А Джордж с великой радостью убегал в школу. Он жаждал перемен. Эта детская радость ранила сердце матери, - ведь сама она так страдала, отпуская от себя сына. Ей хотелось, чтобы и он огорчался, а потом она начинала раскаиваться в своем эгоизме, в том, что хотела видеть родного сына несчастным. |
| Georgy made great progress in the school, which was kept by a friend of his mother's constant admirer, the Rev. Mr. Binny. He brought home numberless prizes and testimonials of ability. He told his mother countless stories every night about his school-companions: and what a fine fellow Lyons was, and what a sneak Sniffin was, and how Steel's father actually supplied the meat for the establishment, whereas Golding's mother came in a carriage to fetch him every Saturday, and how Neat had straps to his trowsers--might he have straps?--and how Bull Major was so strong (though only in Eutropius) that it was believed he could lick the Usher, Mr. Ward, himself. So Amelia learned to know every one of the boys in that school as well as Georgy himself, and of nights she used to help him in his exercises and puzzle her little head over his lessons as eagerly as if she was herself going in the morning into the presence of the master. Once, after a certain combat with Master Smith, George came home to his mother with a black eye, and bragged prodigiously to his parent and his delighted old grandfather about his valour in the fight, in which, if the truth was known he did not behave with particular heroism, and in which he decidedly had the worst. But Amelia has never forgiven that Smith to this day, though he is now a peaceful apothecary near Leicester Square. | Джорджи делал большие успехи в школе, директором которой был приятель верного поклонника его матери - преподобного мистера Бинни. Он приносил домой бесчисленные награды и похвальные отзывы. Каждый вечер он рассказывал матери бесконечные истории про своих школьных товарищей, - какой молодчина Лайонс и какой трус Сниффин; а отец Стила в самом деле поставляет в училище мясо, а мать Голдинга каждую субботу приезжает за ним в карете; у Нита панталоны со штрипками, нельзя ли и ему пришить штрипки? Булл-старший такой сильный (хотя читает еще только Евтропия), что мог бы положить на обе лопатки самого мистера Уорда, помощника учителя. Так Эмилия перезнакомилась со всеми мальчиками в школе и знала их не хуже самого Джорджи. По вечерам она помогала ему делать письменные упражнения и так усердствовала над его уроками, как будто сама должна была утром отвечать учителю. Однажды, после драки со Смитом, Джордж вернулся к матери с синяком под глазом и ужасно хвастался перед нею и перед восхищенным старым дедушкой своими подвигами на поле брани, на котором он, говоря по правде, показал себя далеко не героем и потерпел решительное поражение. Эмилия до сих пор не может простить этого Смиту, хоть он теперь мирно торгует в аптеке близ Лестер-сквер. |
| In these quiet labours and harmless cares the gentle widow's life was passing away, a silver hair or two marking the progress of time on her head and a line deepening ever so little on her fair forehead. She used to smile at these marks of time. "What matters it," she asked, "For an old woman like me?" All she hoped for was to live to see her son great, famous, and glorious, as he deserved to be. She kept his copy-books, his drawings, and compositions, and showed them about in her little circle as if they were miracles of genius. She confided some of these specimens to Miss Dobbin, to show them to Miss Osborne, George's aunt, to show them to Mr. Osborne himself--to make that old man repent of his cruelty and ill feeling towards him who was gone. All her husband's faults and foibles she had buried in the grave with him: she only remembered the lover, who had married her at all sacrifices, the noble husband, so brave and beautiful, in whose arms she had hung on the morning when he had gone away to fight, and die gloriously for his king. From heaven the hero must be smiling down upon that paragon of a boy whom he had left to comfort and console her. | В таких тихих занятиях и безобидных хлопотах проходила жизнь кроткой вдовы; годы отметили свое течение двумя-тремя серебряными нитями в ее волосах да провели чуть заметную морщинку на ее чистом лбу. Но она с улыбкой смотрела на эти отпечатки времени. "Какое значение это имеет для такой старухи, как я?" - говорила она. Все ее надежды были сосредоточены на сыне, который должен стать знаменитым, прославленным, великим человеком, как он того заслуживает. Она хранила его тетради, его рисунки и сочинения и показывала их в своем маленьком кругу, словно они были чудом гениальности. Некоторые из них она доверила мисс Доббин, чтобы показать их мисс Осборн, тетке Джорджа, и даже самому мистеру Осборну: может быть, старик раскается в своем жестокосердии и злобе по отношению к тому, кого уже нет на свете. Все ошибки и недостатки своего мужа она похоронила вместе с ним. Она помнила только возлюбленного, который женился на ней, пожертвовав всем, благородного, прекрасного и храброго супруга, который обнимал ее в то утро, когда уходил сражаться и умирать за своего короля. И она верила, что герой улыбается, глядя с небес на это чудо в образе мальчика, оставленного ей на радость и утешение. |
| We have seen how one of George's grandfathers (Mr. Osborne), in his easy chair in Russell Square, daily grew more violent and moody, and how his daughter, with her fine carriage, and her fine horses, and her name on half the public charity-lists of the town, was a lonely, miserable, persecuted old maid. | Мы уже видели, что один из дедушек Джорджа (мистер Осборн), восседая в своих креслах на Рассел-сквер, день ото дня становился все несдержаннее и раздражительнее, а дочь его, несмотря на свой прекрасный экипаж и прекрасных лошадей, несмотря на то, что ее имя значилось в половине списков благотворительных обществ столицы, была несчастной, одинокой, угнетенной старой девой. |
| She thought again and again of the beautiful little boy, her brother's son, whom she had seen. She longed to be allowed to drive in the fine carriage to the house in which he lived, and she used to look out day after day as she took her solitary drive in the park, in hopes that she might see him. Her sister, the banker's lady, occasionally condescended to pay her old home and companion a visit in Russell Square. She brought a couple of sickly children attended by a prim nurse, and in a faint genteel giggling tone cackled to her sister about her fine acquaintance, and how her little Frederick was the image of Lord Claud Lollypop and her sweet Maria had been noticed by the Baroness as they were driving in their donkey-chaise at Roehampton. She urged her to make her papa do something for the darlings. Frederick she had determined should go into the Guards; and if they made an elder son of him (and Mr. Bullock was positively ruining and pinching himself to death to buy land), how was the darling girl to be provided for? | Снова и снова возвращалась она мыслью к прелестному мальчику, своему племяннику, которого ей однажды довелось увидеть. Она мечтала о том, чтобы ей позволили подъехать в своем прекрасном экипаже к дому, где он жил, и каждый день, одиноко катаясь по Парку, она смотрела по сторонам в надежде встретить его. Ее сестра, супруга банкира, иногда удостаивала навестить свой старый дом на Рассел-сквер и свою подругу детства. Она привозила с собой двух хилых детей в сопровождении чопорной няньки и, хихикая, жеманным голосом тараторила о светских знакомых, о том, что ее маленький Фредерик - вылитый лорд Клод Лоллипоп, а ее милую Марию заметила сама баронесса, когда они катались в Роухемптоне в колясочке, запряженной осликом. Она просила сестру уговорить папа сделать что-нибудь для ее дорогих малюток. Ей хотелось, чтобы Фредерик пошел в гвардию; и если ему придется быть старшим в роде (мистер Буллок положительно во всем себе отказывает, из кожи лезет, чтобы купить поместье), то чем же будет обеспечена ее дорогая девочка? |
| "I expect YOU, dear," Mrs. Bullock would say, "for of course my share of our Papa's property must go to the head of the house, you know. Dear Rhoda McMull will disengage the whole of the Castletoddy property as soon as poor dear Lord Castletoddy dies, who is quite epileptic; and little Macduff McMull will be Viscount Castletoddy. Both the Mr. Bludyers of Mincing Lane have settled their fortunes on Fanny Bludyer's little boy. My darling Frederick must positively be an eldest son; and--and do ask Papa to bring us back his account in Lombard Street, will you, dear? It doesn't look well, his going to Stumpy and Rowdy's." | - Я надеюсь на тебя, милочка, - говорила миссис Буллок, - потому что моя доля папиного наследства перейдет, как ты понимаешь, к главе семьи. Милейшая Рода Мак-Мул вызволит имение Каслтодди, как только умрет бедный милый лорд Каслтодди, а у него то и дело случаются припадки эпилепсии; и маленький Макдаф Мак-Мул будет виконтом Каслтодди. Оба мистера Бледайера с Минсинг-лейн закрепили свои состояния за маленьким сыном Фанни Бледайер. Ты понимаешь, как это важно, чтобы и мой крошка Фредерик был старшим в роде... и... и... попроси папа перенести свой текущий счет к нам на Ломбард-стрит. Хорошо, дорогая? Неловко, что у него счет у Стампи и Роди. |
| After which kind of speeches, in which fashion and the main chance were blended together, and after a kiss, which was like the contact of an oyster--Mrs. Frederick Bullock would gather her starched nurslings and simper back into her carriage. | После такой беседы, где светская болтовня мешалась с грубой корыстью, и после поцелуя, похожего на прикосновение устрицы, миссис Фредерик Буллок забирала своих накрахмаленных птенцов и, все так же тараторя и хихикая, усаживалась в карету. |
| Every visit which this leader of ton paid to her family was more unlucky for her. Her father paid more money into Stumpy and Rowdy's. Her patronage became more and more insufferable. The poor widow in the little cottage at Brompton, guarding her treasure there, little knew how eagerly some people coveted it. | Каждый визит, который эта представительница хорошего тона наносила своим родным, только портил дело: отец увеличивал свои вложения у Стампи и Роди. Ее покровительственная манера становилась все более невыносимой. Бедная вдова в маленьком домике в Бромптоне, охраняя свое сокровище, не подозревала, как жадно кто-то зарится на него. |
| On that night when Jane Osborne had told her father that she had seen his grandson, the old man had made her no reply, but he had shown no anger--and had bade her good-night on going himself to his room in rather a kindly voice. And he must have meditated on what she said and have made some inquiries of the Dobbin family regarding her visit, for a fortnight after it took place, he asked her where was her little French watch and chain she used to wear? | В тот вечер, когда Джейн Осборн сказала отцу, что видела его внука, старик ничего не ответил, но он не рассердился и, уходя к себе, довольно ласково пожелал ей доброй ночи. Вероятно, он много размышлял о том, что она сказала, а может быть, и навел у Доббинов некоторые справки об ее визите, ибо недели через две после этого он спросил, где ее французские часики с цепочкой, с которыми она обычно не расставалась. |
| "I bought it with my money, sir," she said in a great fright. | - Я купила их на собственные деньги, сэр, - испуганно ответила мисс Джейн. |
| "Go and order another like it, or a better if you can get it," said the old gentleman and lapsed again into silence. | - Закажи себе другие такие же или еще лучше, если найдутся, - сказал старый джентльмен и погрузился в молчание. |
| Of late the Misses Dobbin more than once repeated their entreaties to Amelia, to allow George to visit them. His aunt had shown her inclination; perhaps his grandfather himself, they hinted, might be disposed to be reconciled to him. Surely, Amelia could not refuse such advantageous chances for the boy. | За последнее время обе мисс Доббин несколько раз упрашивали Эмилию отпустить к ним Джорджа: он очень понравился тетке; может быть, и дедушка, намекали они, тоже решит наконец сменить гнев на милость, - Эмилия, конечно, не захочет мешать счастью сына. |
| Nor could she, but she acceded to their overtures with a very heavy and suspicious heart, was always uneasy during the child's absence from her, and welcomed him back as if he was rescued out of some danger. He brought back money and toys, at which the widow looked with alarm and jealousy; she asked him always if he had seen any gentleman--"Only old Sir William, who drove him about in the four-wheeled chaise, and Mr. Dobbin, who arrived on the beautiful bay horse in the afternoon--in the green coat and pink neck-cloth, with the gold-headed whip, who promised to show him the Tower of London and take him out with the Surrey hounds." At last, he said, "There was an old gentleman, with thick eyebrows, and a broad hat, and large chain and seals." | Нет, этого Эмилия не хотела, но она с тяжелым сердцем и большой опаской принимала их приглашения, положительно места себе не находила в отсутствие ребенка и встречала его, когда он возвращался, с таким чувством, словно он избавился от какой-то опасности. Он привозил домой деньги и игрушки, на которые вдова смотрела с беспокойством и ревностью. Она всегда спрашивала, не видал ли он там незнакомого старого джентльмена. Только старого сэра Уильяма, который катал его в фаэтоне, отвечал мальчик, да еще мистера Доббина, он приехал к вечеру на своей прекрасной гнедой - нарядный, в зеленом фраке, с розовым галстуком и с хлыстиком с золотым набалдашником; мистер Доббин обещал показать ему Тауэр и взять его с собой на охоту с гончими. |
| He came one day as the coachman was lunging Georgy round the lawn on the gray pony. | Но однажды, возвратившись, он сказал: |
| "He looked at me very much. He shook very much. I said 'My name is Norval' after dinner. My aunt began to cry. She is always crying." Such was George's report on that night. | - Был старый джентльмен с густыми бровями, в широкополой шляпе и с толстой цепочкой с печатками. (Мистер Осборн приехал как раз в то время, когда кучер катал Джорджа на сером пони вокруг лужайки.) Он очень долго смотрел на меня и весь дрожал. После обеда меня заставили прочитать: "Зовут меня Норвал". Тетя заплакала, она всегда плачет. - Таков был отчет Джорджа в этот вечер. |
| Then Amelia knew that the boy had seen his grandfather; and looked out feverishly for a proposal which she was sure would follow, and which came, in fact, in a few days afterwards. Mr. Osborne formally offered to take the boy and make him heir to the fortune which he had intended that his father should inherit. He would make Mrs. George Osborne an allowance, such as to assure her a decent competency. If Mrs. George Osborne proposed to marry again, as Mr. O. heard was her intention, he would not withdraw that allowance. But it must be understood that the child would live entirely with his grandfather in Russell Square, or at whatever other place Mr. O. should select, and that he would be occasionally permitted to see Mrs. George Osborne at her own residence. This message was brought or read to her in a letter one day, when her mother was from home and her father absent as usual in the City. | Эмилия поняла, что мальчик видел деда, и в страшном волнении стала ожидать предложений с его стороны, уверенная в том, что они должны последовать. И действительно, через несколько дней ее предчувствия сбылись. Мистер Осборн совершенно официально предлагал взять мальчика к себе и сделать его наследником всего состояния, которое раньше предназначалось его отцу. Он обязывался пожизненно выплачивать миссис Джордж Осборн сумму, достаточную, чтобы обеспечить ей приличное существование. Если миссис Джордж Осборн предполагает вторично выйти замуж - мистер Осборн слышал, что таково ее намерение, - выплата ей обеспечения не будет прекращена. Но он ставил непременным условием, чтобы ребенок поселился у него на Рассел-сквер или в каком-либо другом месте по его выбору. Мальчику будет позволено время от времени навещать миссис Джордж Осборн по месту ее жительства. Письмо с этим сообщением было ей доставлено и прочтено, когда матери не было дома, а отец, по обыкновению, ушел в Сити. |
| She was never seen angry but twice or thrice in her life, and it was in one of these moods that Mr. Osborne's attorney had the fortune to behold her. She rose up trembling and flushing very much as soon as, after reading the letter, Mr. Poe handed it to her, and she tore the paper into a hundred fragments, which she trod on. | Эмилия очень редко сердилась, быть может, два-три раза за свою жизнь, - и вот поверенному мистера Осборна посчастливилось увидеть ее во время одного из таких приступов гнева. Она поднялась, сильно покраснев и вся дрожа, лишь только мистер По прочел письмо и протянул его ей; она разорвала письмо на мелкие кусочки и растоптала их. |
| "I marry again! I take money to part from my child! Who dares insult me by proposing such a thing? Tell Mr. Osborne it is a cowardly letter, sir--a cowardly letter--I will not answer it. I wish you good morning, sir--and she bowed me out of the room like a tragedy Queen," said the lawyer who told the story. | - "Чтобы я вторично вышла замуж? Чтобы я взяла деньги за разлуку с сыном? Какое ужасное оскорбление! Скажите мистеру Осборну, что это - подлое письмо, сэр... подлое письмо! Я не отвечу на него. До свиданья, сэр!" И она отпустила меня кивком головы, словно королева в какой-нибудь трагедии, - рассказывал потом поверенный. |
| Her parents never remarked her agitation on that day, and she never told them of the interview. They had their own affairs to interest them, affairs which deeply interested this innocent and unconscious lady. The old gentleman, her father, was always dabbling in speculation. We have seen how the wine company and the coal company had failed him. But, prowling about the City always eagerly and restlessly still, he lighted upon some other scheme, of which he thought so well that he embarked in it in spite of the remonstrances of Mr. Clapp, to whom indeed he never dared to tell how far he had engaged himself in it. And as it was always Mr. Sedley's maxim not to talk about money matters before women, they had no inkling of the misfortunes that were in store for them until the unhappy old gentleman was forced to make gradual confessions. | Родители в тот день даже не заметили ее волнения, и она не стала передавать им свой разговор с поверенным. У них были свои дела, немало их заботившие, дела, которые самым непосредственным образом касались интересов этой невинной и ничего не подозревавшей леди. Старый джентльмен, ее отец, всегда был занят какими-нибудь спекуляциями. Мы видели, как он прогорел на торговле вином и углем. Но, шныряя усердно и неутомимо по Сити, он опять набрел на какую-то аферу и так увлекся ею, несмотря на предостережения мистера Клепа, что потом и не смел признаться, как далеко он зашел в этом предприятии. А так как у мистера Седли было правило не говорить о денежных делах с женой и дочерью, то они и не подозревали, какое бедствие грозит им, пока несчастный старик не вынужден был постепенно во всем признаться. |
| The bills of the little household, which had been settled weekly, first fell into arrear. The remittances had not arrived from India, Mr. Sedley told his wife with a disturbed face. As she had paid her bills very regularly hitherto, one or two of the tradesmen to whom the poor lady was obliged to go round asking for time were very angry at a delay to which they were perfectly used from more irregular customers. Emmy's contribution, paid over cheerfully without any questions, kept the little company in half-rations however. And the first six months passed away pretty easily, old Sedley still keeping up with the notion that his shares must rise and that all would be well. | Прежде всего это сказалось на мелких хозяйственных счетах, которые уплачивались каждую неделю. "Перевод из Индии еще не пришел", - с расстроенным лицом говорил мистер Седли жене. И так как она всегда аккуратно платила по счетам, то торговцы, к которым бедная леди должна была обратиться с просьбой об отсрочке, приняли это с большим неудовольствием, хотя со стороны других, менее аккуратных покупателей такие просьбы были для них делом привычным. Деньги, которые давала в семью Эмми - давала с легким сердцем и ни о чем не спрашивая, - позволяли семье кое-как перебиваться, хотя бы и на половинном пайке. И первые шесть месяцев прошли сравнительно легко: старый Седли все еще верил, что его акции должны подняться и что все устроится. |
| No sixty pounds, however, came to help the household at the end of the half year, and it fell deeper and deeper into trouble--Mrs. Sedley, who was growing infirm and was much shaken, remained silent or wept a great deal with Mrs. Clapp in the kitchen. The butcher was particularly surly, the grocer insolent: once or twice little Georgy had grumbled about the dinners, and Amelia, who still would have been satisfied with a slice of bread for her own dinner, could not but perceive that her son was neglected and purchased little things out of her private purse to keep the boy in health. | Однако и в конце полугодия те шестьдесят фунтов от Джоза, что могли бы выручить семью, не были получены, и дела ее шли все хуже. Миссис Седли, сильно постаревшая и утратившая бодрость духа, только молчала или уходила на кухню к миссис Клеп - поплакать. Мясник смотрел в сторону, бакалейщик дерзил. Раза два маленький Джордж ворчал по поводу обеда, и Эмилия, которая сама удовольствовалась бы ломтиком хлеба, не могла не заметить, что о сыне ее мало заботятся, и прикупала кое-что на свои личные небольшие средства, только бы мальчик был здоров. |
| At last they told her, or told her such a garbled story as people in difficulties tell. One day, her own money having been received, and Amelia about to pay it over, she, who had kept an account of the moneys expended by her, proposed to keep a certain portion back out of her dividend, having contracted engagements for a new suit for Georgy. | Наконец родители сказали ей все или, вернее, рассказали нечто маловразумительное и путаное, как вообще рассказывают о себе люди, попавшие в затруднительное положение. Когда пришли ее собственные деньги, Эмилия, собираясь заплатить родителям, хотела удержать некоторую часть, так как заказала новый костюм для Джорджи. |
| Then it came out that Jos's remittances were not paid, that the house was in difficulties, which Amelia ought to have seen before, her mother said, but she cared for nothing or nobody except Georgy. At this she passed all her money across the table, without a word, to her mother, and returned to her room to cry her eyes out. She had a great access of sensibility too that day, when obliged to go and countermand the clothes, the darling clothes on which she had set her heart for Christmas Day, and the cut and fashion of which she had arranged in many conversations with a small milliner, her friend. | Тут выяснилось, что Джоз им больше не помогает и что на хозяйство не хватает денег, - как Эмилия и сама должна была бы видеть, говорила мать, но ведь она ни о чем и ни о ком не думает, кроме Джорджи. Тогда Эмилия молча протянула через стол все свои деньги и ушла к себе в комнату, чтобы там выплакаться. Но особенно грустно было отказываться от костюмчика, который она с такой радостью готовила для рождественского подарка сыну и покрой и фасон которого долго обсуждала со скромной портнихой, своей приятельницей. |
| Hardest of all, she had to break the matter to Georgy, who made a loud outcry. Everybody had new clothes at Christmas. The others would laugh at him. He would have new clothes. She had promised them to him. The poor widow had only kisses to give him. She darned the old suit in tears. She cast about among her little ornaments to see if she could sell anything to procure the desired novelties. There was her India shawl that Dobbin had sent her. She remembered in former days going with her mother to a fine India shop on Ludgate Hill, where the ladies had all sorts of dealings and bargains in these articles. Her cheeks flushed and her eyes shone with pleasure as she thought of this resource, and she kissed away George to school in the morning, smiling brightly after him. The boy felt that there was good news in her look. | Труднее же всего ей было сказать об этом Джорджи, и Джорджи заявил шумный протест. У всех будут новые костюмы к Рождеству. Мальчики будут смеяться над ним. Ему нужен новый костюм. Ведь она обещала. У бедной вдовы нашлись в ответ только поцелуи. Со слезами она стала чинить его старый костюм. Потом порылась среди своих немногочисленных нарядов - нельзя ли что-нибудь продать, чтобы приобрести желанную обновку, и наткнулась на индийскую шаль, которую прислал ей Доббин. Она вспомнила, как в былые дни ходила с матерью в прекрасную лавку с индийскими товарами на Ладгет-Хилле, где такие вещи можно было не только купить, но и продать и сдать на комиссию. Щеки ее разрумянились и глаза загорелись при этой мысли, и, весело улыбаясь, она расцеловала Джорджа перед его уходом в школу. Мальчик понял, что его ждет приятный сюрприз. |
| Packing up her shawl in a handkerchief (another of the gifts of the good Major), she hid them under her cloak and walked flushed and eager all the way to Ludgate Hill, tripping along by the park wall and running over the crossings, so that many a man turned as she hurried by him and looked after her rosy pretty face. She calculated how she should spend the proceeds of her shawl--how, besides the clothes, she would buy the books that he longed for, and pay his half-year's schooling; and how she would buy a cloak for her father instead of that old great-coat which he wore. She was not mistaken as to the value of the Major's gift. It was a very fine and beautiful web, and the merchant made a very good bargain when he gave her twenty guineas for her shawl. | Завязав шаль в платок (тоже подарок доброго майора), она спрятала сверток под накидкой и прошла пешком, раскрасневшись и горя нетерпением, всю дорогу до Ладгет-Хилла; она так быстро шла вдоль ограды парка и так проворно перебегала через улицы, что мужчины оборачивались, когда она спешила мимо, и заглядывались на ее хорошенькое разгоряченное личико. Эмилия рассчитала, как ей истратить деньги, которые она выручит от продажи шали: кроме костюмчика, она может купить книги, о которых Джорджи мечтал, и заплатить за ученье в школе за полгода. Хватит и на то, чтобы подарить отцу новый плащ вместо его единственной старой шинели. Она не ошиблась в ценности подарка майора: шаль была прекрасная, очень тонкая, и купец сделал весьма выгодную покупку, заплатив ей двадцать гиней. |
| She ran on amazed and flurried with her riches to Darton's shop, in St. Paul's Churchyard, and there purchased the Parents' Assistant and the Sandford and Merton Georgy longed for, and got into the coach there with her parcel, and went home exulting. And she pleased herself by writing in the fly-leaf in her neatest little hand, "George Osborne, A Christmas gift from his affectionate- mother." The books are extant to this day, with the fair delicate superscription. | Восхищенная и взволнованная, Эмилия побежала со своим богатством в магазин Дартона, у собора св. Павла, и купила там книжки "Помощник родителям" и "История Сэндфорда и Мертона", о которых мечтал Джорджи, затем села со своим пакетом в омнибус и весело покатила домой. Там она, присев за стол, с особым удовольствием вывела своим изящным мелким почерком на первом листке каждого томика: "Джорджу Осборну рождественский подарок от любящей матери". Томики эти с красивой аккуратной надписью сохранились до сих пор. |
| She was going from her own room with the books in her hand to place them on George's table, where he might find them on his return from school, when in the passage, she and her mother met. The gilt bindings of the seven handsome little volumes caught the old lady's eye. | Она только что вышла из своей комнаты с книжками в руках, чтобы положить их на стол, где сын должен был их найти по приходе из школы, как в коридоре встретилась с матерью. Семь маленьких томиков в тисненных золотом переплетах бросились в глаза старой леди. |
| "What are those?" she said. | - Это что? - спросила она. |
| "Some books for Georgy," Amelia replied--I--I promised them to him at Christmas." | - Книги для Джорджи, - ответила Эмилия, краснея. - Я... я... обещала подарить ему на Рождество. |
| "Books!" cried the elder lady indignantly, "Books, when the whole house wants bread! Books, when to keep you and your son in luxury, and your dear father out of gaol, I've sold every trinket I had, the India shawl from my back even down to the very spoons, that our tradesmen mightn't insult us, and that Mr. Clapp, which indeed he is justly entitled, being not a hard landlord, and a civil man, and a father, might have his rent. Oh, Amelia! you break my heart with your books and that boy of yours, whom you are ruining, though part with him you will not. Oh, Amelia, may God send you a more dutiful child than I have had! There's Jos, deserts his father in his old age; and there's George, who might be provided for, and who might be rich, going to school like a lord, with a gold watch and chain round his neck--while my dear, dear old man is without a sh--shilling." | - Книжки! - воскликнула старая леди с негодованием. - Книжки, когда вся семья сидит без хлеба! Книжки! Когда, для того чтобы содержать тебя и твоего сына в довольстве и спасти от тюрьмы твоего дорогого отца, я продала все до одной безделушки и индийскую шаль со своих плеч! Все, и даже ложки, лишь бы поставщики не могли оскорблять нас и мистер Клеп, который имеет на это право, получил свою плату; потому что он не какой-нибудь сквалыга-хозяин, а добрейший человек и отец семейства. Эмилия, ты разрываешь мне сердце своими книжками и своим сыном, которого губишь, потому что не хочешь с ним расстаться! О Эмилия, я молю бога, чтобы твой ребенок не доставил тебе столько горя, сколько я видела от своих детей. Джоз бросает отца на старости лет, а тут еще Джордж, который мог бы быть богатым и обеспеченным, ходит в школу, как лорд, с золотыми часами и цепочкой, когда у моего милого, дорогого старого мужа нет и... и... шиллинга! |
| Hysteric sobs and cries ended Mrs. Sedley's speech--it echoed through every room in the small house, whereof the other female inmates heard every word of the colloquy. | Истерические всхлипывания и крики прервали речь миссис Седли; они, как эхо, разнеслись по всем комнатам маленького дома, обитатели которого слышали каждое слово этого разговора. |
| "Oh, Mother, Mother!" cried poor Amelia in reply. "You told me nothing--I--I promised him the books. I--I only sold my shawl this morning. Take the money--take everything"--and with quivering hands she took out her silver, and her sovereigns--her precious golden sovereigns, which she thrust into the hands of her mother, whence they overflowed and tumbled, rolling down the stairs. | - Маменька, маменька! - воскликнула бедная Эмилия, обливаясь слезами. - Вы мне ничего не говорили. Я... я обещала ему книги. Я... я только сегодня утром продала свою шаль. Возьмите деньги... Возьмите все! - И дрожащими пальцами она достала серебро и соверены - свои драгоценные золотые соверены! - она совала их в руки матери, а они рассыпались и катились вниз по лестнице. |
| And then she went into her room, and sank down in despair and utter misery. She saw it all now. Her selfishness was sacrificing the boy. But for her he might have wealth, station, education, and his father's place, which the elder George had forfeited for her sake. She had but to speak the words, and her father was restored to competency and the boy raised to fortune. Oh, what a conviction it was to that tender and stricken heart! | Потом она убежала к себе и бросилась на кровать в безмерном горе и отчаянии. Теперь она поняла. Она приносит мальчика в жертву своему эгоизму. Если бы не она, ее сыну досталось бы богатство, положение, образование; он мог бы занять место своего отца - то место, которого старший Джордж лишился из-за нее. Стоит ей сказать слово, и ее старый отец получит средства к жизни, а мальчик - целое состояние. Каково нежному раненому сердцу это сознавать! |
| English | Русский |
| All the world knows that Lord Steyne's town palace stands in Gaunt Square, out of which Great Gaunt Street leads, whither we first conducted Rebecca, in the time of the departed Sir Pitt Crawley. Peering over the railings and through the black trees into the garden of the Square, you see a few miserable governesses with wan- faced pupils wandering round and round it, and round the dreary grass-plot in the centre of which rises the statue of Lord Gaunt, who fought at Minden, in a three-tailed wig, and otherwise habited like a Roman Emperor. Gaunt House occupies nearly a side of the Square. The remaining three sides are composed of mansions that have passed away into dowagerism--tall, dark houses, with window-frames of stone, or picked out of a lighter red. Little light seems to be behind those lean, comfortless casements now, and hospitality to have passed away from those doors as much as the laced lacqueys and link-boys of old times, who used to put out their torches in the blank iron extinguishers that still flank the lamps over the steps. Brass plates have penetrated into the square--Doctors, the Diddlesex Bank Western Branch--the English and European Reunion, &c.--it has a dreary look--nor is my Lord Steyne's palace less dreary. All I have ever seen of it is the vast wall in front, with the rustic columns at the great gate, through which an old porter peers sometimes with a fat and gloomy red face--and over the wall the garret and bedroom windows, and the chimneys, out of which there seldom comes any smoke now. For the present Lord Steyne lives at Naples, preferring the view of the Bay and Capri and Vesuvius to the dreary aspect of the wall in Gaunt Square. | Кто не знает, что городской дворец лорда Стайна помещается на Гонт-сквер, от которого идет Грейт-Гонт-стрит - та самая улица, куда мы в свое время, еще при жизни покойного сэра Питта Кроули, отвезли Ребекку. Загляните сквозь решетку, и за темными деревьями, в глубине сада, вы увидите нескольких жалких гувернанток, прогуливающихся с бледными питомцами по дорожкам вокруг унылого газона, в центре коего возвышается статуя лорда Гонта, сражавшегося при Миндене, - он в парике с тремя косичками, но в одежде римского императора. Гонт-Хаус занимает почти целиком одну сторону сквера. Остальные состоят из особняков, знававших лучшие дни, - это высокие темные дома с каменными или окрашенными в более светлые тона карнизами. За узкими, неудобными окнами царят, вероятно, потемки. Гостеприимство отошло от этих дверей, как отошли времена расшитых галуном лакеев и мальчишек-проводников, которые гасили свои факелы в железных гасильниках, до сих пор сохранившихся возле фонарей у подъезда. Ныне в сквер проникли медные дверные дощечки: "Доктор", "Западное отделение Дидлсекского банка", "Англо-Европейское общество" и т. д. Все это являет мрачное зрелище - да и дворец милорда Стайна не менее мрачен. Я видел его только снаружи - высокую ограду с грубыми колоннами у массивных ворот, в которые иногда выглядывает старый привратник с толстой и угрюмой красной физиономией, а над оградою - чердак и окна спален да трубы, из которых теперь редко вьется дым, ибо нынешний лорд Стайн живет в Неаполе, предпочитая вид залива, Капри и Везувия мрачному зрелищу ограды на Гонт-сквер. |
| A few score yards down New Gaunt Street, and leading into Gaunt Mews indeed, is a little modest back door, which you would not remark from that of any of the other stables. But many a little close carriage has stopped at that door, as my informant (little Tom Eaves, who knows everything, and who showed me the place) told me. | В нескольких десятках ярдов дальше по Нью-Гонт-стрит, там, куда выходят службы Гонт-Хауса, прячется маленькая скромная боковая дверь; вы едва отличите ее от дверей конюшни, но немало изящных закрытых экипажей останавливалось в былые времена у этого порога, как сообщил мне мой осведомитель, маленький Том Ивз, который все решительно знает и который показывал мне эти места. |
| "The Prince and Perdita have been in and out of that door, sir," he had often told me; "Marianne Clarke has entered it with the Duke of ------. It conducts to the famous petits appartements of Lord Steyne --one, sir, fitted up all in ivory and white satin, another in ebony and black velvet; there is a little banqueting-room taken from Sallust's house at Pompeii, and painted by Cosway--a little private kitchen, in which every saucepan was silver and all the spits were gold. It was there that Egalite Orleans roasted partridges on the night when he and the Marquis of Steyne won a hundred thousand from a great personage at ombre. Half of the money went to the French Revolution, half to purchase Lord Gaunt's Marquisate and Garter--and the remainder--" but it forms no part of our scheme to tell what became of the remainder, for every shilling of which, and a great deal more, little Tom Eaves, who knows everybody's affairs, is ready to account. | - В эту дверь не раз входили и выходили принц и Пердита, - докладывал он мне. - Здесь с герцогом *** бывала Марианна Кларк. Эта дверь ведет в знаменитые petits appartements {Интимные апартаменты (франц.).} лорда Стайна; одна комната там вся отделана слоновой костью и белым атласом, другая - черным деревом и черным бархатом; там есть маленькая банкетная зала, скопированная с дома Салюстия в Помпее и расписанная Козуэем, и игрушечная кухонька, где все кастрюли из серебра, а вертелы из золота. Здесь Эгалите, герцог Орлеанский, жарил куропаток в ту ночь, когда они с маркизом Стайном выиграли сто тысяч фунтов в ломбер у некоей высокопоставленной особы. Часть этих денег пошла на французскую революцию, часть - на покупку лорду Гонту титула маркиза и ордена Подвязки, а остальное... но в наши планы не входит сообщать о том, на что пошло остальное, хотя Том Ивз, который знает все чужие дела, мог бы дать нам отчет в каждом шиллинге. |
| Besides his town palace, the Marquis had castles and palaces in various quarters of the three kingdoms, whereof the descriptions may be found in the road-books--Castle Strongbow, with its woods, on the Shannon shore; Gaunt Castle, in Carmarthenshire, where Richard II was taken prisoner--Gauntly Hall in Yorkshire, where I have been informed there were two hundred silver teapots for the breakfasts of the guests of the house, with everything to correspond in splendour; and Stillbrook in Hampshire, which was my lord's farm, an humble place of residence, of which we all remember the wonderful furniture which was sold at my lord's demise by a late celebrated auctioneer. | Кроме этого дворца в столице, маркиз владел в различных частях трех королевств многими замками и дворцами, описание которых можно найти в путеводителях: замок Стронгбоу с лесами на берегу Шеннона; Гонт-Касл в Кармартеншире, где был взят в плен Ричард II; Гонтли-Холл в Йоркшире, где было, как мне рассказывали, двести серебряных чайников для гостей, с соответствующей великолепной сервировкой, не говоря уж о Стилбруке в Хэмпшире - ферме милорда, этой сравнительно скромной резиденции, где стояла памятная нам всем мебель, - она продавалась с аукциона после смерти милорда знаменитым, ныне тоже умершим, аукционером. |
| The Marchioness of Steyne was of the renowned and ancient family of the Caerlyons, Marquises of Camelot, who have preserved the old faith ever since the conversion of the venerable Druid, their first ancestor, and whose pedigree goes far beyond the date of the arrival of King Brute in these islands. Pendragon is the title of the eldest son of the house. The sons have been called Arthurs, Uthers, and Caradocs, from immemorial time. Their heads have fallen in many a loyal conspiracy. Elizabeth chopped off the head of the Arthur of her day, who had been Chamberlain to Philip and Mary, and carried letters between the Queen of Scots and her uncles the Guises. A cadet of the house was an officer of the great Duke and distinguished in the famous Saint Bartholomew conspiracy. During the whole of Mary's confinement, the house of Camelot conspired in her behalf. It was as much injured by its charges in fitting out an armament against the Spaniards, during the time of the Armada, as by the fines and confiscations levied on it by Elizabeth for harbouring of priests, obstinate recusancy, and popish misdoings. A recreant of James's time was momentarily perverted from his religion by the arguments of that great theologian, and the fortunes of the family somewhat restored by his timely weakness. But the Earl of Camelot, of the reign of Charles, returned to the old creed of his family, and they continued to fight for it, and ruin themselves for it, as long as there was a Stuart left to head or to instigate a rebellion. | Маркиза Стайн происходила из древнего и прославленного рода Керлайон, маркизов Камелот, которые сохраняли свою старую веру еще со времен обращения в христианство досточтимого друида, их предка, и род которых был известен в Англии задолго до прибытия на наши острова короля Брута. Титул старших сыновей в этом доме - Пендрагон. Сыновья с незапамятных времен носили имена Артуров, Утеров, Карадоков. Многие из них сложили головы в верноподданнических заговорах. Елизавета предала казни современного ей Артура, который был камергером Филиппа и Марии и отвозил письма шотландской королевы ее дядьям Гизам. Его младший сын был офицером великого герцога, одним из деятельных участников знаменитой Варфоломеевской ночи. Все время, пока королева Мария томилась в тюрьме, фамилия Камелот непрестанно устраивала заговоры в ее пользу. Она понесла большие имущественные потери, как снаряжая войска против испанцев во времена Армады, так и подвергаясь денежным штрафам и конфискациям по распоряжению Елизаветы - за укрывательство католических священников, за упорный нонконформизм и за папистские злодеяния. Один малодушный представитель этой семьи, живший во времена короля Иакова, отрекся было от своей веры под влиянием доводов этого великого богослова, и вследствие такого отступничества имущественное положение рода несколько восстановилось. Но уже следующий граф Камелот, живший в царствование Карла, вернулся к вере отцов, и фамилия продолжала сражаться за нее и беднеть во славу ее до тех пор, пока оставался в живых хоть один Стюарт, способный замыслить или возглавить восстание. |
| Lady Mary Caerlyon was brought up at a Parisian convent; the Dauphiness Marie Antoinette was her godmother. In the pride of her beauty she had been married--sold, it was said--to Lord Gaunt, then at Paris, who won vast sums from the lady's brother at some of Philip of Orleans's banquets. The Earl of Gaunt's famous duel with the Count de la Marche, of the Grey Musqueteers, was attributed by common report to the pretensions of that officer (who had been a page, and remained a favourite of the Queen) to the hand of the beautiful Lady Mary Caerlyon. She was married to Lord Gaunt while the Count lay ill of his wound, and came to dwell at Gaunt House, and to figure for a short time in the splendid Court of the Prince of Wales. Fox had toasted her. Morris and Sheridan had written songs about her. Malmesbury had made her his best bow; Walpole had pronounced her charming; Devonshire had been almost jealous of her; but she was scared by the wild pleasures and gaieties of the society into which she was flung, and after she had borne a couple of sons, shrank away into a life of devout seclusion. No wonder that my Lord Steyne, who liked pleasure and cheerfulness, was not often seen after their marriage by the side of this trembling, silent, superstitious, unhappy lady. | Леди Мэри Керлайон воспитывалась в одном из парижских монастырей, ее крестной матерью была дофина Мария-Антуанетта. В самом расцвете красоты ее выдали замуж за лорда Гонта - продали, как говорят, этому человеку, бывшему тогда в Париже и выигравшему огромные суммы у брата этой леди на банкетах Филиппа Орлеанского. Знаменитую дуэль графа Гонта с графом де ля Маршем, офицером "серых мушкетеров", молва приписывала в то время притязаниям этого офицера (бывшего пажом и оставшегося любимцем королевы) на руку красавицы леди Мэри Керлайон. Она вышла замуж за лорда Гонта, когда граф еще не оправился от полученных ранений, поселилась в Гонт-Хаусе и одно время была украшением блестящего двора принца Уэльского. Фоке провозглашал тосты в ее честь, Моррис и Шеридан воспевали ее в своих стихах; Малмсбери отвешивал ей самые изящные свои поклоны; Уолпол называл ее очаровательницей; Девоншир чуть ли не ревновал ее. Но ее пугали буйные развлечения общества, в которое она попала, и, родив двух сыновей, она замкнулась в благочестивой и уединенной жизни. Не удивительно, что лорда Стайна, любившего удовольствия и веселье, не часто видели рядом с этой трепещущей, молчаливой, суеверной и несчастной женщиной. |
| The before-mentioned Tom Eaves (who has no part in this history, except that he knew all the great folks in London, and the stories and mysteries of each family) had further information regarding my Lady Steyne, which may or may not be true. | Упомянутый раньше Том Ивз (который не имеет никакого отношения к нашему рассказу, за исключением того, что знает весь лондонский свет, а также историю и тайны всех знатных фамилий) сообщил мне дальнейшие сведения относительно миледи Стайн, возможно достоверные, а возможно и выдуманные. |
| "The humiliations," Tom used to say, "which that woman has been made to undergo, in her own house, have been frightful; Lord Steyne has made her sit down to table with women with whom I would rather die than allow Mrs. Eaves to associate--with Lady Crackenbury, with Mrs. Chippenham, with Madame de la Cruchecassee, the French secretary's wife (from every one of which ladies Tom Eaves--who would have sacrificed his wife for knowing them--was too glad to get a bow or a dinner) with the REIGNING FAVOURITE in a word. And do you suppose that that woman, of that family, who are as proud as the Bourbons, and to whom the Steynes are but lackeys, mushrooms of yesterday (for after all, they are not of the Old Gaunts, but of a minor and doubtful branch of the house); do you suppose, I say (the reader must bear in mind that it is always Tom Eaves who speaks) that the Marchioness of Steyne, the haughtiest woman in England, would bend down to her husband so submissively if there were not some cause? Pooh! I tell you there are secret reasons. I tell you that, in the emigration, the Abbe de la Marche who was here and was employed in the Quiberoon business with Puisaye and Tinteniac, was the same Colonel of Mousquetaires Gris with whom Steyne fought in the year '86--that he and the Marchioness met again--that it was after the Reverend Colonel was shot in Brittany that Lady Steyne took to those extreme practices of devotion which she carries on now; for she is closeted with her director every day--she is at service at Spanish Place, every morning, I've watched her there--that is, I've happened to be passing there--and depend on it, there's a mystery in her case. People are not so unhappy unless they have something to repent of," added Tom Eaves with a knowing wag of his head; "and depend on it, that woman would not be so submissive as she is if the Marquis had not some sword to hold over her." | - Унижения, которым подвергалась эта леди у себя в доме, - рассказывал Том, - были ужасны. Лорд Стайн заставлял ее садиться за стол с такими женщинами, что я скорее умер бы, чем позволил миссис Ивз встречаться с ними, - с леди Крекенбери, с миссис Чипинхем, с мадам де ля Крюшкассе, женой французского секретаря (от любой из этих дам Том Ивз, который с наслаждением пожертвовал бы для них собственной женой, был бы счастлив получить поклон или приглашение на обед), - одним словом, со всеми царствовавшими фаворитками. И неужели вы думаете, что эта леди из такой фамилии, не уступающей в гордости самим Бурбонам, для которой Стайны просто лакеи, выскочки (ибо это, в сущности, не старинные Гонты, а младшая, сомнительная ветвь дома), - неужели вы думаете, говорю я (читатель не должен забывать, это говорит Том Ивз), что маркиза Стайн, самая надменная женщина в Англии, так покорилась бы своему супругу, если бы на то не было особых причин? Вздор! Поверьте мне, есть тайные причины! И я скажу вот что: эмигрировавший сюда аббат де ля Марш, участвовавший в Киберонском деле вместе с Пюизе и Тентаньяком, был тот самый полковник "серых мушкетеров", с которым Стайн дрался на дуэли в восемьдесят шестом году, и вот... он снова встретился с маркизой. После того как преподобный полковник был убит в Бретани, леди Стайн предалась той набожной жизни, которую ведет до сих пор; она каждый день запирается со своим духовником и каждое утро посещает богослужение на Испанской площади. Я выследил ее там - то есть случайно встретил, - и будьте уверены, тут непременно скрывается тайна. Люди не бывают так несчастны, если им не в чем раскаиваться, - добавил Том Ивз, глубокомысленно покачивая головою, - будьте уверены, эта женщина никогда не была бы так покорна, если бы у маркиза не было меча, занесенного над ее головой. |
| So, if Mr. Eaves's information be correct, it is very likely that this lady, in her high station, had to submit to many a private indignity and to hide many secret griefs under a calm face. And let us, my brethren who have not our names in the Red Book, console ourselves by thinking comfortably how miserable our betters may be, and that Damocles, who sits on satin cushions and is served on gold plate, has an awful sword hanging over his head in the shape of a bailiff, or an hereditary disease, or a family secret, which peeps out every now and then from the embroidered arras in a ghastly manner, and will be sure to drop one day or the other in the right place. | Итак, если сведения мистера Ивза правильны, то этой леди, невзирая на ее высокое положение, приходилось выносить немало личных унижений и под наружным спокойствием скрывать много тайного горя. Так давайте же, братья мои, чьи имена не вписаны в Красную книгу, давайте утешаться приятной мыслью, что и те, кто поставлен выше нас, бывают несчастливы, что у Дамокла, сидящего на атласных подушках и обедающего на золоте, висит над головой грозный меч - в виде судебного пристава, наследственной болезни или фамильной тайны; этот меч, как некое привидение, то и дело выглядывает из-за вышитых занавесей и в один прекрасный день обрушится и сразит несчастного. |
| In comparing, too, the poor man's situation with that of the great, there is (always according to Mr. Eaves) another source of comfort for the former. You who have little or no patrimony to bequeath or to inherit, may be on good terms with your father or your son, whereas the heir of a great prince, such as my Lord Steyne, must naturally be angry at being kept out of his kingdom, and eye the occupant of it with no very agreeable glances. | И если сравнивать положение бедняка с положением знатного вельможи, то (опять-таки по словам Ивза) первый всегда найдет себе какой-то источник утешения. Поскольку вы не ждете наследства и никто не ждет его от вас, вы можете быть в наилучших отношениях с вашим отцом и сыном; а между тем наследник такого высокородного вельможи, как милорд Стайн, не может не злиться, ибо он чувствует себя в некотором роде отрешенным от власти и, следовательно, смотрит на своего соперника далеко не дружелюбным взглядом. |
| "Take it as a rule," this sardonic old Laves would say, "the fathers and elder sons of all great families hate each other. The Crown Prince is always in opposition to the crown or hankering after it. Shakespeare knew the world, my good sir, and when he describes Prince Hal (from whose family the Gaunts pretend to be descended, though they are no more related to John of Gaunt than you are) trying on his father's coronet, he gives you a natural description of all heirs apparent. If you were heir to a dukedom and a thousand pounds a day, do you mean to say you would not wish for possession? Pooh! And it stands to reason that every great man, having experienced this feeling towards his father, must be aware that his son entertains it towards himself; and so they can't but be suspicious and hostile. | - Считайте за правило, - говорит мистер Ивз, этот старый циник, - что все отцы и старшие сыновья знатных фамилий ненавидят друг друга. Наследный принц всегда находится в оппозиции к короне или нетерпеливо протягивает к ней руки. Шекспир знал свет, дорогой мой сэр, и когда он изображает, как принц Хел (которого семья Гонтов числит своим предком, хотя они имеют не больше отношения к Джону Гонту, чем вы)... как принц Хел примеряет отцовскую корону, он дает вам верное изображение всякого законного наследника. Если бы вы были наследником герцогства и тысячи фунтов в день, неужели вы не пожелали бы овладеть ими? Вздор! И совершенно понятно, что всякий знатный человек, испытавший эти чувства по отношению к своему отцу, отлично знает, что сын его питает те же чувства по отношению к нему самому; не удивительно, что они всегда относятся друг к другу недоверчиво и враждебно. |
| "Then again, as to the feeling of elder towards younger sons. My dear sir, you ought to know that every elder brother looks upon the cadets of the house as his natural enemies, who deprive him of so much ready money which ought to be his by right. I have often heard George Mac Turk, Lord Bajazet's eldest son, say that if he had his will when he came to the title, he would do what the sultans do, and clear the estate by chopping off all his younger brothers' heads at once; and so the case is, more or less, with them all. I tell you they are all Turks in their hearts. Pooh! sir, they know the world." | То же самое в отношении старшего сына к младшим. Вам должно быть как нельзя лучше известно, любезный сэр, что каждый старший брат смотрит на младших в доме как на естественных врагов, лишающих его наличных денег, которые должны по праву принадлежать ему. Я часто слышал, как Джордж Мак-Турк, старший сын лорда Баязета, говорил, что, будь его воля, он, получив титул, сделал бы то, что делают султаны: очистил бы имение, сразу отрубив головы всем младшим братьям. И все они так думают. Уверяю вас, каждый из них - турок в душе. Да, сэр, они знают свет! |
| And here, haply, a great man coming up, Tom Eaves's hat would drop off his head, and he would rush forward with a bow and a grin, which showed that he knew the world too--in the Tomeavesian way, that is. And having laid out every shilling of his fortune on an annuity, Tom could afford to bear no malice to his nephews and nieces, and to have no other feeling with regard to his betters but a constant and generous desire to dine with them. | В эту минуту рядом проходил какой-то знатный вельможа, - шляпа Тома Ивза слетела с его головы, и он бросился вперед с поклоном и улыбкой. Это доказывало, что и он тоже знает свет - по-своему, по том-ивзовски, конечно. Вложив все свое состояние до единого шиллинга в ежегодную ренту, Том мог без злобы относиться к своим племянникам и племянницам, а по отношению к вышестоящим не питал других чувств, кроме постоянного и бескорыстного желания у них пообедать. |
| Between the Marchioness and the natural and tender regard of mother for children, there was that cruel barrier placed of difference of faith. The very love which she might feel for her sons only served to render the timid and pious lady more fearful and unhappy. The gulf which separated them was fatal and impassable. She could not stretch her weak arms across it, or draw her children over to that side away from which her belief told her there was no safety. During the youth of his sons, Lord Steyne, who was a good scholar and amateur casuist, had no better sport in the evening after dinner in the country than in setting the boys' tutor, the Reverend Mr. Trail (now my Lord Bishop of Ealing) on her ladyship's director, Father Mole, over their wine, and in pitting Oxford against St. Acheul. | Между маркизой и естественным, нежным отношением матери к детям стояла суровая преграда в виде различия вероисповеданий. Самая ее любовь к сыновьям только увеличивала горе и страх этой набожной леди. Ее отделяла от детей роковая бездна. Она не могла протянуть свои слабые руки через эту бездну, не могла перетащить своих детей на тот ее край, где их, как она верила, ждало спасение. Пока сыновья еще были молоды, лорд Стайн, ученый человек и любитель казуистики, устраивал у себя в имении по вечерам, после обеда, за стаканом вина веселое развлечение, стравливая воспитателя своих сыновей, преподобного мистера Трэйла(ныне милорда епископа Илингского), с духовником миледи, отцом Молем, и напуская Оксфорд на Сент-Ашель. |
| He cried "Bravo, Latimer! Well said, Loyola!" alternately; | - Браво, Летимер! Хорошо сказано, Лойола! - восклицал он по очереди. |
| he promised Mole a bishopric if he would come over, and vowed he would use all his influence to get Trail a cardinal's hat if he would secede. Neither divine allowed himself to be conquered, and though the fond mother hoped that her youngest and favourite son would be reconciled to her church--his mother church--a sad and awful disappointment awaited the devout lady--a disappointment which seemed to be a judgement upon her for the sin of her marriage. | Он обещал сделать Моля епископом, если тот перейдет в англиканство, и клялся употребить все свое влияние, чтобы добыть Трэйлу кардинальскую шапку, если он отступит от своей веры. Но ни один из богословов не сдавался. И хотя любящая мать надеялась, что ее младший и любимый сын вернется в лоно истинной церкви, церкви его матери, - ужасное, горькое разочарование ожидало набожную леди - разочарование, которое казалось возмездием за греховность ее замужества. |
| My Lord Gaunt married, as every person who frequents the Peerage knows, the Lady Blanche Thistlewood, a daughter of the noble house of Bareacres, before mentioned in this veracious history. A wing of Gaunt House was assigned to this couple; for the head of the family chose to govern it, and while he reigned to reign supreme; his son and heir, however, living little at home, disagreeing with his wife, and borrowing upon post-obits such moneys as he required beyond the very moderate sums which his father was disposed to allow him. The Marquis knew every shilling of his son's debts. At his lamented demise, he was found himself to be possessor of many of his heir's bonds, purchased for their benefit, and devised by his Lordship to the children of his younger son. | Лорд Гонт женился, как известно всякому, кто вращается в обществе пэров, на леди Бланш Тислвуд, дочери благородной фамилии Бейракрсов, упоминавшихся уже в этой правдивой повести. Молодой чете было отведено одно крыло Гонт-Хауса: ибо глава дома хотел властвовать и, пока царил, - царить безраздельно. Однако его сын и наследник мало жил дома, не ладил с женой и занимал столько денег - с обязательством заплатить по получении наследства, - сколько ему было необходимо сверх тех скромных сумм, которые отец милостиво выдавал ему. Маркизу были хорошо известны все долги сына до последнего шиллинга. После его безвременной кончины оказалось, что маркиз был владельцем многих векселей своего наследника, скупленных его милостью и завещанных детям младшего сына. |
| As, to my Lord Gaunt's dismay, and the chuckling delight of his natural enemy and father, the Lady Gaunt had no children--the Lord George Gaunt was desired to return from Vienna, where he was engaged in waltzing and diplomacy, and to contract a matrimonial alliance with the Honourable Joan, only daughter of John Johnes, First Baron Helvellyn, and head of the firm of Jones, Brown, and Robinson, of Threadneedle Street, Bankers; from which union sprang several sons and daughters, whose doings do not appertain to this story. | К огорчению милорда Гонта и к злобной радости его естественного врага - отца, леди Гонт была бездетна; поэтому лорду Джорджу Гонту было предписано вернуться из Вены, где он был занят дипломатией и вальсами, и вступить в брачный союз с достопочтенной Джоанной, единственной дочерью Джона Джонса, только что пожалованного барона Хельвелина и главы банкирской фирмы "Джонс, Браун и Робинсон" на Треднидл-стрит. От этого союза произошли несколько сыновей и дочерей, жизнь и деяния которых не входят в нашу повесть. |
| The marriage at first was a happy and prosperous one. My Lord George Gaunt could not only read, but write pretty correctly. He spoke French with considerable fluency; and was one of the finest waltzers in Europe. With these talents, and his interest at home, there was little doubt that his lordship would rise to the highest dignities in his profession. The lady, his wife, felt that courts were her sphere, and her wealth enabled her to receive splendidly in those continental towns whither her husband's diplomatic duties led him. There was talk of appointing him minister, and bets were laid at the Travellers' that he would be ambassador ere long, when of a sudden, rumours arrived of the secretary's extraordinary behaviour. At a grand diplomatic dinner given by his chief, he had started up and declared that a pate de foie gras was poisoned. He went to a ball at the hotel of the Bavarian envoy, the Count de Springbock- Hohenlaufen, with his head shaved and dressed as a Capuchin friar. It was not a masked ball, as some folks wanted to persuade you. | На первых порах это был счастливый и благополучный брак. Милорд Джордж Гонт умел не только читать, но и сравнительно правильно писать. Он довольно бегло говорил по-французски и был одним из лучших танцоров Европы. Нельзя было сомневаться, что, обладая такими талантами и таким положением на родине, его милость достигнет на своем поприще высших ступеней. Миледп, его жена, чувствовала себя созданной для придворной жизни; ее средства давали ей возможность устраивать роскошные приемы в тех европейских городах, куда призывали мужа его дипломатические обязанности. Шли толки о назначении его посланником, у "Путешественников" держали даже пари, что он вскоре будет послом, когда вдруг разнесся слух о странном поведении секретаря посольства: на большом дипломатическом обеде он вдруг вскочил и заявил, что pate de foie gras {Паштет из гусиной печенки (франц.).} отравлен. Затем он явился на бал в дом баварского посланника, графа Шпрингбок-Гогенлауфена, с бритой головой и в костюме капуцина. А между тем это был отнюдь не костюмированный бал, как потом уверяли. |
| It was something queer, people whispered. His grandfather was so. It was in the family. | - Тут что-то неладно, - шептала молва. - С его дедом было то же самое. Это у них в семье. |
| His wife and family returned to this country and took up their abode at Gaunt House. Lord George gave up his post on the European continent, and was gazetted to Brazil. But people knew better; he never returned from that Brazil expedition--never died there--never lived there--never was there at all. He was nowhere; he was gone out altogether. | Его супруга и дети вернулись на родину и поселились в Гонт-Хаусе. Лорд Джордж оставил свой пост на европейском континенте и был послан, как извещала "Газета", в Бразилию. Но людей не обманешь: он никогда не возвращался из поездки в Бразилию, никогда не умирал там, никогда не жил там и даже никогда там не был. Его, в сущности, нигде не было: он исчез. |
| "Brazil," said one gossip to another, with a grin-- "Brazil is St. John's Wood. Rio de Janeiro is a cottage surrounded by four walls, and George Gaunt is accredited to a keeper, who has invested him with the order of the Strait-Waistcoat." | - Бразилия, - передавал с усмешкою один сплетник другому, - Бразилия - это Сен-Джонс-Вуд. Рио-де-Жанейро - это домик, окруженный высокой стеной; и Джордж Гонт аккредитован при надзирателе, который наградил его орденом Смирительной рубашки. |
| These are the kinds of epitaphs which men pass over one another in Vanity Fair. | Такими эпитафиями удостаивают друг друга люди на Ярмарке Тщеславия. |
| Twice or thrice in a week, in the earliest morning, the poor mother went for her sins and saw the poor invalid. Sometimes he laughed at her (and his laughter was more pitiful than to hear him cry); sometimes she found the brilliant dandy diplomatist of the Congress of Vienna dragging about a child's toy, or nursing the keeper's baby's doll. Sometimes he knew her and Father Mole, her director and companion; oftener he forgot her, as he had done wife, children, love, ambition, vanity. But he remembered his dinner-hour, and used to cry if his wine-and-water was not strong enough. | Два или три раза в неделю, рано утром, бедная мать, казнясь за грехи, ездила навещать беднягу. Иногда он смеялся при виде ее (и этот смех был для матери горше слез). Иногда она заставала этого блестящего денди, участника Венского конгресса, за игрой: он возил по полу деревянную лошадку или нянчил куклу маленькой дочки надзирателя. Иногда он узнавал свою мать и отца Моля, ее духовника и спутника; но чаще он забывал о ней, как забыл жену, детей, любовь, честолюбие, тщеславие. Зато он помнил час обеда и ударялся в слезы, если его вино слишком разбавляли водой. |
| It was the mysterious taint of the blood; the poor mother had brought it from her own ancient race. The evil had broken out once or twice in the father's family, long before Lady Steyne's sins had begun, or her fasts and tears and penances had been offered in their expiation. The pride of the race was struck down as the first-born of Pharaoh. The dark mark of fate and doom was on the threshold-- the tall old threshold surmounted by coronets and caned heraldry. | В его крови гнездилась таинственная отрава: бедная мать принесла ее из своего древнего рода. Зло это уже дважды заявляло о себе в семье ее отца, задолго до того, как леди Стайн согрешила и начала искупать свои грехи постом, слезами и молитвами. Гордость рода была сражена, подобно первенцу фараона. Темное пятно роковой гибели легло на этот порог - высокий старинный порог, осененный коронами и резными гербами. |
| The absent lord's children meanwhile prattled and grew on quite unconscious that the doom was over them too. First they talked of their father and devised plans against his return. Then the name of the living dead man was less frequently in their mouth--then not mentioned at all. But the stricken old grandmother trembled to think that these too were the inheritors of their father's shame as well as of his honours, and watched sickening for the day when the awful ancestral curse should come down on them. | Между тем дети отсутствующего лорда беспечно росли, не ведая, что и над ними тяготеет рок. Первое время они говорили об отце и строили планы о его возвращении. Затем имя живого мертвеца стало упоминаться все реже и, наконец, совсем забылось. Но убитая горем бабка трепетала при мысли, что эти дети унаследуют отцовский позор, так же как и его почести, и с болью ожидала того дня, когда на них обрушится ужасное проклятие предков. |
| This dark presentiment also haunted Lord Steyne. He tried to lay the horrid bedside ghost in Red Seas of wine and jollity, and lost sight of it sometimes in the crowd and rout of his pleasures. But it always came back to him when alone, and seemed to grow more threatening with years. | Такое же мрачное предчувствие преследовало и лорда Стайна. Он пытался утопить в Красном море вина и веселья страшный призрак, стоявший у его ложа; иногда ему удавалось ускользнуть от него в толпе, потерять его в вихре удовольствий. Но стоило лорду Стайну остаться одному, как призрак возвращался, и с каждым годом он, казалось, становился неотвязнее. |
| "I have taken your son," it said, "why not you? I may shut you up in a prison some day like your son George. I may tap you on the head to-morrow, and away go pleasure and honours, feasts and beauty, friends, flatterers, French cooks, fine horses and houses--in exchange for a prison, a keeper, and a straw mattress like George Gaunt's." And then my lord would defy the ghost which threatened him, for he knew of a remedy by which he could baulk his enemy. | "Я взял твоего сына, - говорил он. - Почему я не могу взять тебя? Я могу заключить тебя в тюрьму, как твоего сына Джорджа. Завтра же я могу прикоснуться к твоей голове - и тогда прощай все удовольствия и почести, пиры, красота, друзья, льстецы, французские повара, прекрасные лошади, дома, - вместо этого тебе дадут тюрьму, сторожа и соломенный тюфяк, как Джорджу Гонту". И тогда милорд бросал вызов грозившему ему призраку; ибо ему было известно средство, как обмануть врага. |
| So there was splendour and wealth, but no great happiness perchance, behind the tall caned portals of Gaunt House with its smoky coronets and ciphers. The feasts there were of the grandest in London, but there was not overmuch content therewith, except among the guests who sat at my lord's table. Had he not been so great a Prince very few possibly would have visited him; but in Vanity Fair the sins of very great personages are looked at indulgently. "Nous regardons a deux fois" (as the French lady said) before we condemn a person of my lord's undoubted quality. Some notorious carpers and squeamish moralists might be sulky with Lord Steyne, but they were glad enough to come when he asked them. | Итак, роскошь и великолепие царили за резными порталами Гонт-Хауса с его закоптелыми коронами и вензелями, но счастья там не было. Здесь давались самые роскошные в Лондоне пиры, но удовольствие они доставляли только гостям, сидевшим за столом милорда. Если бы он не был таким знатным вельможей, очень немногие посещали бы его, но на Ярмарке Тщеславия снисходительно смотрят на грехи великих особ. Nous regardons a deux fois {Мы еще очень и очень подумаем (франц.).} (как говорила одна француженка), прежде чем осудить такую особу, как милорд. Некоторые записные критики и придирчивые моралисты бранили лорда Стайна, но, несмотря на это, всегда рады были явиться, когда он приглашал их. |
| "Lord Steyne is really too bad," Lady Slingstone said, "but everybody goes, and of course I shall see that my girls come to no harm." | - Лорд Стайн просто невозможен, - говорила леди Слингстон, - но все у него бывают, и я, конечно, послежу за моими девочками, чтобы с ними там ничего не случилось. |
| "His lordship is a man to whom I owe much, everything in life," said the Right Reverend Doctor Trail, thinking that the Archbishop was rather shaky, and Mrs. Trail and the young ladies would as soon have missed going to church as to one of his lordship's parties. | - Я обязан его милости всем в жизни, - говорил преподобный доктор Трэйл, думая о том, что архиепископ сильно сдал; а миссис Трэйл и ее юные дочери готовы были скорее пропустить службу в церкви, чем хотя бы один из вечеров его милости. |
| "His morals are bad," said little Lord Southdown to his sister, who meekly expostulated, having heard terrific legends from her mamma with respect to the doings at Gaunt House; "but hang it, he's got the best dry Sillery in Europe!" | - У этого человека нет ничего святого, - говорил маленький лорд Саутдаун сестре, которая обратилась к нему с кротким увещанием, так как мать передавала ей страшные россказни о том, что творится в Гонт-Хаусе, - но у него, черт возьми, подается самое лучшее в Европе сухое силери. |
| And as for Sir Pitt Crawley, Bart.--Sir Pitt that pattern of decorum, Sir Pitt who had led off at missionary meetings--he never for one moment thought of not going too. | Что касается сэра Питта Кроули, баронета, то сэру Питту, этому образцу порядочности, сэру Питту, который вел миссионерские собрания, ни на минуту не приходило в голову отказываться от посещений Гонт-Хауса. |
| "Where you see such persons as the Bishop of Ealing and the Countess of Slingstone, you may be pretty sure, Jane," the Baronet would say, "that we cannot be wrong. The great rank and station of Lord Steyne put him in a position to command people in our station in life. The Lord Lieutenant of a County, my dear, is a respectable man. Besides, George Gaunt and I were intimate in early life; he was my junior when we were attaches at Pumpernickel together." | - Там, где встречаешься с такими особами, как епископ Илингский и графиня Слингстон, там, будьте уверены, Джейн, - говорил баронет, - не может быть задета наша честь. Высокий ранг и положение лорда Стайна дают ему право властвовать над людьми нашего положения. Лорд-наместник графства - уважаемое лицо, дорогая моя. Кроме того, мы когда-то дружили с Джорджем Гонтом; я был первым, а он вторым атташе при пумперникельском посольстве. |
| In a word everybody went to wait upon this great man--everybody who was asked, as you the reader (do not say nay) or I the writer hereof would go if we had an invitation. | Одним словом, все бывали у этого великого человека, - все, кого он приглашал. Точно так же и вы, читатель (не возражайте, все равно не поверю), и я, автор, отправились бы туда, если бы получили приглашение. |
| English | Русский |
| At last Becky's kindness and attention to the chief of her husband's family were destined to meet with an exceeding great reward, a reward which, though certainly somewhat unsubstantial, the little woman coveted with greater eagerness than more positive benefits. If she did not wish to lead a virtuous life, at least she desired to enjoy a character for virtue, and we know that no lady in the genteel world can possess this desideratum, until she has put on a train and feathers and has been presented to her Sovereign at Court. From that august interview they come out stamped as honest women. The Lord Chamberlain gives them a certificate of virtue. And as dubious goods or letters are passed through an oven at quarantine, sprinkled with aromatic vinegar, and then pronounced clean, many a lady, whose reputation would be doubtful otherwise and liable to give infection, passes through the wholesome ordeal of the Royal presence and issues from it free from all taint. | Наконец любезность и внимание Бекки к главе семьи ее мужа увенчались чрезвычайной наградой - наградой хотя, конечно, и не материальной, но которой маленькая женщина добивалась более усердно, чем каких-нибудь осязаемых благ. Если она и не питала склонности к добродетельной жизни, то желала пользоваться репутацией добродетельной особы, а мы знаем, что в светском обществе ни одна женщина не достигнет этой желанной цели, пока не украсит себя шлейфом и перьями и не будет представлена ко двору своего монарха. С этого августейшего свидания она уходит честной женщиной. Лорд-камергер выдает ей свидетельство о добродетели. И как сомнительные товары или письма проходят в карантине сквозь печь, после чего их опрыскивают ароматическим уксусом и объявляют очищенными, так и многие леди, имеющие сомнительную репутацию и разносящие заразу, пройдя через целительное горнило королевского присутствия, выходят оттуда чистые, как стеклышко, без малейшего пятна. |
| It might be very well for my Lady Bareacres, my Lady Tufto, Mrs. Bute Crawley in the country, and other ladies who had come into contact with Mrs. Rawdon Crawley to cry fie at the idea of the odious little adventuress making her curtsey before the Sovereign, and to declare that, if dear good Queen Charlotte had been alive, she never would have admitted such an extremely ill-regulated personage into her chaste drawing-room. But when we consider that it was the First Gentleman in Europe in whose high presence Mrs. Rawdon passed her examination, and as it were, took her degree in reputation, it surely must be flat disloyalty to doubt any more about her virtue. I, for my part, look back with love and awe to that Great Character in history. Ah, what a high and noble appreciation of Gentlewomanhood there must have been in Vanity Fair, when that revered and august being was invested, by the universal acclaim of the refined and educated portion of this empire, with the title of Premier Gentilhomme of his Kingdom. Do you remember, dear M--, oh friend of my youth, how one blissful night five-and-twenty years since, the "Hypocrite" being acted, Elliston being manager, Dowton and Liston performers, two boys had leave from their loyal masters to go out from Slaughter-House School where they were educated and to appear on Drury Lane stage, amongst a crowd which assembled there to greet the king. THE KING? There he was. Beefeaters were before the august box; the Marquis of Steyne (Lord of the Powder Closet) and other great officers of state were behind the chair on which he sat, HE sat--florid of face, portly of person, covered with orders, and in a rich curling head of hair--how we sang God save him! How the house rocked and shouted with that magnificent music. How they cheered, and cried, and waved handkerchiefs. Ladies wept; mothers clasped their children; some fainted with emotion. People were suffocated in the pit, shrieks and groans rising up amidst the writhing and shouting mass there of his people who were, and indeed showed themselves almost to be, ready to die for him. Yes, we saw him. Fate cannot deprive us of THAT. Others have seen Napoleon. Some few still exist who have beheld Frederick the Great, Doctor Johnson, Marie Antoinette, &c.-- be it our reasonable boast to our children, that we saw George the Good, the Magnificent, the Great. | Пусть миледи Бейракрс, миледи Тафто, миссис Бьют Кроули в своем Хэмшнпре и другие подобные им дамы, лично знавшие миссис Родон Кроули, кричат: "Позор!" - при мысли о том, что эта мерзкая авантюристка склонится в реверансе перед монархом, и пусть заявляют, что, будь жива добрая королева Шарлотта, она никогда не потерпела бы такой испорченной особы в своей целомудренной гостиной. Но если мы примем в соображение, что миссис Родон подверглась испытанию в присутствии первого джентльмена Европы и выдержала, так сказать, экзамен на репутацию, то, право же, будет явным нарушением верноподданнических чувств сомневаться и дальше в ее добродетели. Я, со своей стороны, с любовью и благоговением оглядываюсь на эту великую историческую личность. И как же высоко мы ценим на Ярмарке Тщеславия благородное звание джентльмена, если это высокочтимое августейшее лицо по единодушному решению лучшей и образованнейшей части населения было облечено титулом "Первого Джентльмена" своего королевства. Помнишь ли, дорогой М., о друг моей юности, как в некий счастливый вечер, двадцать пять лет тому назад, когда на сцене шел "Тартюф" в постановке Элпстона и с Дотоном и Листоном в главных ролях, два мальчика получили от верноподданных учителей разрешение уйти из школы Живодерни, где они учились, чтобы присоединиться к толпе на сцене Друри-лейнского театра, собравшейся приветствовать короля. Короля? Да, это был он. Лейб-гвардейцы стояли перед высочайшей ложей; маркиз Стайн (лорд Пудреной комнаты) и другие государственные сановники толпились за его креслом, а он сидел толстый, румяный, увешанный орденами, в пышных локонах. Как мы пели "Боже, храпи короля!". Как все здание сотрясалось и гремело от великолепной музыки! Как все надрывались, кричали "ура!" и махали носовыми платками! Дамы плакали, матери обнимали детей, некоторые падали в обморок от волнения. Народ задыхался в партере, крик и стон стояли над волнующейся, кричащей толпой, выражавшей такую готовность - и чуть ли не в самом деле готовой - умереть за него. Да, мы видели его. Этого судьба у нас не отнимет. Другие видели Наполеона. На свете живут люди, которые видели Фридриха Великого, доктора Джонсона, Марию-Антуанетту... Так скажем своим детям без ложного хвастовства, что мы видели Георга Доброго, Великолепного, Великого. |
| Well, there came a happy day in Mrs. Rawdon Crawley's existence when this angel was admitted into the paradise of a Court which she coveted, her sister-in-law acting as her godmother. On the appointed day, Sir Pitt and his lady, in their great family carriage (just newly built, and ready for the Baronet's assumption of the office of High Sheriff of his county), drove up to the little house in Curzon Street, to the edification of Raggles, who was watching from his greengrocer's shop, and saw fine plumes within, and enormous bunches of flowers in the breasts of the new livery-coats of the footmen. | Итак, в жизни миссис Родон Кроули настал счастливый день, когда этот ангел был допущен в придворный рай, о котором он так мечтая. Невестка была как бы ее крестной матерью. В назначенный день сэр Питт с женой в большой фамильной карете (недавно заказанной по случаю ожидаемого получения баронетом высокой должности шерифа в своем графстве) подкатили к маленькому домику на Керзон-стрит, в назидание Реглсу, который, наблюдая из своей зеленной, увидал роскошные перья внутри кареты и огромные бутоньерки на груди лакеев в новых ливреях. |
| Sir Pitt, in a glittering uniform, descended and went into Curzon Street, his sword between his legs. Little Rawdon stood with his face against the parlour window-panes, smiling and nodding with all his might to his aunt in the carriage within; and presently Sir Pitt issued forth from the house again, leading forth a lady with grand feathers, covered in a white shawl, and holding up daintily a train of magnificent brocade. She stepped into the vehicle as if she were a princess and accustomed all her life to go to Court, smiling graciously on the footman at the door and on Sir Pitt, who followed her into the carriage. | Сэр Питт в блестящем мундире, со шпагой, болтающейся между ног, вышел из кареты и направился в дом. Маленький Родон прильнул лицом к окну гостиной и, улыбаясь, кивал изо всех сил тетушке, сидевшей в карете. Вскоре Питт снова появился, ведя леди в пышных перьях на голове, закутанную в белую шаль и изящно поддерживающую свой шлейф из великолепной парчи. Она вошла в карету, словно принцесса, привыкшая всю жизнь ездить ко двору, и милостиво улыбнулась лакею, распахнувшему перед ней дверцы, и сэру Питту, который сел вслед за ней. |
| Then Rawdon followed in his old Guards' uniform, which had grown woefully shabby, and was much too tight. He was to have followed the procession and waited upon his sovereign in a cab, but that his good-natured sister-in-law insisted that they should be a family party. The coach was large, the ladies not very big, they would hold their trains in their laps--finally, the four went fraternally together, and their carriage presently joined the line of royal equipages which was making its way down Piccadilly and St. James's Street, towards the old brick palace where the Star of Brunswick was in waiting to receive his nobles and gentlefolks. | Затем появился Родон в своем старом гвардейском мундире, который уже порядочно поистрепался и был ему тесен. Он должен был замыкать процессию и прибыть с визитом к своему монарху в наемном экипаже, но добрая невестка настояла на том, что они все поедут по-семейному: карета просторная, дамы не слишком полные и могут держать шлейфы на коленях, - в конце концов все четверо отбыли вместе. Их карета скоро присоединилась к веренице верноподданнических экипажей, двигавшихся по Пикадилли и Сент-Джеймс-стрит по направлению к старому кирпичному дворцу, где "Брауншвейгская Звезда" готовился к приему своего дворянства и знати. |
| Becky felt as if she could bless the people out of the carriage windows, so elated was she in spirit, and so strong a sense had she of the dignified position which she had at last attained in life. Even our Becky had her weaknesses, and as one often sees how men pride themselves upon excellences which others are slow to perceive: how, for instance, Comus firmly believes that he is the greatest tragic actor in England; how Brown, the famous novelist, longs to be considered, not a man of genius, but a man of fashion; while Robinson, the great lawyer, does not in the least care about his reputation in Westminster Hall, but believes himself incomparable across country and at a five-barred gate--so to be, and to be thought, a respectable woman was Becky's aim in life, and she got up the genteel with amazing assiduity, readiness, and success. We have said, there were times when she believed herself to be a fine lady and forgot that there was no money in the chest at home--duns round the gate, tradesmen to coax and wheedle--no ground to walk upon, in a word. And as she went to Court in the carriage, the family carriage, she adopted a demeanour so grand, self-satisfied, deliberate, and imposing that it made even Lady Jane laugh. She walked into the royal apartments with a toss of the head which would have befitted an empress, and I have no doubt had she been one, she would have become the character perfectly. | Бекки готова была из окна кареты благословлять всех прохожих: в таком приподнятом состоянии духа находилась она и так сильно было в ней сознание того высокого положения, какого она, наконец, достигла. Увы, даже у нашей Бекки были свои слабости. Как часто люди гордятся такими качествами, которых другие не замечают в них! Например, Комус твердо убежден, что он самый великий трагик в Англии; Браун, знаменитый романист, мечтает прославиться не как видный писатель, а как светский человек; Робинсон, известный юрист, нисколько не дорожит своей репутацией в Вестминстер-холле, но считает себя несравненным спортсменом и наездником. Так и Бекки поставила себе целью быть и считаться респектабельной женщиной и добивалась этой цели с удивительным упорством, находчивостью и успехом. Как уже говорилось, временами она готова была и сама вообразить себя светской леди, забывая, что дома у нее в шкатулке нет ни гроша, что кредиторы толпятся у ворот, поставщиков приходится уговаривать и умасливать, - словом, что у нее нет твердой почвы под ногами. И вот сейчас, отправляясь в карете - в фамильной карете! - ко двору, она приняла такой величественный, самодовольный, непринужденный и внушительный вид, что это вызвало улыбку даже у леди Джейн. Она вошла в королевские покои, высоко подняв голову, как подобало бы королеве; и если бы Бекки сделалась королевой, я не сомневаюсь, она бесподобно сыграла бы свою роль. |
| We are authorized to state that Mrs. Rawdon Crawley's costume de cour on the occasion of her presentation to the Sovereign was of the most elegant and brilliant description. Some ladies we may have seen--we who wear stars and cordons and attend the St. James's assemblies, or we, who, in muddy boots, dawdle up and down Pall Mall and peep into the coaches as they drive up with the great folks in their feathers--some ladies of fashion, I say, we may have seen, about two o'clock of the forenoon of a levee day, as the laced- jacketed band of the Life Guards are blowing triumphal marches seated on those prancing music-stools, their cream-coloured chargers--who are by no means lovely and enticing objects at that early period of noon. A stout countess of sixty, decolletee, painted, wrinkled with rouge up to her drooping eyelids, and diamonds twinkling in her wig, is a wholesome and edifying, but not a pleasant sight. She has the faded look of a St. James's Street illumination, as it may be seen of an early morning, when half the lamps are out, and the others are blinking wanly, as if they were about to vanish like ghosts before the dawn. Such charms as those of which we catch glimpses while her ladyship's carriage passes should appear abroad at night alone. If even Cynthia looks haggard of an afternoon, as we may see her sometimes in the present winter season, with Phoebus staring her out of countenance from the opposite side of the heavens, how much more can old Lady Castlemouldy keep her head up when the sun is shining full upon it through the chariot windows, and showing all the chinks and crannies with which time has marked her face! No. Drawing-rooms should be announced for November, or the first foggy day, or the elderly sultanas of our Vanity Fair should drive up in closed litters, descend in a covered way, and make their curtsey to the Sovereign under the protection of lamplight. | Мы можем сказать с полной ответственностью, что costume de cour {Придворный туалет (франц.).} миссис Родон Кроули по случаю ее представления ко двору был чрезвычайно элегантен и блестящ. Многие леди, которых мы видим, - мы, кто носит лепты и звезды и присутствует на сент-джеймских приемах, или же мы, кто топчется в грязных сапогах по тротуарам Пэл-Мэл и заглядывается в окна проезжающих карет на нарядную публику в шелках и перьях, - многие светские леди, повторяю, которых мы видим в дни утренних приемов около двух часов пополудни, когда оркестр лейб-гвардии в расшитых галуном мундирах играет триумфальные марши, сидя на своих буланых скакунах, как на живых табуретах - многие леди вовсе не восхищают нас своей красотой в это раннее время дня. Какая-нибудь расплывшаяся графиня шестидесяти лет, декольтированная, подкрашенная, морщинистая и нарумяненная до самых век, со сверкающими брильянтами в парике, представляет зрелище скорее полезное и поучительное, чем привлекательное. Выглядит она как Сент-Джеймс-стрит ранним утром, когда половина фонарей погасла, а другая половина пугливо мерцает, словно духи, приготовившиеся бежать перед рассветом. Такие прелести, какие наш взгляд улавливает в проезжающей мимо карете ее милости, должны были бы показаться на улице только ночью. Если днем даже Цинтия кажется бледной, - ибо именно такой приходилось нам наблюдать ее в нынешнем зимнем сезоне, когда Феб нахально заглядывался на нее с неба, - то как же может леди Каслмоулди высоко держать голову, когда солнце глядит в окно кареты, беспощадно выводя на свет божий все морщины и гусиные лапки, которыми время избороздило ее лицо? Нет, в придворных гостиных нужно устраивать приемы в ноябре или в туманный день; а может быть, престарелые султанши нашей Ярмарки Тщеславия должны передвигаться в закрытых носилках, выходить из них закутанными и делать свои реверансы монарху под защитой полумрака. |
| Our beloved Rebecca had no need, however, of any such a friendly halo to set off her beauty. Her complexion could bear any sunshine as yet, and her dress, though if you were to see it now, any present lady of Vanity Fair would pronounce it to be the most foolish and preposterous attire ever worn, was as handsome in her eyes and those of the public, some five-and-twenty years since, as the most brilliant costume of the most famous beauty of the present season. A score of years hence that too, that milliner's wonder, will have passed into the domain of the absurd, along with all previous vanities. But we are wandering too much. Mrs. Rawdon's dress was pronounced to be charmante on the eventful day of her presentation. Even good little Lady Jane was forced to acknowledge this effect, as she looked at her kinswoman, and owned sorrowfully to herself that she was quite inferior in taste to Mrs. Becky. | Однако наша милая Ребекка не нуждалась в таком благодетельном освещении; цвет лица у нее еще не боялся яркого солнечного света, а ее платье - правда, любой современной даме на Ярмарке Тщеславия оно показалось бы самым нелепым и фантастическим одеянием, какое только можно вообразить, но тогда, двадцать пять лет назад, этот наряд в ее глазах и глазах остального общества казался столь же восхитительным, как и самый блестящий туалет прославленной красавицы нынешнего сезона... Пройдет десятка два лет, и это чудесное произведение портновского искусства отойдет в область предания вместе со всякой другой суетой сует... Но мы слишком отклонились в сторону. Туалет миссис Родон в знаменательный день ее представления ко двору был признан charmant {Очаровательным (франц.).}. Даже добрая леди Джейн вынуждена была с этим согласиться; глядя на миссис Бекки, она с грустью признавалась себе, что в ее собственном наряде гораздо меньше вкуса. |
| She did not know how much care, thought, and genius Mrs. Rawdon had bestowed upon that garment. Rebecca had as good taste as any milliner in Europe, and such a clever way of doing things as Lady Jane little understood. The latter quickly spied out the magnificence of the brocade of Becky's train, and the splendour of the lace on her dress. | Она и не догадывалась, как много стараний, размышлений и выдумки затратила миссис Родон на этот туалет. У Ребекки был вкус не хуже, чем у любой портнихи в Европе, и такое необычайное умение устраиваться в жизни, о каком леди Джейн не имела представления. Последняя тотчас же заметила великолепную парчу на шлейфе у Бекки и роскошные кружева на ее платье. |
| The brocade was an old remnant, Becky said; and as for the lace, it was a great bargain. She had had it these hundred years. | Парча - это старый остаток, сказала Бекки, а кружева - необыкновенно удачное приобретение, они лежали у нее сто лет. |
| "My dear Mrs. Crawley, it must have cost a little fortune," Lady Jane said, looking down at her own lace, which was not nearly so good; and then examining the quality of the ancient brocade which formed the material of Mrs. Rawdon's Court dress, she felt inclined to say that she could not afford such fine clothing, but checked that speech, with an effort, as one uncharitable to her kinswoman. | - Милая моя миссис Кроули, ведь они должны стоить целое состояние, - сказала леди Джейн, глядя на свои собственные кружева, которые были далеко не так хороши. Затем, приглядевшись к старинной парче, из которой был сшит придворный туалет миссис Родон, она хотела сказать, что не решилась бы сделать себе такое роскошное платье, но подавила в себе это желание, как недоброе. |
| And yet, if Lady Jane had known all, I think even her kindly temper would have failed her. The fact is, when she was putting Sir Pitt's house in order, Mrs. Rawdon had found the lace and the brocade in old wardrobes, the property of the former ladies of the house, and had quietly carried the goods home, and had suited them to her own little person. Briggs saw her take them, asked no questions, told no stories; but I believe quite sympathised with her on this matter, and so would many another honest woman. | Но если бы леди Джейн знала все, я думаю, что даже ее обычная кротость изменила бы ей. Дело в том, что, когда миссис Родон приводила в порядок дом сэра Питта, она нашла кружева и парчу - эту собственность прежних хозяек дома - в старых гардеробах и украдкой унесла эти сокровища домой, чтобы украсить ими собственную персону. Бригс видела, как Бекки их взяла, но не задавала вопросов и не поднимала шума; возможно, она даже посочувствовала ей, как посочувствовали бы многие честные женщины. |
| And the diamonds-- | А брильянты... |
| "Where the doose did you get the diamonds, Becky?" said her husband, admiring some jewels which he had never seen before and which sparkled in her ears and on her neck with brilliance and profusion. | - Откуда, черт возьми, у тебя эти брильянты, Бекки? - спросил ее муж, восхищаясь драгоценностями, которых он никогда не видел раньше и которые ярко сверкали у нее в ушах и на шее. |
| Becky blushed a little and looked at him hard for a moment. Pitt Crawley blushed a little too, and looked out of window. The fact is, he had given her a very small portion of the brilliants; a pretty diamond clasp, which confined a pearl necklace which she wore--and the Baronet had omitted to mention the circumstance to his lady. | Бекки слегка покраснела и пристально взглянула на него. Питт Кроули также слегка покраснел и уставился в окно. Дело в том, что он сам подарил Бекки часть этих драгоценностей - прелестный брильянтовый фермуар, которым было застегнуто ее жемчужное ожерелье, - и как-то упустил случай сказать об этом жене. - |
| Becky looked at her husband, and then at Sir Pitt, with an air of saucy triumph--as much as to say, "Shall I betray you?" | Бекки посмотрела на мужа, потом с видом дерзкого торжества - на сэра Питта, как будто хотела сказать: "Выдать вас?" |
| "Guess!" she said to her husband. "Why, you silly man," she continued, "where do you suppose I got them?--all except the little clasp, which a dear friend of mine gave me long ago. I hired them, to be sure. I hired them at Mr. Polonius's, in Coventry Street. You don't suppose that all the diamonds which go to Court belong to the wearers; like those beautiful stones which Lady Jane has, and which are much handsomer than any which I have, I am certain." | - Отгадай! - ответила она мужу. - Ну, глупыш ты мой! - продолжала она. - Откуда, ты думаешь, я их достала - все, за исключением фермуара, который давно подарил мне один близкий друг? Конечно, взяла напрокат. Я взяла их у мистера Полониуса на Ковентри-стрит. Неужели ты думаешь, что все брильянты, какие появляются при дворе, принадлежат владельцам, как эти прекрасные камни у леди Джейн, - они, кстати сказать, гораздо красивее моих. |
| "They are family jewels," said Sir Pitt, again looking uneasy. | - Это фамильные драгоценности, - произнес сэр Питт, опять почувствовав себя неловко. |
| And in this family conversation the carriage rolled down the street, until its cargo was finally discharged at the gates of the palace where the Sovereign was sitting in state. | Пока продолжалась эта семейная беседа, карета катила по улице и наконец освободилась от своего груза у подъезда дворца, где монарх восседал уже в полном параде. |
| The diamonds, which had created Rawdon's admiration, never went back to Mr. Polonius, of Coventry Street, and that gentleman never applied for their restoration, but they retired into a little private repository, in an old desk, which Amelia Sedley had given her years and years ago, and in which Becky kept a number of useful and, perhaps, valuable things, about which her husband knew nothing. To know nothing, or little, is in the nature of some husbands. To hide, in the nature of how many women? Oh, ladies! how many of you have surreptitious milliners' bills? How many of you have gowns and bracelets which you daren't show, or which you wear trembling?-- trembling, and coaxing with smiles the husband by your side, who does not know the new velvet gown from the old one, or the new bracelet from last year's, or has any notion that the ragged-looking yellow lace scarf cost forty guineas and that Madame Bobinot is writing dunning letters every week for the money! | Брильянты, вызвавшие восторг Родона, не вернулись к мистеру Полониусу на Ковентри-стрит, да этот джентльмен и не требовал их возвращения. Они вернулись в маленькое тайное хранилище, в старинную шкатулку - давнишний подарок Эмилии Седли, где Бекки хранила немало полезных, а может быть, и ценных вещей, о которых муж ничего не знал. Ничего не знать или знать очень мало - это участь многих мужей. А скрывать - в характере скольких женщин? О дамы! кто из вас не скрывает от мужей счета своих модисток? У скольких из вас есть наряды и браслеты, которые вы не смеете показывать или носите с трепетом? С трепетом и улыбками ластитесь вы к мужу, который сидит рядом с вами и не может отличить новое бархатное платье от вашего старого или новый браслет от прошлогоднего и понятия не имеет о том, что похожий на тряпочку желтый кружевной шарф стоит сорок гиней и что от мадам Бобино каждую неделю приходят настойчивые письма с требованием денег! |
| Thus Rawdon knew nothing about the brilliant diamond ear-rings, or the superb brilliant ornament which decorated the fair bosom of his lady; but Lord Steyne, who was in his place at Court, as Lord of the Powder Closet, and one of the great dignitaries and illustrious defences of the throne of England, and came up with all his stars, garters, collars, and cordons, and paid particular attention to the little woman, knew whence the jewels came and who paid for them. | Так и Родон ничего не знал ни о прекрасных брильянтовых серьгах, ни о брильянтовом медальоне, украшавшем грудь жены. Но лорд Стайн, который в качестве лорда Пудреной комнаты и одного из важнейших сановников и славных защитников английского трона присутствовал здесь среди других вельмож во всем блеске своих звезд, орденов, подвязок и прочих регалий и явно выделял эту маленькую женщину из числа других, отлично знал, откуда у нее эти драгоценности и кто платил за них. |
| As he bowed over her he smiled, and quoted the hackneyed and beautiful lines from The Rape of the Lock about Belinda's diamonds, "which Jews might kiss and infidels adore." | Наклонившись к ней с улыбкой, он процитировал всем известные прекрасные стихи из "Похищения локона" о брильянтах Белинды, которые "еврей лобзать бы стал и обожать - неверный". |
| "But I hope your lordship is orthodox," said the little lady with a toss of her head. | - Но, я надеюсь, ваша милость - правоверный? - сказала маленькая леди, вскинув голову. |
| And many ladies round about whispered and talked, and many gentlemen nodded and whispered, as they saw what marked attention the great nobleman was paying to the little adventuress. | Многие леди кругом нее шушукались и судачили, а многие джентльмены кивали головой и перешептывались, видя, какое явное внимание оказывает маленькой авантюристке этот вельможа. |
| What were the circumstances of the interview between Rebecca Crawley, nee Sharp, and her Imperial Master, it does not become such a feeble and inexperienced pen as mine to attempt to relate. The dazzled eyes close before that Magnificent Idea. Loyal respect and decency tell even the imagination not to look too keenly and audaciously about the sacred audience-chamber, but to back away rapidly, silently, and respectfully, making profound bows out of the August Presence. | Нет, наше слабое и неопытное перо не в силах передать подробности свидания Ребекки Кроули, урожденной Шарп, с ее царственным повелителем! Ослепленные глаза зажмуриваются при одной мысли об этом величии. Верноподданнические чувства не позволяют нам даже мысленно бросить слишком пытливый и смелый взор в священный аудиенц-зал, но заставляют нас быстро и почтительно отступить, в благоговейном молчании отвешивая августейшему величеству низкие поклоны. |
| This may be said, that in all London there was no more loyal heart than Becky's after this interview. The name of her king was always on her lips, and he was proclaimed by her to be the most charming of men. She went to Colnaghi's and ordered the finest portrait of him that art had produced, and credit could supply. She chose that famous one in which the best of monarchs is represented in a frock- coat with a fur collar, and breeches and silk stockings, simpering on a sofa from under his curly brown wig. She had him painted in a brooch and wore it--indeed she amused and somewhat pestered her acquaintance with her perpetual talk about his urbanity and beauty. Who knows! | Достаточно сказать, что после этого свидания во всем Лондоне не нашлось бы более верноподданнического сердца, чем сердце Бекки. Имя короля было постоянно у нее на устах, и она заявляла, что он очаровательнейший из смертных. Она отправилась в магазин Кольнаги и заказала самый прекрасный его портрет, какой только могло создать искусство и какой можно было достать в кредит, - знаменитый портрет, где лучший из монархов, в кафтане с меховым воротником, в коротких панталонах и в шелковых чулках, изображен сидящим на софе и глупо ухмыляющимся из-под своего кудрявого каштанового парика. Она заказала себе брошку с миниатюрой короля и носила ее. Она забавляла своих знакомых и даже несколько надоела им постоянными разговорами о его любезности и красоте. |
| Perhaps the little woman thought she might play the part of a Maintenon or a Pompadour. | Кто знает, может быть, маленькая женщина мечтала о роли новой Ментенон или Помпадур. |
| But the finest sport of all after her presentation was to hear her talk virtuously. She had a few female acquaintances, not, it must be owned, of the very highest reputation in Vanity Fair. But being made an honest woman of, so to speak, Becky would not consort any longer with these dubious ones, and cut Lady Crackenbury when the latter nodded to her from her opera-box, and gave Mrs. Washington White the go-by in the Ring. | Но интереснее всего было послушать после представления ко двору ее разговоры о добродетели. У Ребекки было несколько знакомых дам, которые, надо сознаться, пользовались не слишком высокой репутацией на Ярмарке Тщеславия. И вот теперь, сделавшись, так сказать, честной женщиной, Бекки не хотела поддерживать знакомство с этими сомнительными особами: она не ответила леди Крекенбери, когда последняя кивнула ей из своей ложи, а встретив миссис Вашингтон-Уайт на кругу в Парке, и вовсе от нее отвернулась. |
| "One must, my dear, show one is somebody," she said. "One mustn't be seen with doubtful people. I pity Lady Crackenbury from my heart, and Mrs. Washington White may be a very good-natured person. YOU may go and dine with them, as you like your rubber. But I mustn't, and won't; and you will have the goodness to tell Smith to say I am not at home when either of them calls." | - Необходимо, мой милый, дать им почувствовать, кто я такая, - говорила она, - я не могу показываться с сомнительными людьми. Мне от души жаль леди Крекенбери, да и миссис Вашингтон-Уайт очень добрая женщина. Ты можешь ездить к ним и обедать у них, если тебе хочется поиграть в карты. Но я не могу и не хочу у них бывать и, пожалуйста, будь добр, скажи Смиту, что меня ни для кого из них нет дома. |
| The particulars of Becky's costume were in the newspapers--feathers, lappets, superb diamonds, and all the rest. Lady Crackenbury read the paragraph in bitterness of spirit and discoursed to her followers about the airs which that woman was giving herself. Mrs. Bute Crawley and her young ladies in the country had a copy of the Morning Post from town, and gave a vent to their honest indignation. | Описание туалета Бекки появилось в газетах - перья, кружева, роскошные брильянты и все прочее. Миссис Крекенбери с горечью прочитала эту заметку и пустилась в рассуждения со своими поклонниками о том, какую важность напускает на себя эта женщина. Миссис Бьют Кроули и ее юные дочери в Хэмпшире, получив из города номер "Морнинг пост", также дали волю благородному негодованию. |
| "If you had been sandy-haired, green-eyed, and a French rope- dancer's daughter," Mrs. Bute said to her eldest girl (who, on the contrary, was a very swarthy, short, and snub-nosed young lady), "You might have had superb diamonds forsooth, and have been presented at Court by your cousin, the Lady Jane. But you're only a gentlewoman, my poor dear child. You have only some of the best blood in England in your veins, and good principles and piety for your portion. I, myself, the wife of a Baronet's younger brother, too, never thought of such a thing as going to Court--nor would other people, if good Queen Charlotte had been alive." | - Если бы у тебя были рыжие волосы, зеленые глаза и ты была дочерью французской канатной плясуньи, - говорила миссис Бьют старшей дочери (которая, напротив, была смуглой, низенькой и курносой девицей), - у тебя, разумеется, были бы роскошные брильянты и твоя кузина леди Джейн представила бы тебя ко двору. Но ты всего только родовитая дворянка, мое бедное дорогое дитя. В твоих жилах течет благороднейшая кровь Англии, а твое приданое - всего лишь добрые принципы и благочестие. Я сама - жена младшего брата баронета, а ведь мне никогда и в голову не приходило представляться ко двору, да и другим не пришло бы это в голову, если бы жива была добрая королева Шарлотта. |
| In this way the worthy Rectoress consoled herself, and her daughters sighed and sat over the Peerage all night. | Таким образом достойная пасторша утешала себя, а ее дочери вздыхали и весь вечер просидели над Книгой пэров. |
| A few days after the famous presentation, another great and exceeding honour was vouchsafed to the virtuous Becky. Lady Steyne's carriage drove up to Mr. Rawdon Crawley's door, and the footman, instead of driving down the front of the house, as by his tremendous knocking he appeared to be inclined to do, relented and only delivered in a couple of cards, on which were engraven the names of the Marchioness of Steyne and the Countess of Gaunt. If these bits of pasteboard had been beautiful pictures, or had had a hundred yards of Malines lace rolled round them, worth twice the number of guineas, Becky could not have regarded them with more pleasure. You may be sure they occupied a conspicuous place in the china bowl on the drawing-room table, where Becky kept the cards of her visitors. Lord! lord! how poor Mrs. Washington White's card and Lady Crackenbury's card--which our little friend had been glad enough to get a few months back, and of which the silly little creature was rather proud once--Lord! lord! I say, how soon at the appearance of these grand court cards, did those poor little neglected deuces sink down to the bottom of the pack. Steyne! Bareacres, Johnes of Helvellyn! and Caerylon of Camelot! we may be sure that Becky and Briggs looked out those august names in the Peerage, and followed the noble races up through all the ramifications of the family tree. | Через несколько дней после знаменитого представления ко двору добродетельная Бекки удостоилась другой великой чести: к подъезду Родона Кроули подкатила карета леди Стайн, и выездной лакей, вместо того чтобы разнести двери, как можно было подумать по его громкому стуку, сменил гнев на милость и только вручил Смиту две визитные карточки, на которых были выгравированы имена маркизы Стайн и графини Гонт. Если бы эти кусочки картона были прекрасными картинами или если бы на них было намотано сто ярдов малинских кружев, стоящих вдвое большее число гиней, Бекки и то не могла бы рассматривать их с большим удовольствием. Могу вас уверить, что они заняли видное место в фарфоровой вазе на столе в гостиной, где хранились карточки ее посетителей. Боже! Боже! Как быстро бедные карточки миссис Вашингтон-Уайт и леди Крекенбери, которым несколько месяцев тому назад наша маленькая приятельница была так рада и которыми это глупенькое создание так гордилось - боже! боже! - говорю я, - как быстро эти бедные двойки очутились в самом низу колоды при появлении знатных фигурных карт. Стайн! Бейракрс! Джонс Хельвелин и Керлайон Камелот! Можете быть уверены, что Бекки и Бригс отыскали эти высокие фамилии в Книге пэров и проследили эти благородные династии во всех разветвлениях генеалогического древа. |
| My Lord Steyne coming to call a couple of hours afterwards, and looking about him, and observing everything as was his wont, found his ladies' cards already ranged as the trumps of Becky's hand, and grinned, as this old cynic always did at any naive display of human weakness. Becky came down to him presently; whenever the dear girl expected his lordship, her toilette was prepared, her hair in perfect order, her mouchoirs, aprons, scarfs, little morocco slippers, and other female gimcracks arranged, and she seated in some artless and agreeable posture ready to receive him--whenever she was surprised, of course, she had to fly to her apartment to take a rapid survey of matters in the glass, and to trip down again to wait upon the great peer. | Часа через два приехал милорд Стайн; оглядевшись и все, по обыкновению, приметив, он увидел карточки своих дам, разложенные рукою Бекки, словно козыри в ее игре, и как было свойственно этому старому цинику, усмехнулся при таком наивном проявлении человеческой слабости. Бекки тотчас спустилась к нему; всякий раз, когда эта дорогая малютка ожидала его милость, ее туалет бывал безукоризнен, волосы в совершенном порядке и платочки, переднички, шарфики, маленькие сафьяновые туфельки и прочие мелочи женского туалета в надлежащем виде; она сидела в изящной непринужденной позе, готовая принять его; если же он являлся неожиданно, она, конечно, спешила в свою комнату, чтобы бросить быстрый взгляд в зеркало, и потом уже сбегала вниз приветствовать знатного пэра. |
| She found him grinning over the bowl. She was discovered, and she blushed a little. | Стоя в гостиной, он с усмешкой поглядывал на вазу с карточками. Бекки, пойманная с поличным, слегка покраснела, |
| "Thank you, Monseigneur," she said. "You see your ladies have been here. How good of you! I couldn't come before--I was in the kitchen making a pudding." | - Благодарю вас, monseigneur, - сказала она. - Вы видите, что ваши дамы были здесь. Как вы добры! Я не могла выйти раньше: я занималась пудингом на кухне. |
| "I know you were, I saw you through the area-railings as I drove up," replied the old gentleman. | - Я это знаю: я видел вас в подвальном окне, когда подъехал к дому, - отвечал старый джентльмен. |
| "You see everything," she replied. | - Вы все видите, - сказала она. |
| "A few things, but not that, my pretty lady," he said good- naturedly. "You silly little fibster! I heard you in the room overhead, where I have no doubt you were putting a little rouge on-- you must give some of yours to my Lady Gaunt, whose complexion is quite preposterous--and I heard the bedroom door open, and then you came downstairs." | - Кое-что я вижу, но этого я не мог видеть, моя прелесть, - ответил он добродушно. - Ах вы, маленькая выдумщица! Я слышал, как вы ходили в спальне над моей головой, и не сомневаюсь, вы слегка подрумянились... Вы должны дать немного ваших румян леди Гонт: у нее отвратительный цвет лица... Потом я слышал, как дверь спальни отворилась и вы спустились по лестнице. |
| "Is it a crime to try and look my best when YOU come here?" answered Mrs. Rawdon plaintively, and she rubbed her cheek with her handkerchief as if to show there was no rouge at all, only genuine blushes and modesty in her case. About this who can tell? I know there is some rouge that won't come off on a pocket-handkerchief, and some so good that even tears will not disturb it. | - Разве это преступление - повертеться перед зеркалом, когда вы приходите ко мне? - жалобно ответила миссис Родон и потерла щеку носовым платком, словно хотела показать, что на ней совсем нет краски, а только естественный скромный румянец. (Кто может сказать, как оно было на самом деле? Я знаю, есть румяна, которые не сходят, если их потереть платком, а некоторые так прочны, что даже слезы их не смывают.) |
| "Well," said the old gentleman, twiddling round his wife's card, "you are bent on becoming a fine lady. You pester my poor old life out to get you into the world. You won't be able to hold your own there, you silly little fool. You've got no money." | - Ну, - сказал старый джентльмен, играя карточкой своей жены, - вы, значит, собираетесь сделаться светской дамой. Вы мучаете бедного старика, заставляя его вводить вас в свет. Все равно вы там не удержитесь, маленькая вы глупышка, - у вас нет денег! |
| "You will get us a place," interposed Becky, "as quick as possible." | - Вы нам достанете место, - быстро вставила Бекки. |
| "You've got no money, and you want to compete with those who have. You poor little earthenware pipkin, you want to swim down the stream along with the great copper kettles. All women are alike. Everybody is striving for what is not worth the having! Gad! I dined with the King yesterday, and we had neck of mutton and turnips. A dinner of herbs is better than a stalled ox very often. You will go to Gaunt House. You give an old fellow no rest until you get there. It's not half so nice as here. You'll be bored there. I am. My wife is as gay as Lady Macbeth, and my daughters as cheerful as Regan and Goneril. I daren't sleep in what they call my bedroom. The bed is like the baldaquin of St. Peter's, and the pictures frighten me. I have a little brass bed in a dressing-room, and a little hair mattress like an anchorite. I am an anchorite. Ho! ho! You'll be asked to dinner next week. And gare aux femmes, look out and hold your own! How the women will bully you!" | - У вас нет денег, а вы хотите тягаться с теми, у кого они есть. Вы, жалкий глиняный горшочек, хотите плыть по реке вместе с большими медными котлами. Все женщины одинаковы: все они жаждут того, чего не стоит и добиваться... Вчера я обедал у короля, и нам подавали баранину с репой. Обед из зелени часто бывает лучше, чем самая сочная говядина... Вы попадете в Гонт-Хаус. Вы покою не дадите бедному старику, пока не попадете туда! А ведь там и вполовину не так уютно, как здесь. Вам будет скучно. Мне там всегда скучно. Моя жена весела, как леди Макбет, а дочери жизнерадостны, как Регана и Гонерилья. Я не решаюсь спать в так называемой моей опочивальне: кровать похожа на балдахин в соборе святого Петра, а картины наводят на меня тоску. У меня в гардеробной есть маленькая медная кроватка и маленький волосяной матрац анахорета. Я анахорет. Хо! Хо! Вы получите приглашение к обеду на будущей неделе. Но gare aux femmes! {Берегитесь женщин! (франц.).} Будьте начеку! Как вас будут донимать женщины! |
| This was a very long speech for a man of few words like my Lord Steyne; nor was it the first which he uttered for Becky's benefit on that day. | Это была очень длинная речь для немногоречивого лорда Стайна; и это не в первый раз он поучал Ребекку. |
| Briggs looked up from the work-table at which she was seated in the farther room and gave a deep sigh as she heard the great Marquis speak so lightly of her sex. | Бригс подняла голову из-за своего рабочего столика, за которым сидела в соседней комнате, и издала глубокий вздох, когда услышала, как легкомысленно маркиз отзывается о представительницах ее пола. |
| "If you don't turn off that abominable sheep-dog," said Lord Steyne, with a savage look over his shoulder at her, "I will have her poisoned." | - Если вы не прогоните эту отвратительную овчарку, - сказал лорд Стайн, бросая через плечо яростный взгляд, - я отравлю ее. |
| "I always give my dog dinner from my own plate," said Rebecca, laughing mischievously; | - Я всегда кормлю собаку из собственной тарелки, - сказала Ребекка, задорно смеясь. |
| and having enjoyed for some time the discomfiture of my lord, who hated poor Briggs for interrupting his tete-a-tete with the fair Colonel's wife, Mrs. Rawdon at length had pity upon her admirer, and calling to Briggs, praised the fineness of the weather to her and bade her to take out the child for a walk. | Выждав некоторое время и насладившись неудовольствием милорда, который ненавидел бедную Бригс за то, что она нарушала его tete-a-tete с прелестной женой полковника, миссис Родон наконец сжалилась над своим поклонником и, подозвав Бригс, похвалила погоду и попросила ее погулять с малышом. |
| "I can't send her away," Becky said presently, after a pause, and in a very sad voice. Her eyes filled with tears as she spoke, and she turned away her head. | - Я не могу прогнать ее, - помолчав немного, сказала Бекки печальным голосом; ее глаза наполнились слезами, и она отвернулась. |
| "You owe her her wages, I suppose?" said the Peer. | - Вы, наверно, задолжали ей жалованье? - спросил пэр. |
| "Worse than that," said Becky, still casting down her eyes; "I have ruined her." | - Хуже того, - сказала Бекки, не поднимая глаз, - я разорила ее. |
| "Ruined her? Then why don't you turn her out?" the gentleman asked. | - Разорили? Почему же вы не выгоните ее? - спросил джентльмен. |
| "Men do that," Becky answered bitterly. "Women are not so bad as you. Last year, when we were reduced to our last guinea, she gave us everything. She shall never leave me, until we are ruined utterly ourselves, which does not seem far off, or until I can pay her the utmost farthing." | - Только мужчины могут так рассуждать, - с горечью ответила Бекки. - Женщины не настолько бессердечны. В прошлом году, когда у нас вышли все деньги, она отдала нам свои сбережения и теперь не оставит нас, пока и мы, в свою очередь, не разоримся, что, по-видимому, недалеко, - или пока я не выплачу ей все, до последнего фартинга. |
| "------ it, how much is it?" said the Peer with an oath. And Becky, reflecting on the largeness of his means, mentioned not only the sum which she had borrowed from Miss Briggs, but one of nearly double the amount. | - Черт возьми! Сколько же вы ей задолжали? - спросил пэр, и Бекки, приняв в соображение огромное богатство своего собеседника, назвала сумму, почти вдвое большую, чем та, которую она заняла у мисс Бригс. |
| This caused the Lord Steyne to break out in another brief and energetic expression of anger, at which Rebecca held down her head the more and cried bitterly. | В ответ лорд Стайн произнес короткое и энергическое слово, отчего Ребекка еще ниже опустила голову и горько заплакала. |
| "I could not help it. It was my only chance. I dare not tell my husband. He would kill me if I told him what I have done. I have kept it a secret from everybody but you-- and you forced it from me. Ah, what shall I do, Lord Steyne? for I am very, very unhappy!" | - Я не виновата. У меня не было другого выхода, - сказала она. - Я не смею сказать мужу: он убьет меня, если узнает, что я натворила. Я первому вам это говорю... и то вы меня принудили. Ах, что мне делать, лорд Стайн? Я очень, очень несчастна! |
| Lord Steyne made no reply except by beating the devil's tattoo and biting his nails. At last he clapped his hat on his head and flung out of the room. | Лорд Стайн не отвечал ни слова и только барабанил по столу и кусал ногти, а потом нахлобучил шляпу и выбежал из комнаты. |
| Rebecca did not rise from her attitude of misery until the door slammed upon him and his carriage whirled away. Then she rose up with the queerest expression of victorious mischief glittering in her green eyes. She burst out laughing once or twice to herself, as she sat at work, and sitting down to the piano, she rattled away a triumphant voluntary on the keys, which made the people pause under her window to listen to her brilliant music. | Ребекка сидела все в той же печальной позе, пока внизу не хлопнула дверь и не послышался шум отъезжавшего экипажа. Тогда она встала, и в ее глазах сверкнуло странное выражение, злобное и торжествующее. Раза два она принималась хохотать, сидя за работой. Потом, усевшись за фортепьяно, разразилась такой победной импровизацией, что прохожие останавливались под окном, прислушиваясь к ее блистательной игре. |
| That night, there came two notes from Gaunt House for the little woman, the one containing a card of invitation from Lord and Lady Steyne to a dinner at Gaunt House next Friday, while the other enclosed a slip of gray paper bearing Lord Steyne's signature and the address of Messrs. Jones, Brown, and Robinson, Lombard Street. | В тот же вечер маленькой женщине были доставлены два письма из Гонт-Хауса. В одном было приглашение на обед от лорда и леди Стайн на следующую пятницу, а в другом находился листок сероватой бумаги с подписью лорда Стайна - на имя господ Джонса, Брауна и Робинсона на Ломбард-стрит. |
| Rawdon heard Becky laughing in the night once or twice. It was only her delight at going to Gaunt House and facing the ladies there, she said, which amused her so. But the truth was that she was occupied with a great number of other thoughts. Should she pay off old Briggs and give her her conge? Should she astonish Raggles by settling his account? She turned over all these thoughts on her pillow, and on the next day, when Rawdon went out to pay his morning visit to the Club, Mrs. Crawley (in a modest dress with a veil on) whipped off in a hackney-coach to the City: and being landed at Messrs. Jones and Robinson's bank, presented a document there to the authority at the desk, who, in reply, asked her "How she would take it?" | Ночью Родон раза два слышал, как Бекки смеялась: она предвкушает удовольствие побывать в Гонт-Хаусе и встретиться с тамошними леди, пояснила она. На самом же деле ее занимало множество других мыслей: расплатиться ли ей со старой Бригс и отпустить ее? Или удивить Реглса и отдать ему долг за аренду дома? Лежа в постели, она перебирала все эти мысли; и на другое утро, когда Родон пошел, по обыкновению, в клуб, миссис Кроули (в скромном платье и под вуалью) поехала в наемной карете в Сити. Остановившись возле банка господ Джонса и Робинсона, она предъявила документ сидевшему за конторкой служащему, который спросил ее, в каком виде она желает получить деньги. |
| She gently said "she would take a hundred and fifty pounds in small notes and the remainder in one note": | Она скромно сказала, что ей хотелось бы получить "сто пятьдесят фунтов мелкими купюрами, а остальное одним банкнотом". |
| and passing through St. Paul's Churchyard stopped there and bought the handsomest black silk gown for Briggs which money could buy; and which, with a kiss and the kindest speeches, she presented to the simple old spinster. | Затем, проходя по улице возле собора св. Павла, она заглянула в магазин и купила для Бригс превосходное черное шелковое платье, которое с поцелуем и нежными словами презентовала простодушной старой деве. |
| Then she walked to Mr. Raggles, inquired about his children affectionately, and gave him fifty pounds on account. Then she went to the livery-man from whom she jobbed her carriages and gratified him with a similar sum. | После этого она отправилась к мистеру Реглсу, ласково расспросила его о детях и вручила ему пятьдесят фунтов в счет уплаты долга. Оттуда она пошла к содержателю конюшен, у которого брала напрокат экипажи, и вознаградила его такой же суммой. |
| "And I hope this will be a lesson to you, Spavin," she said, "and that on the next drawing-room day my brother, Sir Pitt, will not be inconvenienced by being obliged to take four of us in his carriage to wait upon His Majesty, because my own carriage is not forthcoming." | - Я надеюсь, это послужит вам уроком, Спэйвин, - сказала она, - и к следующему приему во дворце моему брату сэру Пихту не придется ехать вчетвером в одной карете из-за того, что мой экипаж не был подан. |
| It appears there had been a difference on the last drawing-room day. Hence the degradation which the Colonel had almost suffered, of being obliged to enter the presence of his Sovereign in a hack cab. | Ребекка намекала на прискорбное недоразумение, вследствие которого полковнику едва не пришлось явиться к своему монарху в наемном кебе. |
| These arrangements concluded, Becky paid a visit upstairs to the before-mentioned desk, which Amelia Sedley had given her years and years ago, and which contained a number of useful and valuable little things--in which private museum she placed the one note which Messrs. Jones and Robinson's cashier had given her. | Устроив все эти дела, Бекки поднялась наверх навестить упомянутую выше шкатулку, которую Эмилия Седли подарила ей много-много лет назад и в которой хранилось немало полезных и ценных вещиц; в это секретное хранилище она спрятала банковый билет, который выдал ей кассир господ Джонса и Робинсона. |
Билль о реформе. - По парламентской реформе 1832 г. были уничтожены "гнилые местечки".
|